навряд ли кто-то нас с тобой спасёт
от сломанной реальности и боли.
несёт в каморку старый звездочёт
кусок звезды, летавшей на приволье,
но выбравшей гнездовье на земле,
такой ранимой в танце дюсолейном.
ну что, звезда, теплей тебе, теплей
в людских ладонях, в человечьем плене?
синичья жизнь – не песенный зачин.
а журавлиный крик тебя унежит?
ты – не в руках, ты – в сердце и молчишь.
и вспыхиваешь реже,
реже,
реже...
падает снег, как вчера или век назад,
время зимы порой переходит в лето.
если чуть-чуть оттаять, если открыть глаза,
можно придумать счастье из трёх сонетов.
можно придумать бабочек в животе,
солнце в ладонях, прочий махровый эпос.
только зачем, если ходят вокруг не те,
серо-графичны, выщерблены, нелепы.
ты и сама не та, чтоб придумать мог
кто-то такую – стёртая, кофе выпит.
ходят чужие дрёмы на твой порог,
смотрят чужие бастет на твой египет.
в этом окне только снег и вечерний свет,
старый штакетник зимним присыпан мелом.
тут ты молчишь о прошлом три сотни лет.
он тебя выдумал, ты его не успела...
нить красным красна на небесных кроснах
и язык новостями насквозь прожжён
человек делит время на до и после
неумело распластывая ножом
и горят во тьме золотые свечи
а над ними спутники мотыльками
пётр гремит ключами и не коннектит
превращая имя и слово в камень
будет завтра будут хлеба и цирки
колокольный звон и тележный дребезг
и сверчок у камня тихонько цвиркнет
и ему ответит глухое небо
когда ты мне снишься, совсем не хочу просыпаться.
смотрю сквозь ресницы глазами в осеннем дожде.
и город нуарный из чьих-то крутых номинаций
включил фонари и добрейшую маску надел.
аллеи раскрыл, перегладил листочки на липах,
асфальт застелил перелётной пожившей листвой.
а мы под зонтом – чудаки из дурацкого клипа –
бредём в никуда и болтаем о жизни кривой.
она – не транжира, порадует да оглоушит,
то горки, то ямки, то прозит, то в сердце пробой.
наш ангел-агностик не верит в бессмертные души,
да бог с ним.
ты рядом.
и оба мы живы с тобой.
скажи, мой сон – из золота рога, –
куда ведёшь по странным берегам
с циклическим просветом цефиксима?
и вкус лекарств конфетно сладковат.
король-олень, ты мне не салават
и я тебе не фея "за спасибо".
когда иду сквозь линзы водных лет,
сквозь рыбий суд и сетевой навет,
сквозь полый свет и спелое начало,
встают рядком все тени из ларца,
сличая фото с проблеском лица,
и так молчат, что меркнет калевала.
ты не молчи, скажи, высок и леп,
одной из бывших недокоролев,
как зелена твоя страна оленья.
она вздохнёт, перекусив слова
на "быль" и "не", на "лю" и "чёрта с два",
и косточкой вишнёвой плюнет в темя.
ни взглядом внутрь, ни изнутри не лгу.
пульс дёрнется от боли на бегу,
сжигая нейросеть дурным сюжетом.
смотри в листву, пей птичьи голоса,
из нас растут вишнёвые леса,
белым-бело весной и красно летом...
дымом над домом лето летит в трубу –
сломанной яблоней, лапами кедрача,
щедрым туманом, жухлой травой в логу,
мокрым стаккато ливня в дырявый чан.
вечная повесть – зелень желтеет, мрёт.
быстро пустеет птичий напевный чат.
женщина смотрит в завтра, за поворот
то ли событий, то ли в двери ключа.
что ей сезоны, смена слетевших дат,
мойры и сайры, лампы и мотыльки,
нимбы и лимбы, оси координат
линий и лилий на белизне руки?
засентябрело. чай перешёл в коньяк.
кот на коленях. время не ждать гостей.
лучшая часть спектакля – буфет-антракт,
лучшая новость – вовсе без новостей.
а он мне скажет – "дурочка, живи!" –
и я пойду крутиться и аукать,
вываживать осеннее в крови,
вызванивать глаголы-веди-буки,
прилаживать недели так и сяк –
тут кривь, там кось, шурупы, гвоздик ржавый,
то вторник наезжает на косяк,
то пятница не мирится с державой.
вот яблоком сентябрь летит в январь –
застыть стеклянным шариком на ёлке.
ложатся дни подстрочником в букварь
и мамы моют рамы, точно пчёлки.
за рамами – туманные дожди,
лимонный круг в небесном чёрном чае.
дышу теплом в стекло: "не уходи".
но за стеклом лишь тишина дичает.
ну, скажи мне, в каких городах
остаёмся мы рядом со счастьем,
с калачами в калашных рядах,
с птицей ультрамариновой масти,
а не с тихой синицей в руках?
ты не знаешь, не видишь, не слышишь.
вот крыла одичавшего взмах
над садами заснеженных вишен.
кто-то нами безмолвие пишет.
мене-текел на божьих весах.
города проплывают над крышей
и летят,
и горят в небесах...
обнимешь боль, она тебя обнимет.
и тянется, и ноет, и кривит.
а за окошком день и воздух сини,
пушистость верб, дрожание ракит.
и белый кит из облачного строя
плывёт за ветром в край, где нет невзгод.
сегодня не возьмёт тебя с собою:
плыви сама сквозь високосный год.
я отпускаю громкие слова.
пускай летят растрёпанною стаей
в края, где зеленеет трын-трава
и трын-травист инструкцию листает
о том, что льзя косить в ночную темь,
сеанс плюс восемнадцать или боле,
приговорив ноль пять или ноль семь,
настоянных на серой зайчьей доле.
слова тишком осядут на ветвях,
запутаются в кронах редколесья
и междометье "ох", а, может, "ах"
зацепит краем тонкий медный месяц.
в ромашковое поле упадут
"не любит – любит", в незабудки – "помню",
в терновый куст – глухое "не приду",
и "никогда" – под тёмный ёлкин комель,
"навечно" – в ров, под чёрный косогор,
где эхо онемело и блукает...
слова молчат. лишь зайцев сводный хор
про "всё равно" поёт, не умолкает.
слушай, Жень, а там у вас дожди?
или снежить без конца и края?
может быть, туман вокруг один –
обезболит, спрячет, потеряет...
или обложная синева
густоты малевичных квадратов?
или поле? скошена трава
и бредёшь из некогда в куда-то?
и трава – не мурава – плакун,
от проточных слёз давно седая.
ты же слышишь? я тебя зову.
и "ау" горят,
и время тает...
Жарила рыбу, смотрела, как катится день
банкой пивной, опустевшей и брошенной оземь.
Жесть оживает, грохочет своё "динь-дилень"
и застревает в былье.
На без четверти восемь
время уснуло и вечность желтит фонарём
тонкую лужу в объятьях промокшего снега.
Март зависает. Мы с ним зависаем вдвоём
в рамке окна чёрно-белым ничьим оберегом.
Если ты смотришь в моё наживное "потом",
то подскажи, где иные пресветлые сводки?
Рыба проснётся, ударит упрямо хвостом
и уплывёт, соскользнув, за края сковородки...
было-сплыло, было-сплыло...
катит вечная река
воды волги, воды нила,
перемешивая ткань
yesterday-сегодня-завтра.
не смотри на огоньки.
это души-аргонавты-
отраженья-пленники.
и подмигивают часто,
и погаснут без следа.
как глубока и всевластна
бесконечная вода...
расскажи мне дурацкую сказку о вечной любви,
чтобы за "жили-были" цвело, зоревало и пело,
и на раз заглушали кукушечий грай соловьи,
и для каждой руки было вдоволь волшебного мела.
школьным мелом судьбы напиши "всё равняется "л" –
вероломный апрель с отрывными цветами ранеток,
серый питерский дождь, что хотел бы уйти между дел,
но застрял средь мостов и покоцанных пилами веток;
детский смех на площадке у ржавой соседской двери –
траляля-труляля вместе с мамой, совками, коляской.
даже бог – это "л" сотни раз кто-то нам говорил,
то ли старый эвенк, то ли тёртый ковбой из небраски.
в круглом слове "земля" зеленеет осёдлая "л",
в тополях, кораблях, каруселях, лилейнике, луже.
спит кукушка в часах.
спит в коробке нетронутый мел,
позабыт и не нужен.
второй приходит август без тебя.
всё так же звёздным дымом пахнут ночи.
и голуби воркуют голубям.
и сыплются песчинки многоточий
на маковое поле мёртвых слов,
невидимых в моём пробитом ворде.
лишь россыпь льдинок – каевый улов –
дрожит без ноты "вечность" в септаккорде.
и кружатся осколки двух планет
по палеоцентрическим орбитам.
окурок в блюдце.
выгоревший свет.
и сохнет хлеб на стопке недопитой.
проснуться ночью.
в донной темноте
качает дождь рябиновые ветки –
классические гроздья красных тем
и листьев облетающие метки.
а ветер что-то горькое свистит
из жизни стрекозиной и минувшей
(слюда крыла, любительский рапид,
закатный луч над подростковой сушей),
промокший ветер спящих городов
с забытым ароматом атлантиды,
ты снёс "fraternite", "всегда готов",
сорвёшь билборд "привейтесь от ковида",
анонс "на марс", афиши плав лагун,
рекламки "звездолёт от фирмы "лего"...
рябина осыпается в траву,
листва летит над осенью и небом...
это всё, мой ангел. это всё.
нас осенним снегом занесёт.
нас переиначит, переврёт
заражённый болью недогод.
чёрный свет железных фонарей.
нам не стать ни чище, ни добрей.
мы полны околоплодной тьмой.
мы тьмутараканны, ангел мой.
канны, манны, каинова суть.
посмотреть на небо не забудь.
там растёт кленовая звезда –
будет падать, биться в проводах,
ритмика – клинический хорей.
посмотри.
ослепни.
и прозрей.
ангел мой, не спи, не умирай,
это не молитва – чур-чура,
но сильнее первородных "нет"
человечий певчий болебред.
я пою, ты слышишь? я пою
на снегу, на пепле, на краю.
швы болят у литосферных плит
и звезда кленовая горит.
засыпается поздно
просыпается рано
бледно-зимние звёзды
осыпаются с храмов
или замков воздушных
или башен песчаных
божий свет этой суши
омывает печали
свет в улыбке младенца
и слезе его мамы
вечно плачется сердце
о любви самой-самой
и было так,
и было ничего.
до первого дыхания его,
до тонких стен с черновиком шагала,
до скрипа вётел в предрассветном сне,
до бормотанья прошлого на дне,
до прижиганья "господи, как мало".
и было так.
и были дни и дни,
то липов цвет, то синий аконит,
то сто свечей, то полночь на закорках.
то шепоток, уткнувшийся в плечо,
то смех "о том", то слёзы ни о чём,
то зуммер с высоты – "лишь сердце зорко".
и было так.
вторично до беды,
где остывают снежные следы
на взлётном перекрёстке зрелых судеб.
где смотрит в полдень тихая луна
на мел и медь осеннего "одна"
и сеет "не" перед глаголом "будет".
