УЛИЦА ТРОЛЛЕЙБУСНЫХ СКВОРЦОВ
Стихотворения
ЗВЕРИ
Можешь верить или не верить, может, правда, а может, небыль. Просто шли по дороге звери, по дороге, ведущей в небо. Котик, мишенька и зайчатка. Вдоль дороги росла просянка, и слова у них не кончались, и болтали о разном-всяком звери плюшевые, живые, сны и ватное одеяло. Даже волки на них не выли, даже солнце на них смеялось. Бесконечно тянулись числа, города поднимались, страны. Звери шли, и добром лучились, и несли в мягких лапах странность.
Был зайчатка пушистым, белым, с носом розовым и цветочным. И навстречу беда болела в каждой клеточке, в каждой точке. К ним беда – как старуха в чёрном, выжигая остатки счастья. "Я же смелый", – сказал зайчонок. "Я же справлюсь", – сказал ушастый. Словно он не зверёк, а ветер. Окна хлопали как ладоши. И не стало беды на свете, и нигде не болело больше.
Оставляли тираны троны, поджимали шпионы жала. Просто шли по дороге трое, и усталость от них бежала. Падал с ветки созревший жёлудь. Звери шли и сочились мёдом: котик, зайка и медвежонок, три довольных весёлых морды. И любовь к ним спустилась плавно на серебряном парашюте. Косолапый сказал: "Ну ладно. Я же сильный", – сказал мишутка. И взвалил её на закорки, меж лопаток согрел ей норку. Холод треснул засохшей коркой, и любви сразу стало много.
Стало столько, что не измерить, не испить, не укрыть в застенках. Просто шли по дороге звери: мишка, заинька и котейка. Понарошечные, смешные уши, души, хвосты и лапы. Даже зубы у них не ныли, даже дождик на них не капал, деликатно вокруг мурашил. Просто шли по дороге сказки. А потом повстречали в страшном, пустотелом и пустоглазом навьем царстве, в голодной бездне ту, что ходит бесцветной тенью. Ту, что в окна без спроса лезет. И мурлыкнул друзьям котейка:
"Я ведь пуговка божьих судей. Оторвусь я – пришьют и вденут. У меня же их девять, судеб. А у вас вроде как не девять". Стала шерсть у него из меди, стал он хтонью железной сборки. И не стало на свете смерти. Просто шли по дороге боги. А потом ты открыл им двери. Лунный луч был дрожащ и тонок. И вошли в нашу спальню звери, и сказали, что ты – ребёнок. Очень маленький, робкий, дивный.
Вот поэтому этой ночью они смерть твою победили, и беду твою победили, всех-превсех они победили. И любви теперь, сколько хочешь.
* * *
Ты, пожалуйста, только живи, несмотря ни на что. Несмотря на беду, на печаль, на войну, на усталость. Я же буду рассказывать сказки, а что мне осталось. Если Бог существует – он грустно глядит из-за штор или бродит по дому в халате, угрюм, молчалив. Говорить ему тоже, наверно, особенно не с кем. Всё минувшее время живёт у него в занавеске. По известной причине выходит окно на залив, потому что вот-вот – и появится Ноев Ковчег. Что за странный каприз – появляться два раза в неделю. Сушит славный рыбак серебристую тень канители. Распеваются райские трубы – у них саундчек. Если Бог существует – ему снятся разные сны: перекрёстки, лиловые сумерки, конный и пеший. А недавно приснился один заблудившийся леший. Он страдал от того, что в лесу дефицит новизны: ну ежи, ну тропинки, ну пень – так и ну его в пень, ну сварливая матушка-белка, ну солнечный камень. Здесь одно утешение – можно шутить с грибниками. То ли дело какой-нибудь город – другая ступень.
Ты, пожалуйста, только не плачь, никогда-никогда. Богу снилось, как маленький леший петлял по бульварам, как отпаивал местную хтонь земляничным отваром, как рассказывал фениксу – чуть не сгорел от стыда, обнаружив, что плащ-невидимку оставил в норе. В преферанс заигрались с лисицей. Лисица хитрила. Утром эльфы пришли, предложили немного митрила. Говорили, что импорт. Вино привезут в ноябре. Богу снилось – вот маленький леший свернул у метро. Борода у него растрепалась. Лешак заплутамши. В голове его стёрлась черта между "тут же" и "там же". Архитекторы город устроили крайне хитро. И заботливый Бог приоткрыл свой небесный портал. Не вставая с кровати, во сне (он и это умеет) к лешачонку отправил кота и воздушного змея. Кот был очень учёным, а змей превосходно летал.
Целый вечер над радостным лесом бабахал салют, и друиды бренчали в кустах на внезапном рояле. Вдруг мы тоже отправились в город, и нас потеряли, а теперь мы сидим, ожидая, кого нам пришлют. Никого не пришлют. Не ответит великий немой. Если есть понедельник – однажды наступит суббота. И к тому же у Бога для нас есть иная работа: помогать заблудившимся снам возвращаться домой.
* * *
В городе, где шепчутся платаны и кофейни закрывают поздно, ночью звёзды падают в фонтаны. Кошка ловит тонущие звёзды, потому что звёзды – это рыбы из реки серебряного бога. Если рыбы говорить могли бы, то они бы рассказали много: как горят во тьме протуберанцы, что другого ничего не будет. Кошке не пристало разбираться в терминах и прочей халабуде. Кошка – о любви, а не о смерти, но умеет притворяться слабой. Если эту землю кто-то вертит, то уж точно не рукой, а лапой. Осторожно, мягко, терпеливо. Кошка ходит в гости к бабе Наде. Баба Надя вышивает сливы на салфетках, крестиком и гладью.
Радио вещает про биткоин. Форточку распахивает ветер. В бабе Наде прячется такое, что не прочитаешь в интернете. Между новостями и рекламой проникает вязь тире и точек. Бабушка, приняв радиограмму, надевает гермошлем в цветочек и летит проверить космодромы, пункты, маяки и гарнизоны. Радуйтесь, леса и водоёмы, веселитесь, тигры и бизоны. Астероид – баба Надя в деле. Чёрная дыра – а ну, вылазьте. В марсианской крохотной артели ей однажды предлагали бластер. Не взяла, хотя просили. Очень. Поболтали, поиграли в карты. Баба Надя убивать не хочет. Не по-христиански это как-то. Дорогие ситхи, бога ради, бросьте воевать, заткните гейзер. И молва идёт про бабу Надю до Альдебарана с Бетельгейзе.
В облаке космического газа, через мили, кальпы и причалы бабка возращается на базу, то есть к кошке. Чтобы не скучала. Кошка не скучает, право слово, кошка – о любви, а не о скуке. Точит когти, хвастает уловом. Бабушка задраивает люки, приглушает звуки, чин по чину. Космолёт невидим, сумрак липов. Кошка носит звёзды, молодчина. Надя пришивает к небу рыбов.
* * *
Привет, приятель. Снова я. Похоже, мне не спится, братец, то от житейских неурядиц, то от родного бытия, то просто верится с трудом. Но, одурев от суматохи, клянусь – дела мои неплохи. Ты молодец – построил дом. Нам есть куда прийти домой во время Ч, на время o?но. Семь дней – вполне традиционно. Чем занимался на восьмой? Шутил с прогнозами погод, просил атлантов потесниться? Решил, что справится синица, пастух, старуха или кот?
Оно, конечно, не вопрос. Наладим быт, научим речи. Хотя с момента нашей встречи дом исключительно подрос. Теперь – планета. Иногда, когда беседую об этом, кажусь придурком и поэтом. Сгорая втайне от стыда, несу значительную нудь. Реально клиника из клиник. Сосед – великий старый циник – не знает, как меня заткнуть. Он упражняется в стрельбе по всем летающим тарелкам (другим гостям, конечно, вeлком), немного слышал о тебе. Сказать по правде – впечатлeн. Здесь утешитель слаб плечами, а во дворе шумят ночами, Должно быть, ясень. Или клeн.
Тебе виднее, что внизу. Смотри – мы держим оборону. В закат плывут по Ахерону три мудреца в одном тазу. Будь попрочнее старина – с натяжкой влезло бы четыре. Досада – вeсла кто-то стырил. Отец полена и бревна (бревно ужасный сорванец) вне подозрений. Повод мелок. С таким количеством поделок он обанкротится вконец.
Посыл на жизненный забег иным творцам даётся свыше. Шалтай-Болтай сидит на крыше. И Робин Бобин Барабек. И Ахалай. И Махалай. И звёзды рядом хороводом. Ты сам заглядывай, чего там. Детей одних не присылай. Ночные страхи в облака уводит лестница витая. Уже за окнами светает. Наверно, братец мой, пока. Законы вечности просты: мы говорим, ты слышишь эхо. Придумай что-нибудь. Для смеха. Для дома, что построил ты.
* * *
Да будет свет, да будут пироги. Хозяйка ставит рыхлую опару. На горизонте треугольный парус (предвестник романтической строки). Готовят сети ловчие ветров. Невольные свидетели Дагона планируют охоту на дракона. Драконы здесь, конечно, будь здоров. Соседским доходягам не чета: упитанные, наглые чертяки. Летают на своей волшебной тяге. Реально – не работа, а мечта.
Расслабься, эта сказка о другом. Пока жара, пока на море качка, пока большая облачная прачка проходится по небу утюгом, на кресле у хозяйки дремлет кот. Красивый кот – на хвост упали музы. В кошачьей голове снуют медузы, играют флейта, скрипка и фагот. Под них танцуют пары: пара фраз, два сапога (ведь оба в чeм-то правы). О, Господи, о, времена, о, нравы. На солнечной террасе пьют шираз. Столетний шут, практически глухой, всерьёз пеняет радиопомехам: любой абсурд, не подкреплённый смехом, считается словесной шелухой (вступают мандолина и кларнет).
Да будет мир, творцы его, законы. Ты думаешь – откуда здесь драконы, когда драконов, несомненно, нет? Все просто снятся Старому Коту, который спит под сбившейся рогожей. И говорить об этом, мой хороший, так странно, что почти невмоготу.
* * *
Иван Семeныч умер. В третий раз. От старости. Помимо остального, в деревне обожали Горбунова за безотказность и горящий глаз. В деревне красота – паши да сей, хотя один непризнанный Малевич шутил: – "Семёныч, верно, ты царевич. Местами королевич Елисей. Ручаюсь – я тебя запечатлю. Пастельные тона, точeный профиль". – Семёныч обихаживал картофель, покуда муравьи доили тлю, покуда всё звенело и росло, ходило лесом, поводило бровью. Гремели колокольчики коровьи. Жить в радости – простое ремесло, хотя своих премудростей полно (учитель только кажется свирепым). Когда-то небо было просто небом. Теперь не так. Теперь населено.
Семёныч умер, сразу ощутив зов перспективы, что даётся взгляду на краткий миг или на вечность кряду. На станции гудел локомотив. Интриговал дремучий тёмный лес. Пожить бы на земле, не умирая. Стремянка тосковала у сарая. Иван Семёныч крякнул и полез. Полез Иван Семёныч, не спеша, до Марса, где планировались совы, до лунного дрожащего косого, до звёздного медвежьего ковша. Но главное, конечно, до жены.
Смеялись кукурузные ацтеки. Александрийский страж библиотеки не требовал полнейшей тишины. Практиковал брожение в умах усталый незадачливый философ. Закончились вопросы у матросов. Пел соловей. Проснулся Телемах. Господь укрыл заботливо плащом ту грушу, что однажды расцветала, ту свалку бесполезного металла, ту изгородь, увитую плющом. Любая вещь является не той, не каждый знак считается дорожным. А небо ночью стало невозможным: зелёный, красный, синий, золотой, сподвигнув пару местных колдунов на шалость написания сонета.
Особо не заметила планета: в четвёртый раз родился Горбунов.
* * *
Садись поближе. Волк тебя не съест, лиса не унесeт – оно ей надо? Не существует никакого ада, и турникет фиксирует отъезд последних незадачливых чертей на Чёртов туристический Куличик. Его создатель – раб своих привычек, вечерними часами чародей. Часы идут, куда глядят глаза. Колдунью ночью посещают мысли. Вопросы в тeплом воздухе повисли, но, если надвигается гроза, они предупреждают: так и так, сегодня будет громко и красиво. Воистину чудна ретроспектива давно минувших яростных атак. Великий вал почти раскрепощeн. Нередко снится радуга фазану, а продавцы зонтов поют осанну Перуну и кому-нибудь ещё.
Смотри повыше. Можно вон туда, где облако и дед в махровых тапках. Коллекция теней хранится в папках, не принося ни пользы, ни вреда. Приятно на досуге поглазеть, повспоминать отрадно на досуге. Адама чтут за бывшие заслуги. Апостол под навесом чинит сеть, поскольку моря много и кругом. Но дед кричит: карету мне, карету. Скорее, только в Бабушкину Среду любого угощают пирогом. Здесь главное – придуманный предлог, искусство расставления акцентов. Нет никакого рая, сто процентов. Один уютный Райский Уголок. В центральной прессе слабо освещeн. Из принципа склоняясь к баритону, киты поют частушки Посейдону, Нептуну и кому-нибудь ещe.
Почаще смейся даже невпопад, как завещала мудрая Тортилла. Ты смейся, чтобы смерть не победила. Ты смейся, чтобы август, конопат, ворвался в дом, ликуя, хохоча: теперь ни в чём не сомневайся, нытик. Привёз тебе с Куличика магнитик и райских яблок с барского плеча.
* * *
Когда настанет время улетать (однажды время всё-таки настанет), то звёзды поменяются местами и сдвинется тяжёлая плита ночного неба, приоткрыв портал. И, путаясь ногами в одеяле, хранитель скажет: вы чего застряли, давайте. Дует. Дверь не заперта. Здесь страшные гуляют сквозняки, но в целом ничего, живём, не ропщем. Играем в прятки. Безопасно, в общем. Весной плетём цветочные венки, по лету наш чудовищный пастух велел придать значение химере. Вот только Мэри, ох, уж эта Мэри. Ах, эта Мэри. Беспокойный дух. Меня, к богам подогнанного встык, не очень просто довести до ручки, но эти постоянные отлучки, но эти регулярные зонты.
Позвольте по порядку. Неспроста ведётся род от самых древних магов. Закаты занимают цвет у маков и без труда находятся места, где можно насладиться тишиной, поскольку тишина имеет цену. Аврелий уважает Авиценну (Коммод его на голову больной). Какой-то парень ищет Сулико. Апостолы – сплошные рыболовы. Вот только эти тридцать три коровы без перерыва носят молоко в бидончиках на собственных рогах. Откуда столько тары – не постичь мне. Сгущённое, парное, даже птичье. А Мэри то забавна, то строга, всё шастает, бродячий инфернал, и сумка у неё из гобелена, и облачное море по колено. Про сквозняки же я упоминал? Вы, кстати, кто? Кто дал вам адреса, какой разбойник управляет балом? Поэты? Музыканты? Вас навалом. Поэтому валите вы... писать.
И если мы пока ещё нужны, нет повода для долгих расставаний. Привратник засыпает на диване. Грядущим холодам посвящены раздетые до графики стволов деревья. Во дворах скрипят качели. Под крышей, как услужливая челядь, воркует голубь, правильно-лилов. К нулю стремится ртутная шкала, сосед за стенкой кашляет надсадно.
Вот только Мэри, будь она неладна, открыла зонтик и произошла в обычном мире, полном сентябрей. Смотри – вот сказка. Ты её посредник, булавка, накрахмаленный передник, восточный ветер, лев и брадобрей.
* * *
Екатерине
А там, где заповедные леса, кудрявый мох, янтарная слеза, колючий след соснового владыки – грибной охотник замедляет шаг, опятам улыбается лешак, ветра с дорогой сходятся на стыке времён, событий, памятей, ночей.
Шагнёшь туда – окажешься ничей, вернёшься – станешь магом и сновидцем, почувствуешь, что вновь тебе сдались и братец серый волк, и братец лис, и сколько бы верёвочке ни виться – не будет той верёвочке конца. Кого коснулся мастихин творца, тому светить назначено поярче.
У Господина Августа в избе печная утварь верит ворожбе. Дворовый пёс – не "старичок", а "старче" – лежит, крутя приветственным хвостом. А если Август покидает дом, смеётся Время серебристым смехом. Предсказывает осень вещий птах. И пахнет в утомлённых городах то яблоком, то мёдом, то орехом.
Вот воскресенье лета за окном. История – ворчливый эконом – готовится к цыплячьим недочётам. Уже остыла в озере вода по версии купающихся дам, но прикоснёшься к сердцу – горячо там. Ты это знаешь лучше остальных – чугунных, твердокаменных, стальных. У слова вычисляема орбита.
И там, где Мистер Звездопад гостит у Господина Августа в горсти, сегодня всё несбывшееся сбыто.
* * *
Наташе
Закрой окно. Теперь закрой глаза. Теперь представь, что всё вокруг исчезло. Пропали стулья. Испарилось кресло. Возникла виноградная лоза. Вот стрекоза висит над кабачком. Вот лешего обыгрывают в шашки. Вот Чучелка в застиранной тельняшке к сараю продвигается бочком.
Недавно (или, может быть, давно) рос Чучелка за пазухой у Бога, звонил Стрельцу, гостил у Козерога, кормил единорога заодно. Немейский Лев помахивал хвостом. Бежал однажды Чучелка. Нелепо, нечаянно упал с седьмого неба. Естественно, очнулся на шестом. Разбил коленку, лоб и огород согласно климатическим широтам. На завтрак утешался бутербродом. Петрушке очень радовался рот. Раз Чучелка сообразил сарай, комфорт ругая, роскошь презирая. Когда в раю отсутствие сарая, тогда уже неполноценный рай.
Чего там только, бедный, ни хранил: и новый снег, и будущие книги, и вечные эдемские мотыги. Лопаты. Поцарапанный винил. Но главное – в тяжёлом сундуке хранилось счастье каждого любого: из Вены, из Парижа, из Тамбова, из городов на Волге и Оке. Отличный сделал Чучелка сундук – ну прямо наш ответ самой Пандоре, ну прямо – лейся, песня, на просторе, наполнись, музыкальный акведук.
Потом продумал Чучелка момент поставки счастья. Способы разгрузки. Прониклись энты, помогли этруски, родные стены, чуждый элемент. С той слишком замечательной поры на эту землю присылают счастье. Конечно, разбирают в одночасье. Оно ведь счастье, не хухры-мухры.
Представь – луны серебряный пятак, тень мантикоры оживляет трассу. Ещё представь дракониху и сразу открой глаза, и ты увидишь, как по небу бродит Чучелка. Под ним скрипят полы. Поскрипывают звёзды. Вороны занимают аванпосты, считая – вклад в рассвет неоценим. За клeн голосовало большинство – у тополя не задалась карьера.
К тебе уже отправили курьера. Сундук просил. И Чучелка его.
* * *
Не хочется писать на злобу дня. День затянулся. День ужасно долог. Теперь любой – великий политолог. И учит, и напутствует меня. А я пишу: сегодня дождь прошёл, на улице заметно сентябреет, нам точно не мешает стать добрее – тогда планете станет хорошо.
Пишу, что я не знаю ни черта, но кое-что поинтересней знаю: была у Джима кружка именная, была у Джима детская мечта. Любили Джима местные коты. Кондитер, архитектор и учётчик кричали Джиму: эй, Весёлый Лётчик, ты молодец, ты здесь для красоты. Слетай на небо, принеси нам звёзд. Он приносил – охапками, мешками. Сияли звёзды в лавке с пирожками. Портные в звёздах измеряли рост, торговцы – вес, философ – глубину, однажды – карму. Механизм удобен: ты посмотри, как вытянулся Робин, на полкометы выше, ну и ну. Наверно, вечерами ест шпинат.
И Джим не выпускал из рук штурвала. В ковше вселенной звёзд не убывало – трудился рьяно целый комбинат. Когда бедняга Джимми занемог (к досаде, даже лётчики болеют), не вовремя открылась бакалея, на дверь кафе повесили замок. Шатался мир, растерян, удручён, не понимая, наяву, во сне ли? Нет, звёзды не пропали – потускнели, ни холодно от них, ни горячо. На чердаке устраивалась тьма – другие смыслы придавала фразам. Зачем-то, не сговариваясь, разом, той ночью все покинули дома: и человек, рисующий закат, и пекарь, и бригада графоманов. Все вытащили звёзды из карманов, и только альпинист – из рюкзака. Одномоментно сделалось светло, настолько, что почти непостижимо. Конечно, звёзды вылечили Джима. Секретное лекарство помогло. Случился праздник. Правда, далеко (два солнца, три луны давить педали). Четыре неба люди наблюдали Созвездие Весёлых Светляков.
Не хочется писать про "это вот". Молчат не только ангелы – гусары. Балансировка колеса Сансары: там то ли хоррор, то ли хоровод. Джим снова надевает старый шлем, перчатки, гоглы – чистое пижонство. Рыбак – для посвящённых мистер Джонсон – сказал, что больше никаких проблем ( а после повторил своей жене): довольно, хватит с них телепортаций. Закономерно звёздам обретаться на самой запредельной вышине, понятно же – не место им в сети. А Джим летит и напевает даже. Коты ещё просили – не откажешь – к сатурнианским кошкам отвезти. Раз Джим ведёт воздушное такси – в такси передвигаться безопасно. О чём мечтает Джим – пока неясно, но если вдруг появится – спроси.
* * *
И вот, месье, оставшись не у дел, исследую всю глубину позора. Когда б вы знали, из какого сора растут миры. Я сам за них радел, слегка придав насыщенность, объём кусту, дороге, облаку, светилу. Любовь к искусству смерть предвосхитила, и песни – не задушим, не убьeм – привычно сочинялись ей под стать, буквально выворачивая душу. А я, месье, сказать по чести, трушу. Настолько, что почти не передать.
Месье, у нас теперь заведено не раздувать страстей, ругая власти. Волк поросятам покупает сласти, принцесса спит, обняв веретено. Спит беспричинно. Хочется – и спит. Она невосприимчивая к ядам. Вчера придворных награждала взглядом. Закончили мазуркой. Ни обид, ни зависти, сплошной кордебалет. У людоеда отвращенье к людям. Врачи сказали: ожидайте, будем примерно через двадцать-тридцать лет.
Лесник развёлся. Старый гном подрос, пошил цветной колпак согласно рангу. Прислали контрабандой самобранку – бранится, как подвыпивший матрос, зато исправно предлагает ром. Естественно, её везли пираты. Месье, вы приезжайте, вам здесь рады. Здесь ночи отливают серебром, горят огни, стрекочет "Ундервуд", проблемами положено делиться. Читая детям на ночь небылицы, не мог я знать – герои оживут. Признаюсь честно, кое-где приврал, а кое-что в сердцах преувеличил. По воскресеньям фею будят кличи: внимание, у Золушки аврал. И следом мини-соло на трубе.
Месье, увы, де-факто (и де-юре) я, кажется, склонил Вас к авантюре. Наследник счастлив, мне не по себе. Я просто мельник, Вы не просто кот. Я, вроде, жив. Вы, вероятно, живы. Отличный век – похожие мотивы. Мы знаемся уже не первый год, поэтому неловко до сих пор. Вина мешает райскому блаженству. Сюжетный ход стремится к совершенству: от лестницы до лошадиных шпор. Пенять на зазеркалье не моги. Под монастырь подводятся итоги.
И пусть хранят придуманные боги и вас, месье, и ваши сапоги.
* * *
Запомни: никогда не умирай. Оно того не стоит, в самом деле. Наутро, вылезая из постели, не сомневайся – ты не самурай, зато медовый свет, пиратский грог, скрипучий флюгер, быстрая пирога. Смотри – за каждой пройденной дорогой лежат ещё три тысячи дорог. Ты сам по ним когда-нибудь пройдёшь. Не удивляйся – на лесной поляне кикимора играет на баяне. Разбойники ругают молодёжь. Особенно страдает Соловей. Болотный тролль, трухлявая колода, снимает кочку около болота. Чуть сбоку. Незначительно левей. Давно. Лет сорок или пятьдесят. Такой алмаз не требует огранки. Солeный мох, сушeные поганки, туман лежит, фонарики висят.
Представь, что лето, пусть и не оно. Согласно историческим бумагам, один из леших был погодным магом, попал в документальное кино. Столица, деньги, слава будь здоров. Встречали опосля – живeт порочно. Но лето зафиксировалось прочно. Навалом ягод, мух и комаров.
Итак, сидит болотный индивид, ест пряники, почитывает Кинга. И нате вам, пожалуйста, – фламинго. Закат сенсационно плодовит. Случился когнитивный диссонанс: болото, камыши, коряги, жабы. Знакомый мир, уютные масштабы, проблемы нет. Есть небольшой нюанс. Нюанс крылат, нахален, розоват. Для краткости – неполный список опций. Русалки вон хихикают. Утопцы. Болото нынче прямо нарасхват. Фламинго на болоте – моветон. Тут ясен пень, торгующий лаптями: Яга перемудрила с лебедями. Короче, батя, морок, миль пардон. Поскольку гений – парадоксов друг, эксперимент сорвался ненароком. Метла решила стать единорогом. Взрослеет, отбивается от рук. Изба от прозябания в глуши ведeт активный поиск непокоя.
Запомни: смерти нет и всё такое. Пиши, что хочешь. Хочешь – не пиши. Ты не оракул – солнечный медведь, огромная страна "пододеяло", где горе даже близко не стояло. И не реви. Зачем тебе реветь?
Смотри – танцует маленький народ. Лесные травы ласковы, душисты. Болотный тролль подался в пейзажисты. Живописует – оторопь берeт.
* * *
Так дети стараются не шуметь, когда не хотят, чтобы их нашли, так зверь покидает стальную клеть, когда вспоминает звериный лик, так чешут русалки траву косиц, когда водоёмы полны луной, так бог выпускает в леса лисиц, и лисы сливаются с тишиной.
И так умирает одна из нас, прожив десять тысяч весёлых зим, напевна и правильна, как волна, которой ничто уже не грозит. Так ночью меняется старый дом, который не знает, что он снесён. Старуха давно говорит с котом и, кажется, кот понимает всё,
Она говорит ему: "Знаешь, кот, когда-то любила я мужика, чьи волосы рыжие, как морковь, как в лодке ладоней земли закат. И кожа была его золотой, как соты, как вечно хмельной апрель. Мы вместе не ведали холодов, кормили очаг, и очаг горел.
Так камни, нагретые горячо, хранят обережнее пуповин. Так я утыкалась ему в плечо, большая и жадная до любви. А муж был охотником, да каким – таких ещё, котинька, поискать. Мир твёрже ещё не встречал руки, настолько надёжной была рука, настолько прицельным был острый глаз, как будто сам дьявол ему не брат. Стрелял он без промаха, без числа, вот только лисиц никогда не брал. Не веришь, пушок, – хоть кого спроси. Мой муж уверял под покровом дрём, что бог выпускает в леса лисиц и лисы сливаются с октябрём".
Так гладят сироток по голове, потом виновато отводят взгляд. Так пробует ветер на вкус ловец, и дыбится мягкая шерсть малят. Так пыжится внутренний графоман и умные мысли из книг крадёт. Так с речки крадётся густой туман, и лисы бегут и бегут вперёд.
И так умирает одна из них, сумевших отчаянье пережить. И кровь её – ягодки заманих, красивого, алого цвета лжи, как в юности было её пальто, как грудки-брусничины снегирей...
Старуха давно говорит с котом и кажется, кот отвечает ей, он ей отвечает: "Ты не грусти, твой дед далеко, но он ждёт тебя, и рано пока нам с тобой в утиль, и сверху нам ангелы не трубят.
Налей мне, хозяюшка, молока, дай жирной сметаны и сала дай, а я отогрею теплом бока, а я замурлыкаю смерть и даль. К чему торопиться, зачем аврал, когда есть подушки и колбаса. И точно, мужик у тебя не врал – наш бог выпускает лисиц в леса. Наверно, он тоже огромный лис с огромным хвостом, потерявший сон". Так падает с ветки кленовый лист, так клонится сердце за горизонт, так в чёрное кутают зеркала, так пишут о боли, что не пройдёт.
И нет у старухи ни сил, ни зла. Старуха, не плачь, у тебя есть кот, включённый на громкий ночной режим. В котейкином тельце урчит мотор. И кот ярко-рыжий, как тот мужик, и ей хорошо и тепло с котом. И отблеск от месяца – зыбь, черта, и можно нырнуть туда, как в кювет,
Старуха в охапку берёт кота и видит нахлынувший дивный свет, вплетённый в бессолнечную пургу, совсем невозможный, когда темно. А лисы бегут, всё бегут-бегут, и дед улыбается ей в окно.
* * *
Спокойствие, неведомое нам, понятно камню, дереву, железу. Ищи своих, держись поближе к лесу, внимательно смотри по сторонам. Кого-то сто процентов различишь, чего-нибудь заметишь непременно: торговца снами, буги-вуги-мена.
Теперь ты снова говорливый чиж, ребёнок, потерявшийся в толпе, коленки, щедро смазанные йодом. И воздух пахнет клевером и мёдом в угоду насекомой шантрапе. Ты ничего другого не хотел, ты не хотел "держаться и крепиться". Темнеет лес. Краснеет черепица. На горизонте – мастер странных дел касанием сияющей руки в забытом небе зажигает звёзды. Все беды – прочь, все птицы – Алконосты, все Колобки – из певческой муки. Нередко даже образуют хор – в партере волки, лисы и медведи. Эвтерпы засыпают на рассвете, в домах у легкокрылых Терпсихор, поскольку лето, виноградный сок. Реальность августеет, осень близко, иллюзия не лишена изыска, туманной зыбью холодит висок. Вершитель странных дел тебя узнал по детству, по растерянному смеху. Он сам тебя придумал, неумеху. Прекрасный мастер. Профессионал.
Проблемы, изгоняющие сон, покажутся ненужными дороге. Смотри вперёд – в назначенные сроки вернётся море, прилетит муссон, объезженный горячим седоком. Оставим апокалипсис пророкам. Смотри, какая сказка за порогом, какое волшебство под каблуком небесного создателя. Ему не свойственны ни суетность, ни злоба. Седой моряк приветствует циклопа, часами зазывая на корму немного поболтать о том, о сeм.
Теперь ты снова маленький и вечный: сорочья зависть, музыкант запечный, трава, прибой, ракушка, чернозём. Все лучшие награды – за труды, все похвалы – заслуженно-правдивы. Не подобрав иной альтернативы, на связи мастер полной ерунды. Он в Бостоне танцует вальс-бостон, по Брюгге он выгуливает брюки. Везде звучит. Кругом друзья-подруги. Почти любая чайка – Ливингстон. А если добрый мастер, подустав, торопится в знакомую хибару – обнять слона, сурка и капибару (пока неокончательный состав), – то мох щекочет спину валуну: хозяин здесь, ядрeны пассатижи. И кот мурчит. И радостные мыши выкатывают сырную Луну. Порыв гастрономической любви давно не претендует на феномен.
Смотри сюда – наш мир ещё огромен. Держи его, дыши его, живи. За нас великий кто-то порадел. И что-нибудь реально в нашей власти. В меня поверил ерундовый мастер. В тебя поверил гуру странных дел.
* * *
Все знали: и заезжий менестрель, и продавец смешного ширпотреба, и человек безоблачного неба, до одури влюблённый в акварель, – для каждого приходит свой черёд, а смерть беззуба, нежели зубаста. И, если не оглядываться часто, бывает проще двигаться вперёд, где встретят сыром, хлебом и вином.
Была среда. Претерпевали муки под потолком две беспокойных мухи, пытаясь налетаться перед сном. Так вот, во глубине священных рощ, лишённых туристического шика, над котелком выплясывая джигу, колдунья Третий Глаз варила борщ (из непослушных маленьких детей – зачёркнуто) из овощей, конечно. И крышечку придерживала нежно. Рецепт из книги "Ешь, молись, потей" не удивлял, хотя, наверно, мог. Искусство быть собой, оно такое. Случается – задумаешь жаркое, момент – уже на кухне теремок: медведь, лисичка, серый кардинал. Жуют и хвалят: молодец, колдунья. И сковородка у тебя с латунью, и чайники блестят, как ордена.
Колдунья, не волнуясь, не ропща, жила на расстоянии от смуты. Для целостности мира (почему-то) ей захотелось вкусного борща. Когда в сакральной лесополосе уже кипели овощные страсти, то, как нарочно: здрасьте Вам, мордасти, я это – королевич Елисей. Не надо мне лекарства от хвороб, тем более, капризных самобранок. Бунтарь, повеса, молодой подранок. Ходил, бродил, искал хрустальный гроб, гляжу – предмет скучает у плетня (Имелся гроб в наличии, а как же. Не будет гроба – что про ведьму скажут общественность, правительство, родня?). Я Вами, ведьма, страшно восхищён, не видел ведьму лет пятнадцать-двадцать. Давайте прямо сразу целоваться, приятный ритуал перед борщом.
Все знали – и владелец быстрых ног, и фермер удалённого предела – нельзя колдунью отрывать от дела, ну если ты, допустим, не чеснок. С подобным нарушением границ мириться безответственно до жути. Спускалась ночь на синем парашюте. Никто, совсем никто не падал ниц. Все собрались у ведьмы за столом: и гремлин, и кикимора, и хомлин. И каждый был торжественно накормлен. Шмат сала попросил Авессалом. От ночи тоже убыло на треть. Уехал вьюнош, безответно-пылкий, Зелёный глаз у ведьмы на затылке мигнул: назад старайся не смотреть.
В субботу тридцать три богатыря случайно заикнулись про пельмени: мол, смену приведём, дорогу смене. Потом собкоры из календаря, в антракте между поисками дат, шепнули: Елисей зовёт на свадьбу в старинную, но ветхую усадьбу.
Невеста спит. Немного. Не всегда.
* * *
Антону
Один буфет настаивал на том, что чайник – заурядная посуда, что налицо комедия абсурда и верить в неестественный фантом – тлетворная сомнительная блажь. Возможно, бред. Возможно, даже ересь. Логичней жить на свете, разуверясь. Обидчику парировал стеллаж: да Вы, голубчик, абсолютный дуб. Случилось чудо, радоваться надо. Сквозняк намедни мнил себя торнадо. Настолько был он яростен и глуп – носки гурьбой полезли под кровать, где пыль, и непонятно, и смеркалось. И хливкие шорьки, давя на жалость, просили ну хотя б не завывать во имя бармаглотовых отцов. Ковры шипели, складками горбаты. Короче, аты-баты, шли дебаты. Но чайник рос и заводил жильцов: весёлых листопадных стариков, забавных можжевеловых старушек, вполне уютных, правда, жутких врушек. Нет вариантов – промысел таков. История без промысла пуста. Конфликты объявили вне закона. Ещe призвали южного дракона. Ещe пригрели местного кота. И пролетела стая дивных лет, не возвращаясь, упаси, создатель.
Конечно, чайник выстоял и, кстати, по-прежнему нервирует буфет. Являя взгляду сдержанную гжель, растёт и рост воистину фатален. Там рак необычайно музыкален, поэтому в четверг свистит "Michelle". Простим же чудаку его каприз, тем более свистит он без запинки. Там на чаинки взгромоздились инки, танцуют, культивируют маис. Медведи до конца не стeрли ось, в завязке (окончательной) Гертруда. Смеёшься? Ты не смейся – я оттуда: с гостинцами, с надеждой на авось. Поставив цель, оставив рубежи, дела бредут. Ни валко и ни шатко. Но ёжик скоро встретится с лошадкой. Но скоро белый кролик пробежит. Пока темнеют лица и умы, пока завален горизонт событий, есть повод для безумных чаепитий в безумном мире, где случились мы.
* * *
Кате
Вечереет на улице. Солнце умерило прыть. По какой-то причине мне надо с тобой говорить. Хорошо, что ты есть. Умоляю тебя – не исчезни.
В Лисьем Городе каждое лето танцуют фокстрот, раздают конопушки носителям рыжих бород и, подняв паруса, распевают пиратские песни, потому что на небе сияет морская звезда. Пожилые шлагбаумы учат летать поезда, если нет пассажиров, иначе возникнут вопросы. Всепрощающий Бог заблудился в своих именах. В Недостроенном Доме гостит шаолиньский монах. Возле Дома растут исключительно чайные розы. Почаёвничать всласть медвежонок приходит. И eж. Просто вдруг получилось, что ты никогда не умрeшь. Никогда-никогда. Согласись – получилось неплохо.
В Лисьем Городе каждую осень играет тромбон. Тень друида сидит на горе, предвкушая Мабон (широко отмечается Орденом Чертополоха). Стало раньше темнеть, замечаешь? Действительно так. Вот луна – то ли ломаный грош, то ли медный пятак. То ли тёртый калач – при её-то значительном стаже, при её-то щеках. Этот вечер тебе посвящён. Хорошо, что ты есть. Обещай, что ты будешь ещё. Я реально другой вариант не рассматривал даже. В Лисьем городе памятник дворнику думает вслух, развлекая словарным запасом кленовых старух. И старухи смеются, и бусы звенят, и мониста. Над вокзалом недавно космический шаттл завис, а в фарфоровой лавке слона продаётся сервиз под названием "Пятый рождественский сон пианиста".
Ты, наверно, устала. Поэтому тоже ложись. Начинается новая ночь, продолжается жизнь. Твоё небо измерить нельзя, твоё море – не высечь. Часовые любви в тех же рангах, на тех же постах. Что ещё пожелать? Пусть качают тебя на хвостах сотни ангелов Лисьего города. Тысячи тысяч.
* * *
Теперь уже прохладно по ночам и дождь идёт, и яблоки созрели. И далеко до нового апреля. И звёзды барабанят по плечам до жути романтичного моста, где регулярно назначает встречи носитель рассыпающейся речи: какие неуместные места. Небесный свод убийственно-свинцов. Чихая, отставной герой-любовник заваривает мяту и шиповник на улице Троллейбусных Скворцов. Зеркальный брат в нём сразу опознал случайно неизвестного поэта: похожая размытость силуэта. И то не то, и это не финал – дурачество, безделица, смешок.
В краю, забытом всеми, но не Богом, рецепты каш сорокам-белобокам приносят самобранка и горшок. Дюймовочка беседует с кротом. Ушастая сова кричит на холод. Никто не стар, никто уже не молод, особенно брюзгливый мажордом Крутись-избы. Хорошая изба, нарядная, но крутится со скрипом, и бредит знойным сказочным Магрибом искусная наличная резьба. Гармония: вот инь тебе, вот янь, вот смысла нет, вот истина сокрыта. Взывает говорящее корыто: ты только посмотри, ты только глянь. Несите лампу, зеркало, кристалл. Быстрей вставайте, сонные тетери. Ведь золотые рыбы полетели. День Главного Желания настал. Хохочет лес восторженно, взахлeб. Морзянке дятла вторят перегоны.
Коты садятся в звонкие вагоны на улице Трамвайных Недотeп, где ждёт фонарной армии сержант великого закатного приказа. И в чeрт-те где заманивает касса, и чeрт-те что напяливает бант. Сизиф, в пустячной роли муравья, на кочку тащит булочную глыбу. Заметишь в небе золотую рыбу – не сомневайся: именно твоя. У рыбы есть плавник и есть мотив, она летит и царствует, и учит. Загадывай чего-нибудь покруче. Сбывается. Здесь нет альтернатив.
* * *
Мне снился сон, наполненный водой, где папа, с рюкзаком и молодой, везёт меня на раме по дороге. У велика виляет колесо. Мне шепчут в уши голоса лесов. И комарами облепило ноги. Вода переливается, звучит. На шее в такт болтаются ключи, и вместо сообщений есть записки. Лежу на хвое, пахну как смола. Зелёный сон из детства принесла. Он папоротник и тысячелистник.
Мне снилась мама, мой святой елей. Квартира наша больше и светлей, чем ангельские райские ворота. И я иду, едва продрав глаза, на запах. Сквозняком распахнут зал. Меня берут под мышки. Мне щекотно в носу от струй процеженных лучей. Сквозь окна льётся золотой ручей. От поцелуев лопается панцирь. Резвится конь на шерстяном панно. Медовый сон останется со мной. Руно, монетка, стрекоза на пальце.
Мне снилась дочь, играющая в мяч. Пушистый мой зверёк, кошачий "мяв" и кофта с рукавами, чтоб с запасом, и с кисточками шарфик, чтобы греть. Скрипучие качели во дворе. Разбросанные кубики и пазлы. Молитва сказок, яблочная кровь. И я на старой тёрке тру морковь. Кусачий зуб, проглаженная марля. И трескается нежность полыньёй. Я рыжий сон украла у неё. Она увидит их ещё немало.
Мне снился ты, мой викинг и монгол. Крылатый волк, летающий бегом. Большая птица, ласковое море. И это море спит на животе, а рыбы проплывают в темноте. Серебряные крылья, синий морок. Ведёт на небо лунная тропа. Пожалуйста, позвольте нам поспать – мечтателям, сомнамбулам, сновидцам. Дорога к свету – знаем, что в конце. Там лето в канареечной пыльце, галактика, что нами сочинится.
Ведь всё, что воздаётся, всё – добро. Мы лучшие конструкторы миров. Вы просто не пытайтесь их разрушить. Мы проводили тыквенный Самайн. Наш город ждёт, когда придёт зима, чтоб стать огромной ёлочной игрушкой. Мне снился мир, цветастый как платок. И мы не на щите, а со щитом. Вселенские шальные проходимцы. Мы налегке куда-то далеко, туда, где солнце брызжет молоком. И ничего на свете не боимся.
© Наталья Захарцева, 2025.
© Сетевая Словесность, публикация, 2025.
Орфография и пунктуация авторские.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Так возвышает родина, поверь... [Стихи лакских поэтов Руслана Башаева, Миясат Шурпаевой, Патимат Рамазановой, Мирзы Давыдова и Патимат Штанчаевой в переводах на русский язык.] Виктория Орлова. "Увидеть Париж" и другие рассказы [Ох, как же дружно жили они! Небогато, даже на море никогда не были, всех сокровищ – библиотека, хрущёвка двухкомнатная да дача-сарайчик на шести сотках...] Александр Карпенко. "И, взявшись за руки, шли двое..." (О романе Бориса Гриненко "Признание в любви") [Эта книга стала для автора смыслом жизни. Написать и издать её – подвиг. Это книга-долг – живого перед ушедшей...] Наталья Захарцева. Улица Троллейбусных Скворцов [Ведь всё, что воздаётся, всё – добро. Мы лучшие конструкторы миров. Вы просто не пытайтесь их разрушить...] Владислав Китик. Я весны моей всё ещё пленный [Пробуждённую ночь я приму, / Помогая атлантам, на плечи. / У неё я на память возьму / Трудный дар человеческой речи...] Ольга Гурилёва. Всё то, что случилось с нами [Так тут и было веками, / Как в самом начале всего: / Только любовь и бог – / Всё то, что случилось с нами.] Михаил Ковсан. Гроб некому вынести, или Улыбка Гагарина [Улыбка Гагарина стала не такой широкой и белозубой, как раньше. Поговаривали, что его и вовсе одноцветно закрасят, только деньги найдут. Но пока деньги...] Ольга Самарина. Внучка Ава [Ава, крошечная, но настоящая Ава, уже умудрилась захватить нас в свой плен. Навсегда. Она не путалась в ролях и оказалась самым адекватным человеком в...] Николай Хрипков. Любовь с первого слова [Ну, мир! И что мир? Что же, интересно, о нем наразмышлять можно? Мир – он и есть мир. А Бог? А что Бог? Бог – он и есть Бог. А человек? Две руки, две...] Юлия Великанова. Будь его Солнцем, или Мы просто об этом не думаем (О романе Андрея Кошелева "Валери") [Наше бытие во многом рассчитано на глаза и зрение, на зрительное восприятие. Процентов 70 информации мы получаем и воспринимаем глазами. Зачем задумываться...] Дом вынимает пламя (О книге Веры Полозковой* "Lost and found") [Новая книга Веры Полозковой – собрание стихов, короткой прозы и фотографий – сильный эстетический опыт противостояния смерти...] Владимир Ив. Максимов. Ничего не требуя взамен... [Любой календарь – не без вычета, / Но тёплая осень – особенна: / Она, словно гречка, рассыпчата, / И солнечным маслицем сдобрена...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
