Век цвести гефсиманским садам
на небесных балконах,
а под ними горит нотр дам,
и венеция тонет.
Выпьешь кофе с утра,
затянувшись крутой сигареткой,
и спускаешься в рай,
чтоб проехать всю красную ветку -
от девяткино до
до маршруток куда-нибудь в стрельну,
там, где птичье гнездо,
а за ним начинается ельник,
а за ним - океан,
то есть просто маркизова лужа.
Гефсиманским садам
что с того, что здесь ветер утюжит.
Этот плащ-дождевик
по-балтийски дается на вырост.
Здесь не вирус возник,
но возникло понятие вирус.
Смотришь в небо с тоской,
а оно на тебя с облаками.
Ты такой весь простой
со своими ногами-руками,
со своими словами, но им
на балконах не место.
И, как прежде, стирается рим
в тишине поднебесной.
На этом олимпе сидят золотые тельцы,
сосущие млеко из звездно-зернистой дороги,
их путь устилают сраженные единороги,
Гомеровы боги и даже аидовы псы.
Спокойно пасется навеки плененный Пегас,
лишенный и крыльев, и званий, и гордой натуры.
Под крик полуночный надломленной клавиатуры
роскошные дуры влезают, шутя, на Парнас.
Здесь все не про нас - мы не модны, и рожи не те,
улыбки кривые, иным поклоняемся датам,
нас тычут носами в доступный картон самиздата,
а девки в халатах листают гламур в темноте.
Давай про любовь! Чтоб рыданием глотки свело
у девок и барышень сплошь по Тверскому бульвару.
Да ноги дрожат, погляди, у конька-боливара, -
он вынес бы пару, но спину натерло седло.
И едут в телегах на этот треклятый олимп,
скрипя ободами, ползут рифмачей караваны.
Гомеровы боги и псы дружно бьют в барабаны,
набиты карманы, ладони в алмазной пыли.
На что нам с тобой - босоногим и еле живым,
напившимся всласть кислородных московских коктейлей,
на что нам с тобой олимпийские сны, в самом деле,
в которых Емели крылаты, как невские львы.
Она из породы красивых пернатых зверей,
а я - одомашненный дактиль, сорвавшийся прочь
с продрогшей Варшавы, с заснеженных польских аллей,
затем, чтоб увидеть в цыганском изломе бровей
свою же цыганскую, польскую, кольскую ночь.
Затем, чтоб в брусничной прохладе ее живота
найти абиссинские сказки бродячих солдат
о том, как семь врат проходила нагая Иштар.
И каждый из этих солдат по-библейски не стар
и помнит ручей, где кастальская билась вода.
Она из монгольских степей, араратских снегов,
а я - перекованный инок, слетевший аскет,
с холодных карельских, вплетенных в туман берегов,
затем, чтоб руками сыграть с ней в китайское го,
в чудное вейци, где монет на прелюдию нет.
Затем, чтоб под утро, закрывшись от света рукой,
забыть абиссинцев, что помнят нагую Иштар,
аллеи Варшавы, кастальских ключей молоко.
Забыть. И подняться в полярное небо рывком,
где солнце похоже на теплый магический шар.
Ветер обманчив,
носит сухие листья.
Маленький мальчик
шел, как большой, на выстрел.
Вот вам войнушка -
скоро он стал героем.
Сосны, опушка,
чаша небес со зноем.
Звон комариный,
млеет под солнцем ряска.
Быть командиром -
чертова свистопляска.
Дед бы гордился,
даже пожал бы руку,
дал бы конфету
с мишкой герою-внуку.
...
Ветер обманчив,
носит сухие листья.
Маленький мальчик
взрослые пишет письма:
"Мам, все в порядке,
кормят, сержанта дали,
дед бы гордился,
внука б узнал едва ли".
...
Ветер обманчив,
листья швыряет в осень,
шарит по дачам,
цепляет верхушки сосен.
Бледность на скулах
сквозь черноту загара -
маленький мальчик
взрослого Кандагара.
Мы обошли по кругу Нотр-Дам.
Чтоб от жары и жажды не свалиться,
в кафе напротив пили чай,
и нам
горгульи корчили свои горгульи лица.
(Сыр выпал, с ним...) Прекрасен се fromage!
Пронизан воздух тонким ароматом.
За этот сыр, что расщепляет атом
своей слезой,
ты многое отдашь.
Есть жизнь своя в районе Пляс Пигаль*.
И здесь парижский тон et cetera.
Не веря ни в божественность ребра,
ни в фабулу эдемского романа,
турист послушно тянется туда.
Но нам сия любовь не по карману.
У Эйфелевой башни на газон
упасть, звеня от дышащего зноя,
глядеть на небо ино-не-земное,
на башню из металла.
Что за блажь -
лезть на последний кованый этаж,
где не спеша летает воронье,
разглядывая прелести её.
________________________________
* район красных фонарей в Париже
В поезде из Парижа до Нима
/Лионский вокзал, 17:30/
Франция проносится мимо -
с юга на север.
Прощай, столица!
Встретимся на бульваре Карно -
это в Тулузе /скажи, пожалуйста!/
Ночью на юге темным-темно,
солнечной лавой
над Пиренеями стынет закат,
ветер бьет ставни горячий влажный,
под этой лаской стекла дрожат.
Не так уж важно,
кому ты пишешь свои записки -
поэт, трубадур, дурачок салонный.
А может, ты сам Фома Аквинский,
который смотрит из-за колонны
на этот город кирпично-розовый,
в ночи, похожей на чашу грога,
где окситанка простоволосая
спешит по улице Лангедока.
Есть бутылка вина - заграничного славного пойла,
на картинке заманчив какой-то прованский chateau.
Есть видок из окна - серо-зимний свалявшийся войлок,
по которому мальчик несется с корзиной цветов.
Все спешит и спешит, и как будто не сделал ни шагу.
Что подснежники здесь - королевам не нужная блажь.
Ты возьми для души деревянную лошадь и шпагу.
Деревянную шпагу, похожую на карандаш.
Скоро станешь поэтом печальным, и томным, и зрелым.
Будешь пить из горла из бутылки с прованским chateau,
белым питерским летом, порой до отчаянья белым,
по Фонтанке гулять в кашемировом модном пальто.
Но погонит тоска в сколь угодно далекие страны
наблюдать носорогов и прочую божию тварь.
Там природа резка и почти, и почти первозданна.
Первозданна, как будто с нее начинается рай.
На краю континента - какой-нибудь древней Гондваны,
на ходу размыкая надушенный шейный платок,
тот же мальчик бежит по песку к своему океану,
за которым прозрачная дева в прованском chateau.
За которым земная жена в петербургской квартире.
Белый китель накинешь на плечи. Тоска и озноб.
Помнишь те фонари, что уже обреченно светили.
И те пальцы, что нежно крестили горячечный лоб.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
