Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Обратная связь

   
П
О
И
С
К

Словесность


Страна АдРай




Пролог второй
ИМПЕРАТОР  ВОДЫ  (80-е годы)


"Это был самый древний человек из нашего рода..."
Из разговоров у костра на перекрестке дорог.

1

Дед опустил на пол ноги с разноцветными от старости ногтями.

Он морщился и свирепо смотрел по сторонам. "Что же, что вчера было? Забыть!.." Он проснулся в четыре часа утра, как просыпался всю жизнь, зимой и летом, не считая войн - там приходилось спать, когда и где придется, в какую тень успеешь голову сунуть, даже если это - тень парящего орла...

Громко сказано? А он только так жил!

Под крики петухов старик поднимался в одно и то же время со своей лежанки - ветхого тулупа. Он спал одетый, если ложился пьян, а бывало, старушка ему стелила на рыжие сплюснутые кудряшки овчины, как на пружины, простынку, это случалось, когда он в трезвости и строгости доносил до крыльца своего тело свое.

- Муженечек-то мой!-насмешливо хихикала старушка, обнюхивая его в дверях горбатым носом и чуть ли не подпрыгивая. - Сегодня от него пахнет не вином! Сегодня от него яблоками пахнет, медом! Где соседи? Где министр культуры? Ах ты, мой умница!..

Она встречала своего старого и все посмеивалась, потому что за долгую жизнь ко всему привыкла и все деду прощала. Да и как не прощать, жизни-то осталось мало, короче поросячьего носа!

Согнутая, веселенькая старушонка стелила простыню и болтала, жаловалась на кур, что они яйца несут где попало, даже под плетнем у соседей, ругала сельское радио, которое висит на столбе неподалеку, на площади, и говорит то шепотом, то вдруг на все луга заорет, пугая коров и, может быть, даже самолеты! Вдруг как упадет какой-нибудь самолет?!

Старик, если вернулся трезв, решительно отмалчивался.

Пусть баба городит глупости - он слова не проронит! Ему это не трудно. Старик иногда молчал целыми днями - негоже мужчине попусту воздух языком разбалтывать: воздух - не сметана, масло не собьешь! К тому же дед не простой человек, а знаменитый рыбак в колхоз, и не только знаменитый рыбак, а сам председатель рыболовецкой артели! Скорее молодой арбуз на бахче треснет, чем дед Иван Сирота откроет рот. Вот так-то!

А сегодня он спал одетый, потому что вчера были гости, родня: Мурзин приезжал из райцентра. Да и вообще вся неделя, прокляни их бог, была туманной и суетной...

Низкорослый жилистый Иван проворно встал, застегнул наглухо ворот фланелевой рубашки, выгоревшей на солнце. Вскинул голову, шишкастую, наголо стриженную, почесал щетину на подбородке- нет-нет, бриться он сегодня не будет, пальцы дрожат. Хотя, конечно, щетина старит... Он перекосил складчатое, несколько бабье лицо, махнул рукой: черт с ним! Привычно перешагнул через сундук, осторожно обошел печурку, стараясь не задеть шаткие нары, где на розовых перинах с вылезшими перьями спала калачиком старушка. Было сумеречно.

Старик шагнул за тяжелую шелковую занавеску, зажмурился.

В окно смотрело низкое еще солнце, темно-вишневый свет растекался по избе. Молодые спали. Соль на столе казалась красным перцем, а косяки двери, выходившей в "черную" комнату, светились как из красного золота.

"Так и юность, - желчно отметил старик, - так и утро жизни, твои двери из золота. А посмотришь потом - щелястое дерево, да еще с жучками, понял, нет?".

Иван замешкался, положил на теплый освещенный косяк руку и минуту смотрел на нее-на морщинистую, тоже красно-золотую.

За спиной зашептались и громко забили часы, четыре раза прокуковала черная кукушка. Впрочем, она тоже бывает красной, когда солнце огибает дом и садится и через боковое окно достает до этой глупой жестяной птицы, сидящей в темном своем гнезде.

Завозилась внучка, проснулась невестка, и старик, сделав свирепое лицо (стыд не дает покоя!), заторопился. Откинул марлевый полог и вышел на крыльцо.

Заливались петухи. Сейчас погонят коров. Старик услышал шорох ног за спиной в доме - женщины забегали. "Опаздывают они что-то сегодня. Конечно, вчера устали - кормили-поили гостей, а потом еще и убирались...".

Старик хмурился и улыбался, пряча смущение. "Старая голова, до сих пор пью и дурю. Но встал-то я раньше всех? И работаю больше всех! А?" Выпятив грудь, он сошел с крыльца на землю. Земля теплая, никакой росы. Снова будет жара. Спички можно об штанины зажигать.

Солнце только-только поднялось над дальними синими борами, но уже калило ощутимо. Дурными голосами закричали овцы, выпущенные старухой во двор. Они орали, блеяли безостановочно, и вдруг замолкали, словно бы к чему-то прислушиваясь, и вот на улице послышался хор таких же дурных, смешных голосов, топот копытцев, и эти рванулись к воротам, толкая, отбрасывая друг дружку, кудрявые, глупые, и исчезли в пыли, розоватой на солнце, в кривых переулках Кал-Мурзы...

Недоуменно помедлив, вышла из хлева корова. Она блестела темными глазами, полными снов и воспоминаний, и старик погладил ей спину. Луга сгорели, что же этим бедняжкам нынче достанется? В пойме сена много, но ведь это-колхозу, да и сено какое-осока... Вместо лапши - ножи.

Загоготали гуси, закрякали утки с желтыми плоскими носами, старый пес Буран, бельмастый, с всклокоченной шерстью, тоскуя, но делая вид, что радуется, медленно вылез из дощатого своего домика. Цепь загремела, кольцо заскользило по тросу. Старик погрозил пальцем собаке: тихо! Собака скулила, взлаивала басом, поднимая при этом переднюю лапу, -не хватало сил, не хватало дыхания, голосовые связки подводили. Дед Иван мимоходом сказал:

- Жаркий день будет. Понял, нет? - И подошел к умывальнику, что был подвешен на заборе.

Старик сунул голову под забренчавший штырек умывальника - воды не было.

Принес из сеней, и долго держал голову под холодной приятной струйкой, нажимая затылком, теменем, виском на упругий штырек, а вода текла по лицу, щекотала кончик носа, капая с него. Потом Иван долго тряс головой, выливая воду из ушей, провел рукой по голове, по седому короткому ежику, с наслаждением ощущая, как выстреливаются оставшиеся на волосах капли...

"Испортил полведра воды, - подумал он.-Ну ничего. Невестка сходит - река рядом. Простит деда, ведь я глубокий дед... так они все говорят..."

Над мокрым черным ручейком, образовавшимся на земле после умывания, вились две пчелы. Золотые, мохнатые, они деловито жужжали, внезапно замолкали - пили воду, вот одна подлетела к босым ногам старика, голубому ногтю, потом к следующему - коричневому - и умчалась, не тронув человека.

"Мои пчелы!- с гордостью подумал старик.- Никогда меня не жалят".

Это была правда. Иной раз при гостях, веселясь и хвастаясь, он заходил в сад за медом, взяв дымокур, но без защитной сетки на лице. Разозленные пчелы вились тучей вокруг, садились на его голову и - улетали. Старик посмеивался:

- Не трогают! И вы меня не трогайте...

А вчера старик тоже учудил. Ох, забыть, забыть!.. закопать, как пулю!.. как кривой ятаган!..

Проследив, как напившись воды с земли и с железного соска умывальника, пчелы помчались в сторону белеющего яростного солнца, Иван насильно нахмурился и оглядел двор. Все ли в порядке?

Между окон на избе висели ярко-синие коромысла. Белели ведра вдоль по забору, сохли сети на том же штакетнике, до самого огорода, - три довольно новых сети из тонких, черной и желтой, суровых ниток и одна капроновая - импортная, грузила легкие, вроде пуговиц, пришлось наращивать. Сетей у старика много, не для себя же он работает, рыба нужна всем. В лабазе десяток висит-и на сома, и на мелочь. На речке и по озерам десятка два стоит. Вчера одну старую порвали - сделали гамак... Да ладно! Сеть ветхая была. Бог простит этих девчонок...

Старик подошел к лодке.

Вот лежит она, узкая, легкая красавица, вверх дном - рядом с дровами. Еще не просмоленная толком, в темных пятнах вара, рассохшаяся за месяц дикого зноя, эта новая тополевая долбленка расколота во всю длину... Куда ее теперь? Жестяной заплатой скреплять? Нет, убита лодка, лопнула, разошлась, как сухие половинки горохового стручка!

В одном месте, где трещина пришлась на дырочку с пробкой-это когда распаренное дерево раздают в ширину, наколачивают деревянные гвоздочки, штук триста на лодку, -так вот, где трещина пришлась на такое место, вылетела пробочка. Она валялась на замаранной смолой траве. Старик поднял дубовую пульку, усмехнулся, кинул в крапиву. Зачем она ему? Для чекушки велика. Может, вот - ухо заткнуть ею? Чтобы не слышать этих баб, этих родственников?..

- Понял, нет? - Это он себе. Постоял над расколотой лодкой. "Какую нехорошую глупость я вчера сотворил! Прощай, лодка. Ты еще не родилась-и уже умерла. Ты пойдешь на дрова. Твои бока не будут тереться о густые камыши, оставляя на них легкую блестящую полоску на две ладони выше воды. Твой нос не будет резать гибкую поверхность сверкающей ночной воды..."

- Отец! Я побежала!..- услышал он молодой голос невестки.- Не заглянешь на ферму? Молоком опохмелишься!

Она была уже за воротами, когда дед Иван повернулся к ней. Он задрожал от негодования. Зоркие кошачьи глаза сузились.

- Оставьте меня в покое!- сипло закричал старик.- Оставьте все меня в покое... как космонавта!

Белая щетина на его щеках задвигалась, старик словно что-то жевал, не размыкая рта. Это он качал раздраженно один из оставшихся зубов. Иван посопел и больше ничего не сказал. Снова повернулся к лодке, опустил глаза.

"Иди, невестка, беги на свою работу! Я уже стар, и вы все правы. И к тебе на ферму я не зайду. Зачем мне, мужчине, лишние разговоры? Я еще, может быть, мужчина. Кхм... Ах, забыть, забыть! Мне сегодня стыдно. Лодка, я тебе что-то хотел сказать? Нам все мешают, лодка. Эту девушку я люблю не меньше, чем мой сын. Ее зовут Надя, старушка зовет: Назия... видишь, какая румяная и громкая побежала... все делает в доме... После меня, конечно! Старушка-то моя совсем уж одряхлела, больше хихикает, а сын Валентин... Выше ворот вымахал, рыжий дурачок, и ничего не умеет... Вот так, слышишь, лодка? Что-то еще я хотел тебе сказать? Под твоим днищем не будут в воде шнырять пятнистые щучки, блестеть уклейки, ползать раки. Тебя не коснутся холодные белые лилии на белом озере. По твоему борту не шумнут прибрежные кусты ивы. Не скатится черная ягода в паутинке- царица берегов ежевика. Эх! Не запрыгивают возле моих ног лещи и окуни, оставляя на рябых стенках твоих, долбленка, скользкие темно-красные чешуйки... Прощай, лодка! Я привыкаю к лодкам, как к лошадям. Надо уметь усидеть при любом течении, при любом ветре. Надя смеется: давай я тебе новые штаны куплю, а то в твои как в зеркало смотреться можно! Особенно сзади. Что ж, смола, рыбья слизь. Да и посиди-ка целыми днями на скамеечке под прямым солнцем! Вот и будет как зеркало. Эх, лодка, прощай, лодка!.."

Старик Иван побрел по двору. И снова повеселело у него лицо: над штакетником, над яблонями носились ласточки-летели в упор на старика, резко взмывали вверх, таяли в сизом раскаляющемся небе. Что с ними? Неужели наконец будет дождь?

- Понял, нет?.. - Бывало в жизни, бывало хуже, что душу томить? Купит он себе, купит новую лодку. А пока на старой походит. Только придется перевозить ее время от времени с места на место- с озер за рекой на этот берег, за пасеку - на старицу. Перед людьми за вчерашнее стыдно, да и за всю неделю... Но не стоит вешать носа, не стоит пахать носом землю - нет еще таких семян на свете, ради которых стоило бы носом пахать землю!

Старик подошел к конюшне. Жеребец внутри тихонько заржал. Старик открыл ворота, вошел в сумерки, постоял минуту, пока привыкнут глаза, и, обходя черные шары лошадиного помета, приблизился к жеребцу. Тот выступил из темноты-гнедой, прекрасный Петро, с белыми бабками, осторожно потянулся к руке хозяина. Старик потрепал коня по челке, задел шелковистые твердые, торчком стоящие уши.

- Пора ехать, понял, нет?..

Они вышли на утреннее солнце, старик дал Петру полведра овса. "Вот и ты золотой, пока солнце молодое, "- думал ласково дед Иван. Лошадь хрустела, хрумкала, и в горле старика делалось щекотно от нежности...

Он привычно запрягал, отмечая про себя, что вот-седелка старая, войлок под ней истлел, истерся, да и ремешок чересседельника под замком изработался, стеклянно отблескивает, чуть что- и лопнет. Хомут еще ничего.

- Понял, нет? - спросил привычно старик у Петра. Конь в ответ мотнул головой. Он, поди, знал, что хозяина в деревне так и зовут: "Дедушка "Понял-нет", а еще уважительно - "Императором всех местных рек и озер".

Иван с детства был уверен, что животное понимает язык и мысли человека. Да что там-"понимает"? Старик не делал никаких различий между человеком и животными. Он любил все живое, горячее, с кровью внутри, и, бывало, путая, говорил двухлетней внучке: "Подними копыто!" вместо "Подними ногу"- или жаловался старушке, что жабры болят, и тер при этом грудь и горло... Ласточки, пчелы, лошади, девушки, стрекозы, овцы-все это была огромная его семья, и он всех любил, одних любил больше, других-меньше, мог подолгу смотреть своими рыжими немигающими глазами на эту скачущую, крякающую, жужжащую родню...

"Сейчас поедем, - молча говорил старик лошади. - Сети пока не возьмем-заберем на обратном пути".

Иван бросил в телегу брезентовый плащ, обулся у ворот конюшни, где лежали его портянки и сапоги, - каждый вечер от крыльца относила их сюда старушка, уж больно пахнут. Снял с гвоздя на стене амбара шляпу, серую, когда-то роскошную, надел и выехал со двора.

На крыльцо выбежала старушка Нагима в галошах:

- Когда вернешься?

Старик, не отвечая, закрывал ворота.

- Старый черт, что молчишь? То болтает, как вода на мельнице, то язык до желудка проглотит, молчит! Отвечай! У-у, стиляга в шляпе! В твои годы тюбетейку надо носить, а не шляпу! И какая шляпа-то! - ругалась на крыльце старушка, размахивая руками.-С одного боку оторвана! На ленточке смородину кто-то раздавил.

Старик сопя садился на телегу.

- Почему ты молчишь? А? Может, выпил у сына клей "Бе-еф" и рот заклеился?

Дед Иван не выдержал. Соскочил на землю. Закричал через ворота:

- Замолчи! Иди домой! Опусти крылья, вари свой суп и не мешай думать мужчине! Я вернусь часа через три. Поняла своей куриной головой? Нет?

- Сразу б так сказал. А то начинает, как индюк, кровь под горло перегонять, - хихикала, не сердясь на него, радостная старушонка, прибираясь на крыльце.- Все вы, мужчины, такие!

Старик от гнева задохнулся.

- Дайте мне горячий утюг-я убью ее! Дайте мне шест, двенадцать метров, я...

Но старушки на крыльце уже не было. Дед утер кулаком лоб, снова сел на телегу, свесив сбоку ноги, и тронул вожжи.

Вслед хрипло залаял Буран, загремел цепью, заскулил.

"Старый уже пес у меня...-подумал Иван.- Лет двадцать ему. Ох, древний! Забыл я его погладить". Снова соскочил с телеги, вернулся во двор. Пес завыл от радости, зарыдал, застучал стершимся от унижения хвостом. Его, наверное, вчера и не покормили.

Старик, сбросив сапоги, зашел в избу и, хмуро отворачиваясь от жены с заблестевшими глазами, решившей, наверно, что он надумал не ехать в такой зной, взял со стола полкаравая хлеба.

Подошел к конуре, отломил Бурану, а другой кусок сунул в карман: "И мне пригодится. День долгий. Может, и не вернусь я больше в этот дом, не вернусь наконец-то к этой вертлявой, как черт, вздорной старушке!"

Иван поправил шляпу, оглядел еще раз двор, запер за собой калитку.

- Н-но, Петро!




2

Старик выехал переулком к яру, к тому месту, где раньше гремела и дышала пламенем кузница. Над пустой широкой ямой веял жаркий ветерок. Лошадь остановилась - круто вниз шла дорога, заросшая ныне гусиной лапкой и полынью. В дурманной от зноя крапиве с желтыми шариками семян валялись вросшие в землю ржавые борона и колеса.

Раньше по этому взвозу со скрипом и бряком катились под уклон подводы, потому что вон там, внизу, стоял мост - на него и выскакивали жеребцы, тараща глаза на светящуюся и темную, несущуюся под ногами воду. Лошади гарцевали от страха на соломе и прутьях узкого моста без перил, прядая ушами, иногда переходя в галоп и пугая до смерти народ на берегах. А возницы смеялись, хохотали во все горло, свистя концами вожжей в воздухе:

- Айда-а! Жмите!..

Ехали, гремели пьяные из гостей, разморенные медом, русскими расстегаями, татарскими балешами, чак-чаком и брагой, везли в мешках пряники в серебряно-белой глазури, розовые леденцы в виде петушков и, случалось, валились в воду вместе с лошадьми, таратайками, со всем тяжелым и пестрым скарбом. За жизнь деда Ивана здесь утонуло человек пять, а может, и двадцать. Одного он помнит - охотника из Беляевки, человека с лицом лисы, он зарабатывал огромные деньги и все сватался к кал-мурзинским девушкам. И странно, не везло ему! Уж он и подарков привозил, как никто, и занятные истории рассказывал, но не шли за него смуглые красавицы: одной не нравилось, что он с собакой в обнимку у костра спит, другой - что пьет и все молчит, голову в плечи втягивает... Но вот согласилась одна, кажется, марийка была. Как же ее звали?.. Нина? Аня?.. Согласилась, и покатил жених домой объявить о свадьбе и что-нибудь невесте купить в подарок. А дело осенью было... Да, да... осенью... Гуси с Севера летели... Рыба на блесну шла... Как разогналась лошадь охотника, как пошла прыжками... постромки лопнули... а тут еще она оступилась - жердь под ногами треснула в навозе моста, и концы поднялись, - тарантас развернуло и - в воду! И поплыла колесами вверх плетеная коробка! Жаль парня-не выплыл. Потом и баграми шарили в воде - не нашли. А старухи невероятный слух пустили, что его в тарантасе и не было, что он над бедной красавицей надсмеялся, а сам укатил другой дорогой в Сибирь-медведей стрелять. Ох уж придумают эти бормотуньи с четками в желтых руках, с намасленными головами! И хоть смутились бы, когда девушка доказала: охотник не успел ее обесчестить, зачем же ему было устраивать спектакль?! "Нет-нет, все равно! - жужжали старушки.- Нехороший, темный человек... тьфу! Его утянул водяной, плюнул на него - и выросли у охотника рога и хвост как у собаки, и уж тогда он уехал в Сибирь..."

Дед Иван улыбался своим воспоминаниям и морщился, как от калинового пирога - он не любил старух. Жаль, что и его старушка Нагима состарилась...

Лошадь перебирала ногами и ржала - ветром несло горячие запахи хлеба, дыма, горелого масла. Пока еще было не так жарко и не опасно, все топили печи...

Да, внизу стоял мост, вон - только три черные свайки остались, ближе к тому, плоскому берегу. Туда, к реке, грохотали арбы, и все - мимо кузницы, и все-мимо дома Ивана Сироты. Пока кузнец Музаффар обод новый гнет или коня подковывает, можно к главному рыбаку заглянуть, выказать уважением.

И заходили, топтались в сенях, заставляли себя упрашивать.

- Мы только привет передать из Суук-Су... От Ислама Нуруллина...

- Из Поисева... От Матвея Сидорова.

- Спасибо!-хрипло приветствовал Иван гостей и показывал руками в направлении стола, сверкающего новой клеенкой.- Проходите, чаю попейте.

- Рахмат, времени нету - коня сейчас подкуют...

- Кто? Музаффар?! - появлялась от большой печи старуха Нагима, сверкая черными глазами, держа в руке пук перьев в масле.-Ой, алла, ой, умру!-и начинала добродушно хихикать, клевать горбатым носом и издеваться над кузнецом, хотя и она и все знали, что Музаффар - мастер своего дела.- Хи-хи-хи-хи! - пока он один гвоздь вобьет, курица снесет шесть яиц!

Если гости были особо дорогие, их приглашали из жаркой комнаты с печью в другую, большую-с длинным столом, с незапотелым зеркалом, с цветами на подоконниках.

Гости с преувеличенным восхищением оглядывались по сторонам, стеснялись, бормотали:

-- Рай! Так чисто... Такие ковры! (А лежат-то половики как у всех...) А ложечки у вас тяжелые- наверно, из золота? Нет-нет, тетя Нагима, они только сверху оловянные, а внутри из золота! Ах, спасибо, спасибо, только одну чашку!..

Все шли в этот дом. И всех приветливо встречали хозяева.

Уходившим совали в руку пироги. Завертывали вяленую рыбу. Ничего не жалели. И едва ли пятая часть гостей приходилась роднею, хотя бы дальней, хотя бы условной. Стоило ли так жить?

Все позади... Мост перенесли. Музаффар умер прямо возле горна. Долго лежал теплый - думали, что живой. Кузницу убрали- теперь есть кузнечный цех на МТС. И только дом старика Ивана остался на месте. Раньше самому казалось: огроменная изба-две комнаты, а сейчас глянь-самые бедные так живут. Ну и ладно.

- Н-но, Петро! Что встал? - От непонятной горечи старик раздраженно задергал вожжами. Лошадь, мотнув головой, пошла под гору, осторожно ступая передними ногами - копыто близ копыта.

Сейчас-то мост на другом конце деревни, в трех километрах. Там, в низине, за ветлами.

Деревня Кал-Мурза расположилась на высоком берегу, на яру, изогнувшемся подковой. Противоположный яр - далеко, его и не видно, он километрах в двадцати-там, где синеют горы Суук-Су. А между ними низина, заросшая рыжей ремой, осокой и хорошей травой: клевером, щавелем, цветами. В этой пойме блестят озера в камышах и бьется сама речка Ик - узкая, метров сто в ширину, но прохладная и быстрая, на песчаном, рябом, как стиральная доска, ложе. Только не течется ей на одном месте, все смещает русло свое помаленьку - намывает холмы песка и, вильнув, уходит в сторону. За последние года четыре мост под старой кузницей оказался не нужен - весь очутился на мели, по одну сторону от фарватера, - так изогнулась река. И не то чтобы она в половодье разливается до синих боров Суук-Су, но все-таки половину долины затопляет и в озерах воду меняет, мальков новых заносит. Посреди этой долины кое-где зеленеют высокие холмы, словно курганы, - это намело песку, и они заросли по бокам ежевикой, выше- орешником, а выше орешника нет ничего - на плоских макушках обгорает под солнцем чабрец. Здесь ветер и редко-редко какая-нибудь шальная корова. Не долина - клад!..

- Н-но, Петро! Поторапливайся, мне некогда, понял, нет?

Лошадь трусила по берегу, мимо старых ветел, мимо множества кричащих друг на друга гусей, под вознесенными к небу плетнями, по дымящей наверху и начинающей жить новым днем деревней.

"Старею?-думал дед Иван, надвигая на глаза шляпу и неохотно отвечая на приветствие каких-то женщин с ведрами.- Скоро восемьдесят... Младший сын вырос. Что он за человек вырос? Старший на войне пропал в свои семнадцать... а этому уже за тридцать? И все как мальчик... Вот я и с ним поссорился, и со всей родней... Может, правда, вздорный старик? И слишком многого хочу от людей? Я вот сам-давал всё, что имел, любому и каждому. Ну и что? Даже река от меня ушла. Разве здесь я раньше проехал бы? Раньше здесь сом лежал! И голавли ходили, жерехи. А сейчас - мальчуган пробежит, хозяйство не застудит... О, господи ты боже мой!"

Солнце медленно поднималось, вода слепила, и старик совсем перестал смотреть вперед. Он сидел, свесив ноги с арбы, спиной к реке.

Вверху, под плетнями, в белесых от ежедневного зноя навозных пластах, ковырялись с палочками дети. Нет червей- ушли вглубь. В бане ищите.

Шли тогда к Ивану люди - и не жалел добра старик, вино и брага не переводились в доме, конфеты-подушечки и яблочное варенье. Но ушла река... вон она теперь где! И едет Иван по песку, намытому здесь половодьями, едет по своим затонувшим грузилам, блеснам, может быть, даже по своим друзьям-товарищам, их косточкам белым, по пулям и медным монеткам далекой юности... Как так можно? Можно. Ушла вода от императора воды. Эх, никто не поймет его мысли, и сам он не может в последнее время понять себя. Что-то мучит его, томит, останние зубы крошит друг о дружку во снах...

- Айда, Петро! Чего медлишь? Скоро в кровати спать захочешь? На стуле сидеть? Некогда мне, понял, нет?

"А куда я тороплюсь? Успею, все я успею." Перед мостом старик свернул к воде - пусть попьет коняга, к тому же с того берега на мост выезжал "газик" с брезентовым верхом. "Алешка едет", - мгновенно узнал зоркий старик. Машина председателя колхоза выскочила на траву, разогнав гусей, и тоже встала.

- Салям, дед Иван! - смуглый от загара Алексей Петрович открыл дверцу, сверкнул белозубой, как у девицы, улыбкой.- Как живется-можется? Ничего не отвалилось?

Старик любил его.

- Алеша! - глухим, сорванным голосом почти крикнул он. Почему-то разволновался. Соскочил с арбы.- Ты издалека, сынок?

- Да вот луга смотрел... поля... - молодой председатель колхоза вышел к нему, смеясь, а может быть, скалясь от света. - Горох горит - как колючая проволока стал горох. Египетская жара...

Старик покачал головой.

- Ну, а ты как, Егорыч?

- Ой, хлеба не будет, парень, - ответил Иван. Это его мучило. И он не мог смеяться, как Алексей Малышев. Вытащил ломоть хлеба из кармана.- Вот, смотри, может, больше не увидишь.

Тот глянул и снова улыбнулся. Он был черен, как цыган, но в вечных веснушках, с длинными загнутыми ресницами, на вид простодушный паренек, любил ухо себе тереть, смешил всех и сам смеялся. Каких он корней - дед Иван точно не ведал. Вроде русский, но говорят - из крещенных татар. Скуластый больно.

- Ничего!-сказал Алексей старику.-Картошку будем есть.

- А она если сгорит?

- Рыбу будем есть. Ты же один накормишь всю деревню.

Старик польщенно молчал.

- Наловишь, -продолжал председатель, глядя на старика. - Как нынче, есть рыба?

- Мало! Нету! - привычно ответил старик.- Всех крупных карасей и лещей я выбрал. Мелочь в озера, что поглубже, перенес... В Дубовое и Ветреное... Ведь зной... уснут...

- Слышал.

- А в реке нету больше рыбы. Вглубь ушла, в холод... в Каму скатилась... Но план выполняю.

- Что-то мало народу осталось у тебя в бригаде.

- Митька один. Больше никого. Ибрагим болеет... Неводом уже года три рыбу не брали. Так, потихоньку сети ставлю, "морды"... Уходят мои дружки, кто и помоложе зарылся, как суслик...

- Тебе семьдесят семь? - спросил Алексей Петрович. Дед Иван виновато молчал. Он боялся, что председатель сейчас спросит: "А что же сын свой?!" Но председатель сказал. - Ты молодец, молодец!

Старик обрадовался.

- За лошадь спасибо. Я без нее ничего бы не смог... Но меня не раскулачат? Что смеешься, парень?

- Хочешь - есть на ферме жеребец, белый как сахар? Рублей триста будет тебе стоить. Ну, отдашь этого, доплатишь полсотни. Хочешь? Красивый жеребец.

Дед Иван насупился, глядя на Петра у воды, мотнул головой:

- Нет... Я уж привык... Спасибо. Ох, беда, беда, - хлеба не будет нынче, понял, нет? - старик настойчиво переводил разговор на урожай.- Скажи об этом что-нибудь.

Алексей Петрович перестал улыбаться, глянул на часы и на небо, небо светилось мглисто и бездонно.

- Да, - вздохнул он.- Везет нынче на солнце. Не выше сусликов хлеба. А ведь уже двадцати третье июля! Дождя бы! Что же твоя старушка не молится? А?

Старик свирепо нахмурил маленькое бабье лицо, сплюнул:

- Тьфу, все они глупые, ограниченные люди! - и замолчал.

- Что так?

Иван отворачивался. Что-то разучился он сдерживать себя - глаза стали мокрыми.

- Иван Егорыч, - удивленно воскликнул Алексей, заметив слезы. - Что с тобой? - И привычно пошутил. - Вижу, куда-то собрался? Не за невестой?

- Товарищ председатель, - вдруг обратился к нему старик официально. - Послушай-ка, беда у меня. Горе.

- Что такое?

- Вчера лодку новую разбил.

- Как? - тихо спросил Алексей.

- Мурзин приехал из района, мой зятек, и очень я на него обиделся... Вот здесь тоскливо и больно, - черные морщинистые пальцы старика поскребли грудь.- Нет, вот здесь. Ты чё смеешься?

- Дорогой мой дед! Али уж ты не можешь другую лодку приобрести? Я помогу...

- Нет! - закричал старик.- Ты не понял! Я новую лодку разбил! Я на нее и не садился, а разбил. Вот - еду старую перетаскивать... Через деревню придется везти... Мурзин - плохой человек, - заключил он неожиданно, глядя на председателя.-Скажи о нем что-нибудь!

- Пройдоха! - весело, даже радостно подтвердил председатель. - Из-под земли орла достанет, с неба картошку привезет.

- А когда они приехали... утром-то... думаю: дай меду свежего гостям достану. А одна пчела возьми да ужаль его! Глаз и заплыл. Ох, рассерчал, черные очки надел... Никого пчелы не пощадили, только меня не тронули. Нынче мед хороший, только очень густой...

Алексей Петрович чуть смущенно улыбался. Старик понял, о чем думает "Алеша", и тоже засопел, тряся остриженной головой, довольный, что у него с председателем есть общий секрет. Тут такая история.

Алексей ушел в армию-и ждать его обещалась Аля, Алефтина, синеглазая красавица с розовыми щечками. Они очень подходили друг к другу - она ему по плечо, она - отличница девятиклассница, а он с серебряной медалью школу закончил. Глядя им вослед, местные девушки вздыхали - им нравился вечно смеющийся Алексей, а парни хмурились - они были влюблены в Алефтину. Старухи же, которым нравились и невеста, и жених, сидя на скамейках у ворот в тени ветел бормотали свои русские и татарские молитвы, желая им в будущем пять, семь, а то и двенадцать детишек...

Алеша прислал из армии своей красавице фотографию, где был снят у развернутого полкового знамени. А приехал - выяснилось, что Алефтина - замужем, выскочила, не дождавшись, за нефтяника Георгия. И не просто выскочила замуж - ввела в свой дом. Позор! Лучше б он увез ее...

Алексей, узнав об измене, был убит. Он растерянно улыбался, ходил по деревне в красивой военной форме, обнимая за плечи своих дружков, пил и горланил горестные песни...

Все понимали-даже те, кто раньше ему завидовал, -тяжко солдату. Ах, какая эта Алефтина! На деньги позарилась. У нефтяников этих денег-пачками. Как настенный календарь-прямо такими толстыми пачками получают. Ай, Аля! У тебя сердце птички!

- Слушай!- убеждали несчастного солдата друзья.-Дегтем ей ворота надо вымазать! Дегтем! Понял?

Нет, не мог Алеша дегтем - он любил ее. Да и жестоко это. Но жажда мести мучила парня.

И вот он купил три бутылки водки и пошел за деревню, на пасеку. Но пасечник Вахид только брови поднял, услышав невероятную просьбу. А девяностолетний отец Вахида Арслан-бабай даже глаз своих седых не открыл.

Тогда Алеша разыскал старика-рыбака, тот чинил сети в холодном и вонючем рыбном складе, они выпили эту водку, и дед Иван, узнав, чего хочет солдат, накачал ему ведро меду от своих пчел.

Мед был чистый, темно-красный, с кусочками воска. Ведро меда резало руку, как ведро свинца...

Следующим утром полдеревни проснулось из-за ужасного гула и воя на улице, где жила Алефтина, - черные тучи пчел и ос, шмелей и мух вились над ее блестевшими воротами. Солнце померкло.

Пчелы не подпускали никого близко. Шалуны мальчишки, лизавшие на спор доски калитки, бегали, визжа и размахивая руками. Аля и ее близкие сидели дома, боясь выйти во двор, опухшие от укусов, розовые и зеленые.

- Неужели мед? - говорили в толпе.- Вот это шуточка! Ай-яй, Алешка!

- Ничего себе шуточка! Рублей на сто меду.

- Ну и что?! Подумаешь, деньги! Душа у человека горит! А вы-деньги...

- Нет-нет, сто рублей-это деньги. Вы что?! Для меня это три месяца жизни...

- Вы, тетя, не любили никогда!

- Я?

- Да, вы!

- Когда ты под столом еще бегал, я на этом столе с парнем лежала-целовалась!

- Ха-ха-ха! Ай да тетя!..

Старик Иван стоял в стороне, в толпе, и ухмылялся. Через несколько дней Алефтина с мужем-нефтяником уехали в райцентр - там ему дали комнату в общежитии.

А бывшего солдата мать отпоила молоком, и он устроился работать в колхозе. Алеша поначалу грузил зерно, помогал на лесопилке, потом водил машину ГАЗ-51, разбил фару, стал радистом в селе-транслировал допоздна по радио печальные русские и татарские песни (в исполнении Лемешева и Руслановой, Рахманкуловой и Шакирова...), пока ему не указали на ошибку-людям нужны песни веселые, очень, очень бодрые. Горела душа у парня - все видели. Но на людях Алеша теперь только смеялся да, покуривая сигаретку, дым табачный мимо левой щеки презрительно выпускал - словно ничего и не произошло.

Фотографию, где он у знамени полка стоит, Алефтина переслала ему по почте. Она, видимо, пыталась резинкой и лезвием стереть с обратной стороны снимка слова солдата:"Люби меня, как я тебя, чтоб мирно спала родина моя!" Стереть не сумела, заклеила черной бумагой, а потом белой. Зачем черной? А чтобы надпись на свет нельзя было рассмотреть. Но она там есть, эта надпись, можно рентгеном просветить...

Что было дальше? Испортился парень, стал ходить к Розе, к молодой еще женщине с крашеными губами, с кудрявой головой. Татарочка Роза старалась говорить по-русски, даже когда это было не нужно:

- Не правда ли, хорошая погода? Хорошая-хорошая?

- Наверно, - недоуменно соглашались односельчане.-Да.

- Хорошая-хорошенькая погода, -не унималась Роза, стоя на улице среди знакомых.- Веет ветерок.

Она часто дежурила в правлении колхоза ночью. А тогда это было одно деревянное здание, в котором помещалась почта, сельсовет и сберкасса. К ней после киносеанса в клубе тянулись нефтяники-уже испорченные городом парни- и студенты, приехавшие на каникулы. У Розы были подруги - фельдшер Машка и бухгалтер Зина, они приходили из соседней деревни Беляевки - грешить, так не дома!

Роза со многими встречалась, и вот к ней повадился такой замечательный человек.

Дед Иван поразился, услышав первые сплетни. Говорят, Алешу видел конюх Заки в четыре утра - Алеша, опустив голову, выходил из правления. Конюх рассказал своей жене, та растрезвонила всем, что Алеша не просто выходил, - на ходу ремень застегивал!

"Ах эти бабы!- разозлился дед Иван.-Ну, насчет ремня-то придумали ведь! Алексей - солдат, и ремень застегнуть ему-привычное дело-раз и два!"

Мать Алеши плакала. Ей было совестно перед соседями. Сын, вернувшись с работы, молча выпивал холодного сладкого квасу и убегал на свидание к Розе. На укоризненные взгляды матери словно и не обращал внимания. Лишь как-то не удержался, спросил:

- Ну, что так смотришь? Может, я жениться надумал?

Мать при этих словах едва в обморок не упала. Потом схватила сына за руку:

- Не пущу! Это плохая женщина... Магдалина!

Алеша рассмеялся, ушел.

- Ах, Аля! Это ты заколдовала моего сына!- плакала женщина, сильная, взрастившая двух сыновей одна, без мужа. - Чтоб тебе не было счастья ни на том, ни этом свете! А ты, Роза, куколка без души! Зачем встретилась моему мальчику?..

Слушая мать, младший братишка Сережа тихо плакал. От него пахло кипяченым молоком и махоркой...

Через него ли, от матери ли Алеши безумные слова насчет женитьбы стали известны всей деревне, и чуть ли не раньше всех - Розе. При встрече с Алексеем она жеманно повела плечом, приспустила ресницы, поцеловала парня в побледневшую щеку и тут же оттолкнула ладошкой - посмотрела, отстранясь. И снова целовала, и снова отталкивала, словно мучаясь позывами добродетели, и говорила на ломаном русском языке:

- Я тыба лублу, Алешка. Я тыба лублу.

Алеша растерянно улыбался. Свидетельницей одной такой сцены была подруга Розы...

Дед Иван сказал себе:

- Не могу стоять и смотреть, как парня неведом обматывают. Да и сам дурак, нашел с кем связаться...

Старик узнал, когда Роза бывает дома, и пришел к ней. Это был сам по себе неслыханный поступок-уважаемый всеми человек, герой двух войн, седой и вздорный, не терпевший к кому-либо ходить в гости, явился к Розе средь бела дня - постучался и решительно пересек сени, порог, сел за стол.

Роза испуганно смотрела на бритого старика с язвительно кривящимся ртом. Круглые желтоватые глаза разглядывали Розу.

- Я так рада...-сказала она.-Так неожиданно... - Она, конечно, догадалась, что все дело в Алексее. Заметалась. - Чаю хотите, дедушка Иван?

- Нет... Хотя - давай.

- Спасибо. Я сейчас.

Она вышла на кухню, пошепталась со старухой, у которой жила, пошуршала и вышла в голубом платье. Вынесла самовар.

"Переоделась, - отметил старик.- Почуяла холодок по ногам". Старик хрипло засмеялся.

- Я пришел спросить, доченька, когда у вас свадьба? Ведь все говорят. Алешку я люблю, это золотой парень. У него, как говорят наши цыгане, даже самое грязное место из золота! И уж конечно, если он сказал, что женится, ты - тоже достойный человек. Значит, самая чистая, самая верная девушка в деревне. Сохранила, как облако, светлое сердце. Сохранила честь... Значит, так оно и есть, -глухо бормотал старик, попивая чай и время от времени вскидывая короткие мохнатые брови.-Так говорю? Ну что ж, тады все хорошо. Надо всей деревней петь и плясать. Я сам буду на вашей свадьбе! Почему же ты плачешь? Почему твои слезы черные? Это, кхм, черные ночи одиночества окрасили слезы, а не краска? Зачем ты плачешь? Все хорошо.

Роза вскочила и выбежала вон.

- Ты куда? Зачем гостя одного оставила?-заворчала старуха ей вслед из кухни, из-за легкой фанерной перегородки.

- Он надо мной смеется!

- Радуйся, что он не попросил арестовать тебя и в тюрьму посадить!- со скоростью пулемета заговорила хозяйка.-За решетки! За железные решетки! Бессовестная!-И тихо что-то зашептала.

Дед Иван не слышал, хотя слух у него был отличный. Потом хозяйка повысила голос:

- Иди, ты должна честным людям дворы подметать! Батрачить! А не мазаться краской и любить, как собака, под каждым столбом! - И вдруг старуха заплакала, заговорила неожиданно тонким голосом: - Бедная моя, глупая!.. Как мне жаль тебя... Иди же, иди туда!..

Заплаканная Роза вернулась, прошла, шмыгая носом, на кухню, вышла в розовом платье с красными листьями.

- Ты где ходишь?-спросил старик.-Я думал, что ты пошла за вареньем в чулан. Я не люблю сладкое. И что ты сама не пьешь?

Роза пила, опустив голову, неловко, чуть ли не по-шенячьи, из дрожащего в пальцах блюдечка. Старик безжалостно продолжал:

- Я тебе сказал на русском языке. Могу на татарском и даже по-немецки могу! - чуть ли не хвастаясь, говорил дед Иван.- Но разве это имеет значение? - И помолчав, заключил так: - Я за последние десять, а то и сорок лет впервые пошел к женщине разговаривать. Я не люблю вас, женщин, но думаю, ты умнее многих и послушаешь меня. Вот увидишь, о тебе будут говорить хорошо. Спасибо за чай.

Дед Иван ушел. Два дня, по слухам, Роза сидела дома-болела, потом велела передать Алексею, что не может принять его предложения, потому что у нее в Ижевске есть парень, Саша, и она обещала приехать к нему, что она не хочет Алексея обманывать, хотя, конечно, он красивее Саши, но она честная и благородная, не то что Алефтина, и т. д. и т. п.

И уехала, как выяснилось, в Казань. В деревне посудачили и поняли: никакого Саши у нее нет, просто поняла девка, что позорит хорошего парня. И действительно, плохим словом ее не помянули...

Дед Иван никогда не думал, что парень, которому он дал ведро меду, ради которого ходил к гулящей девке, которого он утром не раз отпаивал портвейном, чаем и молоком, - что он пойдет в гору, станет бригадиром, окончит заочно сельхозинститут и будет утвержден председателем.

На собраниях веселее всех выступал он, говорил то на русском, то на татарском. В четыре утра, идя по селу, лентяев будили не только бригадиры, но и сам председатель Алексей Малышев. Он стучал в ворота или окна, звонко кричал

- Комаровы, Анисимовы, слышь! Три космонавта сели на лугах возле мельницы, спешите!.. Марья Васильевна, Тажи-абый умирает! Бегите! Он же вам должен?! Просит простить ему все долги, умирает.

А старик Тажи был врун. Он уже сколько раз притворялся умирающим, пел, лежа на цветном одеяле, молитвы, и все соседи, собравшиеся у него дома, прощали ему долги. А потом старик как ни в чем не бывало плелся по деревне, радостно моргая красноватыми глазами, стукая палкой о землю.

Старик Тажи, да и многие другие боялись председателя за его острый язык. А дед Иван часто думал: "Эх, был бы Алешка моим сыном! Почему мой-то не такой? Или была бы у меня дочь - и он бы на ней женился!..." Он очень любил Алексея. Председатель напоминал деду веселым нравом его старшего сына Алешку. Ах, Алешка, сам напросился, добровольцем... с храброго дяди, с Булата Фатова брал пример...

А еще председатель был дорог старику по той причине, что Алеша со своим младшим братишкой рос без отца - лет пятнадцать назад их отец прилег отдохнуть в поле, в тени соломенного стога... и его задавил, не разглядев в стерне, тракторист... вот такая беда. А сам дед Иван родом из села то ли Алексейкино, то ли Алексеево, которое напрочь сгорело, еще до революции... и отец его, сказывали, погиб в том пожаре... а мать померла еще раньше, от горячки, когда родила Ваню... Маленького сироту люди добрые вырастили и как подпаска использовали... а когда понадобилось, так и записали в бумаге с печатью: Ваня Сирота... Правда, кто-то вспомнил и его отца, добавил отчество: Егорович... Так что и Алексей, и Иван были сироты. А еще тем Алексей был близок старику, что фамилия у него Малышев... маленькие люди, стало быть, были в его роду, может, даже обиженные... Ну, есть, есть что-то общее!

И сегодня старик был страшно рад, что встретил Алексея Петровича. Почесывая стриженую под нуль голову, чуть заискивающе смеялся и бормотал:

- С ума сошли пчелы! Не понравился Мурзин пчелам! Может, одеколон такой... и он обиделся. - И, помолчав, в смущении спросил. - Жениться не собираешься?

Алексей, глянув на шофера, который закрывал капот машины, тихо и серьезно ответил:

- Выбирать от скуки жену - все равно что выбирать зеленее место на лугу. Все кажется - там вон трава гуще, коровы меньше ходили... А так, чтобы сердце треснуло... да, наверное, и девушек таких уже нет. Все за космонавтов и артистов повыходили. А я кто? Крестьянин. - И смеясь, потер ухо.

Водитель дал гудок.

- Что, Олег? Готово? - спросил председатель.

- Бензонасос...-буркнул тот, -однако поедем.

- Бензонасос...-проворчал старик, недовольный, что большой и серьезный разговор не получился, помешали.- Ерунда все это, техника, насос. Вон - лучшая техника! Насос так насос! Так говорю, Петро?

Жеребец стоял у воды, играя ушами, свесив внушительные мужские достоинство и глядя на тот берег.

- Шалун ты, дед, -сказал Алексей Петрович, влезая под брезентовую крышу.- Давай лови побольше рыбы. А лодку мы тебе организуем.

Старик, услышав про лодку, обиженно насупился, кивнул и долго стоял, глядя как уезжает Алексей вдоль реки и разбегаются гогоча гуси...




3

- Н-но, Петро! Чё ленишься? Скоро захочешь в кровати спать? Смотри у меня, понял, нет?

Лошадь старика понимала, заторопилась.

А он, сидя на арбе, глядел под ноги на проплывающую землю с желтыми стеблями щавеля, с темными сусличьими норками, на этот песчаник, покрытый зелеными колючками, вроде звезд. Старик соображал: "Эх, надо мне женить Алешку на моей дочери - на Шурочке. Сейчас ему тридцать два? Он ровесник Валентину. А ей сорок? Замуж вышла за Мурзина, когда ей было девятнадцать. Сколько же тогда было Алешке? Так-так-так... Тридцать два отнять двадцать один... Так-так-так... Одиннадцать лет? Хм... В одиннадцать лет он бы, конечно, на ней не женился. Он женился бы, если бы его попросил я сам, лет в двадцать, ну, в двадцать два. А ей тогда было бы сколько? Ей было бы тридцать. Ничего. Самый расцвет у женщины. Сейчас как раз в таком возрасте замуж и выходят. Все испытав, все посмотрев... Ох, как плохо, что Мурзин женился на ней! Стоп, смотри сюда!.. А если Алешке жениться когда-нибудь на дочери сына?! Сейчас ей два. Через пятнадцать лет можно будет замуж выдать. А сколько ему будет? Сорок семь! Самый возраст у мужчины!!! Но согласится ли он ждать пятнадцать лет? Я уговорю его. А если получается долго ждать... женю его на дочери Мурзина! Все-таки мама-то ее - моя дочь. Сколько Светлане? В девятом классе учится... Розовая, здоровая. Если через год, то ей будет... Что-то я запутался. Сколько же ей будет?.."

Арба катилась по сухой кочковатой земле. Старик сидел, жмурясь и загибая пальцы, - считал. Он запутался в цифрах. Он прикидывал самые разные варианты. Предполагаемую женитьбу на Светлане, дочери Мурзина, все-таки тоже отверг: "Не годится! У нее нос утиный, как у отца, и губу верхнюю, как утка, вверх тянет -изображает дитятю. Неженка! За водой не сходит - плечи бережет... Нет, нет, я не позволю Алешке на ней жениться! Ишь ты, чего захотел! Тьфу, я совсем запутался!.. Что же делать? Такой хороший человек пропадает..."

Старик опустил на глаза шляпу и тихо замычал, запел. Его никто не слышал. Только лошадь вздохнула - тяжело тянуть арбу по кочкам, дорога вошла в рему - выгон кончился, но и здесь, видно, паслись коровы и овцы: все кусты смородины, волчьей ягоды и тальника были обглоданы. Рыжие колючки, голые прутья торчали по сторонам на многие километры. Про траву и говорить нечего - она была выбрана зубами скота до самого корня.

Солнце уже раскалилось, хотя не было и шести часов утра.

Старик пел, и в его коричневых от загара руках шевелились вожжи.

- На долинах прекрасных я встретил тебя...- бормотал дед Иван сочиненную им самим по молодости в песках Средней Азии песню.-Твои щеки как розы цвели... а пальцы лилися как дождь... И сегодня розы цветут и дожди проливаются... Только нету тебя.

Мглистое небо дышало жаром, и лошадь перебирала ногами, глядя в землю. Темно-красные шишки кровохлебки плыли у дороги, огненно-фиолетовые репьи окружали лошадь и старика. Рема густела, заросли молодого дуба, осины и черемухи становились выше, дышать стало тяжело, здесь не было ни малейшего движения воздуха. От зноя кружилась голова.

- На долинах зеленых я встретил тебя, - пел дед Иван.- Твои очи как звезды цвели, а груди зрели как яблоки... И сегодня звезды сияют и яблоки зреют... только нету тебя...

Временами рема раздавалась, сверкало черное обмелевшее за нынешнее лето озерцо, и шелестела задетая жестяная осока, и вяло прыгали у воды крохотные песочного цвета лягушки. Гати стали жестки, как мостовые.

- Тпру! Стой! - Старик спрыгнул, подошел к Дубовому озеру - так он назвал когда-то это озерцо, и люди стали так называть. Прошуршал камышами, оказавшимися на сухом месте, словно в камень они вросли, заглянул в воду. Сел на корточки, сунул руку в черную жидкость - поднес ко рту.

- Горькая... спичками пахнет... понял, нет? - пробормотал старик. Сейчас он был чрезвычайно серьезен. Бабье лицо топорщилось седой щетиной комически-свирепо, губы кривились. Глаз почти не было видно - мохнатые брови закрыли их. Старик долго стоял и хмурился на берегу. Потом отер ладони о штаны и поехал дальше.

- Я был прав...- бормотал он.- А вы смеялись... Потом благодарить будете. У меня - чутье!

Жеребец прибавил шагу-арба, переваливаясь с кочки на кочку, поскрипела дальше.

В Дубовом озере давно уже не было рыбы - всю ее вытащил дед Иван и перевез в Ветреное озеро. Из озера Ста Репьев тоже вывез. Как это получилось?

Дней десять назад к старику домой прибежал братишка Алеши - Сережка, тоже зубастый как щуренок. Прибежал - запыхался.

- Дедушка Иван, на том берегу рыбу ведрами ловят! Лопатами, дедушка Иван!

Сын Валентин гоготнул, как гусь, но старик стрельнул на него бешеными глазами. Он-то сразу понял, в чем дело. Он знал - такое может случиться. Но не думал, что так быстро, - еще не минула середина лета. Ох, беда!

Старик запряг Петра, взял сети с мелкими ячейками и, посадив мальчонку на задок, затарахтел на тот берег.

Когда он подъехал к озеру Ста Репьев - вон оно, осталось слева, одна тина, зеленое дно, - там стояли трое, все из Кал-Мурзы. Увидев старика, растерялись и разозлились.

- Ну и что! - начали кричать они, переходя в наступление, боясь штрафа.- Все равно подохнет рыба! Она уже сонная, еле хвостом ворочает. Говори, что мы сделали плохого? Ну, отдадим мы ее тебе, Иван Егорович!

Но старик на них даже не взглянул. Ногой шевельнул две брошенные сумки из рогожи - черно-желтые караси в синей траве и тине, тараща красные глаза, скользили из них на землю. Килограммов тридцать, черт с ними! Надо спасать мелочь.

- Убирайтесь отседа! - хрипло закричал старик. Голос его был страшен.- Ублюдки! Чтоб я больше не видел вас! Вон, вон!

Старик трясся, топал ногами, тыкал указательными пальцами в сторону деревни.

Перепуганные земляки рванули было, оставив рыбу, но Иван замахал сухим кулачком:

- Заберите! Раз погубили - заберите! Бессовестные! Я вас в тюрягу посажу! У меня родственник в милиции работает!..

Браконьеры, прихватив карасей, исчезли в тальнике. Старик, не меняя свирепого выражения лица, разулся, закатал штанины и приказал мальчишке:

- Бери за тот конец бредешка.

Они ступили в чавкающую непролазь, и, когда бредень растянулся во всю длину, дед сам зашел на середину озера - здесь вода была по пах - и, прижимая бредень ко дну, описывая полукруг, кряхтя, одновременно с мальчишкой выволок сеть на берег. В мотне вяло возились караси и сорожки, крупные, мелкие, разевали рты и мгновенно гасли.

- Скорей! - крикнул старик.- Шнеллер! Тащи на арбу тины.

И сам тоже бросился, обрезая пальцы, рвать осоку, собирать из воды болотную ряску, выдирать с гулким щелчком лилии - и все это на телегу. Мальчик помогал, он почти задохнулся. А старик подбадривал:

- Во всей деревне единственный человек нашелся - с умом, как настоящий мужчина. Это ты. Алеша обрадуется, что у него такой братишка растет. Молодец, что меня нашел, - ай-яй, как быстро озера пересохли... Вода теплой стала, рыбе плохо. Еще один-два дня, парень, - и она засохла бы в грязи, как золотая гребенка.

Всхлипывая от пота, текущего по лицу на губы, он бормотал все это, а тем временем руки делали свою работу: рыба вывалена была в арбу на зеленую подстилку и травой же мокрой закрыта.

Старик с мальчиком зашли в озеро еще раз - теперь старик забрел в воду справа - и рыбу выволокли слева от телеги. Снова - ведра два красно-золотой мелюзги, и среди нее-два огромных леща величиной со шляпу старика.

- Ух, рыба! - шепнул мальчик, тараща глаза.- Царь!

- Тебе дарю, - важно сказал старик.- Заслужил.

Они быстро погрузили улов на телегу и заскочили сами. И старик погнал, свистя и гикая, вращая в воздухе прутиком.

- Иэх!

Телега зачавкала, задребезжала, от первого рывка вся рыба, тяжелая и склизкая, чуть-чуть не вытекла из травяного ложа назад, на дорогу, - вовремя заметили.

- Куда теперь их? - спросил мальчишка.

- На Ветреное.

Это было самое длинное, самое надежное водохранилище в этих карликовых ягодных лесах. Там почти всегда дул легкий сквознячок-может, потому, что справа росла большая дубовая роща, а слева-курились луга, и воздух перетекал.

Старик и мальчик выпустили рыбу в Ветреное озеро, попили из него и повернули назад. Ничего, что вверх брюхом плавает, - очнется, оживет,

- Я знаю, - сказал Сережка, - они ужасно живучи. Особенно лини, да? Дедушка Иван? Прямо из пирога выскакивают?

Старик смеялся беззубым ртом и погонял лошадей.

- Какая работа у вас интересная... - вздохнул мальчик.- Вот вырасту, рыбаком стану. Возьмете?.. А почему... а почему у вас помощников нет, дедушка? Я же слышал, целая бригада.

- Бригада?-издевательски протянул старик.- А как же! Я и есть бригада! Спасибо еще твоему брату - лошадь разрешил купить, насчет сетей помогает. Ах, кому это надо, сынок, с утра до вечера на лодке жариться, если в колхозе он в три раза больше заработает? Вот, смотри - кило рыбы стоит тридцать копеек? Ну зачем им работать в бригаде и рыбу сдавать в общий котел по тридцать копеек? Любой у него купит за рубль килограмм... а то и сам поймает втихаря да сам продаст - по рублю за кило! Понял, нет? Днем в колхозе, а вечером на реке.

- И никого у вас не осталось? - тихо спросил мальчик, жалея старика.

- Остались... Митька остался, Дмитрий Иваныч.

- Он пьет!

- Ну и что? - удивился и усмехнулся старик.- Зато - мастер. Такие лодки делает!.. Айда, Петро!

Они снова подкатили к озеру Ста Репьев. Старик и мальчик три раза процедили бреднем это крохотное озерцо, вымазались в черной тине, взбаламутили остатки воды. Караси, прячась от палящего солнца, лежали, зарывшись в илистое дно, под водорослями, под камышевыми корешками. Старик и мальчик ногами вспарывали зеленый покров дна, пальцами ног выковыривали скользкую тяжелую рыбу - караси и сорожки бултыхались в мутном водоеме, и рыбаки бреднем вытаскивали их на берег.

- Уф! - тяжело дышал мальчик, скаля белые зубы.- Никогда не думал, что рыбу так можно ловить. Вот - руками поймал. Возьму?

Старик кивнул, Сережка понесся к кустам, где в лопухах и траве лежали два огромных леща - подарок старика. Мальчишка завернул вместе с ними еще и сорогу. А рядом, под брезентом, трепыхалась крупная рыба старика - целая гора, пересыпанная желтой солью.

Старик и мальчик два раза ездили к Ветреному озеру - отвозили спасенную мелочь. Ни один карась, ни одна красноперка не остались на поверхности - все ушли в глубину, спасительную холодную тьму. Озеро блестело и морщилось.

Старик и мальчик с ног до головы были в зеркальной чешуе, прозрачной слизи и пепельных нитях водорослей.

- Ну как наша работенка?-спрашивал старик.- Нравится?

Уставший до смерти мальчик, закрывая глаза, отвечал:

- Да!

- Упрямый...- хвалил старик.- Вырастешь - возьму к себе. И девушку сам тебе найду. Понял, нет?

Они в последний раз вернулись к озеру Ста Репьев, Иван Егорович самолично слазил в воду, медленно побродил, щупая ногами дно, глядя пристально вниз.

- Дней через пять совсем высохнет. Надо завтра еще разок поскрести. А теперь - едем к другому озеру. Чует мое сердце, там тоже плохо...

Лицо мальчика скривилось. Он едва на ногах стоял. Он думал, что работа уже закончена.

- Н-да...- задумался старик. Они сели на берегу, на горячем взгорке. Безоблачное небо слепило землю, голубые холмы вдали трепетали, как воздушные змеи, кузнечики прыгали вокруг, оводы и мухи, облепившие коня, звенели...

Вдали, со стороны деревни, показался человек. Дед Иван всмотрелся и сплюнул.

- Возвращается...- сказал он.- Наверное, за сетью. Интересно, чем они дно ковыряли? Почему ты сказал - лопатой?

Мальчишка спал, привалясь к плечу деда Ивана. Старик осторожно положил его на землю, взял за уздцы лошадь и откатил назад телегу, пристроил мальчишку так, что тот оказался в тени. Сам шагнул навстречу односельчанину.

- Не сердись! - начал тот издалека, снимая кепку и озираясь по сторонам.- Не обижайся! Я до самой деревни дошел и решил вернуться. Я сказать тебе хочу.

- Что ты мне хочешь сказать? - враждебно спросил старик.

- На Дубовом озере вода черная стала, как смола. И мелко - плавники видно у рыбы. А Зеленое озеро совсем усохло. Сегодня лужа одна осталась, я руки мыл - двух раков вытащил.

Старик молчал.

- В Зеленом озере в тине мелочь есть. Мы только крупных с десяток лещей взяли. Ты мне поверь.

Старый рыбак знал этого краснолицего парня. Звали его Андрей. По слухам вроде бы не вор, шоферит в колхозе. Дед кивнул. Мол, говори.

- Если ты не против, Егорыч, я помогу тебе. А то ведь трудно одному...

- У меня помощники имеются...- щурясь, протянул загадочно старик.- И не только малый. Но спасибо и тебе - вернулся. Значит, совесть еще на месте. Затяни ее потуже ремнем. Понял, нет?

Они посмотрели на спящего мальчишку. Нужно было ехать на другие озера. Но куда девать выловленную большую рыбу? Центнера полтора будет.

- Эй, Сергей Петрович! Вставай! - Еле растолкав мальчишку, дед Иван ему объяснил: - Поедешь домой, заведешь лошадь к нам во двор, скажешь Валентину - пусть выгрузит в погреб, возьмет с собой мешки и срочно на Зеленое озеро, а если нас там не будет, - на Дубовое. Понял?

- Ага, - ответил Сережка, моргая левым глазом и отдирая пальцем от щеки серебряную чешуйку.

Арбу нагрузили, мальчишка отложил отдельно три свои рыбины, обернутые вялой травой. Дед Иван достал из черной старой сумки щепоть крупной соли и присыпал серегиных лещей, чтоб не испортились.

- Спасибо тебе, - сказал старик.- Сегодня больше не приезжай, дело взрослых. Надо будет-сам позову. Держи ухо на крыше.

Потом они с краснолицым Андреем взвалили на плечи бредень и пошли по знойной реме. Мальчик погнал телегу в Кал-Мурзу...

Очень тогда они все намаялись - до вечера возили рыбу с обмелевших озер на Ветреное озеро. Караси, лини, красноперки возились в жидкой грязи - черные, словно и без глаз, живые, страшные, -в руки брать непривычно. Дно бывшего Зеленого озера прямо-таки скребли бредешком, чугунные кучи тины с одолень-травой и рыбешкой взваливали на арбу. Солнце катилось по огненному небу, дышать было нечем. Вились и липли к мокрым рукам и ногам оводы, мгновенно жгли плоские легкие слепни. Соль ела глаза, морщины на шее...

Валентин, высокий, сутуловатый, тряс головой с торчащими во все стороны ярко-рыжими кудрями, бестолково топтался, как баран, и злил старика.

- Гадство! - ругался дед Иван.- Ты чего стал?! Ты как стоишь?! Как ходишь? Умный больно? Нагнуться боишься?

У сына на кудрявой голове мокро блестела узкая розовая лысина от лба до затылка - словно бритвой полосу пробрили.

- Закрой свою профессорскую плешь и работай! - рявкал старик, нагнувшись, перебирая ячейки сети, вытягивая растительный сор, встряхивая раков и неотличимых от грязи пиявок.

- А что мне делать? - вежливо спрашивал сын и стоя, вытянув руки, кончиками пальцев теребил сеть.

- Траву иди рви!

Великовозрастный худой сынок, отец двухлетней дочурки, директор Дома культуры, садился на землю, иронически улыбаясь себе, и дергал вокруг осоку. Он дергал, мотая головой на тонкой шее, и на разговоры старика не откликался, лишь мученически и напуганно вскидывал невероятно голубые глаза, молча смотрел минуту на отца и подчеркнуто покорно рвал зелень.

- Хватит! - кричал старик.- Ты кому ложе готовишь? Корове или карасям? Иди на Ветреное. Чай вскипяти. Приедем с Андреем - чтоб был чай! Со смородиновыми листьями! Понял, нет?

Когда старик с краснолицым парнем прикатили к большому озеру, чай был готов. Хороший клокотал чай на костре - крепкий, цвета лужи в дубовом лесу - золотисто-коричневый.

Но работники сперва искупались - смыли с себя синие и фиолетовые полосы тины. Сразу выступили на их ногах и спинах оранжевые нити порезов - следы камыша и осоки. Старик кряхтел, беззвучно смеялся черным ртом, - ему полегчало.

- Валентин, давай и ты! Испекся же на солнце! - подобрел старик.

Сын подошел к берегу, вежливо ответил:

- Отец, я не хочу купаться, я себя вполне сносно чувствую, так сказать.

Работники полезли из воды, разгребая полусонную, оживающую в чистой воде рыбью мелочь. Бросились к костру.

- О-о, чай!-сказал старик, отхлебывая из кружки и закрывая глаза.

Валентин, опустив голову и укоризненно светя прямо на старика своей обширной лысиной, чаю не пил.

- Спасибо, - ханжески благодарил он отца.- Я не хочу. Вы работали - вы пейте.

Старик свирепо усмехнулся и ничего не сказал...

На следующий день дед Иван, Дмитрий Иванович и больной Ибрагим (помогал еще тот самый мальчишка - Серега) занялись отловом рыбы в Дубовом озере.

Озеро необъятно - сделали заходов двенадцать. Сначала крупноячеистой сетью прошлись - и пудов двадцать увезли в село. Были здесь и щуки - пятнистые полутора-двухкилограммовые хищницы, но больше карасей и лещей. Потом полезли в воду с мелкими бредешками, и все повторилось, как в первый день. Остро пахло тиной, серой, человеческим потом, солнце нещадно палило - кожа на белых плечах больного Ибрагима заалелась, он беспрестанно пил воду, но домой не уходил. Дмитрий же Иванович, хоть и моложе, но послабее деда Ивана. Он явился сумрачный с похмелья, по длинному его носу катилась мутная слеза, но старик все же подключился к работе, ворочал пуды грязи - только в руках и спине пощелкивало...

В деревне который день ходили слухи, что Иван Егорович сошел с ума, да и дружков своих заставляет делать несуразное: такого никто не помнит, чтоб из озера в озеро ведрами воду таскали, да рыбу в арбе возили из озера в озеро. "Себе дороже! - говорили умники и лоботрясы, тряся лбами.-Красиво, но-не окупится. Взял рыбу - вари ее! Все равно уснет и не проснется. Лещи за три минуты умирают, - говорили они.- Карась за десять. Щука - за полчаса. Этот старик делает пустое дело, над ним смеяться будут наши внуки..."

Но дед Иван прекрасно знал, что делал. И уж сколько какая рыба в мокрой траве может продержаться, знал всю жизнь.

А тут еще радость - председатель колхоза выделил старику в помощь десять человек и пять лошадей, и целую неделю односельчане, кое-кто и нехотя, с утра до глубокой ночи спасали рыбные угодья. "Если мне построят башню из золота, я залезу на нее и плюну на всех, кто не понимает!"- думал дед Иван, кривя лицо, сокрушаясь, что люди в селе заелись.

И случилась беда - ночью помер Ибрагим Закиров, старый дружок Ивана. Взяли неожиданно помер. Это был сильный, как конь, с налитыми кровью глазами татарин, любил играть вечерами на мандолине неаполитанские и кубинские песни. В знак особого восхищения старик Иван, бывало, зажмурив рыжие глаза, садился на землю или на пол возле ног игравшего Ибрагима и так сидел.

Сосед Ибрагима, ленивый Рафаил с губами женщины, учитель пения в школе, проблеял на похоронах:

- Гибнет наша интеллигенция, не уберегли... не жалеем друг друга...

Старик Иван, едва не взвыв от невысказанных, но всем понятных укоров в его адрес, подступил к яме, в которой плотники по законам мусульманского захоронения соорудили плотную узкую деревянную комнатку, и там уже лежал Ибрагим.

- Дорогой мой друг, - сипло, еле слышно от переживания произнес дед Иван. - Спасибо тебе от всех нас, понял, нет? Если я в чем виноват, прости, понял, нет?..

Какой-то молодой человек засмеялся от этого "понял, нет", но народ всею сотней глаз сурово глянул на засмеявшегося, и тот замолк и отступил подальше. А дед скорбно продолжал:

- Если бы сейчас можно было поменяться с тобой... ты моложе меня на три года... я бы согласился... прости, что обменяться не могу, понял, нет?..

Ибрагим был вдовец. Пышная женщина в синем костюме, дочь его, поплакала над ним, разрешила сельсовету продать дом и уехала - она жила в Казани...

Дед Иван выпил на поминках и запил с этого дня.

А тут еще приехал Мурзин...

......................................................

А сегодня дед Иван ехал за сетями, стоявшими на Ветреном озере и Великом озере. Предстояло снять улов и еще забрать лодку, дать отдохнуть этим водам. Теперь дед займется старицей на левом берегу - там он не был месяц...

Старик катился на телеге мимо Дубового озера, пустого и черного, и бормотал про себя:

- Ах, Ибрагим, и с тобой мы не успели породниться... ты все ждал в гости внука... а его даже проститься не привезли...

И снова, и снова размышлял про сына:

- Почему мой Валька таким вырос? Почему не Алешка мой сын? Почему Сережка не мой сын или внук? А не поженить ли Серегу на моей внучке? Как же я сразу не подумал! Ему - пятнадцать лет, ей - два... - старик зашевелил пальцами, стал считать.- Прекрасная разница в возрасте! Значит, через пятнадцать лет я ее выдам замуж и с Алешей породнюсь. Сироты всех стран, объединяйтесь! А сколько же мне тогда будет? Мне будет, слава тебе господи и аллаху, девяносто... хм! Ничего особенного! Вон Арслан-бабаю девяносто... Ох, надо, надо его навестить! Сегодня по дороге на старицу заверну на пчельник. Слышал, он многих не узнает... Меня-то узнает, небось! Одинок я, одинок... как фонарь в пустыне... как рыба-кит в океане...

И ехал и ехал старик по ржавой иглистой реме, ягоды шиповника уже пожелтели - что-то рано; на стожках сена, кошенного три недели назад, уже пожухли, стали ломкими листья тальника, накинутого сверху, чтобы ветром сено не разворошило. Сверкали стрекозы, словно это трескался знойный воздух.

Иван ехал, опустив на глаза шляпу, и по запаху узнавал, что арба миновала горячие смородинные кусты, и снова шелестели над ним безо всякого, кажется, ветра жесткие листья дубков. Старик любил дуб. Он кивнул и сделал свирепым лицо.

"Крепкое дерево! Лист крепкий! Со всех сторон время его глодало, как коза, - вот и стал он по краю извилистым. Но выжил, как и я! Чего только в моей жизни не было!.. Нищета... две войны... нэп... Узбекистан... Туркмения... жуткие ночи... а я жив!"

- Н-но, Петро! Чё, спать захотел? Перину дать? Как не стыдно, товарищ!..

"Зря они все смеются, когда я про Перекоп или про басмачей... Ведь это у меня было, было! А Валентин?! "- Да ладно, завел пластинку... на эту тему мы тебя уже слушали!" Хм!.. На эту тему. Черт с вами... Вот его ровесник Альберт, "Али баба", понял бы меня!"

Он вспомнил Альберта, чернявого мальчишку с внимательными, близко посаженными глазами. Тот ужасно любил таинственные и страшные рассказы деда. "Я ему кто? У его отца, у Булата, мать и моя жена - родные сестры... Я мальчику двоюродный дед? Ах, Али Баба, далеко уехал, геолог, и тоже потерян для всех нас, деревенских..."

Конь мотал хвостом, разгонял летучую тварь, дорога пахла сухим, раскаленным коровьим кизяком, и старик пел себе под нос:

- На долинах прекрасных... я встретил тебя... твои уста были слаще малины... волосы сияли, как мед золотой... сегодня всюду славят малину, и мед золотой пьют... только нету тебя.




4

Лошадь резко стала, вскинула голову, чтобы не уколоться о прибрежные кусты шиповника и ежевики, сама чуть подала вправо. Приехали.

Старик распряг Петра, отправил пастись на длинной привязи, которая, выпрямляясь, с трудом перекатывалась по жесткой стерне. Здесь тоже давно косили - вокруг озер с камышами и ежевичной полосой, вокруг песчаных холмиков, крохотных тальниковых рощиц, разбросанных по лугам в несчетном количестве, - и здесь теперь темнели редкие стожки остролистого сена. Но вблизи кустов, где не достала осторожная коса, в тени хмеля и краснотала можно было полакомиться, и Петро побрел потихоньку, боком, держась крупом на солнце, головой в тени...

Старик вытер потную шею, с ненавистью оглядел полянку.

Возле сизого кострища блестели пустые бутылки, желтая в черных полосах бумага-мокрая, не успевшая схватиться на углях-лежала у ног; были разбросаны куски хлеба, всякий сор. Старик нагнулся - поднял крохотную гильзу от "тозовки" Мурзина. Здесь вчера пировали, здесь началась ссора. Тьфу!

Старик шумнул кустами, раздвинул камыш с коричневыми кисточками.

Слава те господи, хоть это есть! Ветреное озеро, где дед Иван - работник, дед Иван - император. Озеро сияло гладкой поверхностью, по которой шли слабые прозрачные морщины, даже не морщины - голубые тени от движущегося сквозняка...

В тайничке всё на месте. Да и какие тайники у Ивана Сироты? Крест-накрест связан верхушками камыш, сверху брошены ветки. Под ветками и камышом - нос лодки (лодка призатоплена, если озеро близко к деревне, а здесь, на Ветреном, вытащена на сушу и перевернута), под днищем долбленки-ведро, соль, весло, ботало, котелок, деревянные ложки, перец, лаврушка, стакан, шесть жестяных кружек, топор и еще всякие лески, веревки, мешки из рогожи...

Дед Иван перевернул лодку, столкнул в воду, поплыл.

Прямой, как столбик, сидел он на скамейке, пока что влажной и приятно холодной. Легко и привычно работал одним веслом, гребя и табаня, отсверкивая мокрой лопастью.

Лодка, сухая и чуткая, скользила мимо камышей - туда, где поперек озера стояла первая сеть.

Старый рыбак потабанил веслом, развернулся и, отсев чуть в сторону, начал выбирать сеть. Он вытягивал ее, грузила стучали о краешек лодки и булькали, уходя обратно в воду. Иван по тяжести в руке определял, много ли рыбы застряло в ячейках, посмеивался, вытаскивая за голову горбатых окуней из нитяных гнезд и травы, а сорожью мелочь отпускал назад.

"Нет, - думал старик.- Нет, нет, мало рыбы, мало. Жаркое лето. Я и сам стал, кажется, меньше ростом-вода вышла. Но это озеро выручит меня, оно глубокое, длинное, полтора километра будет. Пусть пока отдохнет. Новая мелюзга с местной пусть знакомится. Заберу все сети, только одну оставлю- "тюремную", у которой ячейки как решетки КПЗ, - для крупной рыбы..."

Возле его ног, в мешке из рогожи, шевелились, дергались окуни и караси. По дну лодки перекатывалась розоватая вода - старик, вытаскивая огромного леща, порвал ему жабры и, кажется, раздавил желчный пузырь. Вон лежит он, золотисто-черный лещина, вроде старинного чешуйчатого щита...

Старик выбрал и опустил первую сеть. Вторую смотрел, сразу же складывая в лодку - сеть была мелкая и небольшая. Потом поехал пугать рыбу - гнать к третьей сети, что стояла на изгибе озера, в купавках.

Дед Иван взмок. Солнце слепило лицо, грело снизу, с воды, так что шляпа не помогала. Старик зачерпнул ладонью прохладной воды, ткнулся губами. Морщась, поднял ботало - длинный шест с жестяным раструбом на конце, принялся с силой окунать его в воду - и ботало, загоняя вглубь воздух, издавало хрюкающий громкий звук:

- Урк!..

Старик смотрел в прозрачную зеленоватую толщу и видел мальков, их мерцающие косяки, видел водоросли и среди них - недвижные темные тени щук. Он светлел сердцем, быстро и ласково улыбался всему подводному миру, свесясь с лодки, как бог-людям, как вождь-народу, как муж- жене...

"Мой второй прекрасный мир...-думал старик, - ты не исчезнешь. Понял, нет?"

Старик снова принялся пугать рыбу - гнать ее в сеть. Из воды лезли вверх пузыри, звук ботала разносился по озеру:

- Урк!.. Урк!..

"Пора отдохнуть всем этим озерам. Я уж и так выгреб самое золото. А этот Мурзин.. в четверг звонит из райцентра: "Привези балыка! Приезжает большой человек - надо!" Я ему: "Нету рыбы. Скоро сети и новую лодку заброшу на старицу, тогда, может быть..." А он: "У тебя на правом берегу, на озерах, есть и сети и лодка. И, наверное, осталось еще уважение ко мне! Налови и привези! Родня ты или не родня? Жду! Я за тобой машину вечером пришлю!".

Старик вышел тогда из почты расстроенный. Что делать? Запряг Петра и поехал, стыдясь самого себя, свирепо перекашивая лицо. Вернулся к вечеру - в рогоже тускло блестела рыба.

Бойкий шофер быстро переложил ее с телеги в ГАЗ-69, в специально приготовленный для этого дела брезентовый конверт. Сказал старику:

- Я жду вас, дедушка.

Тот угрюмо топтался возле лошади.

- Может, не поеду? Рыбу сам отдашь?

- Нет, нет! Шеф сказал - так и будет! Он вас познакомит... со своим гостем...- шепотом закончил водитель.- Большой человек... большой...

Старик нехотя переоделся в пахнущие нафталином коричневые брюки и пеструю рубашку сына с деревянными пуговицами (свою чистую не нашел, а дома никого не было: молодые - на работе, старуха с внучкой куда-то ушла...). Шофер газанул-и покатил Иван в гости к своему зятьку.

Старик не был у него года три - за это время Мурзин отгрохал новый дом.

Мурзин когда-то работал в Кал-Мурзе продавцом, потом выучился на курсах - перешел в районную потребкооперацию, побывал на разных должностях. Сейчас заведовал крупной строительной организацией.

Когда лет двадцать назад он посватался к Шурочке, Иван не возражал-был тогда Мурзин с таким же утиным носом и крупным подбородком, но телом тонок, строен, голосом юн, истинный татарин - расторопен и весел.

Он в деревне слыл за человека исключительно честного. Однажды вечером навестил старуху Амину, принес двенадцать копеек. "Вот, говорит, много ты, бабушка, сегодня всякой всячины покупала, я сдал тебе сдачу, а все меня что-то гложет! Уж, думаю, не обманул ли я бедную женщину? Я и сам беден, знаю, что такое копейка. Люди не узнают - бог не простит. Ц-ц-ц... Весь день о тебе думал. Заново три раза пересчитал. И вижу- двенадцать копеек недодал. Рубите мне руку! Дайте вместо хлеба камень! Ай, Амина-апа, дело в том, что ты брала карамельки "Малина со сливками", а сначала хотела конфеты "Счастливое детство", я их и засчитал. Ц-ц-ц... Это я уж потом понял... прости меня, бабушка, опыта нет!" Старуха была растрогана, и в деревне долго говорили о честности Мурзина...

Старик мало видел в эти годы свою дочь и уж тем более Мурзина. Они иногда приезжали на праздники и привозили городские гостинцы: колбасу, лимоны, и шоколадные конфеты, и разные импортные платочки.

Как быстро меняются люди! Дочка у Ивана росла тихой, с лицом - как луна из сказки, все время что-то напевала, опустив глазки. Волосы черные, как смоль, ручки белые, как снег. Нет, не лентяйка - и варить, и полы мыть мастерица, но всё грустные песни мурлыкала и-глазки вниз. Вышла замуж-волосы перекрасила, стала рыжей и упрямой, как мужик. Сомкнет губы - и ни слова от нее не добьешься. От кого это у нее? Не от самого ли Ивана? Жениха сразу приняла - такой и был необходим ей. Стали они богато жить. Приезжая к родителям, Шурочка привозила с собой чемодан платьев, переодевалась семь раз на дню. В новый дом стариков они, конечно, приглашали, но все как-то не слишком горячо, и поэтому старики не ездили. Да и стеснялись- глиняная кружка с серебряной не чокается...

Вот и прибыл Иван в полной растерянности к зятю своему в райцентр. Шофер подрулил к высоким, крашеным зеленой краской воротам, просигналил.

Лязгнуло кольцо калитки, выбежала дочь, румяная, в дорогом сиреневом платье с блестками.

- Папаша!..- радостно закричала она.- Молодец, что приехал. Заходи, дорогой. И рыбу привез, тоже молодец.

Старик растрогался: а кажется, она его любит. Насчет рыбы только после целования помянула. Иван сдержанно кашлянул, вошел за дочерью во двор и в изумлении остановился.

- Идем, идем, - тормошила его, но не очень-то, рыжеволосая Шурочка.- Чего на нашу нищету глядеть? - И она тут же отдавала властным голосом приказания шоферу. - Рыбу на кухню, там тетя Фая. Ножи наточены, давай-давай! - И снова к отцу.- Родной, ты у других посмотрел бы!..

Но видел старик - довольна дочь. И было чем довольной быть.

Двор огромен, раскинулся, как майдан, от ворот к крыльцу шла кирпичная дорожка, кирпичи располагались аккуратной елочкой, в четыре линии. В глубине двора, на каменном фундаменте, высилось длинное помещение с двумя воротами - хлев и овчарня. На крыше визжал флюгер. Правее располагался зеленого цвета жестяной гараж, за ним, по ту сторону забора, видимо, курятник - слышалось квохтанье кур, словно работали скрипучие швейные машины. По левую сторону двора пламенело полгектара цветов, отгороженных витой железной изгородью, в глубине, среди яблонь и мальв, таилась белая баня.

У первой ступеньки высокого крыльца торчал водопроводный кран, - очевидно, предполагалось мыть обувь, прежде чем ступить выше. В райцентре водопровод до сих пор остался неосуществленной сказкой. Значит, Мурзин подключился сам к ближайшей водяной колонке.

- Идем, идем, - торопила Шура.

- Как хорошо, - бормотал старик, нагибаясь и расшнуровывая ботинки.- Сказка!

Он снаружи дом-то и не рассмотрел, только видел: сверкают вдоль двора стекла - окна, окна... Старик разве что в городской больнице видел столько окон.

По бедному, суетясь и поэтому злясь на себя, Иван Егорович ступил за дочерью на скобленые доски очень высокого крыльца. И тут раздались из сеней тяжелые шаги, замелькали по полу малиновые, с черным шитьем, изогнутые на манер корабликов туфли. Старик, растерянно и в то же время насмешливо улыбаясь, разогнулся и увидел самого Мурзина.

- Салям алейкум!-пропел зять по-книжному. - Ты же по-татарски понимаешь?

- А как же... Салям...- буркнул старик, пожимая руки зятю. - Алейкум-уклейкум.

- Ну-ну! - Хозяин дома шаловливо погрозил пальцем. Да, он был уже не тот ловкий и тонкий мальчик, каким он женился в свои тридцать лет на Шурочке, - у него наросло огромное, килограммов на сто десять, тело, раздались кости черепа - вы скажете, что так не бывает? Но старик мог бы поклясться, что это так! - голова у Мурзина стала большой, как у любого начальства (наверное, носит шестидесятый размер). Нос остался, правда, таким же утиным, вдавленным малость, но подбородок округлился еще больше, отяжелел, и рот, косой и маленький, совершенно затерялся между ними, поэтому Мурзин почти все время держал его открытым, этакой бараночкой, словно что-то насвистывал.

Мурзин оглядывал тестя довольно равнодушно, отступил - показал рукой:

- Бесценный гость! Заходи! Жаль, что редко навещаешь. Шура, дай ему тапочки. Зеленые дай...

Они вошли в сени, светлые, из соснового теса, особым фуганочком волнисто струганные. Здесь крепко и хорошо пахло деревом.

- Туда - чулан. Туда - веранда, - сказал Мурзин.- Тебе куда? - И засмеялся.

И старик снова пожалел, что приехал. Он впадал в бешенство, когда чувствовал себя униженным. Но Мурзин тут даже обнял старика за плечи, словно понял: с ним надо поосторожнее. Чулан показал, дверь на веранду открыл - в голубой сумрак стекла и тюлевых занавесок.

Потом они оказались в прихожей - Мурзин щелчком включил свет, и старик увидел зеркало до полу, телефоны на столике, шкаф с книгами у стены.

- Н-да...- бормотал старик.- Библиотека?

- Да так... места мало... пришлось сюда... - Мурзин зычно рассмеялся и подмигнул старику, будто бы старик должен был понимать, почему книги здесь. Для показухи. А Иван подумал: "Зря я сюда приехал..."

Мурзин показал кухню, там стреляла углями широченная печь, вся в синих блестящих изразцах, опоясанная темно-красными трубами.

- Свое отопление, - пояснил он.- Стараемся. Как в городе... А вот столовая, только она маленькая, для себя... - Мурзин шел впереди, щелкал многочисленными выключателями, и загорались настенные светильники, и наливались молочным огнем трубочки на потолке, и начинало говорить радио, и принялся мерцать телевизор, отражаясь в белом линолеуме пола.

- Комната дочери... комната сына... ты знаешь, он в армии, охраняет Кремль... поэтому здесь мой кабинет. У нас свой телефон.

Старик увидел рядом с настоящим телефонным аппаратом совсем малюсенький, ярко-желтый, и от него тянулся проводок под дверь. Мурзин снял трубку, и где-то далеко в доме запел зуммер.

- Алло! Кто это? - спросил Мурзин.- Это Светлана? Как, Светлана, поживаешь? Хорошо? Тогда все правильно. Нет. Никаких новых указаний пока не будет... Ха-ха-ха...

Мурзин утер покрасневшее лицо, и они снова вышли в коридор. И хозяин, помедлив, открыл двустворчатые голубые двери.

Старик такого еще не видел в своей жизни. Перед ним уходила вдаль комната размером в две его избы. Из нее веяло прохладой и духами. Под ногами пружинили ковры - вроде лесного мха. По стенам висели красные и зеленые пологи, а на них - белые и аспидные тарелки с золотыми фигурами воинов и коней. По левую руку, за мерцающим зеленым бархатом, разведенным по невидимой проволоке к двум толстым колоннам, высились сахарными перинами и отливали черным лаком две кровати. Но и они занимали едва ли десятую часть залы. Справа, в углу, сумрачно светился трельяж, рядом проморгался, заговорил и засветился еще один телевизор, с экраном в чемодан величиной, рядом стояла радиола на трех ножках, горела жильным золотом и стеклом. Мурзин все щелкал и щелкал над собой, и комната освещалась, набивалась звуками и богатством.

-Ай-яй-яй...-только и сказал старик.

- Садись, - предложил Мурзин, довольный впечатлением, которое произвел его дом на тестя.- Не стесняйся! Ты же наш самый дорогой гость. Эй, девочки, успеете все сварить? Обижаться будем.

- Успеем, успеем...- ответили женские голоса.- Еще есть час.

Посреди громадной залы, под белоснежным горбатым покрывалом, стоял узкий стол. Стулья, в белых чехлах, шли вдоль стены справа, много, штук двадцать, и старик сел на один из них, утонул, потом привстал, сел ближе к двери - этот, кажется, был жестче. Мурзин стоял посреди помещения - он прикуривал.

"Господи, господи!..-думал старик.-Вот комната! Много я чего на свете видел. Но зачем стулья в рубашках?"

- Так и живем...- сказал небрежно Мурзин, стряхивая горячий пепел в руку и хихикая, втягивая живот - щекотно руке от пепла.-Так и живем... Зимой приезжай...- Он снова засмеялся.- У меня баня есть. Помоемся. Вот так.

Они помолчали. Мурзин глянул на часы.

"Кого-то ждут?-вспомнил старик.-Начальство какое-нибудь?.. Конечно, начальство ждут".

- Юк, юк! Нет, нет! - угадал его мысли Мурзин.- Гости из Казани пусть опаздывают, а родня превыше всего! - Он подошел к столу и сдернул белое покрывало - и сам восхищенно процедил. - Ц-ц-ц...

Ранние яблоки, желтые столичные апельсины, аккуратно нарезанный язык, спелые ташкентские помидоры, черная икра, глянцевито-коричневая охотничья колбаса... чего только не было на столе! Старик оценил эту роскошь, но колючий его глаз прежде всего усмотрел среди многоцветья бутылки с иностранными и русскими наклейками.

- Садись, бабай, - сказал Мурзин, - родной наш, драгоценный.

Старик хмыкнул, воровато оглянулся на дверь. Мурзин хохотнул, откинулся на спинку стула, пристально глядя на радостно-смущенного старика, протянул руку и за кадкой с какими-то цветами поднял трубку игрушечного телефона.

- Девочки, Мурзин говорит. Вот мы сидим с хорошим человеком. Какие будут указания? А? - И, веселясь, тяжело дыша от странного удовольствия, протянул трубку старику. Тот подставил волосатое ухо.

- Немножко разрешаем...-громко и визгливо сказала трубка и засмеялась.

- Слышал? - Мурзин положил трубку на место и налил тестю и себе коньяка.

- Может, мне... просто водки? Ты уж сам, с кем-нибудь... дорогое-то...

- Ничего, - протянул Мурзин, чокаясь со стариком и опрокидывая рюмку.- Пей и дело разумей. - Он любил говорить на русском языке всякую всячину этаким многозначительным тоном.

- "Так", - сказал бедняк, - подумав, добавил Мурзин.

Старик кивал и мял остатками зубов хлеб, перекашивая лицо. Из коридора слышался треск рыбы на сковородках.

- Шура! - зычно позвал Мурзин.- Иди-ка сюда, выпей с папой.

- Сейчас, - откликнулась жена, появилась в том же голубом платье, но с передником.- С отцом как не выпить!

Она налила капельку, чокнулась с мужиками и снова убежала на кухню, где ей помогали, судя по голосам, две или три женщины.

- Значит, та-ак, -пропел Мурзин.-Значит, вот как.

Старик молчал. Мурзин поднялся, снова включил телевизор. Где-то на юге убирали хлопок. Потом сел и начал читать бумагу некий человек.

Мурзин больше не пил, но старику наливал. Дед Иван был почти трезв - отчасти из-за новизны обстановки, а отчасти из-за того, что рюмки были с желудь.

- Да-а, - бормотал, зевая в кресле, Мурзин.-"Да будет свет", - сказал монтер... - И опомнившись, спрашивал. - Почему не пьешь?

Он включил и радио. Там говорил другой человек. А может быть, тот же, только о другом. А может быть, о том же, только магнитофоны у них там, на передающих станциях, были включены не враз. Старик тоже кое-что понимал.

- Хорошо говорят, - буркнул он с усмешкой.

- Да?..- Зять недоверчиво покосился на старика, выключил радио и убрал звук у телевизора. Вдруг лицо у него подобрело, поглупело, нос влажным стал, розовым, Мурзин подмигнул:

- Знаешь?.. У персидского царя Амир-хана было сто жен. И были они все в широких халатах, и такие были широкие рукава у этих халатов, что в них можно было пролезть. Вот лягут они кругом, возьмутся за руки, а Амир-хан лезет из рукава в рукав, а где понравится - задержится... Ничего не видно! Что скажешь?

Старик смущенно закашлялся.

- Замечательно! - пояснил Мурзин. Посидел с минуту, закрыв глаза. И уже скучающим тоном, глядя на часы, добавил:- "Та-ак", - сказал бедняк... А теперь, бабай, идем ко мне в кабинет, пока тут женщины горячее приготовят. Действительно, еще один гость должен подойти... Не подойдет-наплевать...

Старик видел, что не "наплевать", но сказал:

- Я рад, что ты так меня встретил, даже неловко... Столько хлопот.

Мурзин пошел впереди, выставив нижнюю губу и отрыгивая-издавая сытые звуки лягушки:

- Ве-эк!

Женщины, живущие у Мурзина, дочери дальних бедных родственников, седьмая вода на киселе, делающие всю черную работу в доме, в благодарность за то, что живут в таком доме и учатся в райцентре (в каком-нибудь ПТУ...), эти женщины просеменили мимо, вбежали в залу и в мгновение ока привели стол в первоначальный вид и сверху покрыли белым накрахмаленным полотном.

- Уже девять, - вошла в кабинет недовольная Шурочка.- Где же твой Игнатенко?

- Не знаю, - Мурзин и сам волновался, ходил из угла в угол. Он уже про старика забыл. Вышел в сени, выключив по дороге везде свет, чтобы потом, как понимал старик, эффектно включать, щелкая кнопками по очереди, пропуская вперед дорогого гостя.

- А я хочу выпить, - сказал вызывающе дед Иван.

Мурзин был далеко, не слышал. Шура - тоже.

- Эй! - закричал старик.- Вы меня потеряли? Я здесь.

Вошла дочь, вспотевшая у печи.

- Чего тебе, папа?

- Почему меня все бросили? Я хочу выпить!

Дочь поджала алые губки, принесла ему бутылку коньяка и стакан. Вздохнула с непереносимой скукой.

- Пей. Мы хотели познакомить тебя с хорошим человеком. Но если тебе алкоголь дороже нашей к тебе любви, пей! Заливайся.

- Я басмачей в Самарканде гонял! - неуверенно выкрикнул старик, поднимая левый кулак, на котором поперек пальцев блестела кожа давнишнего пореза.- Вот- саблей...

Дочь язвительно улыбнулась:

- Ты у нас герой! Об этом как-нибудь в следующий раз...

Но тут раздались мужские голоса в сенях, и дочь выпорхнула, сразу же заговорив тоненьким голоском нараспев, каким говорила только в девичестве:

- Заходите! Милости просим! 0й! Ничего еще не готово! Если метеор среди дня ударит, не найдет такого беспорядка, как сейчас... Заходите! Заходите!

- Ничего, -отвечал густой надтреснутый басок.- Мы люди простые. Простые мы люди.

- Так хорошо, когда нас, бедных провинциалов, понимают! И не смеются над нами...- верещала Шура. - Мы глина... земля... Вы - молнии, облака... Мулланур, веди гостя в залу... Нет, нет, не разувайтесь!

- Ноги устали, да и так чисто у вас.

- Тогда вот - туфли. Красные. Пожалуйста, сюда, - Мурзин шел впереди, щелкая выключателями, словно давя ногтем тараканов на стене.- Василий Николаевич, сюда. Вы не смейтесь... Живем - как можем. Ванной, как у вас, нет...

- Ого, - говорил гость, - ого! Устроился, я вижу, неплохо, Мурзин.

- Ну что вы? Деревня есть деревня.

- Деревня нас кормит, - назидательно произнес гость.

- А я что говорю!.. Ц-ц-ц... Я очень уважаю деревню. Я крестьянин, я человек совсем простой... Проходите. Вот сюда. Давно ли в лаптях ходил... Ах, бедная юность!

Гость почему-то засмеялся. Мурзин, помолчав, тоже. Гость помедлил и сказал:

- Я ведь сам не городской. Не оторвался от корней.

- Знаю, Василий Николаевич. У вас родня в Сарманове.

- Откуда знаешь?

- Да уж знаю! И шпионов не надо. О хороших людях вся земля говорит, Василий Николаевич.

Иван Егорович сидел вдали, один в кабинете Мурзина, положив руки на колени, все слышал и ждал, когда его позовут. Там, в огромной прохладной зале, заговорил телевизор жужжащим голосом, заиграла музыка. Старик кашлянул и, взяв бутылку в левую руку, вошел в залу.

- Здравствуйте...-сказал он в некотором смущении. Бутылка вышла на свет. Мурзин с досадой нахмурился и встал.

А гость, увидев старика, рассмеялся. Мурзин подхватил:

- Ха-ха-ха... это уж извините... по-простому, по-деревенски... Знакомьтесь, ха-ха-ха... мой тесть - рыбак, Иван Егорович, Иван-бабай, как его у нас называют, герой обеих войн.

Гость поднялся и крепко пожал руку старику. Гость оказался высокого роста, с брюшком, как и Мурзин, но лицо имел длинное и костистое, глаза внимательные. На нем были брюки из очень хорошего материала, как отметил старик, и ослепительно белая шерстяная рубаха.

- Рад, рад, - сказал начальник надтреснутым баском.- Вот она - старая гвардия! Сколько же вам лет, Иван Егорович?

- Скоро восемьдесят будет.

- Рад, рад. Дай бог нам сделать, сколько сделали наши полуграмотные отцы и деды.

- Я грамотный, -сконфуженно сказал старик. И добавил по-немецки. - Хенде хох. Вафен финляген.

- Это я к слову, - усмехнулся гость и, садясь, продолжал:-В самом деле, памятники надо ставить в деревнях этим простым людям.- Голос его окреп.- Всем! Полуслепой старушке, которая ухаживала за раненым батыром. Деду, стрелявшему в белобандита из допотопной винтовки. Девушке, поднявшей удои до двух с половиной тысяч литров... всем! Всем! Будет время - в каждой деревне будут стоять памятники! Почти у каждой развалюхи... Избы - это наши корни, наши истоки. Если исток красный, то вся река будет красной. Об этом нужно помнить.

Мурзин со стариком слушали и кивали. В дверях раза два показалась Шура - исчезла. Серьезный мужской разговор идет.

- А вы молодец! - гость положил руку на плечо старика.- Я рад, Мурзин, что у тебя такая родня! Я сам деревенский, ты знаешь. Люблю катык. Люблю гармонь.

- Я сыграю! - обрадовался старик. Он знал, что у Мурзина есть "хромка".

- Очень хорошо, - гость не дал ему встать.- Я рад, что мне посчастливилось познакомиться с вами. Я испытываю прямо-таки душевный трепет, когда сижу с вами...

Старик все же был пьяноват. Он искренне просиял.

- Мне так и сказали, что познакомят с вами. Я согласился... приехал... раз уж столько хлопот из-за меня... Такой ужин приготовили!

Мурзин громко засмеялся, приглашая посмеяться и гостя над простодушным гордым стариком. Они переглядывались и смеялись, и старик тоже беззвучно посмеивался, вовсе не подозревая, что смеются над ним. Он говорил:

- В Самарканде одного басмача я ловил. Имам-Дофар его звали... Вот на руке след... Нет, извините, простите старика, это я на Перекопе заработал... Хенде хох! Я и английский помню... М-м...

Гость и Мурзин смеялись и переглядывались, особенно старался Мурзин. Старик недоуменно замолк.

- Родной, любимый! - сказал Мурзин, вальяжно обнимая его. И тот опять успокоился.- Как бы мы без тебя?.. - И громко позвал: - Жена!

- Да? - она уже была в дверях, в светло-вишневом платье с белыми капроновыми рюшами.

- Ужин! - распорядился хозяин.- Накормим нашего героя!- и засмеялся. Засмеялись и гость, и Шура.

Старик подумал неуверенно: "Издеваются надо мной? Или просто веселый народ? Ох, глупый я, ничего не понимаю..."

Уха гостю исключительно понравилась. Еще бы, тройная уха! Апельсины он демонстративно не ел, хотя ему почистили ножом три штуки - кожура каждого апельсина резалась на особый манер, и получались всякие смешные звери. Гость похваливал рыбу, картошку (была уже нынешняя, мелкая, очень вкусная). Выпили крепко.

- Слышь-ка, а как твоя фамилия? - спросил вдруг гость у Ивана Егоровича.

- Я Сирота, - ответил старик. - Фамилия такая.

- Сирота?! Эй! Я же о тебе слышал! - Гость с уважением отодвинулся. - У тебя гостил товарищ Валеев Роберт Хакимович?

Старик провел рукой по стриженой голове.

- Ну. Гостил.

- Очень хвалит твою уху. Говорит, какой-то секрет знаешь. Иван Сирота... Как же я сразу не вспомнил?!

Старик скромно молчал.

- И ты знаешь, кто он теперь? - Гость многозначительно понизил голос.- Он в обкоме теперь... у руля... после нынешней конференции.

- Хороший парень, -согласился старик, -помог мне лодку поднять... мешок с рыбою подавал... тяжелый...

Все помолчали.

- Замечательная у тебя родня! Выпьем за героя Ивана Сироту! - предложил гость Мурзину без тени улыбки. - Иногда мы не ценим нашу родню, наших полуграмотных дедов и бабушек...

- Я грамотный...- вставил опять старик.

- Да, да, он грамотный! - подхватил Мурзин, неуверенно смеясь и тут же пряча улыбку.

- Под огнем пулеметов и минометов они учились грамоте, - продолжал жестяным голосом гость.- Если мы чего-то стоим, то лишь потому, что есть они! Выпьем за тебя, Иван-бабай.

Все выпили, и старик подумал: "Нет, не издеваются..." Он попросил налить себе простой водки, принесли, потом попросил гармонь, и Мурзин, переглянувшись с гостем, принес "хромку".

Старик провел ладонью по клавишам - шутливо рявкнул гармошкой, потом поднял неестественно прямо голову и начал, пронзительно варьируя, работая пальцами почти на месте, татарскую мелодию, которую очень любил, - ее напела ему когда-то жена Нагима...

Гость полузакрыл глаза. Мурзин и Шурочка тихонько замурлыкали.

Но, не дав допеть, гость остановил рукой гармонь:

- Молодец! Мы к тебе приедем... с товарищем Валеевым! Примешь нас? Играть на гармошке будешь?

Хозяйка подала два балеша, два огромных румяных пирога с мясом и картошкой, - лучшее угощение у татар. Краешки, где тесто загибалось, подзагорели - были коричнево-золотые. Начались уговоры со стороны хозяйки:

- Ешьте, кушайте!.. Не обижайте... Уж чем богаты...

И когда все уже были сыты и пьяноваты и никому ничего не хотелось, наступило молчание. Мурзин значительно посмотрел в глаза жене.

- А вы приехали не один? - вспомнила и осторожно спросила Шура. - Завотделом почему-то не пришел?

- Он болеет, - ответил гость. И, словно бы с трудом решившись, добавил:-Ему нельзя пить. А мы... простые люди... Мы себя не жалеем.

- Не пришел - и очень хорошо! - будто бы рассердился Мурзин на жену за ее вопрос.-Мы простые люди. Вот я курю на работе... Василий Николаевич, врачи ругают, а я курю!

- Да, да! Он себя не жалеет, -поддержала Шура, округляя глаза.- Любую собаку на улице пожалеет, но не себя. Горит, умирает на производстве...

- Ничего, - сказал гость.- Нам такие работники и нужны. Из таких и растут руководящие кадры. Не век же сидеть вам в деревенской избе... Хочется музыки, собственно говоря. А что себя жалеть? Нет, собственно говоря.

Счастливый, красный Мурзин принялся заново угощать гостя.

- Вот. Вот еще кусочек, Василий Николаевич...

И тут случился маленький конфуз. Гостю подали кусок балеша на инкрустированной золотом и слюдой египетской тарелке (декоративная вещь, стоит восемьдесят рублей), там изображены воины с копьями, смотрят а одну сторону, и вот одна из блестящих пластин отскочила, - видимо, гость ковырнул нечаянно вилкой. Тарелки такие вовсе не предназначены для еды.

- Ой!-расхохотался Мурзин, боясь, что гость осердится.- Это не опасно! Это золото!

- Ничего, - сказал гость.- Раньше ели с серебра я золота и долго жили.

И, сняв с зуба золотую пластиночку, с видимым сожалением положил ее на стол, а сказать: "Возьмите, она ваша!"-Мурзин не решился. И почему-то общее настроение упало.

Старик был пьян, свирепо хмурился и ничего не говорил. Но все видел и понимал. Шура заерзала на стуле, важно заявила:

- А мне кажется... в Индии кино лучше развито, чем у нас! Радж Капур... так красиво, так красиво у них! Все время поют и пляшут... Одежда такая красивая... И артистки такие красивые. А у нас- скучно, все говорят и говорят. В комбинезонах и даже фуфайках...

Гость усмехнулся:

- Пожалуй, критика справедлива.

Помолчали еще.

- Может, в карты?-брякнул Мурзин.

Гость сделал вид, что удивился.

- Нет, не играю.

- Я тоже! - горячо сказал Мурзин, то вставая, то садясь.- Как вы решите, Василий Николаевич. Один человек их у меня случайно забыл. Надо отдать. Или уничтожить, Василий Николаевич?

- Можно, - разрешил гость и трудно поднялся.- Спасибо, рахмат, дорогие мои друзья! Угощение было на славу.

- А чай?!-запричитала хозяйка.-Разве чай-то не будете? Так же принято!

- Спасибо, спасибо. Нет больше места, вакансий нет, ха-ха! Вы чудесные люди.

Гость икнул, проходя к дверям, а Мурзин двинулся за ним, оттопырив губы и издавая лягушачий звук. Гость обернулся, положил руку ему на плечо, и они вышли.

- Иди ложись спать, - шепнула дочь отцу.- Хватит. Напился - сопли висят. Постыдился бы культурных гостей.

Старик нетвердыми шагами побрел по коридору. Было душно, хотелось на воздух.

Звезды горели в черном небе. Теплый ветерок взял под мышки старика. У ворот, на улице, прощались.

- Не обижайтесь, Василий Николаевич, мы люди простые...

- Это хорошо. Нет, не провожай - гостиница там, я знаю. Спасибо тебе.

- Пусть другие сидят в гостиницах, пьют молоко... А мы себя не жалеем... Он не уважил меня, но для меня один ваш палец дороже его четырех ног!

- Ха-ха-ха... Смотри, Мурзин! С такими разговорами! Но ничего. Я-то всегда тебя защищу... Еще в столице поживем. До свидания, дорогой...

Клацнула калитка, Мурзин быстро прошел мимо старика.

Слышно было - он в прихожей снял трубку игрушечного телефона, звонил через комнату жене:

- Алло! Шурка! Новые указания такие: чай, самый крепкий, мы себя не жалеем...

О старике вспомнили через полчаса, когда супруги наговорились и собрались спать.

Иван Егорович сидел на крыльце и ждал.




5

Старик все еще плавал по озеру, гоняя рыбу длинным и тяжелым боталом.

-У-урк! У-урк!.. - отзывалось эхо.

Дед Иван взмок, соль жгла его тело. У него дрожали колени, а руки едва удерживали скользкий шест. Рыбы на этот раз оказалось меньше, ведь он раз двенадцать прошел по длинному озеру с боталом.

Старик, выбирая сеть и рыбу, кряхтел и думал про солнце: "Ну, зачем ты так греешь? Тебя ненадолго хватит, если ты так будешь светить, как нынешним летом, понял, нет? Вот я. Работаю всю жизнь. Если мне повязать руки и ноги, я через день умру. Но я постоянно занимаюсь своим делом, поэтому долго живу. Но я же не прыгаю по крышам, не таскаю быков на загривке?! А ты? Ты чего-то лишнего нынче... Озера сохнут. На полях колос будет мелкий. У женщин становится морщин больше - вода уходит из людей. И куда она вся уходит? В небеса, в твои закрома? Кто же там ее пьет? Господь? Его уже нет, наверно. А если он и есть, то неужели столько пьет воды?! Куда же ты ее деваешь, солнце? Собираешь в тучи и льешь по другую сторону земного плода - на Америку? Там, говорят, бушуют мокрые ураганы... Но я не хочу горя этой самой Америке. Я не хочу никому горя. Я хочу, чтобы все было справедливо. Не свети так жарко, царь небес. Твой блеск отражается от зеленой воды, проникает в мои глаза, в мозг, в кости- во мне светло и страшно становится, и я чувствую, что скоро умру..."

Старик не любил возить мокрые сети. Он разложил их по траве, подвесил на кустах - за полчаса-час высохнут, нить ячеек станет белой и твердой.

Рыбу он сложил в мешки из рогожи, оставил среди камышей, в мелководье, закидал ветками. Пусть пока в прохладе и влажности побудут. Выволок лодку на бугор-скоро ей в новый путь.

Посмотрел на небо, покрутил головой. Кряхтя полез под телегу, в тень. Со всех сторон сверкали под уничтожающим солнцем полянки, репья, копешки, смородиновые кусты, словно они были из серебра и золота. И стояла телега, и в синей ее тени лежал дед Иван.

Он страдал. Ему было плохо. Видимо, все-таки дни его сочтены...

"Так я и не посидел в новой лодке, - размышлял он. - Так и не поплавал в ней! Раскололась, разошлась, как ладони моей бабы после намаза..."

Он смотрел исподлобья на озеро, на черно-сизое кострище, на пустые бутылки, оставленные здесь вчера, - и бескровные его губы дрожали. "Ах, какой нехороший человек у меня зять! - думал старик.- Все из-за него".

Тогда, из райцентра, дед Иван вернулся к обеду - утром его накормили холодным балешом в белой пленке сала и налили какого-то бордового напитка, крепкого, градусов шестьдесят.

Дочь сказала, когда он хотел отказаться:

- Дурак! Пей! Это за границей пьют!

- Одеколоном пахнет! - пожаловался старик, закрывая глаза и ощерясь.- Разве так можно?

- А тебе лучше, если сивухой пахнет? - возмутилась дочь.- Навозом? К нам, в магазины, пришло всего шесть ящиков. На весь район! Думаю, дай один оставлю себе, знакомых угощу. Папеньку ублажу. А он морду воротит - водки просит. Эй, Мулланур? Слышишь?

Мурзин сам с утра не пил. Озабоченный, набрызгав на себя духи, ушел на работу. Старика увозила та же машина, и в ней тоже пахло одеколоном.

- Маме кланяйся!-кричала дочь из ворот.-Ягод соберите - варенье варить буду!

По дороге деда развезло. Его мутило. Он не помнил, как доехал сквозь удушающий зной. Помнил только - железная машина была раскалена: все ее ручки, выступы, дверки...

Смутно осталось в памяти, как он пересек двор, и отпер лабаз, и по лестнице сполз вниз на опилки, на многотонную глыбу льда. Здесь было холодно, хорошо, не то что там, наверху. Старика трясло. Он уснул среди свежемороженой рыбы.

Проснулся от клекота курицы - глупая птица слетела в открытый погреб и никак не могла выскочить наверх. Если б не она, старик замерз бы насмерть-был очень пьян. Уже в сумерках, стуча зубами, срываясь по лестнице, старик выкарабкался на свет. Тут встретилась старушка Нагима и начала кричать:

- Ах, вот ты где? Ты где был? Ты был в погребе?! Ты же умрешь, Иван! Вот сядешь! Вот ляжешь и умрешь! Почему молчишь?! Или ты уже умер?! Ой, беда мне, беда...

- Д-дай выпить...- с трудом попросил старик.- В груди больно.

Старушка Нагима, горбясь, клюя носом, быстро побежала по двору, туда-сюда, вернулась, скрылась в складе, где находились сети, и тут же вынырнула назад - в руке у нее блестела бутылка. И с какого праздника припрятала?..

- Ой, глупый! - ругалась она, наливая старику в стакан. Они сидели на кухне.- Пей! Ой, ударил бы гром - и тебя бы по темени! Ой, окоченел бы ты там, на льду! Сердце мое не мучилось бы больше! Зачем ты туда полез?! Зачем?..-старушка сорвала голос, шептала и взвизгивала.- Ну, что? Ну? Согрелся? Бедный мой...

Старик трясся и мотал головой. Старушка налила еще. Старик выпил всю бутылку, потом, протрезвев, попросил чаю. И пил чай, стуча зубами о блюдечко.

- Ой! - ругалась старушка, утирая слезы.- А я думаю - где он? А поискать не могу - на мне печь, внучка, корова... И Надька куда-то пропала... Валя в клубе... А он-в погребе! Зачем ты туда полез?!

- Ладно-ладно...- вяло и счастливо отмахнулся старик. Он почти спал.

- Нет! Я тебя в баню поведу! - сообразила старушка Нагима.- Соседи баню истопили - собирайся. Ой, несчастная я... А если ты умрешь?! Легкие почернеют-и умрешь?

- М-меня... скорпион кусал - я не ум-мер... М-меня две п-пули прошили - я не умер... Поняла, нет?

- Поняла! Вставай! - не слушала его старушка. Она повела его под руку, огородами, чтобы не видели люди.

Дед Иван помнит эту чужую жаркую баню, забитую белым паром, и в белом паре-старушку Нагиму, белую, юную.

- На прекрасных долинах... я встретил тебя...- пел он, раскачиваясь перед ней, сидя на полу.- Нагима... я тебя лю-юблю... Хочешь, по-немецки? Их-х... либе... дих-х... На прекрасных долинах...

- Хватит, хватит, - растерянно бормотала старуха, окатывая его горячей водой и шлепая разлетающимся веником. Пахло березой, весной.- Лезь на полок! Лезь! Ой, беда мне...

- Губы твои как м-малина...

- Ты умираешь? И тебе мерещится то, чего уже нет?..

А старик водил перед собой и тыкал в воздух пальцем и, пуская пузыри, счастливо бормотал:

- Боишься меня? Боишься?! А я еще молодой... ты должна меня бояться, Нагима! Ты обязательно должна меня бояться! Такая белая, тонкая... Помнишь, я тебя встретил - ты овец гнала? Ты сама мне сказала: боюсь тебя... Помнишь?

Старуха молча мыла ему голову. Дед Иван заплакал.

Старушка вывела его в предбанник, одела и повела домой.

Дома был сын Валентин с одним своим товарищем. Старик много и глупо болтал, лязгал сохранившимися зубами, свирепо хмурился.

- В меня басмач стрелял... скор-рпион кусал, а я живой! Меня минами взрывали, но ни одна слеза не пробежала по моим голубым глазам!

- Разве у тебя голубые глаза? - недоумевал вежливый, грамотный сын.

- Молчать! Молчи! Цыц!..

Сын с товарищем переглядывались и кисло улыбались...

На следующее утро старик опохмелился неизвестно где. И весь день пасмурно ходил вокруг новой лодки, пытаясь кое-как, пьяными руками, начать ее смоление. И весь день во дворе толокся народ - несли водку, вино, знали: дед Иван запил. Он всегда так - год не пьет, а потом семь, а иногда одиннадцать дней куражится, хлещет горькую, как дистиллированную воду...

А в воскресенье утром приехал Мурзин. На двух машинах: "Жигули" и ГАЗ-69.

Гости прикатили часов в восемь. Долго на всю деревню ревели перед воротами Иван Егоровича клаксонами. Старик не слышал-перебирал сети на складе, думал свои думы.

- Эй, хозяин! - наконец-то донеслось до него.

Старик отпер ворота - гости въехали. Красный от возмущения Мурзин, играя ключом, подошел к старику и все-таки облапил его.

- Что? Не узнал? Или обижаешься на что-нибудь? - спросил он. И не удержался, язвительно добавил: - Это я, твой зять. Забыл?

- Нет, нет, - ответил старик.- Никак нет.

Шура несла хозяйственные сумки - в них гостинцы, навстречу ей с крыльца торопливо сходила мать, Нагима, в пестром ситцевом платье.

- Мама!..

- Доченька!..

Пока мать и дочь обнимались, из машин выбрались все гости. Мурзин знакомил.

Чувствуя неловкость перед ними, Иван засуетился - подтянул штаны, отогнал гусей.

- Пожалте в дом, дорогие гости. По нашему обычаю с дороги - чай...

- Ладно, ладно про обычаи! Рыбу, рыбу давай!-быстро говорил, подмигивая, Мурзин.- На лоне природы.

- Будет, - страдальчески сморщился старик.- Будет вам рыба. Будет вам фосфор...- он попытался культурно шутить.- Вам же думать надо... А пока заходите. Вот, сейчас меду вам нового принесу. Не стойте тут. Пчелы могут жальнуть.

- Да, да! - начала звать с крыльца старуха Нагима.- Входите же! Пчелы сдурели нынче - никому проходу не дают!

- Я хочу посмотреть, - важно сказал Мурзин.- Посмотрю, как наш старичок с ними управляется.

-И я!- обрадовалась его дочка Света, с длинными черными волосами по спине, в белой панамке.- Я не боюсь!

Круглолицый человек в темных очках, один из спутников Мурзина, тоже остался во дворе, у самой изгороди, на кольях которой сверкали раскаленные цинковые ведра и сохли сети.

Дед Иван взял дымокур, сходил в дом, к самовару с углями, и вышел, поскрипывая мехами, окутанный коричневым дымом.

Он ступил в сад, поднял крышку самого дальнего улья. Встревоженные пчелы взмыли над его головой. Они мерцали на солнце, как золотые, летая вокруг старика, и казались черными, когда прилеплялись ему на щеки, на виски, на стриженую макушку. Они облепили его всего, но, видимо, не трогали - старик хрипло смеялся, вытаскивая раму с сотовым медом и лишь изредка направляя себе в лицо струю горького дыма. Старик положил тяжелый сотовый квадрат в медный, блестящий тазик. Потом сунул на освободившееся место пустую рамку с двумя проволочками, накрыл улей крышкой и пошел к выходу.

- Уходите! - бормотал он гостям, держа перед собой, на отлете, мед. И по-татарски. - Китегез!

Старик был доволен. По правде говоря, две или три пчелы все-таки ужалили его, но никаких последствий пчелиный яд у старика не вызывал.

- Ц-ц-ц...- восхищенно цокал языком Мурзин, стоя неподалеку. И вдруг он взвыл.-А-ау! У-у!.. В-в!.. - Он резко присел, закрутился на месте, тяжелый, мощный.

- Что, что, Мулланур Рамазанович? - подскочил к нему очкастый и тут же, замахав руками, побежал прочь по двору.

Старик сипло хохотал, держа в руках тазик с медом, и пес лаял, и Мурзину казалось, лаял старик и хохотал старый пес.

- Что смеешься, проклятый старик? - громовым голосом закричал Мурзин.-Прямо в бровь! Ах, стер-рва! А мне машину вести... а завтра заседание... глаз заплывает...

- Не расстраивайтесь...- сказал Валентин, выходя из дома с кусочком тающего масла на пальце.- Вот, сейчас смажем это место...- И сам вдруг захлопнул ладонью глаз, заныл:-М-м...

Масло потекло по его лицу.

Завизжала дочь Мурзина - она боялась. Света сорвала с головы панамку и принялась махать - и, конечно, к ней полетели пчелы.

- Не маши!..-на крики из дому выскочила Шура.- Сюда!

Но дочка растерянно вертела головой. Она услышала- в ее блестящих черных волосах, что текут по спине, что-то звенит, возится.

- Ой! На спине!..

Видя, что дело принимает нешуточный оборот, старик семенящим шагом понес к крыльцу мед, попыхивая дымокуром и бормоча:

- С дороги, товарищи!..

Сходил в избу и вернулся к девочке. Он дул на нее дымом, Света закашлялась, заутирала слезы. Шура резко оттолкнула старика:

- Иди отсюда! Это за тобой они летят... Доченька! Где? Где пчела?

- В волосах... Мама!

Шура взяла на ладони тяжелый хвост дочери и сама услышала - внутри черной струи звенит насекомое. Она стала опасливо перекатывать волосы с ладони к своей груди, рассыпая и разреживая их, сама при этом отворачивалась и ругала отца последними словами. И кричала на дочь:

- Да не дергайся ты!

Старик шмыгнул носом:

- Женщина! Дай я!

Шура молча отбросила волосы. Старик деловито взял их в кулак возле самого затылка внучки, жестко сжал и повел пальцами по всей массе-и все услышали, как в его руке что-то хрустнуло. Старик разжал пальцы, подул на волосы, шевеля их, и левой рукой осторожно вытащил за крылышко мертвую пчелу.

- Вот и все, - и растерянно улыбнулся.

- "Вот и все"! - гневно передразнил его Мурзин. Он тяжело, носом дышал.- Я чувствую, мой глаз заплывает. А у меня... завтра... Ты нарочно так? Да?

- Ну, что ты? - миролюбиво пропела с крыльца старушка Нагима.- Я же говорила вам - шакалы они, истинные шакалы нынче эти пчелы! Валя, принеси из погреба побольше льда, пусть Мулланур приложит к глазу. Даже следа не останется!

Успокоенная Света капризно подняла верхнюю губу.

- Я домой хочу, в город!

- Успеешь еще, -сказала мать, подталкивая ее к дому.-Министры и то ездят нынче в деревни на воскресенье. Еще надоест тебе в жизни город, с его шумом, его машинами...

Гости, охая и оглядываясь, входили в избу и в большой комнате садились за стол. Самовар давно посвистывал, сияли в новых тарелочках с красными донышками прозрачные, толстые куски меда. Мед растекался, тек из смятых восковых гнезд - где прижали их пальцы старика или надавила ложка хозяйки.

Мурзин звякал в блюдечке льдинками, прижимая голубоватые пластинки к правой брови. На лице блестела вода.

- А ведь и полезно это! - бормотала, разливая чай, старушка. Она спасала своего Ивана. - По радио говорили: пчелами лечат и ревматизм, и сердце. Ты уж, родной, не обижайся на него. Ты лучше подумай, почему он такой крепкий. А потому, что всю жизнь пчелам себя подставляет. Даже когда до ветру пойдет.

- Здоровье-это очень важно, -осклабясь, уже остывая, согласился Мурзин.- Я слышал, даже миллионеры лечатся пчелами. Отказываются от уколов и едут на пасеку. Ишь какой он у нас, Иван-бабай!

Старик сидел и виновато смотрел в чашку с чаем. К тому же у него болела грудь после вчерашнего погреба. Хорошо еще - потом была баня...

- Что молчишь? - уже дружелюбно спросил Мурзин.

- Тебе надо выпить водки, -хитро сказал старик.- Еще больше рассосется.

Мнительный Мурзин засмеялся, но жене кивнул: а давай-ка!

Старику тоже налили (он на это и рассчитывал), Иван выпил, и боль стала слабее.

- Это верно-здоровье прежде всего... Но ведь не жалеем мы себя! - продолжал Мурзин, жуя сотовый мед и складывая возле тарелки черно-желтый воск.- Вот мне надо похудеть... А как? Я и так уж хлеба не ем, пиво и квас не пью. Все огорченно переглядывались. - Не помогает! Потому что работа такая. Кто по улицам бегает, а кому ведь и думать надо. Сидеть и думать.

- Любое начальство - в теле, - сказал человек в очках.- Вы правы, Мулланур Рамазанович. В то время, когда...- патетически возвысил он голос, но, не продолжая далее, принялся за мед.- Очень, очень даже вкусно...

Попив чаю, гости пошли во двор. Они утирали себе шеи полотенцами, садились в тени у стены амбара, лениво смотрели на небо. Пора было ехать. Хоть бы минутный дождик!..

Старик полез в погреб лабаза, вынес мешок рыбы, отдал шоферу. Сам запряг Петра и выехал со двора. Скоро машины обогнали его...

Когда старик в дурмане от солнца приехал на Ветреное озеро, гости разожгли костер и чистили рыбу. На траве пищал транзистор.

Дед Иван сел в лодку, проверил ближнюю сеть (хватит вам и одной), рыбу отдал женщинам. Постоял рядом, глядя, как жена очкастого выскребает ножом из сорожки все нутро, - слышно даже, как лезвие трещит по ребрам.

- Эх, кто вас так учил рыбу чистить! - расстроился он.- Самое вкусное выбрасываете!

Но его отогнали. Старик пошел к мужчинам. Они сидели в короткой тени стожка, на слабом горячем ветерке, курили, и Мурзин зычно говорил. А очкастый, еще один гость и шофер слушали.

- Ни в каком ресторане Москвы не получите вы такую уху, как здесь. А чай? Нам его заварят со смородиной, вместе с ягодами и листьями. Родная земля!..

Все это знали, но почтительно слушали. Старик, тяжело дыша, сел рядом.

- Ты, Иван Егорович, молодец, что здесь живешь. Мы к тебе приезжать будем. Не возражаешь?

- Мне что! - пожал плечами старик.- Я рад гостям.

- У меня к тебе разговор будет, - помедлив, сказал Мурзин.- Потом.

Но уха еще не была готова, а ждать он не хотел, поэтому взял под руку старика и повел к тулупам и полиэтиленовым пологам, расстеленным возле кустов. Они легли на прозрачную пленку, прилипая голыми руками к ней. Мурзин открыл бутылку той же самой ярко-красной дряни и налил. Пришлось выпить.

- Слушай, папа, - дохнул Мурзин сладкими духами, но помедлил, оттопырил нижнюю губу - издал лягушачий сытый звук.- Бе-эк! Слушай! Давай сделаем у тебя лучшее в мире место для отдыха.

- А чего здесь нет? - удивился старик. Он морщился - душно.

- Ты не понял! Давай сделаем так, что к нам будут приезжать сюда на отдых... гм... самое главное начальство из Казани...- громким шепотом.- Министры! А? Хочешь?

- Ладно, -согласился старик.-Привези.

- Нет! Ты сам должен их пригласить!

-Я? Я же писать не умею.

- Ты что, неграмотный?!

- Грамотный. Но писать-то им как? Наверно, на каком-нибудь бланке надо писать? А то читать не будут... понял, нет?

Мурзин рассмеялся:

- Дремучий ты человек. Ерунду говоришь! Значит, так. Напишешь.

- Кому?

- Валееву! Он же гостил у тебя? Все говорят - помнит о тебе! Вот и напишешь ему: чем неграмотней, тем лучше. Сейчас простых людей любят. Так, мол, и так... рыба ждет, мед будет. Он ответит. А может, сразу приедет. А узнав об этом, и другие... из больших людей... может, из Совмина потянутся. Будет уха, душевные разговоры... Ну как, хорошо?

Старик покосился на Мурзина, ядовито спросил:

- И ты, конечно, тут будешь?

- А что? Или я уж тебе не друг?

- Нет-нет, - испугался старик ссоры.- Друг.

- Так напишешь?

- Неловко как-то...- потупился виновато дед Иван. - С чего вдруг?! Разве что к празднику. Давай к Новому году?

- Ты смеешься?! Кто зимой в гости ездит. Не валяй дурака. Значит, напишешь, а я перешлю. Так и сделаем. - Мурзин обнял старика, поднялся, со всей тяжестью опершись на него, и пошел.

Старик усмехнулся ему вслед: "Какой хитрый Мурзин! Лиса! Две лисы!.."

Из кустов, треща и разрывая дикий хмель, появился Валентин, окривевший на левый глаз-вместо глаза была щелочка. Он достал из кармана темные очки, надел и пошел дальше-мимо отца-к женщинам-гостьям. Он нес им в миске ежевику, вместе со смородиной, мелкой нынче и малочисленной, вперемешку с тусклой черемухой и красной кислицей - всего понемногу.

- Стой!-крикнул старик.- Своей жене собрал хоть горсть?

Сын, кривя губы, высокий, вежливый, двинулся дальше.

- В процентном отношении небо сегодня замечательное, - провозгласил человек в очках, стараясь отвлечь старика.

Дед Иван в отчаянии ахнул рукою. Никто его не понимал.

Старуха Нагима и невестка остались дома: варить лапшу с курицей и печь балеш, основное угощение гостям (уха, рыба-не в счет!). Надо бы для ним, хозяюшек, ягод подсобрать, но старика опять развезло. "Умру я скоро, - с удивлением подумал опять Иван Егорович. - И черт с вами!" Он сидел, скинув сапоги, шевеля босыми ногами, и смотрел с пьяным удивлением вокруг: алели этажи родной ему травы - иван-чая, вдали, в ложках, опадал от зноя желтый донник и невозмутимо нес дубок над страждущей землей свой железный лист, корявый, обкусанный со всех сторон ветрами, большими собаками, птицами... "А вот я умру. А все это останется? Или вместе со мной погаснет?"

- Уха! Уха! - позвали женщины. Шура снова разлила по кружкам бордовую жидкость. Ничего нет противоестественнее-венгерский дешевый ром с рыбацкой ухой.

- Слушай, - скривился старик, - сколько стоит бутылка?

- Тебе зачем? - огрызнулась дочь.

- Скажи.

- Ну, пять рублей с копейками.

"Жадобище! - сообразил Иван.- Понимаю. Бутылка "ноль семьдесят пять", а стоит пять рублей. Выгодней, чем водка! А вроде как иностранное. Почти коньяк..."

Все ели и хвалили уху, главного рыбака, Ивана, прекрасные берега речки. А старик в непонятном раздражении мрачнел. Ему не нравилось, что Шура его не любит. Что Валентин, можно сказать, "на цирлах", как сказал бы сейчас Дмитрий Иваныч, принес Мурзиным ягод. А про свою Надю забыл. Надю старик обожал...

Он вдруг громко заговорил среди застольного шума:

- Если бы ты не был моим сыном... на Надьке женился бы я. Понял, нет?

Никто его не слушал. Только Света, дочь Мурзиных, рассмеялась - интересно, как это трухлявый дед может мечтать о молодой женщине. Поев и напившись пахнущей одеколоном красной водки, гости сели играть в карты. Кто проигрывал, того били по носу картой. Доставалось больше всего очкастому. Он снимал очки, подставляя нос, похожий на червивый гриб. Сносил все и бормотал:

- Замечательный в процентном отношении вечер... Свои люди...

Потом пели. Знойный день клонился к закату. Потом фотографировались - поодиночке и вместе, на фоне камышей и кудрявой ремы.

Старик улез под телегу, хотел вздремнуть, но тут Мурзин вытащил из машины малокалиберку, и все стали по очереди стрелять в воду.

-Ти-у... ти-у...- свистели пули и уносились рикошетом в луга.

Потом Мурзин оживился, бросил пустую бутылку в озеро. И все принялись щелкать по ней. Наконец попали - бутылка дзенькнула и утонула, и довольный Мурзин, потирая ладони, послал шофера за чистой водой на лодке - на середину Ветреного озера, а очкастого погнал найти земляники. Напрасно тот отговаривался:

- Мулланур Рамазанович... уже отгорела, отошла она.

- Хочу! - капризничал Мурзин, похохатывая над своими капризами.- Желаю! Или с работы выгоню. Вы - мои рабы, мои гулямы.

Очкастый убежал. За ним побрел, светя узкой лысиной от лба до затылка меж рыжих огромных кудрей, рослый и услужливый Валентин. Старик сплюнул.

- Пошли и меня куда-нибудь!-сказал ехидно старик.

- Куда?- не понял Мурзин.

- Может, перину тебе принести? Пятки почесать? В голове посмотреть?

- Нет, - сопел тот, возбужденно, трезво глядя на Ислама.- Ты - уважаемый человек и никуда не пойдешь. Я сейчас скажу - они все будут тебе целовать ноги. Хочешь?

- Хочу! - сказал старик. И завизжал, лежа на траве.- Хочу! Давно хочу!

Мурзин понимающе усмехнулся.

- А ну-ка! - почти со злобой сказал он Шуре.- Целуй своему отцу ногу.

Наступило общее молчание.

- Шутишь?-надменно вскинула голову жена.

- Я не шучу, - медленно ответил Мурзин, наливаясь кровью.- Здесь свои люди. Надо, - значит, надо. Ну! Есть такое указание.

- Левую или правую? - почти в истерике хихикнула Шура.

Мурзин угрожающе молчал. Она села рядом с отцом и потянулась к нему. Старик не выдержал - захохотал, задергал ногами, оттолкнул дочь, вскочил.

- Ой, что вы делаете?! Не надо! Я не царь!..

Мурзин покатывался от смеха. Тут ему принесли воды с середины озера, он понюхал ее и выпил всю фляжку. И скомандовал "по коням"...

Шура с очкастым быстро уложили всё в машины, и гости уехали в Кал-Мурзу - там их ждал обед. Старик запряг лошадь и потрусил за ними, захватив порванную щукой сеть...

Голова его была словно пламенем объята-он думал о Мурзине, о его бесстыдной просьбе написать письмо далекому начальству. Старик никому не хотел зла, но он знал: такого хитрого счастья ему не нужно.

Когда он ступил в избу, там уже шел пир горой. На тарелках лежало мясо с картошкой. Пищал мурзинский транзистор на кровати. Лапшу съели, готовились внести балеш. Старика встретили криками:

- Да здравствует великий рыбак!

- Наш уважаемый Иван-бабай!

- Заходи, хозяин!

Старик скривился, вышел на кухню, долго смотрел, как старушка и невестка, склонившись возле огромных, сочных коричневых балешей, обмазывали их горячим маслом - орудовали пучками куриных перьев. Лбы у женщин блестели. Хозяюшки, конечно, замучились вдвоем за день. Старик увидел огромные белые противни шанег и блинчиков, яблочных пирогов и пирожков с луком н яйцом. А кроме этого - батоны чак-чака в меду, листы сушеной давленой смородины. Старик сказал:

- Нагима. - Потом буркнул: - Надя.

Иван обнял свою старушку, потом - молодую женщину, топнул ногой. Многое он бы сказал, но не было слов. Вернулся к гостям.

- Слушай-ка! - обратился Мурзин к нему.- Мы говорим вот о чем. Давай-ка я твоему сыну дом поставлю! Пусть молодые в новом доме живут. Пришлю бригаду - за неделю сделают!

Старик не понимал.

- Как это? - спросил он.

- Я, - стал снова объяснять с удовольствием Мурзин, дергаясь, почесывая горло, -я прикажу. Здесь же вам тесно.

- Ии-и, рахмат! - запели гости в голос, и старушка Нагима тоже, она вошла с балешом.- Ии-и, спасибо! Вот какой подарок нашему Валентину!

Мурзин, довольный, замолчал. Шура принялась объяснять:

- Ему ничего не стоит. Выпишет наряд... ну, свои люди, о чем говорить... Валенька, ты сказал "спасибо"? Я не слышала! А, Валенька?

Красная как мак Надя стояла у дверей. Старик тихо буркнул:

- А я думал, мы недолго проживем... они здесь останутся...

Он не то хотел сказать. Он хотел объяснить, что ждет, когда же в сыне проснется гордость мужчины, гордость главы семьи? Когда он перестанет быть подлизой, тряпкой, гладким человечком? Ведь у него уже дочь! Вон, по полу ползает.

Гости замахали руками, зашумели:

- Живи сто пятьдесят лет!

- Любимый наш!..

Старик трясущимися руками налил стакан водки, выпил и ушел, хлопнув дверью.

- Ого! Обиделся... Или от волнения? - Мурзин поднял брови.- Пойду поговорю с ним...

Мурзин вышел на крыльцо - там сидела его дочь Света и плакала.

- Что? Скучно? Сейчас домой поедем.

- Н-нет... Иван-бабай ругается.

- Что еще такое?

- Стала ногти стричь... а он говорит: в сумерках нельзя... родители помрут... Пап, это же предрассудки?

- Конечно, доченька. Иди в дом. Там чудо-пирог... Эй, отец, где ты?

Старик не отвечал. Но узкие глаза Мурзина нашли тестя - он сидел на дровах, возле новой лодки. В темноте светилась его выгоревшая голубоватая рубашка.

Мурзин тяжело опустился рядом.

- Та-ак...-протянул он.-"Да будет свет", -сказал монтер...

Старик молчал.

На западе светилось небо. Но над деревней уже было черно, теплый воздух плыл по огородам, высыпали, качаясь, звезды...

- Ты что, не хочешь счастья сыну? - спросил Мурзин.- Я ведь понимаю, ты и мне не хочешь. Думаешь, я глупый? Зря ты так думаешь. Я лично к тебе отношусь очень хорошо. Мало людей, к кому я так хорошо отношусь. Почему ты не хочешь, чтобы сын жил отдельно?

Старик то ли смеялся над ним, то ли так болезненно кривилось его лицо во тьме.

- Хочешь, скажу причину? - пьяно и насмешливо шепнул он.- Я люблю Надю...

- Эк! - крякнув, удивился Мурзин. Залился тихим смехом.- Ай-яй-яй!..

- И она меня любит.

- Ну-ну, заливай. Я понимаю - платонически... Как слон бабочку.

- Назия! - вдруг закричал старик.- Иди сюда! Быстро! Ты меня, Мулланур, с ума сведешь...

- Что, папа? - запыхавшаяся невестка стояла рядом.

Старик притянул ее к себе, посадил на дрова.

- Вот почему, говорю, не хочу, чтоб вы отделились. Потому что тебя люблю... а ты - меня. Ведь верно? Так говорю?

- Да, - отвечала она безо всякой улыбки. Медленно встала и ушла.

- Ладно, - махнул рукой Мурзин.- Понимаю... шутишь...- Потом искоса, долго смотрел на старика и шепотом, со спазмой в горле, придвинувшись ближе, блудливо мотнув подбородком, спросил:- А что? Может, ты еще и вправду можешь?.. Ц-ц-ц... Ай-яй-яй, какой молодец! Что же ты мне сразу не сказал?..Ц-ц-ц!.. Это другое дело! Я это понимаю! Я это понимаю лучше, чем кто-нибудь другой... Я думаю-зачем он бреется, новую лодку купил... о чем-то все время думает... Ц-ц-ц!.. Как я тебя сейчас уважаю! Мы с тобой большие друзья будем!..- горячо зашептал Мурзин ему в плечо, потому что старик отодвинулся от брезгливости и гнева, и Мурзин ему губами до уха не доставал.- Мы такие дела будем творить! Приедет к нам попросту Валеев... Я дом Валентину поставлю... Мне это-глазом моргнуть. А твой дом переоборудуем для гостей: ружья, вина... старые вещи: лапти... свечи... ну, и телевизор... Только ты слушайся меня. Все сделаю. Мы же родня! И молчу, молчу... хи-хи-хи... молчу... Мы на твоей новой лодке... Ц-ц-ц!..

- Нет! - вдруг рявкнул старик, с ненавистью и страхом глядя на Мурзина.-Нет! Вот-лодка! Вот-Валеев! Вот-"молчу"! Вот-всё! Вот!..

Он хрипел и колотил кулаком по хрупкой скорлупе новой лодки. И не сразу увидел, что она разошлась на две половинки. В бешенстве пнул долбленку ногой, хватил ее топором раза три в непонятном остервенении, швырнул зазвеневший топор в крапиву и побежал по двору.

Старик плохо помнит, что было дальше. Он вбежал, что-то крича, в дом. Все смеялись и кивали старику.

- Вы ничего не знаете!-с пеной на губах вопил от дверей Иван Сирота.- Не знаете - есть другое все... Есть другие татары, другие русские... у них другой, другой язык. Они о другом, о другом думают. Они врагов били, в пески реки проводили, в болотах города ставили! Вы не верите, а я все видел.

Все вокруг веселились и кивали старику.

Дед Иван осел в углу около двери и закрыл глаза. Его бережно подняла невестка и перевела на лежанку, на старый, со спрессованными кудряшками шерсти тулуп...

И старик не слышал, как гости уехали.

Встал, смущенный и тихий, как всегда - в четыре часа утра...




6

Сети, кажется, высохли, - посветлели на кустах. Дед Иван глянул из-под телеги в небо-солнце лезло к зениту. Птицы замолчали, даже кузнечики приморились - не слыхать. Один шевельнулся рядом, в зарослях, - улетел в небо и, наверно, пока мчался в знойном воздухе, обгорел насмерть.

Старик подтянулся на локтях, уполз дальше под телегу, солнце раскалило его рыбацкие грубые штаны, жгло босые ноги.

- Дождя бы!.. Нету дождя. Вчера смотрю - половина пчел на стенках улья сидит. Из-за чего они вчера и расшумелись-то. Значит, жаре конца не будет? Вечером ехал сквозь лес - чуть не задохнулся. Теплее, чем на лугу. Господи, как дальше жить?..

Старик растерянно смотрел перед собой. Блестели кусты ивняка и пузатые бутылки, оставшиеся после вчерашнего. А вдруг еще, как мальчишеские лупы, подпалят сено? Говорят, в лесу у колхоза "Заря" так и получилось- мох загорелся, хвоя... и пошло... Двенадцать километров сгорело... Стекло, оно солнце собирает. Кто-то бутылку оставил на свету... вот и вспыхнуло...

Старик вылез из-под телеги. Покидал бутылки в камыш. "Пора, пора, однако, дальше жить. Что-то я сегодня отдыхаю. Уже час бездельничаю. Плохо." Собрал сети, сложил на телегу. Рогожу с рыбою поднял, травой мокрою, осокой сверху завалил. И подошел к лодке.

Она лежала на берегу. Уже обсохла - смоленое черное брюхо стало горячим и липким. К глянцевому носу намертво прилипла одним крылом розовая бабочка. Долго служила эта лодка старику - "душегубка", четырехметровая долбленка, узкая, как раскладушка, попробуй непривычный человек усиди в ней! Старик проплыл на ней, может быть, сто тысяч километров, а может быть, и больше. И под дождем, когда вокруг вода в пузырях, темно, а лодка тяжелеет, полная воды и груза, и в великую сушь, как нынче, - когда от ударов мелкой зыби тонкая скорлупа лодки бренчит, как мандолина, и старик словно телом своим чувствует игру щекочущих, теплых зеленых волн. И спал в ней старик, надвинув шляпу на глаза, ухватив пучок скрипучих камышей и сунув себе под зад, - чтобы лодку не понесло от берега. А когда по старице плавал, заходил на Высокие озера, в гнилые лога, - без весла, оно там не нужно, - тянул обеими руками вдоль бортов камыш, и лодка шуршала, раздвигая камыш, подскакивая и подминая его...

А на берегу, в дождливую ночь, в сутемь и нежить, долбленка служила крышей старику, и лежал он на плаще, курил табачок; и сверкали молнии, выхватывая из-под борта лодки кисти рук старика - словно в белых перчатках. И стучали, лупили сильные капли дождя по деревянному панцирю и стекали в траву; под лодкой было уютно, пахло смолой и рыбой...

Хотел нынче старик, хотел новую лодку в дело пустить. И вот-этакая история вчера вышла. Видно, не судьба.

Иван не был суеверен. Но что-то сломилось в нем вместе с новой лодочкой. Что ж, старый рыбак поплавает в старенькой.

Он поволок долбленку к телеге. Перевернул, привычно занес на сети тяжелую корму, потом поднатужился - и закинул весь корпус. Поедет. Вот так и поедет. Вместе с розовой бабочкой на черном боку.

Старик запряг Петра.

Ведро, кружки - пусть все это в тайнике остается. После дождей он вернется сюда. А пока озера эти отдохнут. Даже если из Москвы к Мурзину прилетят, старик не придет сюда за рыбой.

- Н-но, Петро! - Старик сел сбоку на арбу, шевельнул вожжами. Одуревший от зноя жеребец не торопился. Да и старик не спешил-до вечера успеет. Еще весь день впереди... - Все-таки шевелись, понял, нет?

"Наверно, я старый стал, - подумал Иван, кривя небритое лицо.- Зачем вчера ругался? Людей не переделаешь, а я кричал и кричал. Нехорошо. Раньше говорили: скорей на бахче молодой арбуз треснет, чем Иван Сирота откроет рот. А я стал почти болтун. Рот все время разинут, как нора суслика. Не узнаю себя, не узнаю. Но разве можно так жить, как Мурзин: я-тебе, ты - мне, и никакой советской власти! Атаман зеленый! Новые времена?.. Валька поддакивает Мурзину. Тот хлеба, говорит, не ем, а этот все за сердце хватается и пилюли от головной боли пьет. Так и живет - рук не замарает. Все афиши рисует, самодеятельность готовит. И тоже - вроде бы на работе... сидит там, думает... А о чем он может думать? Это так же смешно, как если бы резиновый мяч наморщился и начал думать. О чем думать?! Хлеб горит-вот о чем надо думать. Люди устали-вот о чем. Война за горами, в Афганистане - вот! А он кисло улыбается, кисло в книгу глядит, кисло ест, будто все это не главное, не главная его жизнь, а главную отняли, спрятали, съели... Но разве рыбу ловить людям - не важная работа? Не хочет идти по моим следам. Ну хорошо! Иди в механизаторы, в нефтяники, в агрономы... А так - кем он стал? Завклубом - это что? Профессия для мужчины? Улыбается на собраниях приезжему начальству, бегает за водкой. Но так как он заходит в сельпо в шляпе и галстуке, водку ему заворачивают в газету, и не в виде цилиндра, а в виде кулька - он держит бутылку за горлышко раструбом вверх, словно бы там конфеты или манная крупа. А народ - что он, дурак? Не-ет! Уж какие были люди на земле, считали народ дураком, и было-сам народ считал себя дураком, но приходил час..."

Старик кивал своим мыслям, губы его шевелились. Время от времени возле правого бока дергался и толкался в мешке неугомонный линь, золотистый лапоть.

Старик радостно хихикал - хорошая рыба, и тут же лицо его становилось печальным, озабоченным, серым.

- Шагай, Петро! - вспоминал о своем коняге старик.- Тебе что, пряников захотелось? Смотри, я тебе дам пряник, понял, нет?...

Жеребец трусил, фыркал и отгонял хвостом паутов. Выехали из ремы на выгон-стало чуть легче дышать. На той стороне реки, наверху, в деревне, громко говорило радио. Старик тихо запел.

Пахло горячим белым дымом от подожженных кизяков - в тени больших ветел стоял скот, и пастухи оставили коровам эти выедающие глаза костры. Сами пастухи купались в речке, лежали на песке, черные как коряги.

Старик по отлогому берегу, бурля, въехал в воду - пусть Петро попьет. Жарко. Рядом, по колени в слепящей речке, замерли коровенки, они щурили дрожащие веки, они боялись щук и особенно сомов: может, и правда, что сомы сосут их молоко, хотя дед Иван никогда этого не видел; по их розовым соскам бежали солнечные зайчики. Яркий свет метался и в тени под мостом-на свайках, на досках моста. Под самыми сапогами старика текли-звенели струи, переплетаясь и скручиваясь в воронку. Носились у поверхности мальки, ловя сор, сыпавшийся с арбы. Песчаное дно местами посвечивало.

-Здравствуйте, Иван Егорович!-поздоровались издалека пастухи.

Старик кивнул, развернул лошадь и выехал на мост. На том берегу спрыгнул - сейчас дорога пойдет в гору, тяжело Петру...

Во втором часу дня дед Иван был уже у себя дома. По дороге сдал рыбу на колхозном складе и мельком видел сына - в темных очках, пряча опухший глаз, тот стоял возле правления колхоза, скучал. Около него топтались какие-то люди, о чем-то разговаривали...

Заехав во двор, старик с трудом отлепил, снял с себя мокрую рубашку - бросил на штакетник. Дал Петру овса. Зашел в избу - старушка Нагима болтала с соседкой Зоей.

Старик от смущения за вчерашнее резко, бранчливо попросил чаю.

- Сейчас, -засуетилась жена.

Самовары летом в старых деревнях не успевают остыть. А в больших семьях или в семьях, где днюют и ночуют гости, бывает, что и два самовара. У Сирот было, конечно, два.

- Сейчас...- бормотала старушка, прилаживая возле печи жестяную трубу к новому самовару и поднимая на стол только что вскипевший, старый, полутораведерный, под крышкой которого брякали-плавали сваренные яйца.

Старик хмурил лоб. Над зеленой клеенкой летали мухи. От печки шел кислый жар. Косоглазая полная старуха Зоя Елпидифоровна медовым голосом спросила:

- Ванечка!.. Слышала я, сыну дом ставить будете? Ах, какой умный, какой хороший зять у вас! Дай бог ему счастья в жизни!.. - Она говорила и говорила, ей, наверное, что-то было нужно, но что?

Иван от раздражения принялся громко шамкать пустым ртом. Соседка продолжала:

- Как мало людей бескорыстных! В моей жизни был всего один человек. И это - ты, Ваня!

Старушка Нагима, подавая варенье из ранеток, заметила:

- Что голый за стол сел? Иди рубашку надень! Старый человек, не стыдно?..

Старик, уже готовый было взорваться и послать к черту толстую дуру соседку, вздохнул и прошел в большую комнату.

В прохладной комнате по полу босиком носилась одна-одинешенька внучка Алиса. Увидев деда, она восторженно закричала на весь дом, трясясь от усилия, а когда выкричалась, выдохнула воздух, постояла, засмеялась, начала прыгать на месте, плясать, потом заплакала, просясь на руки, потом увидела в открытом окне на яблоне птицу, потянулась к окну, залезла на диван, заглянула в зеркало, принялась отрывать его от стены, тяжелое зеркало в раме зашевелилась, и из-за него за спинку дивана посыпались конверты, письма, фотографии- и внучка соскочила на пол, легла и, высунув язык, начала шарить под диваном ручонкой.

Старик нежно прошептал:

- Не надо... там мышки... - Но внучка ни по-русски еще и ни по-татарски не понимает, а может, понимает, да делает вид, что не понимает.

Старик оделся и вышел к чаю. Соседка провела ладонью сверху вниз по розовому подбородку и продолжила:

- Ох, Ваня-Ваня, жизнь идет, нас не спрашивает... Верно в Библии сказано... и в Коране тоже... - она сверкнула глазками в сторону старушки Нагимы, - купила на платье к свадьбе - оставь кусок на саван...

Что же ей было нужно? Она, видимо, не собиралась это сразу объявить, сидела на табуретке, положив руки на колени и перебирая красные четки. Лицо ее, плоское и слащаво-ханжеское, блестело, косящие глаза поминутно опускались вниз.

- Ваня-Ваня,.- вздыхала она.- Одна отрада сердцу, когда есть истинные мужи. Мне сегодня снилась белая рыба. Белая рыба к счастью. Значит, это мне Мурзин приснился... бесценный наш друг, большой человек... Расскажи ему мой сон.

Старик сердито мешал ложечкой в чашке, кряхтел, оттолкнул ногой кота. Резко бросил старушке Нагиме: "Подай соли!" Посолил чай, пил, кося глазом на окно, на гусей, лежащих в тени забора.

- А мне сегодня, - хрипло прервал старик соседку, - мне... красные угли приснились... Не к пожарам ли?

- Ой! - спохватилась Зоя.- У меня ж угли... печурку малую затопила, не дождалась сумерек... Бог с нами, бог поможет... может, и не случится пожара... Нагима, за рыбой потом зайду. - С этими словами старуха Зоя Елпидифоровна исчезла.

- Ду-ура она, - проворчал дед Иван, нажимая на "у". - Ду-ура! - И вдруг закричал жене:

- Зачем эта балаболка ходит сюда? Болтает без остановки. Кто здесь хозяин? Почему новый дом?! Кто сказал?..

Старушка Нагима молчала - она перетирала белые тарелки.

- А? - Старик стукнул кулаком по столу.- Что такое? Кто мне объяснит? Академик Арбузов?! Академик Арбузов мне не объяснит! Ну, подумаешь... ну, напился... теперь я ее, может, век в рот не возьму... Уф-ф!.. - Дед встал, походил и снова сел за стол. - Какая жара нынче...

Старушка подошла, молча налила ему еще чаю. Потом тихо сказала:

- Плохо вчера получилось. Мне Шура говорит: никогда папе не прощу, он золотого человека обидел...

- Я?!-вскинулся старик.-Он-меня!!

Старушка Нагима возле печи помолчала, тихо продолжила:

- Вот так она сказала. Я говорю: горячий был, больной. Рассказала, что в погребе уснул, простыл. Говорю: разве здоровый человек будет свою лодку топором рубить?

- Я ее-кулаком, -почти хвастливо заметил старик. - Давно надо было просмолить! Рассохлась-дни-то какие.

-Ты загулял, а в хозяйстве, Ваня, все валится: калитка на задах - на одной петле; ножи не точены; лестница - сено доставать - сгнила, новую надо; в швейной машине что-то сломалось-нитку путает; утюг перегорел; овцу пора резать... сундуки переставить в чулане... Сундуки Назия бы подняла, но я не разрешила... Она уж и так...

Старик хмуро слушал. Ни слова не сказав, прошел в большую комнату. Он брился электробритвой сына и думал свои невеселые думы.

Он услышал, как скрипнули ворота. По медленным, даже почти задерживаемым шагам, исполненным гусиной задумчивости, старик узнал сына. Это его великовозрастный сынок.

Деликатно покашливая, Валентин остановился перед крыльцом, снял ботинки, аккуратно отставил и мягко вступил в избу.

- Н-ну что? -язвительно поинтересовался старик, отводя работающую бритву далеко в сторону, чтоб было слышно.- А?

Сын снял шляпу и темные очки. Он морщил лоб, словно бы о чем-то думал, моргал.

- Пап-па!..-восторженно закричала Алиска, разбежавшись по полу во весь дух.-А-а-а!..

Валентин засмеялся, но не присел.

- Красиво как...- сказал он и продолжал негромко смеяться.- Интересно как получается...

Старик скосил глаза - и чуть бритву не выронил из рук. Алиска где-то нашла бумажные пакетики Валентина с бронзовой краской и вымазала себе все: лицо, руки, ноги в этой мерзкой золотистой эмульсии. Над ее головой словно золотом светился воздух.

Валентин, который использовал "бронзу" на клубные плакаты и стенды, смотрел, как спросонья смотрят на чудо. А счастливая Алиска визжала, терла глаза, потом захныкала, потому что краска ела глаза. Следы ее на полу были золотые.

- Интересно... смотри-ка ты...- многозначительно бормотал Валентин. Взял и сам себе намазал на левую кисть, посмотрел, как выпукло выступили вены.- Словно скульптура получается.

Девчонка ревела, сучила ножками. Старик ахнул, схватил ее под мышки и понес во двор к умывальнику. И начал с мылом отмывать покрытое металлом лицо. Грязная желтая муть потекла в таз и на траву ручьями.

- Ты! - хрипло рявкнул старик, оборачиваясь к сыну, который недоуменно вытянулся на крыльце.-Ты что, спишь? Или ты пьян?!

Сын моргал, морщился-тужился и ничего не говорил. Худой, высокий. Розовая узенькая лысина в коричневых кудрях. Синие, ничего не понимающие в этой жизни глаза. Важная выпуклость над верхней губой.

- А? Говори! Тьфу! - Старик еле отмыл девчонку от ужасного "золота". Глаза у Алиски стали красноватые, девочка чесалась. - Принеси ей другую рубашку! "Отец"!

Сын постоял, глядя на старика, губы у него кривились, лицо ничего не выражало, кроме старательной покорности и попытки доискаться: чего от него все хотят. Ушел в избу, вернулся с платьицем Алиски.

- Это?

- Давай. - Старик вырвал из рук сына платьице, одел девочку. - Иди домой, -приказал он ей. -Краску не трогай - умрешь. Шнель! Быстро! - И повернулся к сыну. - Ты хоть подобрал свои пакеты?

Сын кивнул. Старик с изумлением смотрел на него. То ли выражение презрительной усмешки мелькнуло на лице сына, то ли он мучился чем-то, но высокомерно скрывал свои муки. Он полез в карман, достал крохотную баночку, высыпал на ладонь желтые глянцевитые таблетки, проглотил.

- Жарко, - промямлил сын. И вдруг спросил, словно сам удивляясь тому, что говорит:- Папа, а ты с Мурзиным совсем рассорился? По-моему, он очень приличный человек. И к нам хорошо относится.

Старик гневно насупился. Он ждал, что же дальше скажет Валентин. Но сын надел шляпу, черные очки и медленно зашагал прочь - в клуб. Там он будет писать афиши, плакаты или на улице белилами обводить стершиеся номера на бортах колхозных машин. Иначе шоферов штрафует ГАИ! Вот Валентин и водит кисточкой вверх-вниз - за стакан алжирского вина, которое возьмет, презрительно усмехаясь. Шоферы его уважают...

А может, он - поэт?! Тоскою надмирной живет? Не дай бог!.. Только этого не хватало старику. Иван сделал свирепое лицо, зашел в избу.

- Много мух! - буркнул он старушке.- Чтобы я их не видел! Слышишь?

В большой комнате было прохладно. Внучка, сморенная сном, лежала на полу. Старик бережно перенес ее на кровать, дунул в лицо, чтобы ей не приснилось ничего страшного. Долго сидел рядом, чуть ли сам не задремал.

Очнулся и вышел снова на крыльцо. Шляпки гвоздей на досках крыльца обожгли ступни. Воздух во дворе был накален. Пес, изнемогая от духоты и старости, лежал на боку, раскидав лапы. Небо мутилось. Ни щебета птичьего. Ни голоса человеческого. Старик буркнул:

- Что-то я сегодня много отдыхаю. Пора ехать.

Он вывел сонного коня, начал запрягать. Прилетел следом из темной конюшни овод, и вскоре их завертелась целая галактика вокруг красного солнышка - красного коня.

- Ты далеко опять? - спросила старушка из дома.

- На старицу, - тихо заворчал старик.- Куда я еще могу поехать? В библиотеку, что ли? Работать надо. Поняла своими куриными мозгами?

Старушка Нагима все расслышала-выскочила на крыльцо.

- Драгоценный мой! - сказала она.- Не убейся. Под машину не попади. Если увидишь-дождик собирается, гони домой - давно дождя не было, может молнией убить! Помнишь, в прошлом году убило Захара, который второй раз женился? - Старик молчал, расправляя сети на телеге. - Не пей. Прежде чем открыть рот, мой золотой, вспомни, что не запирается калитка... А будешь все-таки пить - посмотри в стакан, - может быть, там - отрезанный нос покойного Кирама - помнишь, пил и умер, и нашли его без носа? И теперь многим является этот нос. Ты помнишь его? Я говорю о носе. Такой был толстый, красный, с бородавкой слева. Если бородавка справа, не страшно, это совсем другое, не бойся, - значит, просто привиделось... А еще... господи... еще что я хотела сказать... Вай, забыла!

Старик сердился. Он отвернулся, чтобы не слышать бабьи речи.

- И еще помни, -говорила старушка, -с плохими людьми не разговаривай! Ты вспыльчив стал, торопишься - еще спичку не зажег, а уже табачный дым выдыхаешь! Разве можно так жить?-удивлялась Нагима.- Так долго не проживешь. Вечно ты по-своему, меня не слушаешься... А разве я тебе когда-нибудь плохо советовала, душа моя? - Она хихикала, приседая, крохотные черные глаза старухи слезились, руки и подбородок были в муке.

- Н-но, Петро! - Старик, не оглядываясь, выехал со двора вместе с лодкой и сетями.

Солнце-чудовище стояло в зените, земля изнемогала, и на всю пустую деревню громко хрипело и рассуждало радио на столбе.

Старик не стал показываться на главной улице - проехал, как и утром, по переулочку, к месту старой кузницы и дальше, вдоль плетней, по самому краешку отвесного двухсотметрового яра, круто вывернул налево - и пересек древнюю узкую улицу, полную гусей и белых перьев на траве-мураве, медно-рыжей, на плотной аптекарской ромашке.

Старик остановил лошадь, прищурился. Когда-то здесь жила одна девушка... Как ее звали? Старик не помнит.

Старик стегнул жеребца - тот всхрапнул и вскинулся, и по отлогой дорожке, более отлогой, чем там, у кузницы, затарахтела телега вниз к реке. Петро перешел было на галоп, но сам одумался - потянул легкой красивой рысью и незаметно выкатил Ивана на зеленую долину. Старик, обернувшись, еле удержал на спуске лодку.

Теперь река сверкала по правую руку, мостки, с которых женщины стирали белье, поднялись на свайках над водою, как дозорные вышки. Другие, наспех положенные до первых дождей, еле держали старушек с вальками и подсиненными простынями.

"А здесь течет покуда по старому руслу... Хорошо Митьке, моему другу! У него река не ушла. Как гнул он здесь свои лодки, так и нынче гнет, на дыме томит. Вот кого я хотел увидеть с самою утра! Как же сразу не подумал? Вот кого!.."

Старик ехал по берегу, среди горячих зарослей крапивы, мимо старых ветел, редких и уродливо толстых. Здесь, на поляне, каждое лето-майдан, сабантуй. Вишь, земля ржавая, трава каблуками сжевана, один песок остался, и все-таки два вялых подсолнуха проросло... Семечки грыз народ, вот и посеялись.

Нынче дед Иван не смог добиться приза, когда бегали в мешках, - пятым досеменил. Ибрагим - четвертым. А бывало, Иван в пятьдеят лет обставлял молодых. Зато когда ему нынче повязали глаза черной тряпкой и дали в руки ножницы, и он вслепую шагнул к натянутой веревочке, с которой на длинных нитях свисали подарки: конфеты в обертке, полушалки, резиновые шары, мундштуки, портсигары, коробки спичек, то старик срезал-таки пластмассовую игрушку, называется Буратино, с таким длинным носом. Но Иван Егорович не видал того, что двумя пальцами нитку с детской игрушкой навела на его ножницы сторожиха Халиса, с общего, можно сказать, согласия толпы. Старик этого не знал, кукле был рад: "Алиске, внучке...", так и бегал по майдану, зажав ее под мышкой...

Когда народ заплясал, дед тоже не остался в стороне-пошел со своей невесткой, румяной, как морковка, Надей топать под музыку. Старики в тюбетейках переглядывались, молодежь вполне доброжелательно улыбалась. А потом захотелось деду Ивану попробовать взлезть на шест! К верхушке высоченного тонкого столба, вкопанного в землю, был привязан подарок - расшитое самой красивой девушкой деревни полотенце. Такие там голубые птички, алые розы...

Два парня особенно жаждали достать полотенце- механизатор Ибрай и приезжий студент Коля - маленький человечек в очках. Ибрай был сильнее: рослый, смуглый, зубы белые. Но он все торопился, волновался - лез по шесту, задыхаясь, дергаясь как-то некрасиво, открыв рот; вафельное полотенце, которым отхлестывают столб, зажатое в его руках, скользило - надо было ближе руками взяться; оставалось до верха метра полтора, как Ибрай начинал медленно сползать вниз, и не помогал "замок" - сплетенные ноги; и чем ближе к земле, тем лицо пунцовее от бессилия и стыда... Станет на ноги, замашет руками, плюнет-отбежит в сторону, мокрый, несчастный. На теле - кровавые полоски, горит кожа, когда не удержишься и заскользишь... Его успокаивали, говорили: "Ты торопишься, поэтому потеешь. Поэтому и скользишь. Поваляйся на сухом песке, песок поможет! Закон трения!.." Лукавый совет! Попробуй-так обдерешь совсем икры и живот. Больше не полезешь...

Студент же иначе лез. Осилит метр - отдыхает. Прижмется щекой, очками-висит. И снова карабкается- упорный, цепкий, как клещ. Кто-то слух пустил, что он очками цепляется - они у него железные. Заставили снять. Парнишка смутился, поплескал ресницами и ушел. А ведь почти у цели был!

- Я попробую! - хрипло выкрикнул неугомонный дед Иван.

- Старый дурень, - неодобрительно заметила одна из старух. Нагимы не было - готовила обед дома.

Иван, уже изрядно хвативший, почесал седую белую грудь, закатал повыше штаны - он все продумал. "У меня на икрах, на груди жесткие волосы, должны помочь. Главное - трение, правду говорит молодежь". Старик рассуждал, в общем, верно. Но трудно сказать, чем был смазан столб - маслом ли, потом ли молодых парней, - но дерево скользило - никак не удержишься. Старик, напрягаясь изо всех сил, до шума в ушах, побагровев до корней волос, свирепо перекосив лицо, карабкался по столбу. Наверху, на слабом летнем ветерке, колыхалось белое полотенце с синими птичками и крохотными розами.

Дед Иван сорвался и в третий раз - не долез. Убежал за березы, потер ладонью тело, чтобы получше закудрявились волосы, и попросился в четвертый раз. Он умолял, сердился, льстил судьям - обещал сома и язя... Старику разрешили.

Но безжалостные мальчишки гоготали. Валентин, глядя на отца, кривил губы, стыдился за него, переступал с каблука на носок, закрыв глаза полями шляпы.

Старик ринулся, как пантера. Он мигом вскарабкался до середины шеста. И почувствовал, что иссяк... Сердце колотилось о ключицу, в глазах стало темно, слезно.

- Дед, давай!-кричали в толпе.-Жми, бабай!

Старик, прилипнув к дереву всем телом, обвив руками и изогнув скобками ступни, висел на шесте. Людям казалось - он полезет выше, но старик-то знал, что все кончено. Он незаметно для публики подтягивался на пол-ладони - и, когда перебирал ногами горячий гладкий столб, съезжал ровно на столько же...

Застонав, Иван посмотрел в небо. Сочно-синее небо смеялось над ним, как электрический полог заезжего театра-шапито.

- Ах, черт!..- выругался сквозь зубы старик.- Еть тебя!..

Он висел. Толпа волнами то шумела, то замолкала. Дед понимал: нет ничего позорней запоздалого молодечества, бранчливого задора старой развалины. Но не мог он, не мог сладить с гудящим зовом в себе: жить, показать девчонкам, показать Надьке - это не две луны в небе, а его пятки! Не две птицы, а его локти! Но что, право, он расстарался?! Времена меняются. И лучшие девушки идут на майдан, к малиновым и голубым лентам на дугах лошадей, в звон колокольчиков и море гармошек, к этому месту, на круг сильных людей, - только себя показать. Зря механизатор Ибрай лазил - Рафия, которая вышивала полотенце, на него только раз и посмотрела. А если на кого и обращено ее внимание, так скорее всего на худенького студента, слабого, как ковыль, но с достоинством откинувшего назад голову. Точно как сын Ивана Валентин, снисходительно он смотрит на состязание, дает, видимо, понять, что нынче таких мускулов стесняться надо. На борцов, рычащих на ковре, рвущих полотенца, поглядывает едва ли не с чувством превосходства?! Странно обернулась жизнь!..

Почти взрыдав, старик съехал. Не вышло!

- Я увидел с шеста огромного сома...- бормотал старик, утирая слезы трясущимися ладонями.- В реке увидел, сверху... Я даже удивился - руки разжал.

Дети смеялись. Но старики и старухи спрашивали:

- Где сома видел?

И, благодарный им за поддержку, Иван Егорович бормотал, шмыгая носом и надевая рубашку:

- Вот, прямо вот здесь... под обрывом... Пойду, на крючок дохлого цыпленка нацеплю... Я его поймаю! Ух! Я его!

Вокруг играли "хромки" и баяны, стоял до небес говор, пели сорванными голосами мальчишки-новобранцы (скоро им в армию и в МВД идти!), брякали колокольца, невозможно было расслышать друг друга; вокруг майданной толпы фыркали, ржали, били копытами лучшие жеребцы района - мускулистые белые и черные как смоль, с лебедиными шеями, злые - с крокодильими оскаленными мордами. Предстояли состязания, раздача крашеных лент, полотенец и узорных уздечек...

Старик постоял, глядя на коней.

"Эх, - подумал он про себя.- Годы. Уходит и уходит сила..."

Он снял, бросил шляпу под ноги, потом поднял и надел пыльную шляпу. Забрал подарки и побрел домой. За ним шла молча невестка Надя. А метров на пять позади - походкой гуся - непроницаемый, важный сын, с тонкой улыбочкой. Он еще смеется?! Ну почему, почему он такой? Мать живее ртути. Отец не из самых скучных... Когда проглядели?!

Не хочет сын сильную работу делать. Входит в лабаз - морщится: сетями-де пахнет, рыбой - вяленой, сушеной, соленой... воздух-де гуще дегтя. Старик и так уж дома рыбы почти не держит-завозит на склады... Ну хорошо, не заходи в лабаз. Зато ловить-то ее - здоровое дело! Солнце, вода. Когда маленький был, помогал невод тянуть - показывал вечером дома алые ладони. С гордостью поначалу. А однажды мать напугал - положил на ладонь с водяными мозолями рыбий пузырь, с палец толщиной! В крови! Вот, говорит, до чего доработался... посмотри, мама, какая мозоль вздулась... Старушка Нагима за сердце схватилась-ой-ой, что у меньшого-то! В жизни не видывала такое страшилище, такую мозоль... И ведь похоже. Додумался, зануда!

Ну хорошо, рыбу ловить-однообразный труд, если не о чем думать. Но есть же другие профессии! Если они веками существуют, значит, нужны, несомненно, и они прекрасны? Кузнец, пахарь, охотник, моряк, пекарь, садовник... Вот, появилась профессия - космонавт... о небе давно мечтали... одного парня, говорят, сожгли в древности на костре! Почему же Валентин не идет ни туда, ни туда? "Хозяйка клуба" в штанах. Желтые таблетки глотает. Около него вечерами завороженно поет кот - чует валерьянку. А сына тянет не к морю или небесам, не к лошадям или земле - к людям вроде Мурзину! Как они друг друга узнают? На лбу ли особая морщина? На пальце бородавка? Узнают. И вербуют новых друзей...

Я старый, я не понимаю. Ну, не пошел сын по стопам отца - пошел бы за двоюродным братцем, Альбертом, Али-бабой, стал бы геологом! Открыл бы для Родины сундуки золота или нефти! Не нравится кормить комаров в Сибири - иди в ученики к Дмитрию Иванычу, к другу Ивана Егоровича! У Митьки - тоже истинно вечная профессия. Вот его владения. Наш, местный кораблестроитель...

Старик остановил коня, спрыгнул на землю. Слева темнела изломанная и заросшая коноплей изгородь колхозной бахчи, а от нее до воды тянулся низкий ивовый плетень, кое-где в листьях, желтых, но живых, - видно, еще недавно цвел-зеленел....

Дед Иван перешагнул ограду. Калитка была с той, дальней стороны.

-Эй, Митька!-позвал старик.-Ты где?

Ему никто не ответил. Сарай с инструментом был заперт на замочек, а под навесом, где Дмитрий Иванович строгал свои лодки, никого не было. Лежали тополевые бревна, ошкуренная толстая липа, гора битых кирпичей, до самого берега чернели два длинных кострища: между кострами парится материал...

Летали осы, поднимая белесую золу. Две железные бочки, поднятые на камнях, чтоб можно было в них воду подогреть, сейчас пустые, дышали жаром. Одним словом, здесь располагалась всякая всячина, нужная для разделки колод, их томления и гнутья.

В стороне, вверх дном, маслянисто чернела длинная, с хитроумно изогнутым носом, с алыми бортами, лодочка. Митька говорил, что раньше по Великой Руси ходили такие суденышки. И что это - челн. Митька хотел еще парусник сделать, небольшой, чтоб до Волги дойти. Лет двадцать собирался. Но все некогда. Да и дерева хорошего нынче нет-подрасти не успевает, рубят и рубят. Разве что за Каму, в Красный бор съездить?..

- Митька! - позвал еще раз старик, сел на телегу и повернул налево - вверх, в деревню. Он, наверное, дома.

Этот конец деревни старый - здесь не сверкают красные жестяные крыши, как в Верхней Кал-Мурзе, не говорит со всех сторон радио и, уж конечно, не хрюкают свиньи. Здесь живут истые мусульмане. Сын муллы Файзулла обитает здесь-под серо-зеленой дощатой крышей, из которой растет трава, под двумя трубами, обмазанными желтой глиной...

И так уж получилось - почему-то именно здесь сыздавна обосновался родной Ивану, русский человек, вернее белорус, Дмитрий Иванович Филипченко, высокий сутулый старик в черной тюбетейке. Тоже, можно сказать, сирота. Он появился после войны, ходили всякие слухи - что отсидел, что в плену был... Но кто знает истину?! Его, его хотел с утра видеть дед Иван.

- Эй, Митька! - Переулок кончился, открылась Зеленая улица. Здесь росли высоченные сосны, их стволы, словно облепленные рыжими сухарями, сочились прозрачной слезой. За кустами акации с твердыми уже стручками, за плетнем зеленел огород. Там копился зной. За вторым плетнем стояла изба Дмитрия Ивановича - старая, но ладная, с заносчивым коньком на крыше, с деревянными украшениями по скату, вроде схлестнувшихся волн или сабель. Голубые наличники были изузорены, в полумесяцах и кругляшках. К воротам прибита ржавая подкова, а также дощечка, на которой нарисованы топор, багор и ведро.

- Митька! Чё не отвечаешь? - крикнул старик.-Это я, Ваня.

Филипченко плохо слышал, поэтому дед Иван решил больше не звать, а зайти без приглашения.

"Спит, наверное...- размышлял он, привязывая лошадь к плетню.- Такая жара. На полу нагишом спит, наверное. Жаль, один теперь остался. Только мышь и пощекочет руку".

Дмитрий Иванович родом был из-под Витебска. Однажды рассказал за водкою Ивану Егоровичу, что тридцатилетним, в первый же день сам пришел в военкомат. Ему выдали винтовку, зачислили в стрелковый взвод. Но народ попался пестрый, необстрелянный, командиры крикливые и бестолковые, а тут катят немецкие танки... сразу же попали в плен, но Дмитрий сумел бежать. Пристроился к парням Рокоссовского, провоевал до победы, но вернуться в родные края остерегся. А когда все-таки решился, приехал, то узнал, что жена получила похоронную, и теперь она за другим - вечная история. Не стал Дмитрий Иванович в разговоры вступать - поднял котомку и на восток подальше, к марийцам или татарам подался, сам еще не разбирал. Пожил по берегам Камы, прибился ко вдове, смешливой и ласковой цыганке Ульяне, Уле...

Ее в свое время выкрал из проходившего мимо табора муж, лихой парень Муса Гараев. Его цыгане поймали, били смертным боем кнутами, но девочку свою не нашли. Табор ушел, но не долгим было счастье Ули и Мусы - его на покосе укусила насмерть гадюка. Уля пела три дня тоскливые песни своего народа и схоронила Мусу... все по-человечески... так что Митьку, новую любовь народ ей простил...

Иван Егорович помнит Улю - тихая была, чернявая красавица, радовалась дождю и солнцу, траве и птичкам. Лет двенадцать они прожили вместе с Митькой. Детей у них не было. А теперь - вот уж полтора десятка лет живет старик из Белой Руси одиноко, как раз возле сожженной мечети...

Старик Иван медленно шел по двору, раздумывая, как бы так сделать, чтобы Митьку с собой пригласить на старицу. Соскучился он по нему. Да и эта история с новой лодкой... Делал-то ее Митька! Пусть Митька пожалеет Ивана, Митька хорошо умеет жалеть.

- Колоть тя налево! - скажет он и хрипло засмеется.- Ты шшо, браток, нос повесил?

- Да ничего, - ответит Иван.- Обидно, Митька.

- На кого обижаисся? - спросит Митька и, наклонившись, в глаза заглянет. А у самого они ясные, без облачка, как у ребенка.- Кто ж тя обидел-то?

- Есть кто, - вздохнет Иван и примется загибать пальцы...

"Нет, нет, не подобает много говорить! Митька уважать перестанет. Что-то я нынче лишнего разговорился!"

Старик сел на крыльце, задумался, при этом он, свирепо оскалясь, пятерней чесал грудь. Он давно не видел Митьку - верно, месяц или полтора. Ровно с того времени, как привез от него лодку. И сейчас сильно волновался...

В углу дворика потрескивала, рассыхаясь, поленница. Торчком стояли сани, прислоненные к сараишку. Догнивала маленькая плоскодонка, на которой Митька жену свою катал, покойную красавицу Улю...

Ой, смешной человек этот Митька, хулиган! Однажды пришел к Ивану, таинственно в кулак смеется, длинным прямым носом кулак накрыл, спрашивает:

- Какая самая сильная рыба?

Старый рыбак подумал.

- Щука.

- Ш-шука? А она разве живуча? Долго живеть, если поймаешь?

- Долго. - Иван показал мизинец. - Вот, с половинку, такое сердце. Кинешь на землю - уйдешь, уху сваришь, поспишь, встанешь - дрыгается!

- Сердце?

- Ну. До-олго! Злое сердце.

Митька посмеялся в кулак, наклонился к другу, в глаза заглянул:

- Слышь, Иван... Споймай мне штук десять! Только... живых и покрупнее! А я тебе... хошь - деньгами заплачу, хошь - водочкой...

Иван убрал руки в карманы - он обиделся.

- Чё молчишь? Ну-у, колоть тя налево! Вместе ж выпьем! Одному мне Улька не позволяет...

Дед Иван в тот же вечер поставил крупноячеистые сети (с мелкой капроновой внакладку) под мостом, возле камышей. Да и сам поплыл ночью с блесной на лодочке. Утром из пестрого улова отобрал девять самых крупных голубых хищниц, сунул в крепкий мешок, опустил в воду. Защелкали пастями, засуетились в тесноте скользкие страшилища - по два-три килограмма каждое.

Потом Иван привел друга посмотреть. Митька заглянул в мешок:

- Ух, какие рысаки! В яблоках!

Но видно было - что-то мучает его. Сел на берегу, закурил.

- Слышь, Ваня... прогони ребятню... Разговор есть.

Иван цыкнул, и мальчишки исчезли, унося подарки: кто -подлещика, а кто - рака. Иван опустился рядом с другом.

- У тебя стальная проволока есть? - спросил Митька.

- Есть.

- Можешь смастерить так, чтобы... Ну, как лошадей, запрячь сможешь?.. Сделай, а? - вдруг начал горячо умолять Митька.- Хочу Ульяне подарок... - Размахивая длинными руками, пуча ясные глаза, все объяснил. - Ну?

Иван посмеялся выдумке и замолчал, в душе колеблясь. Что люди-то скажут? "Два дурака... еще недавно уважаемые старцы... "

- Ладно, - согласился дед Иван и встал.

- Уздечки, уздечки на них! - шептал Митька, потирая ладони.- Ох, колоть тя налево!

Он побежал по берегу к своей мастерской, - пригнать плоскодонку.

Дед Иван продел каждой щуке справа и слева под жабры стальную тонкую проволоку - если что, не перегрызет, меж зубов ляжет! Отобрал попрочнее бечеву, проверил все узлы. Митька подгреб лодку (плоскодонка хорошо держится на воде), друзья разобрали невиданную упряжь. И мальчики сбегали за тетей Улей.

Она уже тогда была больна - неотрывно смотрела черными, как ночь, и горящими, как солнце, глазами на своего Митьку, улыбалась, полноватая, смуглая - даже и не скажешь, что больна. Только на щеках румянцу многовато...

- Жена, сидай! - закричал Митька, подавая руку.- Лошади поданы, сударыня! Мадам-алейкум! Только не бойся, говорю!

Ульяна ступила в лодку, которую другой рукою твердо держал на плаву муж. К носу лодки было привязано девять бечевок, шли они в огромный мешок в воде, там что-то сопело и ворочалось. Иван держал плоскодонку за корму, когда Митька поволок рогожину от мелководья вглубь.

- Мадам-алейкум!-завопил он-и щуки выскользнули в воду. Как темные стрелы, они метнулись под водой в разные стороны! Одна даже на берег вылетела, глупая рыба. Ее столкнули обратно.

- Сядь! Женщина, сядь на скамейку! - закричал дед Иван и отпустил корму. И лодочка-пошла.

- Уля, веслом, веслом сзади шуми! - советовал, покатываясь со смеху, Митька.- Они уперед потянут!..

И точно! Перепуганные щуки рванули. Кони понесли. По зеркальной реке плыла плоскодонка, скользила то туда, то сюда, а то крутилась на месте, и сидела на скамеечке цыганка Ульяна, тихо смеясь и удивляясь выдумке мужа. Она очень боялась, что щуки нападут на нее.

На берегу собралась вся деревня.

- Митя! Хватит! - попросила с реки Уля. Она глянула через борт в воду - увидела мечущихся в зеленой бездне оскаленных щук. Казалось, они косились на нее, на Улю.- Хва-атит, хва-атит...

- Рули к берегу!- советовал Митька. Но щуки не слушались весла, а может, обезумели от боли. Тогда Митька разделся и поплыл.

- Эй, эй! - говорили старики.- Смотри! Они злые!

Но Митька не боялся. Он осторожно подплыл к лодочке, перебрался к носу, схватил одну бечевку и стал грестись к берегу. Не получалось - щуки тянули прочь.

- Да перерезать шнурки, - советовал народ.

- Жа-алко... б-б-б...- бормотал Митька, возясь в воде, там дна еще не было.- Я обешшал коней Ивану в-вернуть...

Минут через двадцать, нахлебавшись воды, он все-таки прибил плоскодонку к берегу, снял Ульяну, отдал измотанных щук старику и, мокрый, задохнувшийся, рухнул на песок.

- Ох, православные! Дайте-ка закурить...

Улыбающиеся сельчане протянули чудаку свои расшитые кисеты...

"Да-а, хороший человек Митька, мудрый. Ведь мудрость не в скуке правильных слов, не в постной улыбке попа или муллы. Мудрость - в смешном, в доброй радости"...

- Митька, - сказал Иван, вставая с крыльца и стучась сухим кулаком в дверь, - обида у меня. Сейчас расскажу.

Но тут он увидел, что дверь в сени закрыта. В отверстие разболтанных скоб, где вешается замок, была воткнута высохшая куриная лапка. Где же Митька? Ой, как жалко!..




7

Старик Иван вернулся к лошади на улице, стал резко разворачиваться - стальной обод колеса со скрипом терся о край телеги. Качнувшись, арба с лодкой покатилась дальше...

Дед, надвинув на лоб шляпу, смотрел исподлобья на дорогу, на избы Старой Кал-Мурзы. Но нет, и эта улица Зеленая изменилась - почти через дом торчат телевизионные антенны. К воротам ведут четко отпечатавшиеся в мягкой земле следы шин, толстых и тоненьких, - значит, во дворах стоят собственные мотоциклы и велосипеды. Кое у кого под воротами оттиснулись и двойные широкие шины - приезжали грузовики, дрова или зерно привозили. Соломенных крыш осталось десяток-два, все больше железных, дощатых, причем на дощатых трава не растет, как у сына муллы. Но он-то, видно, нарочно распустил крышу. У самого, небось, в подполе золотые царские рубли навалены, так говорят братья-татары...

Старик проехал по узкому переулку с раскаленным воздухом над коноплей и крапивой и очутился на главной улице села. Он пересек ее, не останавливаясь. В пыли блеснули стекляшки, острый глаз старика ухватил еще автомобильную белую свечку с радужной грязью над завинчивающейся частью. Раньше бы мальчишки ее подобрали, а теперь этого добра - горы.

- Н-но, Петро!..

Мелькнули транспаранты на заборах. Что там понаписано? Материя выцвела, зубная паста осыпалась - не разобрать слов. Хотя, если честно, все равно красиво - розовые, белые, малиновые ленты над зеленой землей. Старик вспомнил, жмурясь, как в восемнадцатом году выпало ему счастье во время празднования первой годовщины Октября быть в Москве. Худенького, голодного юношу еле держали ноги. Он шел с фронта на фронт. Железо приклада винтовки по нечаянности выбивало искру на мостовой у ног. Иван впервые видел столицу. Храм Василия Блаженного с витыми, как в чалме, маковками. Торговый ряд, мучительно пахнущий ветчиной и хлебом, полный живых пчел и интеллигентских лорнетов, бесконечные торговые палатки, изукрашенные красными и голубыми колесами, звездами, полумужчинами-полубыками, ни на что не похожими диковинными рисунками...

Возле каменных коней у Большого театра в садике росли алые сверху донизу деревья на земле, заваленной алыми листьями. Иван Сирота не знал и знать того не мог, что их окрасил из брандспойта художник-футурист Юрий Анненков и что весь центр Москвы оформляли к празднику его друзья - тоже футуристы. Непонятно и удивительно, как во сне. "Хорошо бы и сейчас, - подумал старик, - хоть чуть-чуть этакого, свеженького. А то вот Валентин у меня привык одни и те же слова бессмысленно писать. Да и помнят их все, новые надо. Или просто оставить голубые и алые ленты на шестах - весело... Эх, что же мне делать? Митьку не нашел! Заеду-ка на ферму, к Надьке, - это по пути".

Дед Иван пересек Верхнюю улицу. Здесь было меньше деревьев, меньше тени и пахло сухим навозом. Сушь такая, упади искорка - пожару не миновать. Поэтому днем и не топят больших печей, разве что те, у кого железные крыши.

Белые гуси слепили глаза, как живые суетливые сугробы. Дорога нырнула в огороды, повеяло картофельной обвялой ботвой, потом по обе стороны встали мелкие желтые подсолнухи. И наконец телега выкатилась к северным воротам деревни.

- Эй!-закричал старик.-Открывайте, мальчишки!

Но ни одного мальчугана не было поблизости. Иван слез с телеги, сам развел ворота, провел лошадь с телегой и запер за собой. При этом нагревшаяся стальная цепочка обожгла жесткие пальцы старика.

- Когда же это было?..- пробормотал он, тряся кистью руки.- В Бухаре? Там, там я дремал днем... уснул, обнимая винтовку... и щекой - об раскаленный ствол... Да, да, так это было.

Он еще раз тронул рукой стальную цепочку, поморщился, улыбнулся. "Ах, Митька, жаль, я тебя сегодня не нашел!"

Дед Иван подъехал к ферме.

- Надя? - позвал хрипло старик. В глубине двора стучал трактор, около него сновали женщины, набрасывая на прицепную тележку навоз. Одна из них увидела старика. Через минуту выбежала невестка в белом грязненьком халате.

Свекор учащенно дышал, на бритом подбородке висела капля пота.

- Что-нибудь случилось? - спросила красавица Надя.

- Нет, я так, по пути...

- Зайдешь? Посиди в тени.

- Народу много...- буркнул Иван.

- Сейчас уедут на вторую ферму. А я работу свою сделала. Заходи. У меня там есть кое-что.

Надя ласково улыбнулась, закраснелась. У нее было круглое личико, мягкие губы, а глаза - глубоко посаженные, с волшебной зеленцой - черти, а не глаза.

- Что "кое-что"? - проворчал старик.- Я теперь год не возьму ее в рот, ты же знаешь. Мое слово - гранит. На этот раз я в четыре дня уложился...

- Молоком угощу.

- Ну, разве что молоком...

Старик ступил в помещение, хмуро глядя под ноги. Они долго шли по соломе, по мокрым доскам и наконец очутились в закутке, в темной комнатушке, с одним окном. Здесь стоял стол с телефоном и батарейками и сидел на стуле Дмитрий Иванович.

- Митька?! - прохрипел старик.-Ты здесь? А я тебя ищу, ищу...

Дед Иван был растроган. Подошел, схватил прохладную длинную руку белоруса. Ведь он тоже, можно сказать, сирота. Вот еще Ибрагим был такой, да помер, царство ему небесное под полумесяцем...

- А она ничего не говорит. Ай-яй-яй, Надька... Хитрая...

Дмитрий Иванович тихо засмеялся. Он уже вскочил, чтобы поприветствовать друга, высокий, нескладный, в заношенной рубашке с засученными рукавами, в коротковатых штанах и ботинках на босу ногу. Он уже что-то говорил, и как всегда, если был возбужден, говорил быстро и негромко, иной раз и не поймешь, что он сказал, а сам уже смеется.

- Молоко дую, - говорил Филипченко, забирая в ладони литровую кружку.- Шшастье, шшастье - пить молоко. А ты, колоть тя налево, думаешь - шшо я здесь? А я скажу - народ разный на земле, у каждого - свой чирей... у одного - на груди, этот никого не обнимет, боится, злой ходит... у другого - на заднице, этот не присядет, все бегаеть, воюеть хоть бы с тараканами. Вот и я - хожу и хожу! Наденька, извини стариков за этакий разговор! А ты шшо хмурый? А, Ваня?

Старик растроганно смотрел на Митьку и молчал. "Позже скажу, незачем настроение человеку портить".

- Ничего не хмурый.

- Хмурый-хмурый... вроде кикиморы.

- Что такое - ки-ки-мора? - высокомерно удивился старик.- Японский генерал?

- Да ну! Это вроде местного Шурале, только в болоте. Выражение такое. Чё, говорю, хмурый? - Митька высунул язык, загнул на нижнюю губу, веселясь. - М?

- А! - отмахнулся старик.- Есть причина. - Иван, как истинный рыбак в разговоре, тянул паузу, морщил свое гладкое, словно печеное яблочко, лицо.

- Ну?

- Я тебя искал, искал...- грустно повторил старик, увиливая.- Заехал домой, а там на двери - куриная лапа. Я вчера лодку разбил, Митька, понял, нет?.

- Как? - белорус тут же закручинился. Внимательно посмотрел в глаза старику.- Перевернулся?

- Нет. Сам разбил, - тихо ответил Иван.- Я с Мурзиным поссорился, это зять мой... ну и кулаком стукнул. Она знает, - старик кивнул на невестку.- Плохо дело!

- Ерунда какая! - пробормотал удивленно Митька.-Да новую вытешем! Нам это шшастье - тебе новую вытесать! Да это нам без табака чихнуть!

- Не говори так. Я лодку разбил. Я на ней не плавал.

Филипченко подтолкнул к нему по столу кружку с молоком.

- На-ка выпей! Будет, будет тебе лодка! Вот выберу получше колоду - и сделаю. Я тебе тоненькую выдолбил, - крутя пальцем в воздухе, преувеличенно жестикулируя, начал объяснять Митька.- Я виноват! Подумал, что стареешь... чтоб легче таскать из озера в озеро, дай, думаю, потончее сделаю... И лишнего, видать, срезал. А он вон ешшо какой здоровый! А она и развались! Моя тут вина, Ваня, брак! Колоть тя налево! А он горюет?! Колоть тя налево!..

- Ох, не знаю, - упрямо томился старик.- Не знаю, Митька. Я искал тебя... очень видеть хотел... понял, нет?

- А я здесь! - радостно сказал белорус.- Дивчина! А хде мой НЗ на черный день?

Надя вопросительно глянула на старика свекра:

- Может, не надо?

- Болею я...- буркнул неопределенно дед Иван.- Ой, болею.

Надя, помедлив, вышла.

- Какая гарная, баская, - кивнул вслед Дмитрий Иванович.-Повезло тебе, Ваня.

- Мне?

- А разве нет? Внуки красивые будут. Внучка-то - огонь, а? А чё ты поссорился-то, Ваня? С этим... Мурзиным?

- Да плохой он человек.- И старик принялся рассказывать о том, как ездил в райцентр, и как вчера зять прибыл в гости, и что из этого вышло.

Митька покачал головой:

- Ай-яй-яй... Видно ему, как колоколу, яйца мешают жить...

- Не мог я поддакивать ему! - обиженно заключил старик.- Не мог! Я и сам большой человек! Я - за советскую власть. А он - басмач. Сказки мне про персидские гаремы рассказывал. Хитрый... А письмо Валееву я не напишу. Пусть Мурзин живет сам по себе, понял, нет?

- Правильно, - согласился белорус.- И слава аллаху! Шшо закисаешь? Значится, все в порядке.

- Как " в порядке"?! Поссорился. Лодку разбил.

- Голубчик, - Митька обнял низкорослого Ивана, - да шшастливые мы люди! Вот, Надя, подтверди.

Невестка тем временем принесла бутылку портвейна, смущенно наблюдала за ними.

- Ей-богу, шшастливые! - продолжал белорус.- Сегодня проснулся я - и так благостно мне! Благолепно! Лежу и думаю: ну шшо я такой шшастливый? Аж спина чешется! Пойду хоть найду кого-нибудь, с кем поговорить. И правда, иной раз ночью даже проснусь - разбудить хочу всех, сказать, что люблю вас всех!

- Будить не надо, - серьезно заметил старик, наливая в свободную кружку вино.- Ищи тех, кто не спит.

- И то верно! А сказать средь бела дня - неловко. Подойдешь - подумают: пьян. Это уж если обстановка... - задумался Митька. - На войну пойдем... или еще что случится. А так и не скажешь.

- За рюмкой скажете, - усмехнулась Надя, складывая руки на груди.- Любому скажете.

- Нет! - вдруг обиделся дед Иван.- Никому не скажу! Я лично не пьяница.

- Скажешь...- поддержал Надю то ли в шутку, то ли всерьез белорус.- Ты же добрый. Еще как скажешь!

- Нет!!! - рявкнул Иван.

- Ну-ну.

- Я злой!!! - сердился старик. Он взвизгнул: - Я на Колчака ходил! Я басмача рубил! А они... они... они... они не слушают! - Старик показал на невестку.- Я как начну рассказывать, они: "Опять твои истории!" Зачем они так, Митька?!

- Ну, расскажи мне, - ясно улыбнулся долговязый Филипченко. - Я-то послушаю.

- Я тебе рассказывал, - обиженно буркнул старик.

- Нет! Никогда!

- Правда? - Иван отпил вина, подал белорусу. - Ну, хорошо. - Он помолчал, набираясь важности в лице. - Сейчас... расскажу тебе всю свою историю. Слушать внимательно будешь?

- Буду, буду. Ты выпей еще, Ислам.

- Я рассказываю. Вот видишь? - Задрожав от волнения, Иван Егорович показал свой левый кулак, на пальцах которого поперек блестел след сабли.- Перекоп. Там соленая вода, лошади дохли. А теперь смотри, - старик расстегнул рубашку, показал рубец ниже правого соска.- Это пуля. Сибирь. Колчак. А вот...- старик сильно стукнул кулаком по груди.- Вот здесь сидит, как рак, Имам-Дофар! Бухара! - Старик изо всех сил зажмурил глаза и, резко открыв их, ощерился - стал виден единственный левый клык.- Страшно!! Видишь? Немец меня не ранил. Однако он тоже здесь, - старик положил кулак на сердце.-Стра-ашно!!!-Еще раз зажмурился и внезапно открыл круглые кошачьи глаза.- Стр-раш-но!!! Видишь? Вот моя история. Вся моя жизнь.

- Да-а...- глухо протянул Дмитрий Иванович. Глаза у него были скорбные.- Тут уж чё уж говорить...

- А скорпионы? - вспомнил старик, вскочил и понизил голос.- Кара корт называется. Меня он лично кусал в ногу! Желтый есть скорпион и черный. - Старик поднял указательный палец.- Вот такой, даже побольше будет. -Зажмурился, открыл глаза.-Страшно!!! Двенадцать глаз.

- Ой, - сказала Надя.- Двенадцать? Во все стороны смотрит?

- Хвост ядовитый, с иголкой. Клещами - рраз! И хвостом - рр-раз! На спине детки сидят, целая гора... тоже ядовитые детки... Днем эта тварь под камнем спит... ночью ползет... Страшно!!! Я спал на дереве. Шакалы ходят.

- Голодали? - Спросила Надя.

- Да! Нет, немного. Толая, помню, застрелил - заяц такой. И фазаны есть. Ох, где я только не был! На реке Вахш... в Зеравшане... в Бухаре... Полынь помню возле гор... кобру видел... Страшно!!! Но мы шли! Шли вперед! Вот вся моя жизнь! Вот!

- Да-а...-Дмитрий Иваныч достал папиросу, закурил.- Ты молодец.

- Осторожно, -предупредила его Надя. - Уронишь - и сгорим. И все втроем пересядем в камеру. - А свекру сказала. - Никогда, папа, на себя не показывай, когда говоришь про болезни... про рак и прочее.

- Да, да, - кивнул белорус. - Но я думаю: наш Иван заговоренный. Столько пройти... Так разве ж ты - нешшастливый?! Можешь вот Бухару вспомнить, как саблей крошил врагов трудового народа, пулями метил... Вспомнишь теплушки, вши, труды свои мирные... А он? - белорус сделал бессмысленное лицо, язык высунул на щеку.- Он-то чё вспомнит? Блины, сон. На блин ложился, блином накрывался, блином глаза протирал... И ешшо часы тикали... Вот и усе. И уся жизнь! И выходит: кто вроде шшастливо живет, без забот, - тот самый нешшастный и есть! А кто маялся всю жизнь, в поте лица хлеб зарабатывал, черта клял - он-то и шшастливый! Есть что вспомнить. В жизни пустого места нет. Забита, как мешок картошкой. - И Дмитрий Иваныч добавил тихо и доверительно. - Тут ешшо справедливость великая сушшествует - кто работает всю жизнь, тот дольше живет. Возьми - старухи. Да и мы! Вот ты - если б спал всю жизнь на печи, вряд ли был бы как сейчас! Где твои одногодки, кто поленивше? Нету их! А ты-в расцвете сил, умный, любимый... внуки...

- В расцвете? - удивился старик.- Я не роза. Но ты правильно говоришь, Мурзин - плохой человек.

Белорус начал смеяться:

- Эк он тебя допек! А я?

- Ты? Хороший человек. Ты очень хороший человек. И Надя тоже. Иди отсюда, мужчины говорят!

- Сейчас пойду, - вздохнула Надя.- Что у тебя на пальцах?

Старик посмотрел на руки, на ногтях блеснул бронзовый порошок.

- А-а, та-ак... - Старик не стал ничего рассказывать о внучке. - Красил...

Надя, улыбаясь, достала из кармана тюбик.

- Сейчас тоже... пойду красить... лоб Зорьки, - невестка подмигнула белорусу.

- Какой лоб? - не понял свекор.

- А я тебе поясню, - быстро заговорил Филипченко.- Она у тебя святая душа, ангел. Нынче удои-то низкие. И бригадирша решила омолодить стадо. Старые коровы меньше молока дают... Значит-под нож! А этой, вишь ты, жалко. Она и путает их приметы. Должны были одну... с белыми бабками. Надюша ей черной красной ноги замазала... А у Зорьки - огромная такая звезда, даже не звезда - коряга белая на лбу. И бригадирша говорит: "Не хочу, чтобы потомство некрасивое было. Такая неправильная звездочка - всему потомству перейдет! Под нож ее!" Надя звездочку ей скоренько и замажет...

- Разве можно - нож да нож? - не выдержала Надя. Она смотрела, набычась, куда-то мимо деда Ивана, и он впервые видел ее такой серьезной. Глаза ненавистью блестят.- Разве это выход? Да и неграмотная она, эта тетка! Зарезали Весну - добрая коровенка была, только ухо рваное. За это ухо и забраковала! Я говорю: "Не будет у теленка рваного уха! Это по генетике не передается!" А она разозлилась, кричит... Но нельзя же так повышать удои! Так коров не останется! Кормить надо лучше! По всей стране скот по-новому содержат. Это только у нас - как при царе Горохе! Я уж на собрании говорила - засмеяли. Никто думать не хочет!

- А что ты там говорила? - резковато спросил старик. Ему было обидно, что над его невесткой могут смеяться.- Может, глупость говорила? Скажи мне.

- Я сказала: пора пустить коров без привязи жить. Под одной крышей, коммуной. Им веселее и нам выгодней. Представь, отец, огромная крыша... такая рифленая... и под ней - тысяча коров. Я читала. И навоз можно не убирать.

- Что? - ядовито спросил старик.- Машины убирать будут? Расскажи.

- Нет. Совсем не нужно убирать. А стелить еще и соломки. И пусть все копится. Коровам теплее зимой. Навоз-то сам греется. А летом его выскрести-и на поля!

Дед Иван засмеялся:

- Не слишком ли много наберется?

- Чем больше, тем лучше.

- Самолеты будут облетать.

- Пусть! - Глаза Нади блеснули, ушли еще дальше, в глубь лица. Щеки горели.- Смеешься? А когда ты рассказываешь свое и кое-кто смеется - каково тебе, отец?! Им дела нет до твоих воспоминаний, до всего, что ты говоришь! Ты по-немецки, ты по-английски, ты про Колчака и про Перекоп... А они - словно и не верят! И смеются, смеются, смеются. Так им легче думать, что всего этого и не было... думать, что просто чудит мой пьяный свекор... Ведь если ты заставишь их поверить, что в самом деле все это прошел и в самом деле земля - круглая, им страшно станет за свою мелкую жизнь! За свои мелочные интересы! Они прячут за смех свой стыд, свой страх... Да что я говорю, я, женщина, в присутствии мужчин?!

- Говори, - проворчал старик.-Ты мне про дерьмо не досказала!

- Я про дерьмо и говорю! А летом убирать. Выгодно. Молоко дешевле. Меньше народу на ферме. Можно, конечно, и каждый день убирать... Но тогда нужны особые, щелистые полы... а под ними - транспортер. Это дороже. Но все равно дешевле, чем вручную! У нас, в Кал-Мурзе, еще считать не умеют. Машины, машины нужны!

Дед Иван долго молчал.

- Так никогда не было...- буркнул он, думая о другом.-Транспортеры для скота. И не будет... Может, ты скажешь - им метро надо?

И вдруг удивился:

- Неужели нет мужиков, которые этим могли бы заняться?

- У нас - нет. Они - на чистой работе. А мы, женщины, вижу, совсем глупые. Головы-то у нас меньше ореха.

- Я этого не говорил.

- Оно и видно!

- Да бросьте вы ругаться, -обеспокоился Дмитрий.- Иван, колоть тя налево! Ты шшо? Гордись - у тебя такая невестка. За мужиков думает.

Надя усмехнулась:

- Пошла красить лоб Зорьке... А что, отец? Он любит меня. - Это она про Валентина?! - Только привык, что я все время улыбаюсь да полы мою.

Старик молчал, не зная, как отнестись к словам Нади.

- Не бойся, отец. Дома я не предложу целый год не убираться.

Старик растерянно смотрел на нее. Он понимал: с ней что-то делается. Только сейчас она стала чуть-чуть откровенна. "О, господи! Как же ей не повезло с моим сыном... как мне жаль ее! Неужто меня бросит?"

- А Нагима... - тихо напомнил старик. - Она тебе не просто свекровь.

- Да, - кивнула невестка. - Она очень хороший человек.

- Ты уж не сердись... ("Не уходи от меня!" - хотел сказать дед Иван.) Вот ты говорила... они смеются. И я тоже сейчас смеялся. - Старик сделал свирепое лицо, ему было неловко. - Смеялся... Но я могу ошибаться, Надя! Я простой рыбак. Я могу ошибаться.

Он, можно сказать, прощения просил. И Надя, конечно, поняла старика.

- Ну, я пошла, папа?..

Старики с ее уходом потихоньку оживились.

- Чё, Ваня? Я говорил тебе? Баская девка!

- Да, - хмуро кивнул Иван. - Трудно ей будет - умная. Надо с Алешкой поговорить. Может, она дело говорит.

- А как же?! Толко-овая. Ее бы бригадиром и поставить!

- Просить неловко, - буркнул старик. - Одно мое слово Алешке... ты сам знаешь... Нет, я с ним о другом.

- Давай-ка допьем и уберем... Не ровен час...

Так и сделали. Здесь пахло коровником до спазм в горле, но было прохладно и сумеречно, глаза отдыхали. Стекло в единственном окне, радужно-зеленое, почти не пропускало света раскаленного дня. Старики помолчали.

- Да-а... - протянул дед Иван. - А война, Митька, может, и будет.

- Да ты шшо?!

- Будет, будет. Мне сон снился, Митька. Рассказать?

- Конечно, Иван Егорыч. Сейчас же расскажи!

- Мне снилось - подхожу я утром к реке. А она, Митька, высохла. Только остался овраг. Совсем сухой, Митька. Глубокий овраг, километр в шириной. Я бегу вниз - песок гладкий, Митька, чистый!

Дмитрий Иванович покачал головой.

- К чему б это?

- Война будет, - вздохнул дед Иван.

- Она что, испарилась? Река-то?

- Может быть, -неуверенно ответил Иван. -Я вот не помню-есть там мертвая рыба или нет. - Свирепо щурясь, он задумался.

- Есть, наверно, - подсказал белорус. - Лежит, верно, мертвая. И чешуйки отдельные на песке блестят. И все твои утонувшие блесны.

- И гильзы? - полувопросительно произнес Иван. - Штыки? Стремена? Нет, не помню. Помню только - песок, сухой, чистый, как сахар. Иду - а надо мною высокие берега. Там деревни, печи топят. И города шумные, Митька.

- Ай-яй-яй! - удивился Дмитрий Иванович.- Неужто к войне?

Вернулась Надя:

- Как вы тут, юноши?

- П-прекрасно! Мы разговариваем о жизни! - ответили старики.- Покрасила?

- Закосели-то! - засмеялась Надя.

Дед Иван неожиданно насупился и сказал, показывая на Дмитрия Ивановича:

- Запомни, это мой лучший друг. Лучший. Жаль только - на разных фронтах воевали. Я - на Украинском, а он-на Белорусском. Но война-то была одна. Одна судьба.

Дмитрий Иванович кивнул.

- Эх, - простонал дед Иван.- Освободили мы Европу! Иду я по Москве шестого августа... как хорошо, думаю... И вдруг слышу: бомбу атомную на японцев американцы бросили.

- Какого? - забеспокоился вдруг Дмитрий Иванович, вставая и заглядывая в лицо старику.- Я... шестого августа был в Москве!

- Шестого, седьмого, восьмого, - объяснил дед Иван.- Я по Москве ходил...

- И я там был!-чуть не заплакал от радости белорус.-Истинный Христос! Был! Помню! А восьмого-точно-японцы! Вторая бомба! Я как раз добивался правды... - Он облапил длинными руками старика Ивана. - А ты где конкретно был?

- Конкретно - на Казанском вокзале.

-О! И я! И я! Колоть тя!.. Как не увиделись, а?!

Старики потрясенно уставились друг на друга. Они забыли, что познакомились уже после войны и друг друга в лицо не знали. Но сама по себе новость, что они в одно и то же время были в столице, на одном вокзале, взволновала их крайне. Дмитрий Иванович, глядя влюбленными глазами на рыбака, ходил по клетушке. А старик Иван улыбался, насильно хмурился и не выдержал-снял телефонную трубку, начал крутить ручку.

- Алле! - старик кричал сиплым голосом.- Алле? Кто это? Мне председателя! Алле! Мне товарища Алексея Петровича! Алле!

Лицо старика блаженно расплылось.

- Алеша, здравствуй, родной, это я - Иван Егорович. Хорошо живу, спасибо. Алеша, мы с Митькой тебе привет шлем. Да, Дмитрий Иванович Филипченко. Лодку? Он сказал, что сделает... Спасибо... Алеша, мы с Митькой в Москве, оказывается, были... в одно и то же время... Могли встретиться - и не увиделись! Были, да... Алеша, я давно хотел серьезно с тобой поговорить. Нет, давай сейчас, по телефону. Так серьезней. - Все-таки старик Иван Сирота был пьяноват. - Ну, я тебя очень прошу! Вот и хорошо... Алеша! Алле! Я хочу, Алеша, с тобой породниться, потому что очень тебя уважаю. Ты - честный человек, веселый, простой, я хочу с тобой породниться! Не смейся! - рявкнул старик.- У меня есть дочь... Она...- голос у старика стал виноватым.- Она замужем... Я ее могу развести с Мурзиным!.. Не подходит, конечно, да? Ах!.. Слушай, у них дочь, через год школу кончит. А? Нет, нет, красивая! Да, конечно, немножко... похожа на него. Нос? При чем тут нос? Нет, не вдавленный! Это у него вдавленный, а у нее... Ты смеешься? Да?! Нет? Не надо ее, да? Что же мне делать, ума не приложу... Все хорошие люди обязательно должны породниться! Ты согласен? Это - так, и каждое слово здесь - тяжелее сабли! Да, вспомнил!.. есть еще внучка у меня... вся в меня! Дочь Нади... Согласишься ли ждать четырнадцать лет? А? Почему хохочешь? Не смей!!!-Старик расстроился, покосился на невестку и белоруса, отвернулся и прикрыл трубку ладонью.- Или я чё-то не то говорю?! Алле! Алле! Что?! Как я могу отдать тебе невестку? Она же замужем! За моим сыном! К тому же, если она выйдет за тебя замуж... она перестанет быть моей родней? Значит, мы-то с тобой не породнимся! Беда, беда... Три года... шестнадцать... еще два... Погоди, не мешай, я считаю! Нет, один выход... ждать, когда вырастет внучка... Согласен? Подумаешь - скажешь? Вот молодец, спасибо... Нет, еще один вопрос. Вопрос такой. Почему мы одни с Митькой? Почему мальчишки в рыбаки не идут? И лодки долбить не идут? Так-так... Передам, так-так... Ай, Алеша, какой ты умный! И ведь голова не больше моей... Я еще тебя прошу - вызови к себе Надьку. Она передовые идеи придумала, а ее бригадирша зажимает! Спасибо! Пусть сама расскажет. Я не понял, там что-то про навоз...

- Как ты можешь? - возмутилась Надя.- Отец! Замолчи!

- Убери копыто! - буркнул старик. - Не трогай телефон! Это она мне мешает. Да, почти все, что хотел тебе сказать. На прощание сказку расскажу, можно? Да, очень интересная сказка. Только я сяду, ладно?..

Старику подали табуретку, он, переводя дух, опустился на нее.

- Алле! Ты знаешь, я ловил в двадцать втором басмачей. Однажды пришли в селение - никого. Смотрим - только нищий старик сидит, спиной к саманной стене, на солнце смотрит. Слепой... Спрашиваем: "Где народ?" Отвечает: "Ушел с басмачами". Что ж, и такое бывало, Алеша. "А ты?"- спрашиваем. "Не хочу!"- говорит. "Может, шпион?-думаю.-Может, видит?" Лезу в кобуру, достаю наган-смотрит мимо меня, улыбается. Слепой. Мы костер разожгли, ужинаем. Слепой говорит: "Такая сказка. Были у падишаха три сына. Думал падишах: "Кого оставить после себя на троне?" Вызвал сыновей. "Вот лежат три камня. Один ближе, один дальше и один еще дальше. Видите? Под этими камнями изюм. Кто быстрее добежит, губами его схватит и обратно прибежит, тот будет падишах". Падишах подал знак, и два сына бросились к камням, а третий пошел сначала руки и лицо помыть и намаз отслужить - разве можно без этого изюм кушать? Добежали старший и средний сын, откинули камни и ткнулись губами в изюм. Только это не изюм лежал-скорпион и гюрза. И упали оба сына мертвые. Бежит младший сын - видит, мертвые лежат... скорпион и гюрза ползут... и все понял. Откинул младший сын свой камень-лежит алмаз. Поднял его губами, отцу отнес и сказал: "Я не буду падишахом. Победил самый воспитанный, но я умер для тебя, как сын, потому что тебе было все равно, кто останется в живых, лишь бы вышел из него падишах. Я стану каландаром - странником". И он ушел в пески, стал каландаром. Отец от горя бросился в колодец, и прекрасное государство занесли пески". Когда слепой старик рассказал эту сказку, я спросил, почему он ее нам рассказал и какой смысл у сказки с точки зрения революции. Старик засмеялся и говорит: "Всех один ждет конец. И того, кто торопится. И того, кто медлит". Я задумался. Я должен был ночью догонять басмачей. Выставил усиленную охрану и лег спать. Проснулся - лошадей нет, вода отравлена. Это был Имам-Дофар. У, с-сволочь! Ты меня слушаешь, Алешка? Я его ловил полгода. Повезло, окружили его банду. Скачем - смотрю, мертвый верблюд лежит на песке. Я еще подумал - мух нет. Догнали вечером, перестреляли всех басмачей, а Имама нет! Это он и был в шкуре верблюда. А ночью ушел - разве найдешь?.. Да-да, я заканчиваю, Алешка, сынок. Скажи мне что-нибудь, а я послушаю.

Дед Иван напряженно перекашивал мокрое лицо, неожиданно улыбался, и, глядя на него, улыбался белорус, и краснела и хмурилась Надя.

- Да? Да? Говори громче. Они тоже услышат. Твои слова должны звучать как по радио, понял, нет? Мы с тобой обязательно породнимся. И с Митькой. Все хорошие люди должны породниться. А?..

Старик поднял над головой трубку. Стал слышен веселый молодой голос Алексей Петровича:

- Ты великий человек, Иван Егорович! Мудрый, как черепаха, которая прожила триста лет. Что я тебе скажу? Разве мы не родня? Ты - мастер своего дела. Дмитрий Иванович - мастер своего дела. Значит, вы сыновья одной звезды, главной, возле которой вертится вселенная. Если я смогу так же хорошо делать свое дело, значит, и я буду родня вам. И у вас братья-сестры еще есть: писатель Шолохов... композитор Хачатурян, хоть и армянин... поэт Хасан Туфан... Вы все родня. Хорошие люди - родня. Ты слышишь?

Дед Иван недоверчиво кивал. Трубка дрожала в его руке.

- Дмитрий Иванович не останется одинок. Вот запрудим речку, как было раньше. Станет у нас не десять озер, а сто. Будет свой парусный флот, Дмитрия Иваныча назначим адмиралом. Откроем школу - пусть учит, как лодку долбить и в штормы плавать. Специальную форму сошьем. А ты, Иван Егорыч, будешь ловить осетров и белуг. Купим одного кита - пусть фонтаны пускает. Все сделаем... Что еще у меня записано? Насчет Нади? Обязательно переговорим. Давно пора браться за коровники. Вот получилось бы только с урожаем... Прости, дорогой, у меня нет больше времени, говорил с тобой полчаса - столько я говорю только с начальством. Звони, а лучше-заходи ко мне. Ты что там делаешь на ферме? Молоко пьешь? Ха-ха-ха...

- Алеша!-закричал дед Иван в трубку.-Мы обязательно породнимся, понял, нет? Мы придумаем...

Телефон уже молчал.

- Хороший разговор!- провозгласил радостно Дмитрий Иванович.- Он истину говорил... Только зря ты Надю-то сватал.

-Я? Я ее люблю! - Дед Иван вскочил и поцеловал невестку.- Никому не отдам! Она умница! Моя родня!..

Скрипнула дверь. Все оглянулись.

На пороге стоял Валентин в черных очках. Он мучительно-кисло улыбался, опустив руки по швам.

- Шел мимо...- буркнул он. И от своей лжи покраснел. Помолчал. Продолжил:-Мимо шел. Наверно, дождь будет, душно.

- Как там дома? - просто спросила Надя.

- Дома? - Валентин соображал.- Дома хорошо.

- Хочешь молока?

Валентин смотрел на отца почти торжествующе.

- А мне Мурзин все вчера сказал.

- Что "все"?- спросил старик.

- Все.

- Что? Говори!-смущенно рявкнул дед Иван.- Я не помню. У меня плохая память. Я уже старик.

- Да-а... старик, - ехидно протянул сын.- Мурзин мне рассказал.

- О, черт!.. Квашня с тестом! - вскипел Иван.- Говори! Ну, что он тебе крякал, этот селезень?

Сын испуганно моргал, но губы ядовито и кисло кривились. Он снял шляпу, обнажил лысину.

- Да уж говорил, много чего говорил.

Дед Иван переглянулся с Дмитрием Ивановичем. "Уж не ревнует ли меня к Надьке? Не подслушивал ли здесь, за дверью?" Старик встал, подошел к сыну. Сердито повернул его - осмотрел спину, шляпу выхватил, зажмурил и открыл глаза: полз паучок. В обмазанных навозом и глиной стенах фермы много живет пауков. "Подслушивал, дурачок".

- За дверью стоял, - грустно сказал старик.- Стоял и не заходил. Бедный мой сын...

Валентин надел шляпу. Достал и проглотил таблетку. Он старался высокомерно улыбаться.

Дмитрий Иванович, ничего не понимая, ясными глазами смотрел на старика и сына. Всплеснул руками:

- Милые... голуби мои... Да вы шшо? Какая кошка дорогу перебежала?

- Ничего, -ответил Валентин, картинно лицемеря.- Все правильно. Встреча любимого отца и любимого сына. Он знает.

- Да вы шшо? Вы же хорошие люди? Обнимите друг друга, господи!.. Черт вас побери...

- Не надо, - буркнул старик.- Не надо, Митька. Я знаю, что ему Мурзин сказал.

Он долго смотрел на сына. Почему-то вспомнил его бледного, маленького - все в углу сопел перед зеркальцем, как девочка, фольгой зубы покрывал, серебряной гремящей бумагой из-под конфет. Убегал на улицу, ходил и щерился, чтобы все видели - у него серебряные зубы. А то и "золотую" бумагу находил... "Дурак!-ругался отец.-Зачем ты это делаешь?" А он отвечал, удивленно моргая: "Все богатые люди с золотыми зубами... красиво!" Иван кулаком по столу стучал, заставляя выплюнуть блестящие комки с отпечатками мелких зубов сына... Но проходил день - и у Валентина снова рот был полон дешевого "золота"...

"Как же так? - думал, вспоминая детство своего сына, Иван Егорович.- Как же так он вырос? Даже армия не сделала его хорошим человеком. Все чего-то "шу-шу-шу". В институт пошел. И в какой?! Конечно, культура ему нужна. Но ведь ни спеть, ни сплясать не умеет! Зато - в шляпе. А все с тех "золотых" зубов началось, с зависти..."

- Слушай, - хрипло сказал Иван. Лицо у старика было печально.- Слушай, сын. Я ведь люблю тебя. И жену твою тоже. Но как может любить старый человек, которому восьмой десяток? Подумай, сын. Неужели ты совсем глуп? Ведь у меня вместо совести не кирпич лежит. Я тебе все сказал, мне стыдно за свои слова. Не мужик тот, кто так говорит. Но я, наверное, скоро умру, поэтому только все и сказал, сын.

Валентин кисло улыбался, а в глазах у него был страх.

- Мне Мурзин передал ваш разговор...- упрямо твердил он.- Ты ему иначе говорил. И об этом теперь все знают. И я слышал, как ты по телефону говорил, Надю предлагал.

- Шуток не понимаешь! Ну, что? Ты опозорен? Так? - Глаза старика налились бешенством. Он стукнул кулаком по столу. - У-у, вместо головы у тебя тюбик с двумя ноздрями; из одной дырки - золотая краска, из другой - серебряная. Как ты можешь слушать этого пройдоху?! Это враг советской власти! Я воевал с такими! Гнал по пескам!

- Давай-давай, -кивал сын, -расскажи про пески, про соленую воду.

- Смеешься?! Будь моя воля, я бы заставил тебя выпить цистерну такой воды! Смотри-ка, змееныш, какой стал! Ешь же свои таблетки и смотри в окно! Там ровесники города строят, горох убирают, песца стреляют. А ты? "Интеллигент". А как же! Руководить, наверное, хочешь? Мурзин "научит". И дом построит! Будете там жить!

- Еще неизвестно, будем ли мы там жить, -многозначительно сказал сын.- На меня упала тень.

Надя рассмеялась. Она с удивлением слушала разговор.

Валентин осекся.

- Что смеешься? - резко спросил у нее.

Надя провела ладонью по его груди:

- Ты хочешь, чтобы я ушла? Хоть завтра! - И спокойно спросила: - Хочешь молока?

Валентин стоял бледный, как громом оглушенный.

- Надоело мне нянчиться, - продолжала Надя.- И не с ним, а с тобой, молодой муж. Да и вы... Делят меня, ножом режут, а не спросят - больно или нет... Я пошла домой, будете уходить - закройте дверь.

-Надя!-позвал жалобно Валентин. Поправляя шляпу, бросился следом.- Так нельзя, Надя, неправильно...

Друзья остались одни. Старый рыбак сидел за столом, обняв рукой стриженую голову. В глазах его слоились слезы. Дмитрий Иванович растерянно молчал, стоя над ним.

- Как день хорошо начался... И вот-на тебе.

- Сам господь Бог не скажет, как тут быть... Беда! - Иван ткнулся лбом к зелено-красному от старости и грязи окошку. За стеклом дрожал знойный воздух. - Беда... а ехать надо! Далеко ехать. Старую лодку повезу, Митька. Вот какой у меня сын, Митька. Я ему нарочно говорил, что я совсем старик. Пусть успокоится, - дед Иван вызывающе поднял подбородок.- Я еще живу! Я умру в лодке!

- Милый... Да мы ешшо побегаем, - поддержал его белорус. - А они раньше загнутся.. лентяи-то, толстячки... Они слабенькие. Выживают-то сильные.

- Нет, Митька! - с горечью возразил дед Иван. - Выживают сильные - это было раньше. А теперь сильные гибнут - они идут первыми. Гибнут первые охотники... первые солдаты в атаке... Вон, Ибрагим помер, понял, нет? А выживают вот эти - кто таблетки глотает, бумажки пишет... понял, нет?

- Ну зачем уж так? Мы-то с тобой живые?

- Живые?.. - дед Иван помедлил и задал странный вопрос. - А что, ежели все это сон?!

Филипченко не нашелся, что на это ответить. Все-таки нельзя в жару пить портвейн. Хорошо бы пивка, но оно только в городах...

Старики закрыли за собой дверь, подошли к лошади - она стояла, сунув голову в тень навеса.

- Дружочек мой, - буркнул растроганно Иван, - мне пора. До свидания, дружок мой.

- Иван!-всхлипнул белорус, обнимая друга. Он прикоснулся к его щеке длинным мокрым носом.- И мне ведь иной раз невпротык... к своим тянет... а уж вроде привык... да и земля одна. Эх, мы ишшо поживем, браток! Ты не того...




8

По мглистому небу белое солнце ползло. Но казалось, оно не идет к закату, а, вильнув, снова лезет в гору - все более раскаляется. Дышать стало невозможно.

И катилась вслед за солнцем телега с сетями, наверху лодка с розовой бабочкой на смоляном борту, и старик сидел, свесив ноги. По сапогам хлестал рыжий бурьян, голубая полынь задевала, и сапоги обрели белесый цвет.

"Только господь Бог мог бы сказать, как мне быть...- думал дед Иван, - или Сталин, он умный был... хотя ирод, конечно... Длинна моя жизнь, и так трудно во всем разобраться. Годы - как гора, стоишь наверху и вниз смотришь - маленькие дома, маленькие овечки, маленькие люди... И боишься пошевелиться, камешек стронуть - лавина загрохочет вниз, обидит людей... Трудно старому, который не очень мудр. Хорошо - я сегодня Митьку встретил. Но что-Митька?! Разве это солидный возраст - семьдесят с копейкой? Вот заеду я к Арслану, - ему за девяносто - он все знает..."

Дорога на пасеку шла по раскаленным холмам. За телегой в воздухе оставалось необъятное облако пыли - как на войне. Началось поле ржи.

Старик остановил лошадь, ступил на твердую пахоту в трещинках.

- Бедные...- прошептал он, присев на корточки и трогая пальцами низенькие, серые стебельки.- Как вам плохо! Если бы у вас были глаза, они бы плакали. Если бы у вас был рот, он бы кричал. Но вы все носите в себе. Я старик, и я это понимаю. Бедные!..

Дорога повернула влево, по сухой реме, по жесткой дробной гати - колеса начали трясти Ивана на жердях и прутьях, и он пошел дальше пешком. Он устал, у него болела голова.

Старик шмыгнул носом и ощутил соленый привкус во рту. Провел рукой по губам - ярко алела кровь.

- Ай, сволочь! - выругался старик. Пригнувшись, он зашел в блеклую тень тальника и запрокинул вверх голову. Постоял минуту, кровь не останавливалась. Тогда старик, кряхтя и заводя глаза, стараясь, чтобы кровь не капала, начал рвать наощупь жалящую, как огонь, крапиву. Растер ее, размял в ладони и зеленый ее сок с мякотью пальцем натолкал в ноздри. Должно помочь. "Нынче надо будет калины поесть", - подумал старик.

Окруженный паутами и осами, весь облепленный этой жужжащей тварью, он выехал наконец на полянку, где послышался иной, сладостный звон - работали пчелы.

Ульи стояли на солнце, вдоль заросшего рогозом озера. А домик Арслана ютился в темной прохладе дубовой рощи, около родничка.

Дед Иван завел лошадь в тень, сам бросился к ямке, обложенной разноцветными камушками. Зачерпнул в ковшик ладоней прозрачную жгуче-стылую воду, поднес к лицу. Закрыл глаза и выпил. Еще и еще раз. Резко заболел лоб, но тут же отпустило...

Старик смотрел, как в песке, из кривой темной дырочки бил ключик. Сюда не проникало солнце, но черная вода посверкивала, поверхность ее вздрагивала, словно драгоценная влага была в серебряном блюдце и снизу кто-то постукивал пальцем.

Иван нашел возле чужих сеней ведро, сходил, зачерпнул воды из теплого озера - дал коню. Потом отряхнулся, скинул сапоги, нахмурился и взошел на крыльцо.

- Здрасьте!..- обратился он, отводя марлевый полог.- Салям алейкум. Есть кто дома?

В сени выскочил босой Вахид, одноглазый сын Арслана, еще не старый, лет пятидесяти.

- Иван-бабай? Заходи, гостем будешь. Иван пришел! - громко сказал отцу Вахид.- Заходи, Иван Сирота. Папа-там.

Рыбак молча прошел в большую комнату. На полу, на перинах и под ватным одеялом, лежал Арслан. Иван снял шляпу, робко сказал:

- Арслан-бабай... это я, Иван Сирота.

Арслан был почти слеп-глаза подернуты сизой пеленой, козлиная бородка дрожала. На оплешивевшей голове блестела замасленная тюбетейка, она, казалось, намертво приклеена к макушке, как у лесного ореха еще не отжелтевшая крышечка.

- А-а... Ваня...- в лице Арслана что-то дрогнуло.- Я тебя вижу... - Он повел рукой в воздухе, Иван, дрожа закрытыми веками, подставил лицо, и тот скользнул белыми пальцами по его щеке.

- Я тебя знаю... Сколько тебе сейчас лет?

- Скоро восемьдесят.

- Гм... Догоняешь меня. Что же - без бороды ходишь?

- Да... хожу, - сконфуженно ответил рыбак.

- Ничего, -не осудил Арслан.- Русскому можно. А захочешь - еще успеешь... Садись, чаю попьем.

- Спасибо.

Пока одноглазый Вахид гремел на кухне железной трубой, раздувая самовар, старики молчали. Арслан слабо улыбался, глядя на смутно видимого ему Ивана, а старый рыбак думал с радостью: "Узнал! Узнал он меня! А как же не узнать? Он меня защитил когда-то".

Иван на всю жизнь запомнил, как в далеком детстве его топили сыновья мельника-два толстых, здоровых мальчика. Ваня с ними купался посреди реки, и они стали по очереди окунать его - ладонью бить по голове. Ваня захлебывался, уходил в воду и, работая руками и ногами, вылетал снова наверх, на поверхность, но не успевал сделать вдоха, как страшная сила давила его голову вниз, вниз.

- Аб-б!..- захлебывался и уходил в зеленую глубину Иван.-Алла!.. Аб-б...

Ему было страшно. Он слышал в воде, как грохочет над ним гром - это хохотали сыновья мельника, два румяных страшных мальчика. Ваня всплывал, старался -o лицом вверх - успеть ртом схватить сладкий воздух, схватить всей грудью, но ладони мальчиков лежали на всей поверхности воды, их было тысячи - этих толстых душных ладоней, и не успевал Ваня всплыть, как они его отталкивали от солнечной поверхности. Он задыхался, в глазах плыли оранжевые пятна, он наглотался воды, в голове мутилось... Вверх! Вверх! В сторону унырнуть-успеть там выскочить и вдохнуть воздуху, но нет сил... Сыновья мельника были зоркие и хорошо плавали.

- Аб-р-р...- захлебывался обессиленный уже Ваня. Он терял сознание, и все медленно двигалось вокруг него - перекошенные в хохоте лица румяных страшных мальчиков, мост над речкой, облака...

И вдруг он почувствовал вокруг себя какое-то движение. Его дернули за руку и по-татарски:

- Плыть можешь? Давай-ка за мной.

Слова были незнакомые и голос был незнакомый, но Ваня понял, о чем ему говорят. Он повиновался, медленно, как во сне... коленками расходились. Ваня выбрел на песок, сел, упал набок. Его стошнило. Невидящими глазами посмотрел на реку- его привлекли крики.

В воде стоял рослый смуглый Арслан и держал сыновей мельника - одного за ухо, а другому вывернул за спину руку. Оба румяных мальчика кричали от боли.

- Ой, алла! Дяденька...

- Никогда не обижайте маленьких! - сквозь зубы говорил Арслан.- Вот вам!..

Когда злые мальчишки, хныча, утирая слезы и сопли, удалились в аул, Арслан сказал Ивану:

- Не бойся, русский. И своим русским из других деревень не говори - войны не надо. Если еще тронут, скажи мне. Мы на них женские платья наденем, опозорим. А время придет-и муллу, и мельника повесим! И их сыновей-дочерей - тоже!

- Как?! - испугался Иван.

Арслан провел пальцем по шее:

- А вот так!

Во время революции он стал большим человеком, носил в карманах наган и печать. Его дом много раз горел, его собаку отравили. В Арслана стреляли - ночью, в окно, когда он у лампы сидел, Ленина читал. Не попали. Пошел слух, что он заговоренный - что с чертом дружит, каждую пятницу отчет ему дает в бане. Баню подожгли. Уверяли, что вместе с дымом в небеса поднялся черт - маленький, вроде козочки, с красным знаменем, и каждое копытце - круглая печать. Так долго слухи ходили и власть оставалась неустойчива потому, что в Кал-Мурзе было много зажиточных крестьян - они распускали слухи, что коммунисты заставят всех спать под одним одеялом без подушек... Иван воевал на фронтах, а Арслан создавал советскую власть здесь. Ему, конечно, было труднее.

- Давно не видел тебя...-сказал почтительно Иван.- Сто лет.

- А что же не заходишь? Пей чай. Жарко. Надо чай пить.

Вахид принес свежего прозрачного меда в белой фарфоровой кружке.

- С медом пейте...

- Спасибо.

Пили долго и молча. Иван взмок, но потом стало ему полегче.

- Время идет, - он захихикал.- А ведь совсем недавно ты за уши драл сыновей мельника!

Арслан задумался, потом лицо его просияло.

- Да, да! Мельника мы потом отправили в Сибирь. А сыновья... один ушел с белочехами... не вернулся. Застрелили, наверно, собаку! А другой... стал, говорят, ученым!

- В Америке? - почтительно спросил Иван, хотя знал, что - нет, в Москве.

- У нас, у нас, в Советской стране! - удивленно воскликнул Арслан. Отдохнув, добавил: - Чего только не бывает на свете...

Помолчали.

- Слушай-ка, - слабо улыбнулся Арслан.- Это ведь ты дал Алешке меду - ворота мазать?

- Ну...-Иван был смущен, закашлялся.

- Мальчишка... А я-то не поверил.

- Все говорят "мед", "мед"!-одноглазый Вахид увел разговор в сторону.- А я его не ем! Что есть он мне, что нет. И удивляюсь, что так любил его братишка мой. Банками сосал. И вот помер.

- Перед этим водку пить не надо...- откликнулся Арслан. - И тебе Иван, если еще пьешь... медом не запивай.

- Я бросил, - буркнул Иван. - Теперь всё, понял, нет?

Помолчали.

- Бога нет, -то ли с сожалением, то ли с насмешкой сказал Арслан.- Можно было бы помолиться, чтобы дождь пришел.

- Горят поля...- грустно кивнул Иван.- Ты больше меня прожил. Скажи, ты помнишь, чтобы было такое лето?

Арслан, мерцая полуслепыми глазами, думал.

- Нет, - сказал он, - такого лета никогда не было.

- Я хотел о многом тебя спросить...- решился Иван.- Я тоже много видел. Горе видел и счастье видел... вся краска с головы ушла в сердце... Черным, поди, уже стало сердце. Но еще хочу жить, понимать хочу, что вижу. Потому что не себя люблю, а других.

Арслан молча слушал. Его белые руки лежали на цветистом ватном одеяле, иногда шевелились, отгоняя с ногтя осу.

Младший товарищ Арслана начал издалека. Он вспоминал пески Бухары и мавзолеи Самарканда, арчовые леса и степи, полные полыни, где бегают шакалы. Он вспоминал, как встретил смертельного врага Имам-Дофара и тот, изображая слепого, поведал странную сказку.

- Я понял, я теперь понял, почему он ее нам рассказал! - горько объявил Иван.- Я был безмозглый жеребец! Мы торопились, стреляли, гибли... а он понял, что все равно теряет родину - зачем ему алмаз? Он хотел сказать, что уйдет странником. И нас предупредил, что погибнем. Он хотел, чтобы мы ушли... дали народу самому выбрать власть... Ох, надо было поговорить с ним - может быть, перешел бы на нашу сторону, понял, нет? А там, в Афганистане, он умер без родины. Как ты думаешь, Арслан? А теперь там война...

Старец молчал. Не знал он, что сказать. Стоило ли мучиться воспоминаниями о враге, которого можно было сделать другом? Расстрелять - не ошибешься!

- Он был в чалме? Я в кино видел, - сказал одноглазый Вахид.

Иван досадливо поморщился: "Зачем этот молодой человек лезет в разговор? Я хочу знать мнение Арслана, который оправдал свое татарское имя - лев, арслан, показал, каким должен быть боец революции".

Иван за год до смерти Ленина вернулся с войны и встретил в райцентре Арслана. Кожаная куртка "льва" расстегнулась, и была видна синяя тельняшка.

Он шел, огромный, высокий, с усами и бородкой, оттопырив губы и стиснув зубы. Он так делал, когда смеялся, когда слушал, когда всматривался во что-нибудь, -открывал рот и стискивал зубы, белые, совсем как у председателя Алешки, но выступавшие вперед, похожие на заячьи. И может быть, разговаривал бы так, если бы это было возможно. Казалось - он сейчас, с матросским шиком, плюнет сквозь зубы.

- Иван Сирота!-узнал он парнишку.-Идем покалякаем!

Ивану уже успели, рассказали, что как раз перед его приездом Арслан расстрелял двух своих товарищей: Арслан понял, что один из них - враг. Кто именно из них - было неясно. Но только от них лазутчики белых могли узнать место и время рейда. Погибли восемь лучших комсомольцев Суук-Су. Потом старик из Суук-Су рассказал, что видел во дворе муллы ночью человека. Чтобы не терять времени и молниеносно обезвредить врага, Арслан убрал обоих посланцев райкома.

Самосуд сошел ему с рук - время было такое. Но Иван удивился, не заметив на его лице хотя бы и тени сомнения или раскаяния. Правда, не было и упоения страшной властью. Печальны и тусклы были его стоячие глаза. "Да, так случилось", - говорили его глаза.

И вот, когда Иван сидел у него и разглядывал стол, железный шкаф, который называется сейф, вошла боком молодая женщина в черной шали. Она пересекла кабинет и прислонилась спиной к огромному зеркалу, неизвестно почему здесь висевшему.

- Товарищ Касимов, - сказала она еле слышно, - вы убили его... хотя сами не верите, что он предатель... Я не буду больше плакать. Я только хочу спросить: что мне говорить... детям? Он был враг? Или - настоящий человек? Им ведь расти, товарищ Касимов...

Она говорила медленно, переводя дух, закрывая глаза. Зеркало за ее спиной качнулось, трех- или четырехпудовое, в коричневой деревянной раме, старое, в зеленоватых блестках. "Упадет! - сжался Иван.- Звон будет... И женщина от страха умрет..."

- Что же мне говорить детям, когда подрастут?

Арслан, стиснув зубы, смотрел на нее.

- Ваша тревога понятна и своевременна, - сказал он, думая, может быть, о другом.- Нужно, чтобы мальчишки росли нашими. Значит - пусть верят, что их отцы были хорошие люди.

- И дети Каюмова? - помолчав, усмехнулась женщина.

- И его дети! Все для пользы страны. Они же не виноваты, что их отец оказался предатель? Пусть и они растут красными бойцами. В этом польза для революции.

- А расстреляли и того и этого... в этом тоже польза?

Громадное зеркало качнулось. Женщина испуганно оглянулась, отпрянула от него, инстинктивно заглянула в зеркало.

- Вы мне в затылок смотрели?! В затылок! Привыкли в затылок!..-хрипло закричала она и бросилась к дверям.

- Женщины...- пренебрежительно кивнул Арслан.- В зеркало посмотрелась. Еще и замуж выйдет. И правильно. Пусть рожают детей. В этом их заслуга.

Иван долго смущался - он все еще относился к Арслану как мальчишка к дяде. Но все-таки спросил:

- А расстреляли обоих... как врагов?

- Да.

- А дети и того и этого будут думать, что... не враги?

- Да. В этом польза момента, парень. Две пользы! Расстреляли - польза сегодняшнего момента. Врагов нельзя щадить. Ну, а дети... вырастут, веря, что отцы были хорошими красными бойцами, - польза для завтрашнего дня. Арифметика, парень! Это же просто!

Иван был уже не мальчик. Он разучился бояться, но при такой спокойной арифметике страшно ему стало.

- Дети не виноваты...- повторил Арслан.- Мы должны быть справедливы. Должны быть рачительными хозяевами. - Обнажая выступающие вперед зубы, он улыбался.

И восхищение снова зажглось в глазах Ивана. Он сделал свирепое лицо, начал рассказывать, сколько врагов отправил на тот свет. И был счастлив, когда Арслан обнял его железной рукой:

- Не жалею, что спас. Держись ближе ко мне...

Но так получилось - отошел Иван от войны, пересел в лодку. Далеко ему до Арслана. Это был не заяц, нет, это был действительно лев...

Так что же он мог сказать, этот лев, на склоне жизни о каком-то басмаче? Арслан вздохнул:

- Ты - рыбак. Ты знаешь: если щука схватит, она не может выпустить, даже если захочет, - у нее зубы торчат назад. Такой родилась.

- И еще про Колчака я думаю, - виновато продолжал Иван. - Недавно услышал по радио: он был ученый и стихи писал. И родину, говорят, любил. Ему царь клинок подарил. Так когда его арестовали, он этот клинок не отдал - сломал и за борт бросил. Надо было и с ним поговорить? Что скажешь?

Арслан молчал. Вахид, его брат, развел руками.

- Прости, - склонил голову Иван.- О многом хотел спросить у тебя. Я вот вчера лодку разбил. Так вышло. Ты знаешь Мурзина? Я с ним поссорился. Знаешь почему?

Иван начал уже в который раз за день рассказывать о поездке в райцентр и про вчерашний день.

- Это очень плохой человек. Он Вальке моему насплетничал.

Арслан молчал.

- Мурзин обиделся, что его пчела укусила, - заметил Вахид.- А меня тоже не кусают. А сына я бы взял и высек! Вот тебе, мол, двадцатый век! Хи-хи-хи...

- Ему тридцать три года, -возразил Иван. - Возраст Христа.

- У маленького дубового ростка всегда пять листьев, - сказал наконец Арслан.- Это ты знаешь. А у большого дуба не сосчитаешь...

"Как это понять?-поднял брови Иван.- Потом подумаю".

В комнату вбежал черный, как негритенок, мальчонка.

- Здравствуйте! - он постарался сразу же держаться солидно.- Такая жара сегодня. Хлеб горит. Нет дождя. Папа, я в деревню, там сегодня кино.

Смутное чувство овладело Иваном. Ему захотелось от какого-то колышка отвязаться, перестать мучиться.

- Слушай, -сказал он мальчику, -ты... дрова колоть можешь?

- Элбетте! (Конечно!)

- Зайдешь ко мне, скажешь бабушке - я послал. Возьми топор и наруби дров. Там... разбитая лодка лежит... Всю - вот на такие полешки! Сделаешь? Приеду - чтоб и следа не осталось! А я тебе рыбу дам.

- Ничего! И так сделает!-зашумел Вахид.-Сделай! Беги сейчас же. Быстрее утки! А рыбу... а рыбу дай, Иван-бабай. Давно не ел хорошую рыбу. Забыл, сколько глаз у нее.

Мальчик забренчал мелочью и убежал. Арслан, полулежа на перинах, смотрел перед собой белесыми глазами. Он думал о чем-то своем, далеком.

- Спасибо, - стал собираться Иван.- Давно тебя не видел. И рад, что нашел в здравии и ясном уме, который прозрачен, как лед! - За долгие годы в многонациональном селе Иван Сирота научился говорить красиво и витиевато. Впрочем, и сам любил такую речь.

Он надел шляпу и минуту топтался около Арслана, ожидая, что старик что-то еще скажет. Но Арслан слабо улыбался, замасленная тюбетейка на макушке блестела, над сладким ногтем вилась все та же оса.

- Будь здоров...- наконец, тихо промолвил Арслан.- Несделанное забывать надо. А ты и сделанное помнишь. Тебя надолго не хватит, парень.

- А как можно забывать? И так уж забываем. То десять лет, то двадцать вычеркнут...

- Моложе будешь.

Старики понимающе посмеялись, и, глядя на них, закатился оглушительным смехом одноглазый Вахид-он накрывал желтым вафельным полотенцем стол.




9

- Н-но! Теперь вперед! А то никак не доберусь!..- Старик с лодкой выехал снова на зеленые бугры, и снова за ним встала белая пыль до неба. Солнце висело на половине своего пути вниз, но раскалилось еще сильнее - у старика обмерло от зноя сердце, и заболела кожа на руках и на лице, как только осветилась этим солнцем.

- Петро, чё медлишь?! На свои копыта дышишь, как на печати. Вперед, понял, нет?!

Иван хлестнул вожжой конягу - нестерпимо старику на открытом месте. Жеребец пошел раздраженной перевалистой рысью, косясь на старика то правым, то левым глазом.

Вдали, на картофельном поле, чернели люди. Окучивают. И то дело - хоть ночью соберет влагу рыхлая почва... А за Кал-Мурзой горох убирают. Над горохом, наверно, тучи до Москвы...

"Пора и мне, пора и мне работать. Что-то много сегодня отдыхаю, много разговариваю. Такого никогда не было! Но нечего духом падать. Нет еще таких семян на свете, ради которых Иван Сирота носом бы землю пахал! Всем трудно. Алешке трудно. Наде трудно. Шолохову трудно. И Митьке тяжело-тоскует он по своей белорусской родине и по нежной цыганочке Уле... А мне уже почти не трудно. Только понять хочу, что делается вокруг меня. Я, наверное, скоро помру, и в этом разница между мной и ими. Все началось с лодки. И теперь есть только смолистые легкие полешки-сгорят со свистом... Я впервые в жизни сказал при женщине, что я старик... старый... Неужели Валентин этого не оценит?. Значит, я действительно - старик. Арслан немногим меня старше. Что он мог посоветовать, девяностолетний дед? Он стоит на еще более высокой горе и еще осторожнее поворачивается, -камни чуть что-и зашуршат вниз! Или нет, у него почти не осталось на склонах камней. Он жил решительно, топал ногами громко, лез вверх, усмехаясь, и уж о враге не стал бы вспоминать с неясным сожалением. Он рушил вниз тучи камней-и остался одинок, с одноглазым сыном Вахидом. Он все камни вниз сшиб. А вдруг ему теперь страшно сразу за них за всех? И он сомневается за все камни? Ошибки слились-и он сомневается теперь и в самом главном? Как, наверное, ему трудно! Господи прости, это уйдет с нами... Жизнь наша на исходе, и меня не замарать Мурзину, как не закрасить никакой краской Вальке живое пламя в печи! Я цену себе знаю..."

Старик зорко смотрел по сторонам. Небо мутилось и сверкало, как стекло бани, обдуваемое сквозняком.

"Нет дождя! Жабры пересохли... Хоть бы ветер сменился. Дует слабый, обжигающий с юга. Беда, беда..."

Телега загрохотала по наклонной дороге, еле угадываемой в рыжей траве. Здесь не косили. Кудрявые кустики черной малины, зеленые лапки алой кислицы были стянуты вьюнком. Старик зажмурил глаза и резко открыл: белые бутоны почти сжались. К дождю? Откуда взяться дождю? Увяли, конечно.

Низко просвистели в воздухе утки, ушли за озера. Старик снял шляпу-ему померещился ветер с запада, со стороны разбушевавшегося солнца. Нет, почудилось. Там, за озерами, за камышами, кружил коршун. Он совершенно не шевелил крыльями, словно мертвый. Но старик встревожился, что-то сладкое и смутное подступило к горлу - коршун высматривал одному ему видимые приметы: на кочках у воды сидели молча лягушки. Неужели же собирается дождь? Заржал жеребец. Вокруг, в лугах, было тихо. Иван надел шляпу и погнал, и погнал коня...

Вот камышиное царство Высоких озер. Старик проехал по засохшему перешейку, здесь легче стало дышать-от воды шла прохлада. Камыш стоял высокий, круглый, совсем не такой, как на правом берегу. Корни его, переплетенные, золотисто-черные, высохли и образовали толстый фундамент, на котором можно было стоять. Иван трясся на телеге и видел лишь коричневые веретенца камыша и туманное огненное небо.

Так ехал он с полчаса, и наконец Петро вынес повозку на взгорок.

Старик, придерживая лодку, соскочил. Среди низенького краснотала росли дубок и две ветлы. От неосторожного прикосновения колеса телеги повело позабытый шалашик старика. Он затрещал и осыпался усохшим коричневым листом. Шаг за деревья - и старица.

- Вот мы дома!- сказал Иван Егорович, распрягая жеребца.- Погуляй, далеко не ходи... Здесь трава нетронутая, иди, мой мальчик.

Старик подошел к берегу. Узкая, глубокая, таинственная, уходила старица по дуге до самого горизонта - километров двенадцать в длину. Там она соединялась с рекой.

Но у нее тоже были высокие берега. Поверху-ежевика и волчья ягода, а в воде, средь белых лилий и травы, в глубине, жили сомы и крупные щуки, жерехи и горбатые окуни...

- Спасибо, - сказал старик. - Данке шен.

Он вернулся к телеге, приподнял горячую липкую корму и опустил на землю, потом снял нос с прилипшей розовой бабочкой на борту, перевернул суденышко на дно н поволок вниз, к воде. Сходил за веслом и боталом. Перенес сети. И оттолкнулся - поплыл.

Заглянул в воду, зеркальную, темную, - и почему-то вспомнил кабинет Арслана и женщину, стоявшую спиной к зеркалу.

- А! - рассердился старик.- Это не мои дела. Не моя гора.

Он сосредоточенно нахмурился и заскользил по черной молчащей воде. Белые, как из молодого снега, сияли на воде купавки. Круглые зеленые листы-тарелки лежали на поверхности, и на них сидели стрекозы. Пролетела, каркая, над самым стариком ворона. Дед Иван снова радостно открыл рот, но нет - знойный день догорал, выжимая из своего солнца все силы, -так вспыхивает лампочка перед тем, как погаснуть. Ни тучи, ни ветра.

- Плохо...-бормотал рыбак, булькая грузилами, спуская сеть в воду. - Шлехт.

Он надломил на берегу три камышинки-здесь таится сеть - и погреб дальше. Он ставил сеть за сетью, хватался за сердце, умывал лицо водою из-за борта, пил ее из коричневой своей ладони.

Когда лодка опустела, он был уже далеко от места своей стоянки.

И тут старик увидел дым на берегу. Кто-то варил уху- рыбак сразу узнал по запаху.

Иван Егорович поколебался и решил все же посмотреть, кто это. Мальчишки или кто из приезжих. И почему на том берегу? Переплыли?

За поворотом розовела шатровая палатка. "Польская", - определил старик. Он пристал к берегу, полез вверх, цепляясь за корешки.

Трещал костер, бурлило в ведре варево. Смеялись и закусывали один мужчина и три женщины в белых панамах.

- Здравствуйте, - сказал, появляясь из-под обрыва, старик.

Одна из трех завизжала. Потом нервно засмеялась.

- Ой, как вы меня напугали! Я думала -такой суслик большущий из норы!..-Татарка говорила очень хорошо по-русски.

Старик смущенно извинялся.

- Я здесь рыбачу...-ответил он. -Вижу-дым. Надо проверять.

- А что нас проверять? - грубо спросил мужчина, огромного роста, толстогубый.-Ты кто такой?

"Почему он со мной на "ты"? Невоспитанный человек. К кому же они приехали? Чьи гости?"

И тут старик заметил в кустах красную легковую машину.

- Вы из района? - догадался он.

- Не твое дело! Дыши отсюда.

- Как не мое?-обиделся старик.-Я... я давно...

- Иди-иди!

- Не надо так разговаривать со старым человеком, -сказала испугавшаяся старика женщина.- Максим, не горячись. Это тебе вредно.

- А я знаю, кто вы, -улыбнулась остроносая, в купальном костюме.-Вы- Иван Егорович Сирота, рыбак. Я в Кал-Мурзе гостила, у Гиляз-абыя, мы к вам за рыбой приходили. Вас все уважают.

Старик был польщен. Но рассерженный мужчина закричал на него:

- Ну, что надо?! Что стоишь? Выпить захотел? Нурия, налей ему водки. И не старки, а этой... простой...

Старик растерялся.

- Я не пью...

- Знаем-знаем... Знаем, как ты не пьешь! Иди расскажи сусликам.

Старик разгневанно блеснул глазами, опустил на лоб шляпу. Ничего не говоря, подошел к костру, взял поварешку и, помешивая, начал высматривать в ведре, какую рыбу они варят. В кипящей воде мелькнула щука (килограмма на два-определил старик), черно-красный глаз карася, караси, караси, караси. "Странно, чем же это они столько рыбы наловили? Где-то должна быть сеть".

Толстогубый мужчина понял, зачем смотрит старик в ведро, подскочил, кулаками затряс:

- Не имеешь права! Он отравить нас хочет! Я не буду есть эту уху! Убирайся отсюда!..

Старик помолчал и спросил:

- Как ловили карасей?

- Не твое собачье дело!

Старик достал красную книжечку внештатного инспектора рыбнадзора. Но человек на нее даже не взглянул.

- Не твое дело! - тараторил он в бешенстве.- Ты за это поплатишься, несчастный! Дурак, ублюдок, старый ишак...

Женщины стали дергать его за руки, пытаясь успокоить, но толстогубый еще более распалился.

- Где сеть? - выждав паузу, тихо спросил старик.

- Никакой сети не знаю! На удочку ловили! Слышишь, ты? Убирайся, пока жив. На удочку ловили! Мы тебя осудим за мелкое хулиганство.

- Руки коротки, - не сдержался старик.

- Ха-ха! Ой ли! Сейчас я позову- оттуда выйдет человек, и ты будешь землю есть!

- Не-ет... пусть спит!-зашептали женщины.

- На червя или на тесто ловили?-продолжал спрашивать старик.

- На червя, - за толстогубого ответила, смеясь, остроносая.

- Покажите хоть одного червяка.

- Мы выбросили, - неуверенно ответила остроносая.

- Удочку покажите.

Остроносенькая оглянулась на ругавшегося возле палатки мужчину:

- Максим, где наши удочки?

- Сейчас... будут ему удочки...-зловеще ответил он и позвал:- Хасаныч! А Хасаныч? Тут какой-то хулиган... В ведре роется... какую-то сеть ищет...

Одна из женщин шепнула старику:

- Уходите... Это лучший друг Мурзина... Плохо вам будет...

Старик от неожиданности хмыкнул.

- Мурзин - мой зять.

- Что вы говорите?!-заохали женщины.-Максим, Максим! Он тесть Мурзина!

Толстогубый выпрямился, отпустил полог палатки и растерянно обернулся.

И тут же из палатки с веселой улыбочкой выбежал человек в очках- тот самый, что приезжал с Мурзиным. Он раскинул руки:

- Иван-бабай! Здравствуй, милый наш Иван Егорович! Что же вы, не узнали дорогого гостя? Ц-ц-ц!.. Нехорошо! Здравствуй, дорогой старик. Садись, гостем будешь... Устал, лицо твое опечалено...

- Да некогда...- тяжело вздохнул рыбак.-Сейчас домой поеду.

Человек в очках, радостно слушая его, кивал круглым, почти детским лицом. Но он был уже в годах, виски седые, под глазами коричневые складки.

- Да-да-да, - бормотал он.- Некогда... Конечно, у вас, стариков, время золотое. А у нас еще только серебряное... В то время когда... в процентном отношении... Да-да, я понимаю.

Они оба замолчали. Стало неловко. Толстогубый буркнул:

- Я рюмку ему предложил... от чистого сердца... Не захотели.

- Не пью, - сказал старик.- Я на лодке. Да и нельзя мне. В этом состоянии глупости делаю... Потом каюсь...

- Да-да, - расцвел очкастый.- Мулланур Рамазанович рад будет... Он - золотой человек... И вы - золотой человек. Золото к золоту, говорят, клеится без клея. Привет передавать?

Старик пасмурно улыбнулся:

- Никаких приветов. - И, увидев перепуганное лицо очкастого, добавил. - Это наше дело. Только нас касается, Мулланура и меня.

- Да-да...- ничего не понял очкастый. Он стоял, озираясь, поправляя очки, и не знал, улыбаться ему или себя показать.- Ну, мне тоже некогда. Работа замучила. Только и вырвешься иной раз на лоно природы... на лилии посмотреть...

Старик поморщился.

- Сеть есть?

- Сеть? Какая сеть? Нет никакой сети.

- Как нет? А как карася поймали?

- Карася? Удочкой, Иван Егорович.

- Карась в жару на удочку не клюет.

- Что вы говорите, Иван-бабай!

- Где удочки?

- А выкинули! Сожгли! - радостно ответил очкастый.

Старик удивился, - чему радуется? Он не знал, что на самом деле очкастый злится, просто мимика радости совпадает у него с мимикой сладостного озлобления. Дед Иван исподлобья смотрел на него.

- Отдайте сеть.

- Ого? Сеть? И почему так сердишься, Иван-бабай? Мулланур Рамазанович обижаться будет.

- Пусть обижается.

- Ого? - толстогубый подскочил к очкастому.- Слышали?!

- Будет...- подтвердил очкастый, радостно улыбаясь.- Очень, очень обижаться будет.

- Пусть, - глаза старика суровели.

- И ваша дочь Шура будет обижаться... и Валентин, и его начальство... мы соседи. Смотри, Иван-бабай!

Старик сделал по-детски угрожающее лицо, зажмурил и открыл глаза.

- Ха-ха-ха!-заливался очкастый.-Напугал! Ты все такой же... Золотой наш, дорогой Иван Егорович! Ну, езжай, езжай домой. Ничего ты здесь не найдешь. А то ветер поднимается...

Старик повернулся к заходящему огромному малиновому солнцу. В самом деле, в лицо дул ветер.

В груди старика стало радостно и зябко. Неужели?.. Старик щурился. Ему уже померещились легкие прозрачные тучи на западе, легкие тени, бегущие по селам и полям.

Не прощаясь, он спустился к лодке. И только сейчас увидел-лилии закрываются, по воде тянет рябью. Старик словно помолодел.

Он быстро скользил меж высокими берегами, по узкой потемневшей старице. За бортом мелькали, как желтые фонарики, купавки-одолень-трава. Она тоже захлопывалась, светили вверх.

- Постой-ка...- буркнул, усмехаясь, Иван.- Я вас так не отпущу.

Они ему не страшны. Правда, вот Валентину... дочери... Но старик сделает свое дело. Ведь главное что? Уберечь рыбу от двуногих щук. "Я конфискую. Украду сеть. Если уж не смог заставить выполнять закон. А иначе как быть с такими людьми? Хоть какая польза выйдет".

По деревьям зашумел ветер. И красный свет заката, еще полчаса назад обжигавший руки и лицо, стал неожиданно прохладным, как луч цветного кино в клубе. Ветер тянул ровно.

Старик греб назад, к месту стоянки приезжих.

Не доплывая метров сто, он пристал к берегу. И начал красться кустами.

Он тихо ступал, и шаги его глушил шелест камыша. Откуда-то появилось множество ворон-они каркали и носились взад-вперед над рекой. Старик замер - он мог поклясться, что слышал раскат грома. Но небо было чистым, малиновым до зенита. Наверное, это ветер принес звуки далекого грома...

Иван беззвучно смеялся. Он горбился, приседал, чтобы его не заметили люди. Наконец он нырнул в синюю тучу дыма от их костра. И пошел дальше на четвереньках. В голове крутилась всякая всячина: впервые убитый Иваном фазан в долине Вахша... Туркмения... кони, кони...

Послышались голоса. Старик почти уткнулся в машину, лег в крапиве. Дымом ело глаза.

"Красная машина...-думал старик, соображая, где может быть сеть, - Милицейская? Нет, номер "личника..."

Старик, раздвигая крапиву, пополз. Выпрямившийся стебелек хлестнул по щеке. Обжег щеку и ухо.

"Ишь ты, -усмехнулся Иван.-А мы ведь тебя варили, крапива! В голодный-то год... Называли сердитой пшеницей..." Старик, сторожко подняв голову, осмотрелся. И вдруг ему стало смешно: почтенный человек, герой двух войн, человек безукоризненной смелости, лежал в кустах, словно выполнял мальчишеское задание. Шла последняя четверть столетья. Болела печень, ныло сердце, слезились от дыма глаза. И все равно старику казалось, что он мальчишка сейчас, и, если закричит торжествующе, голос прозвенит пронзительно, как у младшей внучки!

- Неугомонный дед...- бормотал за кустами очкастый.-Беда с такими! И ведь не дурак. Мулланур Рамазанович говорит: не дурак. Но этим пенсионерам нужна слава неподкупных...

- Не выпил. Отказался.

- Разве можно лаяться как пес, Максим? Надо нежно. Я думаю, хорошо бы ему, товарищи, медаль выхлопотать.

- Какую?

- А любую! - захохотал очкастый.- Хоть за спасение на водах! А что? Я поговорю с Мурзиным, а он-с Петряевым. А тому - что, жалко, что ли? И успокоится старикашка, будет ходить и всем показывать. Подобреет - вот увидите...

От стыда и гнева кровь залила лицо старика Ивана. "Ох, какие люди! Всё могут! Ничего-о, я вам еще покажу... Мне бы только породниться с Алешкой..."

Старик медленно полз, обогнул поляну, обогнул машину - и почувствовал, что задохнулся. Полежал минуту. Но что это? Перед ним блестит самовар. Так близко подполз? А где же сеть?.. наверное, в багажнике? Старик приподнялся, озираясь, и снова лег. Сеть сохла на кустах прямо над ним. С треском взлетела в небо зеленая ракета.

- Ура!-закричали женщины.-Еще, еще! Как краси-иво! Прощай, озеро!..

Взлетела красная... потом желтая... Очкастый палил одну за другой.

Старик подождал, когда ветер зашумит сильнее, встал, сутулясь, и ловко, привычно пошел вокруг кустов, навешивая сеть на левую руку. Присел - все тихо.

Иван усмехнулся и канул в реме. Минут через десять он уже греб в лодке.

По воде в спину дул сильный ветер, настолько уже сильный, что задирал плоские зеленые тарелки купавок на воде. По всей старице шло хлопанье поднимающихся торчком этих больших листов. Поверхность воды стала сумеречной, грозный рокот грома потряс далекие леса и поля. Появились стрижи, начали чертить воздух во всех направлениях. В небе показался косяк гусей - их сносило. Старик ткнулся лодкой в берег, затащил ее через камыши поближе к кустам ивняка. Ивняк на ветру серебрило. Тяжелую мокрую сеть, гэдээровскую, нейлоновую, дед Иван аккуратно смотал и затолкал в колючий репейник. Посмотрел издали - не видно.

- Так...- пробормотал он.- Сети поставлены. Лодка на месте. Можно покурить-и домой.

Он вскарабкался на взгорок, где стояла телега и дергал траву Петро. Конь, увидев старика, заржал.

- Едем, едем...- ответил Иван.- Дай покурить.

Он достал папиросы "Прибой", увидел - все сплющены, вынул одну - набитая табаком пулька мотается на узком прозрачном лоскутке. Порылся в пачке, нашел целую и, отвернувшись от ветра, чиркнул спичкой. Всосав красное пламя, снова повернулся к закату и увидел, что он черный. Пока прикуривал, закат погас.

Выворачивалась необъятная туча, лилово-черная, над ней светились нежно-алые клочья, а выше сверкали белым сахаром еще какие-то почти кубические облака, словно природа решила разом вернуть изголодавшейся земле все тучи и облака, возможные на свете. Узкие полосы, похожие на следы реактивных самолетов, пронзали эту многоэтажную, на глазах разбухающую армаду вдоль и поперек, они тлели сине-вишневым светом. Потом верхняя половина выдвинулась вперед, как козырек у кепки, а все, что ниже, взорвалось багряным клубком молний, и серые, аспидные клочья потянулись во все стороны. И небо разом стало блекнуть, приобрело неопределенный цвет пепла, и ветер вдруг оборвался.

Стало тихо.

Старик покачал головой, бросил папироску в воду - услышал, как она зашипела. И сказал Петру:

- Волнуюсь. А вдруг не будет. Мимо пройдет... понял, нет?

Иван запряг коня в полных сумерках, хотя еще вряд ли было часов семь вечера. Совсем близко хлестнула молния, и гром сотряс почву и сердце старика.

- Давай, давай...- бормотал старик, разворачивая лошадь.-Давай, родной, давай!..

Небо разорвалось, сверкнула там, внизу, до самого горизонта зеркальным светом старица, и вместе с громом грянул на землю ливень.

Старик захрипел, запел. Он снял шляпу, поднял лицо - и темная мерцающая вода потекла по лицу. Над озерами, над лугами, над деревушкой словно возились какие-то огромные существа, словно что-то передавали тайком из рук в руки, и, когда это не удавалось, блеск огня заполнял ошалевшую от счастья землю, и гром покрывал крики птиц и песни людей...




10

Старик ехал в шляпе - чтобы не ударила молния. Он вымок до нитки. Он пел.

- На прекрасных долинах... я встретил тебя...

Громы ходили над громами, тучи громоздились в десять этажей - им хотелось всем поскорее отдариться, со всех сторон хлюпало, но старик не боялся, что застрянет в камышиных коридорах, - земля тверже чугуна, выпьет и три океана. Старик ехал в полной темноте.

- Шевелись!-торопил Иван коня.

Тот фыркал и не спешил. Да и кочки мешали-телега дергалась, заваливаясь то правым, то левым колесом.

- Айда!- кричал старик просто так, чтобы знать - не сплошной мрак над камышами движется, а еще человек здесь есть - и это он, Иван.

Вода доходила до оси телеги, слышно было, как бурлят колеса, раздвигая воду. Но земля еще оставалась крепкой - колеса не вязли, а шли как по мостовой.

"Какая большая вода...- радовался старик.- И хорошо-нет града. И хорошо-дождь неровный: слабую рожь не выбьет, не сметет с полей..."

- Н-но, Петро!-крикнул старик.-Ты чё, решил здесь остаться? Я ведь оставлю, понял, нет?

Со всех сторон шелестел под дождем камыш. Когда молния кривым ножом отхватывала себе кусок каравая, камыши вспыхивали белым светом, торча до горизонта, острые и белые. Старик вдруг ахнул, расстроился:

"Лодку-то невысоко вытащил?! Ай-яй, привык за этот месяц. А вода прибудет, унесет последнюю мою лодку... Как же это я? Не сообразил. Значит, старею. Значит, скоро помру. Но меня, наверно, пожалеют? Не может быть, чтобы совсем меня не любили!.."

Трясти телегу перестало. Кажется, выехали на травянистый луг.

Старик глубоко вздохнул: нанесло сладкие и дурманные запахи мяты и шалфея, клевера и сгоревшей клубники...

- На прекрасных долинах... я встретил тебя... Айда!

Конь взял рысцой, старик закрыл глаза. "Как хорошо - дождь... Будет хлеб... будет второй раз сено... будет здоровье..."

Конь сам выбирал прямее дорогу-не заезжая к пасеке. "Помнит. И откуда у них память лучше нашей?"

Старик почувствовал запах дыма. В темноте бесконечного дождя увидел шалаш, около него дымился заваленный дровами костерок.

- Эй!-крикнул старик.

Когда ударила молния, шалаш блеснул, как стеклянный, - полиэтиленовой пленкой покрыт. Новые времена, новые материалы.

- Кто там?-спросил мальчишеский голос.-Кто это?

- Я, я...-рассмеялся старик.-Иван-бабай. Зер гут.

Тряся головой, ссыпая дождь, он нырнул из непрогляди в шалаш. На кривом столике светили керосиновая лампа и электрический длинный фонарик, на бревне сидел чернявый мальчик с книжкой. Он читал, приблизив глаза к самой бумаге. Лицо мальчика было мокрое- верно, бегал под дождем.

Увидев старика, он вскочил и положил книгу.

- Где папа? - как бы переспросил он, хотя старик молчал.- Папа со стадом та-ам, в деревне... Есть хотите, Иван Егорович? Чаю? Еще не остыл. Раздевайтесь... Потом? - снова как бы переспросил серьезный мальчуган, морща лоб.- И не говорите! Зато как хорошо - урожай будет, теперь точно будет... Раздевайтесь.

Дед Иван стоял при входе, с него ручьями лилась вода.

- Нет, нет, -улыбнулся он.-Спасибо. Ты сиди! Читай!

Мальчик снова улез в книгу, время от времени поднимая на гостя круглые темные глаза.

Иван ступил под дождь, в кромешную тьму. Постоял минуту у телеги. Вернулся.

- Слушай-ка, парень, -смущенно спросил он.- Ты как?.. любишь стариков? Меня любишь?

- Да, -ответил мальчик, удивленно сверкнув глазами. - Все такими будем.

Они оба тихо засмеялись. Иван вновь пошел к телеге, развернул брезентовый плащ, на котором до этого сидел, накрылся им и поехал дальше, общелкиваемый редеющими каплями, сквозь бесконечный сумрак и ветер...

"Он любит меня, и это правильно, -думал старик.- А почему меня не любить? Я себе самому ничего в жизни не взял. В Туркмении воду из бурдюка пил последним - мутную, склизкую, пахнущую кожей. В атаку шел первым-колени были в слюнях трусливого коня, -все боялся он идти впереди, оглядывался... В войну сорок первого года старшего сына своего потерял. Смелый и кучерявый, где он сгинул?! И любимый командир погиб... "Дядька-рыбак, - говорил он мне.-Поймай сома на пятак!".

Когда лейтенанта ранило, Иван Сирота был за рощицей, на берегу реки. Немцы контратаку отбили - и приходилось отступать. Черный, шатаясь от усталости, Иван вернулся к окопчикам и только сейчас увидел, что лейтенант ранен серьезно-обескровленное лицо белело, как снег, и волоски над верхней губой казались синеватыми.

- Слышь, Иван Сирота, - усмехнулся командир.- "Дядька-рыбак".Ты на меня так не смотри, а то я суеверный...

- Я не смотрю, товарищ командир...

От жалости и любви к лейтенанту Иван скривился. Такой молоденький командир умирает. Моложе Ивана в два раза, наверно.

- Мы с тобой еще на рыбалку сходим...-прошептал командир.- Не смотри так. Али не хочешь-на рыбалку?..

- Дайте приказ - я сейчас! - вдруг вырвалось у Ивана. - Рыбу споймаю! Есть будете?..

Бойцы загалдели:

- Да какая тут, на хрен, рыба, Ваня? Вся передохла небось.

- Пусть...- шевельнул бледными губами лейтенант и закрыл глаза.- "Дядька-рыбак, поймай сома на пятак." Хороший дядька...

Возле реки потрескивали выстрелы. Над лесом пролетали с сосущим душу воем и рвались в тылу крупные снаряды. Много сегодня ребят утонуло в этой мутной воде...

Иван отмотал белой нитки с катушечки, которую держал в сумке, выдрал проволочную скрепку из трофейной записной книжки с музыкальными нотами на обложке. Изогнул в виде крючка, зубами загнул петельку. Зыркнул глазами, усмотрел черемуху, удивился - черемуха! - вырезал удилище. Понюхал его-черемуха. Кривенькое удилище, метра полтора длиной... И, растроганно моргая, с каким-то удивлением глядя на дело рук своих, Иван на корточках спустился из рощицы к берегу. Винтовка висела на плече, волочилась.

Вода была взбаламучена, тинистого цвета. Иван долго прикидывал, где могла остаться рыбешка. Наконец сладким и щекотливым образом вернувшееся чувство покоя и охоты подсказало-вон, за теми кустами, в заводи, отгороженной камышом.

Иван подполз к обрывчику. Он торопился. Под локтем хрустнул мертвый глянцевитый рак. Трава отдавала дымком.

Иван достал из кармана кусочек размокшего сухаря, долго мял его, слюнявил и смотрел на воду. Руки дрожали. С начала войны-пока отступали-и мысли не могло быть о рыбалке...

Наконец, Иван осторожно закинул удочку. Поплавок из камышинки плашмя лег на воду, стянутый ниткой у кончика и поэтому похожий на пулю.

- Давай, давай...- шептал Иван.- Ешь. Командиру надо.

В близящихся сумерках вода тускло сияла, на том берегу, метрах в трехстах, краснел огонек костра. Беспечность? Или отвлекающий маневр? Поплавок не шевелился. Иван поднял удочку, посмотрел, на месте ли хлебная наживка, снял ее двумя пальцами, положил себе в рот и насадил новый шарик. Камышинка безразлично темнела на воде.

- Ну давай же...- почти со слезами просил Иван.- Командир помирает...

"А может, и правда здесь не осталось рыбы? Пустая вода. Надо бы на кузнечика попробовать. А где сейчас найдешь?"

Иван закрепил удилище, отполз в кусты. Прислушался.

В ушах шумела кровь. Ему почудилось рядом, возле ног, какое-то шевеление - он молниеносно накрыл траву ладонью и тут же брезгливо отдернул руку - ползла холодная скользкая змейка. Иван забыл и о том, что на противоположном берегу немцы, и о том, что эта змея могла быть гадюкой и он мог глупо погибнуть... Иван ползал в темных кустах, и человеку, смотрящему со стороны, мог показаться сумасшедшим, который ловит на себе и около себя невидимых чертиков... Нет, никаких кузнечиков Иван не поймал. Да и не было их здесь. Все мерещилось.

Он пополз обратно - к удочке. И не сразу увидел поплавок-камышинка прибилась к берегу. На крючке наживки не было! Иван заволновался.

Он скатал новый хлебный шарик, забросил удочку. Закрыл и открыл глаза.

И в то же мгновение поплавок, будто кузнечик, скакнул по зеркальной с дымком воде, Иван подсек - и на берег вылетела, сорвавшись с самодельного крючка, запрыгала маленькая, с палец длиной, уклейка. Господи, уклейки всё такие же глупые!

Иван бросился на нее всем телом- лишь бы не ушла в реку! Вымазав гимнастерку в слабых чешуйках, он достал ее из-под себя. Сунул живую в карман. Пусть там трепыхается. Чудесное ощущение, когда в кармане холодная рыба дергается...

Иван выловил еще пять уклеек, одну за другой. И совсем неожиданно-довольно крупную сорожку. Отсвечивая белой чешуей, она разевала рот и даже пискнула.

Сирота тихо смеялся, в кармане шевелились живые рыбки.

И вдруг вспомнил-командир. Ведь все ради него.

Бросив удочку, торопливо пополз на левом боку, чтобы не примять улов, а потом вскочил и побежал.

- Кто идет?

- Иван Сирота! Рыбки поймал... командир просил...

Но никто не обрадовался и не поздравил Ивана. Он увидел - бойцы стоят, склонив головы. Подошел ближе-лейтенант лежал, строго глядя в вечернее небо. Лицо белело, как бумага.

- Эх, -прошептал Иван, -не успел я...

Когда вырыли могилу для командира, он подступил к ней, оттолкнул бойцов и бросил туда, в черную яму, своих рыбешек-одна или две из них еще были живы, сверкнули там, скакали возле сапог командира...

"Пусть, - думал Иван.- Может, на том свете поест". Он не верил в бога, но был уже и тогда самых туманных взглядов на жизнь и смерть...

Бойцы не осудили Ивана Сироту. Так и захоронили командира-с живыми рыбешками, в обвальной звездной ночи конца августа сорок второго года...

Да что рыбешки? Сына своего старшего живым потерял Иван на той войне! Кто-то говорил, будто бы читал в "Красной звезде" - семнадцатилетнего мальчика, по имени Алеша вместе со всем его взводом завалило в окопах приграничья и заутюжило немецкими танками. А откуда узнали, что Алеша? А рука торчала, и на пальцах выколото было: Алеша... Может, это и был Алексей Сирота? А насчет наколок... может, и выколол, глядя на фронтовых друзей?

Где-то они там и остались на границе России, в рыжем суглинке, задыхающиеся советские ребята, вместе с ними-семнадцатилетний мальчик Ивана, если это был он...

Иван услышал об этом номере газеты "Красная звезда" уже в августе сорок первого, и пытался выяснить, где же это могло быть, в сорок четвертом, когда армия шла на запад. Но где найдешь? Граница велика. Иван Сирота писал письма в адрес генерального штаба... а после войны и Булат Фатов рассказывал, что искал любимого племянника... пропал мальчонка... Булату даже сын его Альберт, Али-баба, письма писать помогал...

Впрочем, экземпляр "Красной звезды" с упоминанием солдата по имени Алеша тоже не нашелся, хотя после войны Иван перелистал в районной библиотеке подшивку не раз и не два... Где же эти окопы? Местоположение гибели сына растянулось чуть ли не на всю западную границу Родины...

И часто снилось Ивану, что старший сын его жив, жив до сих пор, он задыхается там, под землей, кричит, но не слышит его никто сквозь тонны суглинка и бетона постаментов - памятники, памятники стоят теперь вдоль границы. Говорят, так бывает: человек может проспать лет десять, а то и сорок - летаргический сон называется. Проснется потом - как не спал! Только борода отросла до пят... Может, сын так вот и спит? Исхудал, конечно, проснется - покричит и опять уснет... Ведь чего только на свете не случается?

Шли годы, и сон становился неотвязней и причудливей. Иногда Алешка снился в виде дерева, выросшего на границе, - вместо листьев у него живые, светло-коричневые, переливающиеся светом глаза, не листья у дерева, а глаза. И все в одну сторону смотрят - на восток, на старика.

Ах, сын, сын... Когда старик приходил в магазин, где продавались и продукты, и одежда, и школьные принадлежности, он долго листал гремящие огромные карты Европы и СССР. И с наивной радостью и болью поражался: на всех на них есть западная граница СССР, значит, и могила сына...

Хлестал дождь, Иван ехал домой.

Мальчик сказал, что любит его.

"Я всю жизнь был прост и честен. И долго прожил не потому, что берег себя. А только потому, что до второй войны, до сорока лет, не курил и не пил. Да и сейчас курю-раз в день, а пью-раз в году... Но себя не жалел. Все делал своими руками. Допустим, нет отпечатков моих пальцев на космических ракетах, но зато если меня искать - всё на земле скажет обо мне! Избу рубил-сам. Невод пёр-сам. Погреба копал-сам. И ничего для самого себя не утаивал, со всего белого света ко мне шли люди. И корова глупо и счастливо улыбалась, когда ее доили, чтобы гостям-масло, а хозяевам - пахту, и курица сама бежала под нож, увидев моих друзей... Единственная живая собственность -это тень моя. Но и она давала прохладу не мне, а моей жене...

Все, что я видел, я оценил честно. А то, что морщин у меня на лбу меньше, чем у иных молодых старичков, - так это потому, что ничего в жизни не запоминал, ибо не лгал, а значит, душа моя была едина, не двоилась на светлую и темную, как папироса, и не извивалась, как змея. Истинно так!

Если же в чем сомневался (а было, когда в чем-то и сомневался), то не клал это на высунутый язык и уж конечно не клал - как нож - на ладонь. Времени у рыбака много-можно хорошенько голову поломать... Смотри на воду и думай...

И не зря мой командир в Великую Отечественную войну меня любил... Жаль, не успел его рыбкой угостить..."

Старик ехал, закрыв глаза.

В ночной темноте мерцал дождь, катился гром, словно на небе откатывали в сторону опустевшие железные бочки... И лилась новая и новая вода, и гремела и гремела небесная тара.

Нет-нет, жизнь прожита не напрасно. Этот мальчик сказал, что любит старика. Он книги читает, он умный, он зря не скажет...

И ехал старик, и по лицу его текла вода, а губы дрожали. И вспоминался ему день, далекий как звезда. И плакал старик, и счастлив был - он вспоминал ее...

Как это было? Когда они встретились? Вечер переходил в ночь. В гору поднималось от моста запоздалое стадо коров и овец, и над ним, словно второе стадо, плыло белое облако пыли.

А они стояли, неожиданно встретившись глазами, стояли друг перед другом, - подпасок с кнутом и девочка. Они остановились некстати, на пути проходившего стада, на склоне горы, и в прозрачном сумраке мимо них, мотая мордами и толкаясь боками, шли губастые коровы, и в прозрачном сумраке, возле их ног, струились серебряными шарами овцы, сотни и сотни овец...

Вечер переходил в ночь, золото - в железо... слова - в непонятное эхо... А они стояли друг перед другом.

- Тебя бык собьет! - крикнул мальчишка.

- Я его не боюсь!

Она вышла, конечно, встречать строптивых овец, - может быть, недавно купленных (если так уж, на самом склоне горы, их стерегла!). Что-то раньше подпасок ее не видел. Может быть, приезжая?

- Тебя бык собьет! - повторил мальчишка, чувствуя, как глупеет и не может ничего нового придумать.

- Нет же, нет! - ответила незнакомка. Она была худая, маленькая, в темном старушечьем платье с оборками, в фиолетовый горошек. Но глаза ее блестели влажно и смело.

- Как зовут тебя?

Она сказала. Прекрасное имя ее давно забылось в мире.

- А тебя?

Он ответил. И его имя также погасло вдалеке...

Они кашляли, стоя посредине движущейся массы, пыль пахла полынью, по пыльной дороге катились черные капли сорвавшегося с коровьих сосков молока...

- М-му-у!.. Б-бб-е!.. Ааа-а-а...- висели до небес голоса.-Мм-му!.. Э-э-э!..

И подпаску с девочкой стало смешно. Животные подтолкнули их ближе друг к другу. Не беда, что рубашка ситцевая износилась - дыры на груди и спине. Не беда, что на штанах репьев много - шуршат при ходьбе... Пусть смотрит! На него никто еще так не смотрел! Эта девчушка - явно татарская девушка, а татарские девушки очень стеснительны, зря не пялят глаза на парней. А может, еще маленькая совсем? И стесняться начнет завтра?

- Тебя бык собьет!

-А ты не защитишь? - удивилась она. "Да не приезжая она! - понял мальчонка.- Просто - подросла. Бегала, наверно, некрасивая, грязная, рот до ушей... И вдруг остановилась. И - ростом выше стала. И я ее первый увидел такую..." - Я тебя боюсь...-добавила она.- Не смотри так...

У него от восторга занялось лицо.

- Ты где живешь?

Она показала рукой за кузницу.

- А где ты - я знаю, - сказала девочка.- Я тебя давно знаю.

- Давно?!

- Давно-давно.

Мальчик удивился.

- Всю зиму знаю! Сколько метелей было... и сколько весна была - знала. С крыш капало... птицы прилетели - скворечники стали меньше качаться на шестах, - а я все знала тебя... А ты меня нет?

Подпасок взял ее за руку. Рука была влажная и горячая.

Мимо них пылили бараны, бежали козы, тряся бородами, шел, косясь кровавым глазом, выше дома, бык, и земля под ним дрожала - так он ревел, вытягивая шею.

- Ромашка моя...- неожиданно сказал мальчишка ласковые слова, сжимая сильными пальцами ее руку. (А может быть, прошло всего несколько дней? И они снова встретились посреди стада?..)

Она испуганно посмотрела на него, в его кошачьи с синевой, пристальные глаза... Повторила:

- Я тебя боюсь...

- Меня? Ромашка моя... - Он охрип. Он был черен от пыли и ушедшего солнца - только белки белые, он потянул девочку за руку, отвел на обочину - невозможно стоять на пути сумасшедших овец и торопящихся домой коров...

Подпасок и девочка цепенели, глядя друг на друга.

- Цветочек...- говорил он, - Соловушка моя... - Мы с тобой будем встречаться? - спрашивал он тихо.- Милая моя...

- Да...- еле слышно отвечала девочка в старушечьем платье.

- Всегда-всегда?

- И снег выпадет - будем... И снова птицы прилетят - будем...

- Ты - самая красивая...

Тягостно краснея, зажмуривая и резко открывая глаза, подпасок упрямо говорил:

- Ты - голубушка...

Девочка смущенно слушала, и дешевые мониста на ее глухом темном платье чуть отсвечивали в сумерках.

А мимо неслось бесконечное стадо, и заходящее солнце было черно от пыли, и пахло шерстью, печами и горячими лепешками... И мальчик говорил и говорил красивые слова, с трудом недавно вычитанные из первых книг, услышанные от взрослых... День переходил в ночь, золото - в железо...

Где сейчас эта девочка? Кажется, она сначала была выдана замуж за другого... Но аллах видит всё - и вернул ее... Но неужто это она стала горбящейся, хихикающей старушкой? И где тот мальчик? Разве это он едет с онемевшими ногами в телеге? Ничего Иван не знает. Часы на небесах идут дальше...

- На долинах прекрасных... я встретил тебя...- пел в кромешной тьме, под дождем, старик.- Твои очи сверкали... Господи, да что я такое пою?! "Сверкали, были..." Неужто на этом всё? Или как говорит Митька - "усё"?

Жизнь прожита. Может, и не напрасно.

Никогда больше в жизни Иван не говорил так красиво, как тогда, на склоне горы, посреди струящегося в сумерках стада. Позже в жизни пришлось стрелять, рыбу ловить, веслом грести. "Жаль, лодку не затащил повыше. Отвык за лето... Унесет вода... Значит, постарел. Умереть можно, конечно, но как быть с сыном? А как с Алешей породниться? А с Митькой? А как быть с Мурзиным? Господи ты боже мой, сколько вопросов... словно кто-то на волосы дует - такие страшные вопросы! А если я о самом главном задумался... может, только жить начинаю? Мальчик сказал, что любит меня".

Вдали послышался лай собак. Засветились крохотные оконца сеней - старик подъезжал с огородов.

Под колесами чавкало, из-под копыт Петра летела вода. Подавшись вперед, Иван Егорович всматривался в темноту.

Ворота деревни были открыты. Где-то пели парни, играла гармошка. Сегодня же праздник-дождь!

Возле крайней избы мелькнула тень. Мокрые жерди изгороди мерцали, и старик увидел согнутую фигурку - старушка, какая-то старушка шла в гости или из гостей. Лица не разглядел, но крикнул:

- А ты меня любишь? Эй!.. Я Иван Сирота!

Старушка посторонилась, глядя в землю, потому что земля - зеркало старух, и нет сил у них выше смотреть.

- Любишь, говорю?..

Не может быть, чтобы совсем не любила. Она, наверное, не расслышала, глухая тетеря. Да и темно, не узнала Ивана, как и он ее. Но не может быть, чтобы совсем не любила...

Уже за полночь, под дождем, которого все лето ждали, старик въехал в село.

И лишь одного не знал Иван Егорович, да и знать не мог, что проживет еще долго, до самого конца двадцатого века, и увидит много диковинных и грозных событий, которые несомненно затронут судьбу его детей и близких...



Продолжение: Часть вторая
Оглавление




© Роман Солнцев, 2002-2024.
© Сетевая Словесность, 2006-2024.




Словесность