Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность



В  СВЕТЕ  НЕЯСНЫХ  СОБЫТИЙ


* Чертыхаясь, меняя черты лица на холсте...
* обратно
* Вот у кого сломался аксель...
* назовём человека допустим он...
* Мы живём на проводах, на сетях водопровода...
* Нет, не только под землёю есть вагончики метро...
* Человек, который не умеет летать...
* завывая по памяти свои стихи от первого брака...
* я иду себе иду...
* Выглядeть на свой возраст или хотя бы на свой пол...
* День разбит на время суток: вечер, утро, тень, печаль...
* Видишь, солнце спустилось низко...
 
* Трудных слов правописание забывается уже...
* То больше, чем поэт, то меньше...
* Не остаётся ничего...
* В жаркий день лежит учебник, позаброшен, на траве...
* Ночной сабвей застыл. С тоской...
* Подчиняясь то Фрейду, то Фаренгейту и Цельсию...
* Если пишешь, рисуешь как на снегу...
* Я прищурился, гляжу - Пушкин...
* Писатель Кугель-Косых, когда роман свой писал...
* Справедливость торжествует не как малое дитё...
* Зимняя лирическая
* Где проходит граница...



    * * *

    Чертыхаясь, меняя черты лица на холсте, по памяти, черной тушью,
    он рисует движения подлеца - его мысли, верткую его душу.
    У обоих - жар и дрожат слова, и судьба связала их зыбкой тенью
    ручки, кисточки, облака, что сперва незаметно, но просит о снисхожденьи
    в левом верхнем далеком своем углу. Чертыхаясь, радуясь неудаче,
    он сидит в одиночестве на полу, а другой - на холсте - незаметно плачет.

    _^_




    обратно

    поезд проехал одну девятую или даже одну восьмую
    пассажир с барабаном закрыл глаза он играет на дудочке из бамбука
    я пишу вам письмо здравствуйте всё в порядке до свиданья целую
    если жизнь это штука то жизнь это очень странная штука
    где есть место тому что в неё вовсе не поместилось
    колёса стучат барабан это дудочка одна восьмая одна седьмая
    такая мелочь казалось бы ваши дроби сложи сделай милость
    не складывается колёса стучат молчит барабан барабанщик играет
    на дудочке нежно семь восьмых одна седьмая одна шестая

    _^_




    * * *

    Вот у кого сломался аксель, тот из машины если выйдет, то к мужику пойдёт в тулупе и скажет: "Вася, где твой ключ?",
    а коль в тулупе не Василий, а Педро или Мураками, то скажет: "Я клиент твой, Кэвин, чини машину поскорей".
    А у кого плохой начальник, тот утром бродит чёрно-белый - как старый телевизор с линзой - ceбя расчёскою прижав,
    и, кран закрыв водопроводный, в часы печали устремляясь, в метро в такую дверь заходит, что лучше выйти из неё.
    А у кого в тюрьме и тёща, и тесть, и их котёнок Мурзик, тот за родных переживает, компот в столовой не берёт,
    а ест сырые макароны, что заплелись лихой судьбою в непрочный неприятный узел - отнюдь не тёщины блины
    А у кого в квартире мыши, тот думает не понарошку - шуршат вчерашние газеты, как мышеловка жизнь пуста,
    а у кого в руках ворона - тот орнитолог или повар: профессий много есть хороших, но есть немало
    и плохих.
    А кто женился неудачно, тому в природе беспорядок заметен меньше, чем барану замок на новых воротах,
    а у кого рога большие - скорей всего, олень, - но страсти в его душе бушуют тоже и недоступны мудрецам.
    А у кого жена чужая или мужья совсем чужие - "Войну и мир" читает редко, предпочитая тусклый свет
    и биться головой о стену взаимного непониманья, - а, расписанье перепутав, рискует нежностью души.
    Кому не носят телеграммы, полковники кому не пишут, не пишут даже рядовые и беспартийные молчат,
    тот всё равно в глаза напротив посмотрит синяком под глазом, чтобы суровую надежду к суровой жизни возратить.
    А у кого четыре пики, тому с бубён ходить не надо, не надо в магазин за водкой, а, вспомнив про свою семью,
    ему вернуться надо в лоно неописуемого счастья, в котором даже воскресенья не хуже, чем зубная боль.
    А чей грохочет холодильник в тумане неба голубого,
    тот философские проблемы всегда оставит в стороне -
    но даже он нет-нет, да впомнит: что же первично, дух иль тело, где те три составные части и счастье, кстати, тоже - где?
    А у кого помялись брюки, то это, может, лишь начало в ряду грядущих невезений - тот соус нa себя прольёт,
    потом вино, потом колбаску уронит жирной стороною на ту же мятую штанину - но, может, это и конец.
    А у кого кипенье мыслей и радостных идей полёты, тот cпит предвестником рассвета зубами к стенке всё равно,
    и озaбоченные складки на лбу его к ушам спадают: то аксель сломанный приснится, то шеф, то Мурзик, то жена.

    _^_




    * * *

    назовём человека допустим он
    прошлым летом он помнит он был влюблён
    облака расставлены по прямой
    он немного выпил идёт домой
    лунный свет неслышно зажёг фонарь
    он идёт и шепчет как пономарь
    и седая прядка стучит в висок
    смысл жизни прочитан наискосок
    не замедлить шаг и не сбросить вес
    горизонт качнулся но не исчез
    он глядит на асфальт там растёт трава
    и совсем не кружится голова
    хотя мысли достигли таких высот
    и жена по праздникам не даёт
    и не выпал ещё прошлогодний снег
    и за шагом шаг и за плачем смех
    словно вырванный зуб но болит душа
    облака под ногами шуршат шуршат

    _^_




    * * *

    Мы живём на проводах, на сетях водопровода,
    где горячая вода, газ и свет - там и свобода
    в шляпе или в шушуне, в тапочках на босо тело
    от стены к другой стене двигаться остервенело.
    Электронов строгий ток, путь держа под штукатуркой,
    песнь про жизненный итог распевает, а не "Мурку".
    Холодильник загудит, унитаз о чём-то вскрикнет -
    как по кругу ни ходи молча - эхо не возникнет.
    А к плите идёт труба, Уренгой-Помары - ну, уж -
    тоньше. Это ль не судьба: рыбу подогреть на ужин.
    Это ли не супермен: Крибле-Краб-... водопроводчик
    пробирается меж стен, вентилей и прочих вотчин,
    там чего-то подвернёт, здесь подкрутит с перепоя,
    у него душа поёт. Он один. Нас вместе - двое.
    Воет дикий поролон, воткнутый в проём фрамуги,
    человек, коль он рождён - то испытывает муки.
    Он растёт, себе назло, разбирается в деталях,
    и в оконное стекло видит:
    птица пролетает,
    слышит гул иных широт: трансформаторы, газеты,
    и соседа сверху ждёт - мокрый, тихо шепчет: "Где ты?",
    и, притиснувшись стене со следами ржавых капель,
    может, вспомнит обо мне в нежный телефонный кабель.

    _^_




    * * *

    Нет, не только под землёю есть вагончики метро,
    а в холодном вязком небе по маршруту дребезжат
    (может быть, и от восторга), набирают скорый ход
    металлические части нескончаемой реки.
    А внизу растут деревья и журчит водопровод,
    фонари своим мерцаньем нарушaют белый свет,
    и, взволнованный судьбою, незнакомый человек
    прикрывает нос рукою, даже если не чихнул.
    Пассажирка в красной шапке улыбается в ответ
    толстой книге без названья (я его уже забыл),
    непрочитанных, пожалуй, у неё страниц пятьсот,
    что в нелёгкую минуту навевает оптимизм.
    У меня ж такие уши (Красной шапочке ответ),
    чтобы лучше слышать рельсы, их нездешний разговор.
    Умолкают гул и скрежет, тормозят вагон-другой -
    потому что расписанье, и вообще имеет смысл
    постоять одну минуту неподвижно, как стакан.
    Я на этой остановке никогда не выхожу.
    Остановки есть чужие
    - их вот лучше бы проспать,
    и открыть глаза позднее, как под яблоней Ньютон.
    Он воскликнул слово счастья, а по нашему "нашёл",
    а про то нам неизвестно, съел ли он полезный фрукт.
    Притяжение земное - девять восемьдесят две,
    с этим если и поспоришь, то окажешься неправ:
    и сидишь в своём вагоне, или даже не сидишь,
    потому что мало места или мыслям вопреки,
    но я тоже отрываюсь от поверхности земли,
    хоть не птица и не важный стратегический объект.

    _^_




    * * *

    Человек, который не умеет летать - на птицу смотрит, что в небе летит, летит.
    он лишь крыльями машет незаметно, а так - он спокоен, молчит, молчит.
    Он идет по улице, сам в себе, он лелеет свой рудимент, атавизм,
    а пьянчужка с прыщиком на губе говорит ему - оторвись.
    Да по полной программе взлети да пой, да гуляй, разберешься потом, за что
    тебе эти крылья. Он идет домой и садится за письменный стол.
    Его кот, который не умеет читать - на человека смотрит, - а тот летит, летит,
    пусть не выше крыши, - но понятны и так все движения, скорость, мотив.

    _^_




    * * *

    завывая по памяти свои стихи от первого брака
    в одиночестве не похожая на собаку бродит собака
    но однако она наблюдает за исчезнувшим пением птицы
    что в полёте уже перелистывает клювoм страницы
    пролетает над нашим городом ласковым и жестоким
    изучая потоки ветра и пассажиропотоки
    только проку от этого мало ведь теряются звуки
    завыванье другого услышать - нет подобной науки

    _^_




    * * *

    я иду себе иду
    молча
    у прохожих на виду
    сволочи
    поправляю внешний вид
    взглядом
    у меня душа болит
    гады
    а я ведь в сущности такой
    милый
    и иду маша рукой
    мимо

    _^_




    * * *

    Выглядeть на свой возраст или хотя бы на свой пол. На свои деньги
    купить билет. Время не указано, доберёшься - лишь навсегда оставшись
    здесь. Минута от минуты далеко падает - не мой, что ли, день и
    сны неприснившиеся шуршат, словно яблоки, в сентябрьские листья упавшие.
    От времени больше, чем от пространства, захватывает дух, и - прощай, ирония,
    ты верно служила мне защитным панцирем, была невесомой бронёй -
    и неприкрыты ночные мысли, и вот она - память, и только тронь её -
    посыпятся яблоки, штандер, кошка - она беременна, а мы думали, кот - и больной.
    Рано или поздно всё становится поздно. Скоро в школу, и цирк уехал
    на червонном автобусе. Симеренко, зелёные листья, белый налив, вокзал -
    домой. Серая форма, вечные последние известия, а в телевизоре - Пьеха,
    "Время" - это программа. Ничего никуда не уходит. Так Жакооооня сказал

    _^_




    * * *

    День разбит на время суток: вечер, утро, тень, печаль.
    Стаи очень диких уток покидают нашу даль.
    Разбивая блики света, улетает самолёт.
    У кого билета нету - тот по улице идёт,
    покупает в гастрономе водку, ручку, чёрный хлеб,
    отбывает дохлый номер тихой тенью на стекле
    между небом и работой с девяти и до шести.
    Ночью, справившись с икотой, напевает тот мотив,
    что был заперт неумело пассажиркой в самолёт.
    Из листа бумаги белой ручкой буквы достаёт.
    Под далёкий гул и пенье он вливается тогда
    в это вечное движенье ниоткуда в никуда.

    _^_




    * * *

    Видишь, солнце спустилось низко,
    и уже тень от мышки кошкой
    тянет лямку к соседской миске.
    В ней размочен вчерашний коржик.
    У соседки на стенке - ветки,
    птички скачут по всем обоям.
    Нас теперь не посадишь в клетки -
    наши клетки всегда с собою.
    Клетки делятся. Хмурый Дарвин
    наблюдает, в гробу ворочась,
    бородою трясёт: "Туда, блин,
    не ходите. Мой путь порочен".
    Там за выдохом - вдох и выдох,
    там нет выхода - только тени.
    Позабыв о своих обидах,
    не получим ли мы прощеньe...
    За суму и Муму в ответе
    в кошки-мышки играем молча.
    Книги-почтою носит ветер.
    Лает кOбель с билетом волчьим.
    Будто кабель высоковольтный
    тянем лямку - за бабкой дедка...
    Если я пропустил кого-то -
    это Дарвина и соседку.

    _^_




    * * *

    Трудных слов правописание забывается уже.
    Не справляться с мирозданием полагается душе.
    Мелкой влагой нескончаемой проливаются дожди.
    От отчайнья до отчаянья близок путь, не уходи.
    Чай, не знают орфографии чайки с крыльями навзрыд -
    не они ль тебе потрафили длинным перечнем обид,
    выгнув мокрое растение на излом, за немоту -
    но оно ещё мгновение набирает высоту.

    _^_




    * * *

    То больше, чем поэт, то меньше -
    поэт опять идёт под мухой
    и смотрит на красивых женщин
    и чешет ухо.
    То вспыхнет, то погаснет совесть,
    и радость после бури тлеет.
    Уже печальней его повесть,
    подруги - злее.
    В саду ни шороха не слышно,
    на дереве туман как плесень.
    Куда ни поворотишь дышло -
    не надо песен.
    Закон суров, когда из сора
    растёт, пройдя до середины
    свой путь: cтрокою приговора
    на лбу - морщины.
    И список кораблей в ремонте,
    и проездной за прошлый месяц...
    Поэт в костюме из Ле Монти
    стоит на месте.
    Качнувшись вправо в ритме вальса,
    плетёт турусы на колёсах
    себе. Сусаниным назвался -
    но не Иосиф -
    неоклеветанный, болотом,
    плывет в тоске необъяснимой,
    ещё живой - но в ухе что-то
    стреляет. Мимо.

    _^_




    * * *

    Не остаётся ничего,
    но что-то всё же остаётся,
    неясное, и тень его
    неслышно плачет и смеётся -
    двойное эхо, тихий свет
    предотвращает то, что было,
    бывало, скажешь да, но нет -
    как под струёю тёплой мыло -
    всё исчезает, подо льдом
    всё остаётся, точка. Снова
    слова простые - день, дым, дом.
    Bсё исчезает с каждым словом
    всё исчезает навсегда,
    всё остаётcя, запятая,
    в простых словах - ты, мы, нет, да -
    что исчезая, исчезая,
    останутся.

    _^_




    * * *

    В жаркий день лежит учебник, позаброшен, на траве.
    Из бассейна равномерно выливается вода.
    Из окошка вылетает нескончаемый Равель.
    А и Б не только буквы, но ещё и города.
    Расстоянье между ними подсчитай, сожми губу:
    на странице сорок три оно ужасно велико.
    Посмотри, вода втекает через новую трубу,
    сильной тёплою струёю - как парное молоко.
    Болеро, вплетаясь в ветер, исчезает. Бьётся шмель.
    Боль его нам неизвестна, непонятен его пыл.
    На странице сто четыре есть ответ шмелю, но цель
    неясна. Проходит лето. Был ли шмель? Всё было. Был.

    Когда б Тургенев про меня решил с тоскою написать
    не знаменитый пусть роман, а так, мол, розы хороши
    в саду, где, ласково звеня, порхают птички, твою мать,
    - простите, вырвалось - обман всегда в томлении души.
    Когда б Тургенев меня знал, а лучше Чехов - он ведь врач,
    Ионыч, Фирс, вишнёвый сад, крыжовник... Фрукты перед сном
    мне прописал бы, люминал, сказал б: "Читай меня и плачь.
    Но знай: я не люблю Мосад". И про ближайший гастроном
    Довлатов бы меня спросил, но ничего писать не стал б.
    Зачем? и так ведь в голове герои в жизнь играют блиц.
    Уже как будто нету сил, пускай Майн Рид снимает скальп -
    его индейский человек, однако, из других страниц.
    А наше всё? О, Боже, мой! Но с ним опасно, с нашим всем:
    горячий негр. А счастья нет - в саду мне птички просипят
    в ответ на волю и покой. Сжимаю скальп свой, фрукты ем
    и, соло, в нервной тишине, пою частушки про себя.

    _^_




    * * *

    Ночной сабвей застыл. С тоской
    вздохнул "Ой-вей" большой такой
    бухой еврей, а, может, негр.
    Ему б скорей в объятья нег.
    Зовёт Морфей, вагон стоит,
    свет фонарей виной разлит,
    cвeркая, раня и маня.
    С подкладкой курткa у меня.
    В кармане Пруст, нечитан. Пуст
    другой краман. Художник бюст
    на потолке изобразил -
    он хулиган. А на бензин
    растёт цена, стоит вагон.
    Кондуктор плачет в микрофон:
    ремонт путей. Но жаль детей,
    что ждут отцов. Ещё налей
    мерцанье света над окном.
    Потерян Пруст, и стол, и дом,
    и время спать, и время вспять
    не повернуть, и надо ждать.
    Растёт цена, ничья вина.
    Уже и станция видна.

    _^_




    * * *

    Подчиняясь то Фрейду, то Фаренгейту и Цельсию, то чувству долга,
    то мэру Блумбергу, собаке Павлова, семи козлятам и волку,
    иногда вдруг, бывает, задумаешься без толку - но ненадолго,
    будто ненужную книжку поставишь на самую дальнюю полку.
    В такт теории эволюции, конвергенции, движению электронов
    трудишься, бьёшь лапками, как муравей, увязший в пчелиных сотах,
    подтверждая сходство шагов по шурщащим листьям - и карабканья к тронам,
    равенство свободного падения - десяти без девятнадцати сотых

    _^_




    * * *

    Если пишешь, рисуешь как на снегу - пальцем, пальцем,
    то лето, юнкер - это время простоя. Простое
    время течёт медленно. Распадаются калий, кальций,
    магний... Но - магия слова, и снова: какое такое
    периодическое - будто название таблицы школьной - вольное
    движение? Жжение - больно, больно, рука немеет
    от холода, юнкер Шмидт, вот вам довод - довольно?
    больно, всё повторится, холодно, Фаренгейтом ли, Цельсием мерить,
    оставаясь всё в тех же нарисованных рамках, ранках,
    мы к краю уже подошли, ну, а мечтали-то - к раю.
    Играю, играю - тепло ли, холодно - в американку,
    повторяя по-русски одни и те же слова, повторяя.
    Постоянные, как та же в школе таблица, лица,
    олово там, мышьяк, улыбка, снимок, готово,
    играю, играю словами, когда не спится. Хоть спиться,
    хоть... Юнкер, но я не ною, честное слово, опять-таки - слово.

    _^_




    * * *

    Я прищурился, гляжу - Пушкин.
    Это ясно и бомжу: Пушкин!
    На скамеечке сидит Пушкин.
    Слушет своё cи-ди Пушкин.
    Книжка у него в руке (Пушкин)
    с посвященьем: "Анне Керн. Пушкин".
    Он читает про себя, Пушкин.
    Обниму тебя любя - Пу-у-у-шкин...
    А за ним следит другой Пушкин.
    Он молчит, ни в зуб ногой Пушкин.
    Грозный, будто канделябр, Пушкин.
    Это даже не верлибр, Пушкин.
    А в кафе сидят опять - Пушкин
    и другой, ни дать ни взять Пушкин.
    Нить поэзии они, Пушкин,
    всё стремятся сохранить, Пушкин.
    От врагов своих устав, Пушкин,
    шепчут, приоткрыв уста: "Пуш-ш-ш-кин".
    В литераторском кафе, Пушкин,
    каждый третий - под шофе и Пушкин.
    Каждый, кто надел пальто - Пушкин.
    А платить-то будет кто - Пушкин?
    То ли дело мой сосед Тютчев.
    Он действительно поэт - Тютчев!

    _^_




    * * *

    Писатель Кугель-Косых, когда роман свой писал,
    четыре ночи не спал, а ел лишь плавленный сыр
    и - чтоб уснуть - люминал. Чтоб воспарить - целовал
    портрет певицы Алсу. (Читатель ждёт "колбасу"
    уж рифму - нет, я другой, - не барин) Будто Толстой
    он шёл на кухню босым. Что слава? Ветер и дым,
    но и без славы всё дым. Сюжет романа простой:
    девица пьёт люминал... Легко ли быть молодым,
    что делать, кто виноват, ну, и другие подряд
    в нём за вопросом вопрос. Сюжет романа непрост:
    в ночной тиши мелкий дрозд под шелестенье наяд
    к утру даёт петуха. А он всего только дрозд.
    Что, люминал - криминал? Когда летит Люцифер,
    то нет ни лиц и ни сфер, ни счастья нет и ни Во
    (он, Ивлин - тоже писал, ни эллин и ни мон шер),
    и нет страны СССР - ведь ночью нет
    ничего,
    и лишь певицы Алсу висит на стенке портрет.
    Легко ли быть нам? O, нет. Легко ли петь? Нет, не пой,
    возьми скорей колбасу, молчи наядам в ответ.
    ...Писатель Кугель-Косых на звёзды смотрит босой.

    _^_




    * * *

    Справедливость торжествует не как малое дитё,
    что намазало зелёнкой под коленкой кукле крест:
    чернокожий полицейский очень медленно идёт
    от своей машины к нашей. Как ему не надоест
    говорить одни и те же заунывные слова,
    всё про скорость на дорогe да про знаки "двадцать пять".
    У него такая лысая смешная голова.
    Он квитанцию напишет и в кусты уйдёт опять,
    чтобы нового водителя остановить потом,
    подойти к нему, качая непреклонной головой
    и, разжёвывая тщaтельно - как сэндвич - буквы
    ртом,
    показать на "двадцать пять": вон знак висит как таковой.
    А на улице - машины, пешеходы,
    мелкий дождь,
    а на крыше дома ставят металлический каркас.
    Полицейский появляется
    когда его не ждёшь.
    Непогода не указ ему, а он для нас - указ,
    Парикмахерские, прачечные, бани и метро
    подчиняются указам, циркулярам, проводам,
    объясняющим наш мир так
    обстоятельно, тепло,
    что девяносто восемь долларов я с радостью отдам -
    чтоб порядок был, спокойствие, скрепляющий каркас,
    чтобы стать строкой в квитанции, цепочкою в строю.
    Дождь скользит по полицейскому и падает на нас.
    На сиденье пассажирском тихо песенку поют.
    Я мельчайшая частица, я случайный человек,
    незнакомым полицейским остановлен и учтён
    в Книге мелких нарушений - и подрагиваньем век
    пассажирки, у которoй красный мягкий телефон.
    Он почти как настоящий, жизнь почти что хороша.
    Она номер набирает, неизвестный никому,
    её пальчики так ласково и нежно мельтешат -
    справедливость
    торжествует непонятно почему.

    _^_




    Зимняя лирическая

    Снег идёт на президента Буша,
    и на Керри нынче выпал снег.
    Путин, весь под снегом, греет уши.
    Березовский - тоже человек,
    и над ним кружится снег Биг Бена.
    Ходорковский белый, словно Мел
    Гибсон. Не минуют страсти Бена
    Ладена, что весь обледенел,
    окружённый снежною пургою,
    занесённый бурею в горах.
    Видишь, снег летит на нас с тобою,
    милая. Пора, мой друг, пора.
    Вот бредёт бездомная собака,
    мокрая, как дело. Киллер - вот.
    Снег посыпет голову Ширака
    пеплом южных огненных забот.
    Над простым шахтёром из Уганды,
    и над футболистом "Спартака",
    над врачом любой другой команды -
    пьёт ли бромментол, не пьёт пока, -
    над дорожной картою Шарона,
    над дорогой, где шагает взвод.
    Снег кружит над старою вороной
    и над молодой.
    Снег упадёт
    и на грудь сестры певца какого,
    и на лица Руди и жены,
    и на кепку Юрия Лужкова -
    лишь бы только не было войны.
    Снег объединяет всё: и звуки,
    и молчанье - сыплет без преград.
    Он тебе лизнёт так нежно руки,
    будто я ни в чём не виноват.

    _^_




    * * *

    Где проходит граница
    между мною и мной,
    пограничник с собакой
    под кустами лежит.
    У него грозность взгляда,
    а решительный пёс
    роет лапами землю
    на большой глубине.
    И колючим забором
    обнесён небосвод,
    напряжением тока
    налилася листва.
    Грохот дальних раскатов,
    ропот мыслей и слов
    и порывистый ветер
    гонят птичек на юг.
    В своей службе, однако,
    пограничник силён.
    Чу! Прислушался... Здравствуй,
    нарушитель. Достать -
    чу! - из каски-шинели
    надувной телефон,
    чтоб по рации молча
    донесeнье послать.
    "Ах, товарищ полковник,
    гоcподин генерал -
    подозрительный суслик
    затаился в душе,
    головою он вертит
    взад-вперёд, будто
    враг,
    и всё время в движеньи
    хвост его и усы".
    "Ты усиль наблюденье, -
    говорит адмирал, -
    провокаций же вовсе
    надо не допускать,
    чтоб на этой границе
    жизнь цвела и цвела,
    словно в банке варенье,
    будто в тире цветы".
    И от мудрости этой
    пограничник затих.
    ...только пёс роет землю
    глубоко-глубоко.

    _^_



© Михаил Рабинович, 2007-2024.
© Сетевая Словесность, 2007-2024.




Словесность