Избранные записи из телеграм-канала, 2025 год
Часть I
ОБ АНТИЛИТЕРАТУРНОСТИ
Сформулировал для себя критерии обывательского отношения к литературе: сокрытой незаинтересованности в ней, нарциссического взгляда на неё как на социальную деятельность, как на способ самопродвижения (в котором человек, разумеется, вряд ли признается самому себе). Получилось аж одиннадцать... Сразу оговорюсь – в таком отношении нет ничего откровенно дурного: и такой человек может стать неплохим организатором, побочный эффект от его деятельности почти наверняка будет и может быть велик. Так что вряд ли стоит как-то стыдиться, узнав себя в этом портрете. "Литература – просто одно из средств более интересной жизни. Каждый человек может им пользоваться, я тоже. Определение "поэт" кажется мне пафосным и не очень осмысленным. Иногда что-то у кого-то удаётся, не более того (хотя и не менее)" (Александр Уланов, из интервью).
Однако подмены не скроешь. Для кого-то литература всё же – род религии, и это уже не нуждается ни в каких подтверждениях, а зачастую и более уязвимо и не верифицируемо с точки зрения человеческой "практики". И посоветовать кому-либо так "сакрально" относиться я не то что не берусь – это бессмысленно, ибо то или иное берёт истоки в области генетики.
Критерии могут сочетаться, быть более или менее ярко выраженными. Итак...
– Особое, потребительски-эгоцентрическое отношение к тексту, по принципу "поэзия тебе полезна, приятна, сладостна, любезна, как летом вкусный лимонад". Поиск позитива, вообще некоей "пользы", которую литература должна и не должна дать воспринимающему. Отбрасывание или принятие текста согласно критерию этой пользы. Об этом хорошо сказал в одном предисловии Геннадий Каневский – что одни воспринимают музыку, а другие себя на фоне музыки. Я воспринимаю себя на фоне поп-музыки – так почему бы чему-то похожему и не быть с поэзией? Но от проникновения этого взгляда в профессиональную среду, честно говоря, не по себе.
(И ещё уточню – такой род восприятия не имеет ничего общего с "первобытным зрением ребёнка и дикаря", филологической неискушённостью при наличии эмпатического художественного слуха, что сразу же различаю – и ценю);
– Путаница влияний и мешанина, абсолютная внеиерархичность отношения. Скажем, когда поэту, не имеющему отношения к Георгию Иванову, приписывают Георгия Иванова. Вообще литературная каша в голове. Примеры тут каждый приведёт на своё усмотрение. А чё такого?
– Подмена литературного знания в критике – знанием из других областей. В таком знании, сочетаемом с художественным чутьём и владением контекстом, нет ничего плохого, и подобный синтез, например, обогащает критику. Но когда тебе подсовывают трефного – и одно подменяет другое – тоже чувствуется;
– Предельное внимание к сплетням в литпроцессе, вообще к литературному быту – подменяющему событие человека и событие текста. "А он такой сказал", "а я такая". Все мы так или иначе затрагиваем эту сторону вопроса – дело лишь в болезненной фиксации. Событие человека прекрасно, когда простирается в область интуиции, некоего проникновения в существо, умения разглядеть высшее ("как мёртвую пьющий послушник-расстрига, / однако вглядишься – в глазах его Бог", по Татьяне Бек). Но характерно, когда оно подменяется "человеческим, слишком человеческим", обострённым вниманием к поведенческой стороне. В случае редакторского выбора – просто убийственно;
– Болезненное отношение к физиологии в стихах. Если читатель видит в стихотворении слово "жопа", то – фу, "в стихотворении написано про жопу"; "фу, ругается матом". Рассуждения о "нравственности". Вообще отношение к слову в литературе вне контекста;
– Нелюбовь к сложности и суггестивной метафоре; отношение к литературе как к "куску живой жизни", а к сложности – как к "витанию в облаках", неким "сложным мыслям". "У тебя же не будет читателей!"
Продолжение следует...
8 апреля 2025
_^_
ОБ АНТИЛИТЕРАТУРНОСТИ: ПРОДОЛЖЕНИЕ
Заключительные из одиннадцати "пунктов обвинений".)) Не пугайтесь, а прочитайте предыдущий пост.
– Неприязнь к верлибру;
– Равнодушное суждение о стихах и нечтение современников; вопиющее невнимание к толстым журналам и книгам. При отсутствии деятельности в литпроцессе это нормально, при организаторстве не может не перерастать в непрофессионализм;
– Подмена поэзии психологией (но это скорее к пункту 1 из предыдущего поста);
– Попытка свести разговор о поэзии к зоне вкусового. Когда пытаешься указать такому человеку на иерархию, какие-то критерии, привести суждения литературоведов, – человек фыркает, отбрасывает всё это к ядрёне фене;
– Особая театральность позы и интонации, с которой человек выходит на публичное выступление. Тут уж никаких аргументов нет – всё только в области одной интуиции, "чуйки".
А вы как думаете? Всё сказанное фигня? В мире всеобщей энтропии и разобщения и литература, и всё на свете может быть всего лишь родом развлечения? А сакральное отношение не только несовременно, но и комично?
8 апреля 2025
_^_
НУ ЧТО, ОНА ВЕРНУЛАСЬ?
Принадлежащие моему перу "постакмеистические", вещные стихи с отчётливым нарративом – редкие для меня, нетипичные, – пробуждают у самого автора порой неприятное чувство. Автор задумался, почему так, – и понял, что, наверное, проецируются на юношескую травму непонимания, искажённо-литстудийного представления о поэзии. Везде должен быть узнаваемый лирический герой; лучшие стихи – истории; ещё лучше – совсем повествовательные, с минимальной степенью преображения; желателен эксгибиционизм, ведь тогда ты "открываешь читателю свою душу". Метафорика, темноты – долой, не айс. Примерно такой набор стереотипных установок встаёт перед глазами, когда думаю о прошлом. Пришлось столкнуться с ним, когда я активно стремился к обсуждениям собственных стихов, – и впоследствии я постарался уйти из этого дискуссионного поля и по мере возможности разорвать с этим кладбищем стереотипов и в творчестве. А новое дискуссионное поле вокруг меня, пожалуй, так и не выработалось; и к лучшему, свои тексты стали занятием более или менее молчаливым.
Но порой это отождествление с "историей", "бывшим", "рассказанным", реально существующим поднимается со дна – сквозь ореол потенциальной сплетни (невольно просвечивающей сквозь историю, рассказанную в стихотворении), признания, эксгибиционизма. И сразу же возникает представление о глупом воспринимателе, которое заронено тем прошедшим временем. Временем, прошедшим для меня, но вообще-то вполне действительным. Обнажаться неприятно; но ещё хуже, когда текст с его художественной структурой принимают за акт "обнажения". "Ну что, она вернулась в итоге?" – спросил руководитель литстудии про старое стихотворение, посвящённое отчасти любовной драме прощания, отчасти чему-то ещё; вынимая "содержание", изюм из сладкой сайки; как бы подразумевая, что всё это юношеские страсти, не имело смысла так драматизировать, не стоило и писать стихотворение с такими интонациями.
29 марта 2025
_^_
ОБ АКТИВНОЙ НЕЛЮБВИ
Читаю книгу Корнея Чуковского об Уитмене – и особенно заинтересовала статья о взаимоотношениях Льва Толстого с поэзией американского классика. Чуковский со свойственным ему композиционным мастерством и с иронией прослеживает все этапы изменения этих взаимоотношений. Своеобразная эволюция восприятия – от раздражённого "прочитал Уитмена. Стихи нелепые" до подчёркивания отдельных строк; и, наконец, блестящая развязка – полное принятие и рекомендация стихотворений У. для публикации в России.
Дополнительно подчёркивается, что "взбалмошный Лев Николаевич", находившийся на этапе "Крейцеровой сонаты", принял те стихи Уитмена, которые совсем противоречили проповедуемой им этике...
Прочитал – и позавидовал такому честному, сакральному, истинно литературоцентричному отношению. Ощутил истинную ревность по отношению к эпохе – на фоне сегодняшнего времени, когда "человеческое, слишком человеческое" затмило уже всякое представление о текстах. Люди, политика, "неуважение к". Дьявольски надоело это при переговорах с редакторами. Трясёт от подобного предательства литературы, когда тексты господина N никто прочитать не удосужился, вообще похрен, о чём идёт речь; зато крайне значимо, что господин N "проявил неуважение к журналу".
И это Лев Николаевич, по Чуковскому, "взбалмошный"; с его-то умением изменить отношение и выработать метапозицию...
Лидия Гинзбург как-то писала о "пожилой паре, которая крайне активно и заинтересованно ненавидит всё, что я пишу", добавив: "Чем-то мне это понравилось – значит, пронимает". Прекрасный, несовременный и затоптанный нынешним литпроцессом род нелюбви, исходящий всё же из чтения и заинтересованности, пусть и со знаком минус.
1 апреля 2025
_^_
ЧИТАЯ НАГИБИНА
В дневниках Нагибина отметил их главную черту: ни о ком доброго слова. Мелкое раздражение на современников. Если о ком-то и сказано в положительных тонах, то это благородство тут же, мгновенно дезавуируется "чёрной" изнанкой. Читать неинтересно, честно говоря. Речь веду сейчас не о желании мелкой "доброты", а об отсутствии какого-то связующего сюжета – скажем, противостояния тоталитарному обществу, попытки разобраться в его истоках, что заставляет читать каждую строку у Лидии Чуковской, при её звенящей интонации гнева. (Но там – гнев, здесь – ворчливость, и всё разумное, связное тонет в мелкой раздражительности.)
Отдельные пассажи хороши. О многословии Ахмадулиной: "Растекается, как пролитая на столешницу водка". Неглупо и о Мандельштаме: "Но обязательно ли расшифровывать Мандельштама, а если нет, то можно ли наслаждаться не прочитанными до конца стихами? Помните, у Лермонтова: "Есть речи – значенье / Темно иль ничтожно – / Но им без волненья / Внимать невозможно". Лермонтов первый в русской поэзии обнаружил, что со словом не все так просто, не всегда оно очевидно, не всегда совпадает с сутью. (...) Если отвлечься от данного конкретного случая, то это верно: любовная игра порой такие слова изобретает, какие не снились ни одному заумщику, но ведь любовники отлично понимают друг друга. Значит, слово свободно от изначального смысла, и если поэт принял это в свою кровь, он может говорить на птичьем языке любви, который будет волновать, даже оставаясь непонятным. Поэтическое движение Мандельштама шло по линии раскрепощения слова, полнейшей свободы ассоциаций, преодоления временных и пространственных рамок..."
Если пишущий о стихах понимает это, то он понимает всё.
30 апреля 2025
_^_
НЕ ВЕРИТЬ МНЕ
Отметил у поэта, стихи которого совсем не близки мне, совершенно нехарактерный для него текст. Хороший. Удивился, что этот автор мог такое написать. Поэт ещё сильнее в ответ удивился, сказав, что именно эту вещь не ценит, ибо "написал её левой ногой". (Подумалось, что в данном случае сия конечность – быть может, категория лакмусовая. По взаимосвязи между ею, кривой и волосатой, и письмом, кажется, можно судить не обязательно о подлинности результата – но о подлинности состояния уж точно. Старательность и аккуратизм, которыми грешит этот автор в других своих работах, в нашем деле всё ж весьма сомнительны.) Сказал моему собеседнику, что если будет 10 "таких" текстов, – то возможна публикация / приглашение на "Полёт разборов" / что-то такое.
И тут же вспомнилось, что как-то другой коллега отметил у меня в разное время два стихотворения – разные, но оба тоже совершенно вне моей основной линии. Для меня оба – явно и безусловно скверные. Одно – антихудожественный юродствующий длиннющий прозоверлибр, который написал просто потому, что дорога автобиографическая история, изложенная в нём. Другое – минималистическое и, по правде, сотворённое левой ногой; я и не записал, и даже серьёзно к тому тексту не отнёсся; в его "левой ноге" было что-то иное, чем лёгкость, которой вообще-то доверяю. Не лёгкость, а её коварная сестрица, небрежность. По мнению коллеги, оба – лучшие у меня. Это, впрочем, убедило скорее, что коллега меня не понимает, – как, думаю, не понимаю и я первого своего собеседника, не чувствуя органичного для него вектора в творчестве, а ценя "искажения". Но очень уж "мои", подозрительно, эти редкие искажения; вне интенций автора.
Как мудро было бы поступить в первой ситуации? Думается, призвать не доверять как раз мне. Ибо слишком уж велик соблазн идти к похвале и дальше писать именно такие тексты. Что и сказал своему собеседнику, желающему славы. Устыдился, что слишком уж его "направляю" не в его сторону; рядом с отмеченной удачей куда более важно вообще отклонить социальное в пользу доверия собственной интуиции. Двигаться к самостоянию. Если ж поэт поймёт, что именно то, нехарактерное стихотворение, "его", и сможет продолжить эту линию (возможно, как альтернативную), – это случай, конечно, здоровский. Но конкретно в этой истории я в такой прецедент, честно говоря, не верю.
29 апреля 2025
_^_
О НАИВНОЙ ПОЭЗИИ
Осознал на двух свежих примерах зыбкость границы между "наивным письмом" неискушённого талантливого поэта – и тем же самым внутри эстетики условного Пригова, делающего с виду то же самое, но гораздо более осознанно. Искушённый автор работает с травестизацией и иронией, педалирует небрежность; автор, наделённый органическим даром и "акынствующий", неосознанно попадает в те же лакуны – и порой добивается поразительно похожих результатов. В то же время профессиональный вкус и взгляд позволяют эту границу провести и порой отметить и те, и другие моменты. Совершенно странно было бы при этом "навешивать" на одарённого акына Сатуновского и Холина, Глазкова и Некрасову (которых он, очевидно, даже не читал и не слыхивал). Между тем, упоминание этих контекстов при любом разговоре будет просто-таки неизбежным – ибо одними формулировками типа "органического дара" не обойдёшься. Что важно в этом – наверное, не инкриминировать осознанные влияния, с которыми неизбежно сядешь в калошу. Это примерно как со стихами ИИ, опубликованными в известном журнале как авторские.
Примеры этой "неискушённости" явно показывают: не всегда легко заметить, где скрип слов остаётся графоманством или досадной небрежностью, а где создаёт языковой сдвиг. Авторы сами не замечают, когда проваливаются, а когда ненароком создают что-то на грани гениальности. (Из откровенно графоманских примеров – "Из крана капает вода, / Забытая закрыть" у пензенского литератора; почти Введенский, но вот беда, что всерьёз.) Вообще, отдельный разговор – о плодотворном потенциале графомании, легко переходящей в "приём" у искусного автора: капитан Лебядкин и обэриуты, та же травестизация советского письма у Пригова и пр. И здесь тоже нужна тонкость различения, которой не всегда хватает.
Впрочем, Вадим Муратханов в статье "Наивная поэзия: формула успеха" написал обо всём этом гораздо более детально.
5 мая 2025
_^_
ЛИТЕРАТУРА ДЛЯ КОНСТАНТИНА МАКАРЫЧА
Услышал в одном интервью сказанное писательнице в виде комплимента: "Вы же свои романы пишете никому, Константину Макарычу, поэтому в них есть тяга и энергетика". Забавно, что внутри такой метафоры чеховский Константин Макарыч – чуть ли не главный невидный герой русской литературы; прообраз небытия, отношения к своему письму как к мандельштамовской "бутылке с письмом, адресованной тому, кто найдёт её". Адресация Константину Макарычу в таком контексте – метафора идеального писания, развитая Розановым в его "Опавших листьях": "Пишу ли я "для читателя"? Нет, пишешь для себя. – Зачем же печатаете? – Деньги дают. Субъективное совпало с внешним обстоятельством. Так происходит литература...". Наталья Иванова как-то в 90-е метко продолжила эту мысль: "Когда нет читателя, пишешь как для себя, то есть лучше всех" (цитирую по памяти). Чем ближе в стихах к этому "на деревню дедушке", тем, безусловно, подлиннее. С прозой – немного другое, но и тут приближенность к конкретному адресату, целевой аудитории фактически рифмуется с массовым запросом. И сущностно автор высказывания, безусловно, прав.
Но вот штука – упомянутый герой-то, Константин Макарыч, на самом деле конкретный, внятный адресат Ваньки (пусть и не присутствующий в рассказе, только в виде воспоминания). То есть в равной мере, и даже в большей, может выступать как совершенно противоположная метафора – массовой прозы, конкретного запроса, очень чётко рассчитанного письма, знающего свою целевую аудиторию. А Ванька Жуков тогда – вся коммерческая литература.
12 мая 2025
_^_
ВСЕХНЯЯ ПОЭЗИЯ
В дневнике Нагибина – поразительное воспоминание о том, как поэт Всеволод Багрицкий читал вслух стихи Мандельштама ("Мой щегол, я голову закину..."), не выдавая их авторства. "Я помню, как в довоенном Коктебеле Сева Багрицкий, сын поэта и сам поэт, унаследовавший от отца не только дар стихосложения, но и смуглый тембр голоса и умение налить им звучащее слово, читал на террасе волошинского дома эти стихи. "Мои!" – сказал он резко, чтобы прекратить расспросы и доносы, и мы все поняли, чьи это стихи. А потом он читал невероятное о земной оси, которую надо услышать поэту, как последнюю истину. Вон куда уже добрался Мандельштам! Я это к тому, что стихи ссыльнопоселенца звучали в сталинской ночи – не всё взяли на прикус серебристую мышь. Сева Багрицкий, погибший на Волховском фронте, не виноват, что в его единственном тощем сборнике, изданном посмертно, оказалось стихотворение Мандельштама..."
(В посмертном сборнике Рыжего, помнится, оказалось наскобленное им на балконной стене стихотворение Гандлевского.)
Что преобладает в этом поступке Багрицкого? Патриотическое ощущение братства поэтических культур – и ощущение поэзии как "всехней"? Мол, все стихи Мандельштама так или иначе – и "мои", и твои тоже? (Постмодернизм, однако...) Своеобразный "скрытный идеализм", который необходим был для того, чтобы стихи вообще прозвучали в не предназначенном для них публичном пространстве? Но сказано: "мы все поняли" – а скорее, те, кому надо, поняли, и поэт на это безошибочно рассчитывал.
В этом "ошибочном" попадании в сборник – cловно бы вообще трогательный жест защиты: присвоить, чтобы защитить от поругания и забвения. Оставить в вечности хоть так, прихватывая с собой. Как грудью на амбразуру.
26 апреля 2025
_^_
БРОДСКИЙ И РИФМЫ К СЕГОДНЯШНЕМУ ДНЮ
Перечитывая замечательные "Диалоги с Иосифом Бродским" Соломона Волкова:
1) При всём пиетете ИБ по отношению к классикам, при всей здравости оценок Цветаевой, Ахматовой, Фроста, Одена, etc., – чувствуется огромная неблагодарность к современникам, в особенности к Евтушенко и Фриде Вигдоровой. Первый существенно помогал во время известного процесса и пытался помочь в Америке, вторая – героически подготовила стенограмму суда, важнейший документ правозащитного движения (помимо того, что вместе с Ахматовой, Чуковской и другими хлопотала за "мальчика" во время того же процесса и добилась в этом смысле многого – всё это подробнейше описано в мемуарах Чуковской и Наймана). Если тон по отношению к Евтушенко откровенно хамский (что весьма контрастирует с другими оценками людей и событий в интервью ИБ), то неблагодарность в адрес Вигдоровой объяснима, видимо, стремлением абстрагироваться от суда как от ключевого биографического события, дать "свою" версию происходящего (о чём пишет и автор предисловия Яков Гордин).
Пассаж ИБ о ситуативной лести Евтушенко в адрес "высших" – очень эмигрантский. Эмигрант не рассматривает возможную ситуацию пробивания в печать очередной (не обязательно своей!) книги или текста в цензурных условиях. Для сознания, упёртого в своём индивидуализме и оказавшегося в условиях свободы, всё это – лишь цепь дешёвых компромиссов. Ну, рифмы к нашему времени весьма очевидны. А о том, что ЕЕ "всегда был занят только собой", – просто фактически неверно, хотя бы в свете той же заботы о Бродском.
Но пренебрежение ИБ к Аронзону, например, малообъяснимо – и жестоко. О нём, кстати, в этой книге ни слова (см. в статье Антона Азаренкова в "Кварте" – о взаимоотношениях Бродского и Аронзона; что-то между игнорированием и унижением). Жестокий удар в соперничестве "равных"? И ведь Аронзона интеллигентская среда когда-то предпочитала Бродскому, по воспоминаниям Седаковой. Есть от чего негодовать сильному сопернику.
С замечанием всецело симпатичного в этой и других ситуациях Евтушенко о том, что Бродский "был талантлив во многом, но не в дружбе", – пожалуй, невозможно не согласиться.
2) Совершенно замечательные (и вместе с тем спорные) мысли об Одене, его душевной нюансировке, заслуживающие отдельной рефлексии.
3) Обратил внимание и на такую реплику Волкова. Тот вспоминает, как нашёл в дневниках Лидии Чуковской упоминание о том, что до неё дошла критическая проза Адамовича из-за рубежа; и как он, Волков, с ужасом осознал в этот момент, в какой культурной изоляции находились даже лучшие представители советской культурной элиты. (С чем не согласен Бродский, разграничивая культуру и искусство, переводя разговор куда-то в метафизические выси, – мол, поэт перепрыгивает через изоляцию и способен дотянуться и до непрочитанного, до "иных" высот. В оригинале это звучит интереснее, чем в моём пересказе, и прочитать бы стоило.) Меня в дневниках Чуковской тоже по-особому зацепил именно этот момент – хотя он не сопровождается какой-то отдельной драматизацией, но история сама по себе впечатляющая.
Возможно, затронула она меня ещё и потому, что, опять-таки, весьма рифмуется с нашим временем – и, например, с характерной репликой Михаила Визеля в недавних итогах полугодия на "Формаслове" о всё большем разделении и о том, как его это всё меньше затрагивает. При несравнимо иных технологических возможностях – трагедия, масштаб которой невозможно недооценивать. И которую, занимаясь культурой сейчас, сложно на себе не почувствовать.
3 июля 2025
_^_
ПОДПОЛЬНЫЕ СТИХИ КАК РОД ЧЕСТНОСТИ
Особый род стихов, которые пишешь, – стихи, которые уничтожаешь или, в крайнем случае, не показываешь. Не из-за скверного качества, а потому что о том, о чём нельзя. Которые заранее не предназначаются читателю; можно было бы считать их особым родом внутреннего "подполья", работой на будущее, – но зачем, если и через десять, двадцать лет не хотелось бы, чтобы их достали из ящиков (да и кому доставать-то, где эти несчастные археологи?).
Симпатия к написанному тексту, впрочем, иногда побеждает – и заставляет порой что-то из этого "не предназначенного" публиковать с купюрами. Например, если такие стихи, к примеру, адресованы одному человеку, портрет которого там выписан, и если автоцензура происходит из-за излишней "явности" портрета. Адресат может и признаться, что "испытывал леденящий ужас" от этого портретирования, такое тоже бывало, и здесь этика вступает в противоречие с эстетикой. Конечно, тут можно разграничить ситуации "для себя" и "для конкретного адресата", сказать, что это разные уровни подполья и целеполагания. Но изначальный посыл – "не для аудитории", не для публикации, – характерен сам по себе. Делает ли он такие стихи иными по интонации, структуре? Думаю, да.
Что-то в этом есть особенно честное. Возможно, подобные тексты, написанные на некоем "пределе", которых испугался сам, – учительствующие враги; становятся лицом к лицу с тобой. Гоп-стоп, мы подошли из-за угла. Появляются в состоянии крайней свободы, равнодушия, неощущения опасности. Оказываются самыми подлинными, по Розанову, ибо вовсе не подразумевают выхода на свет, а вот тебе, вопреки, – потому что не могли не, и всё.
Интересно, что такое "подполье" есть не только у нас, но и у поэтов-песенников. Константин Арсенев рассказывал мне в интервью, что некоторые тексты не показывает десятилетиями. (Вряд ли по той же причине, что "нельзя", но всё же.) В таком признании, однако, чувствуется "комплекс" – приближение к "настоящему" поэту, внутреннее ощущение своей неподлинности. Ощущение, даже не отрефлексированное перед собой, – что этот род подполья и непубличности – самый незаменимый род честности.
24 апреля 2025
_^_
НЕНАВИСТЬ КАК САМОУТОЧНЕНИЕ
Ненависть к человеку как непрерывное самоуточняющее занятие: это зеркало нам не льстит. Запутанность следствий и предпосылок – и попытка их распутать; авось докопаешься до чего-то страшно важного в себе. Взгляд через анализ текстов при невозможности прямых социальных отношений – на своё, отторгаемое, а возможно, и давнее, юношеское, преодолённое. Бабичевско-кавалеровская плодотворная ненависть, с которой годами ничего не можешь поделать; ставшая твоим raison d’etre; воспитывающая – скажем, во "внешних" результатах преодоления (сделать с этим человеком интервью несмотря ни на что; ценить его тексты и отдельные проявления несмотря ни на что, отодвигая поведенческое, отношенческое, "человеческое, слишком человеческое"). Воспитывающая и в том, чтобы не разрешить чего-то себе, – что непременно позволишь в случае равнодушия, исчезновения этого питающего самоисточника. Постоянное сдвигание, пересматривание границ ненависти с ним – и вновь прояснение отношений с собой. Мысленное обтачивание себя через многолетнее уточнение – даже если (а лучше – если) оппонент об этом не знает, да ему-то и пофигу, и остаёшься один на один с этим монологом, и так честнее.
22 апреля 2025
_^_
ЭТИКА ПРИНЯТИЯ МИРА
Читая "Дикоросль" Ольги Балла – записи 2024 года:
"...но совершенно тем же свойством, что и обитаемое пространство – впитывать время, пропитываться им и уже никуда его из себя не выпускать, – обладают и прочитанные книги. И уже невозможно становится (Господи, а когда вообще было возможно? – ну тогда чем дальше, тем невозможнее) перечитать книгу даже о самом отвлечённом предмете (давненько я не читывала книг о совсем отвлечённых предметах, но тем не менее), не перечитав – не перепрожив – вместе с нею и той жизни со всеми её подробностями, запахами, настроениями, ожиданиями, страхами, в которой она читалась. С некоторых пор (и / или у людей некоторого душевного склада) жизнь превращается в сплошное повторение пройденного. И более того, она оказывается лишённой своей полноты, объёмности и глубины, если отказывается от этого повторения пройденного как приоритетного внутреннего движения".
Гениально сформулировано, почему так люблю перечитывать.
А в самой "Дикоросли", как всегда, поражают:
1) Этика принятия мира: читал её сразу после Лидии Чуковской, и было даже несколько неуютно от смирения на фоне только что впитанного праведного гнева. Темперамент Чуковской – публицистический, трибунный, дрожащий от видимой вокруг несправедливости, – мне сейчас ближе и понятнее. Темперамент Ольги Балла – хотя и тоже понятен, но по-другому; он всё равно вечный выход из зоны комфорта, ибо к этой принимающей мудрости мне (в ближайшее время, по крайней мере) не приблизиться. А хотелось бы? Вопрос. Характерно, что у Ольги это принятие никогда не граничит с мягкотелостью или равнодушием, и вот этого кажется невозможным, фантастическим достигнуть для себя. Что-то похожее вижу в мудрости Александра Хана, недавно говорили с ним об этом. (Саша, привет.)
2) Особый род нелюбви к себе как превращение в смысл для мира; речь о себе-человеке, которого надо преодолеть; о непрерывном самособирании. Тут уж не буду ничего добавлять – читайте Ольгу, в т. ч. записи о её школьном детстве. Она сама всё точнейше сформулировала, а пересказ только обеднит.
Интересно, что совершенно противоположное – всепринятие своего эго с "позволить себе быть необразованным", торчащими отовсюду нитками и волосами, – как своеобразный (иллюзорный, как по мне) род свободы – антоним балловской несвободы – раздражает в новой книге стихов Николая Милешкина "Жизнь удалась" с её чётко заявленной мировоззренческой позицией. Раздражает как иная крайность и совершенно противоположный род недостижимости. И если Балла говорит, что "привычнее и понятнее всего мне воспринимать жизнь в терминах обязанности и долга", то для Милешкина "долженствование" становится болезненным отторгающим паттерном. Вообще любопытно было бы сравнить эти две книги внутри единого текста, написать что-то подобное статье Чуковского "Ахматова и Маяковский", – об антиподах, которые, само собой, лишь по первой видимости антиподы, а на деле-то – отзеркаливания.
3) Жадность впитывания жизни и различных её форм – при обозначаемой, однако, интровертности. Тоже какое-то неведомое мне, но чаемое пограничье.
4) Умение облечь эту жизнь в самые точные и смиренные формулировки. Здесь и сквозные, неотменимые сюжеты – о корнях трудоголизма, семантике обязательного и необязательного, и – особенно важная нашему брату – антропология чтения, и многое другое... По-своему страшные, однако, сюжеты; за этого человека тревожно, как за себя самого, во многом из-за близости мне. Потому при чтении с какой-то облегчённостью внутренне форсируешь дальность.
Свойственный Ольге разговор о себе, но с выходом на "общее", – это иногда даже царапает, как, например, и в эссеистике Андрея Таврова. Что не отменяет необходимости чтения, но превращает его в своеобразный род религии. Либо уж видишь "своё" в этом "общем", либо отторгаешь на уровне одной интонации обобщения. Либо уж принимаешь со всем сопутствующим, либо вовсе не. Равнодушным, кажется, остаться невозможно.
22 апреля 2025
_^_
БЕСПОЛЕЗНАЯ ПОЛЕЗНОСТЬ
Эссе-диалог Уайльда "Критик как художник" – весьма спорная апология субъективно-эссеистической критики, уходящей в произвольность суждений. Но вот перечитываю – и зацепила мысль:
"Наш век – это время перегруженных работой и не получивших сносного образования, когда люди стали столь трудолюбивы, что сделались безмерно глупы. И, простите за резкость, я не могу не считать, что такую судьбу они заслужили. Самый надежный способ ничего не уразуметь относительно жизни заключается в попытках стать полезным".
Великолепно и очень близко мне. Наконец нашёл сформулированное подтверждение тому, почему так много читаю для себя, отодвигая ради этого пресловутое "социальное". Не всегда получается, но всегда хочется, чтобы эти периоды были равномерными; чтобы "трудолюбие" не мешало сосредоточенной внутренней жизни. Понятно, что нет предела совершенству (как давненько говорил мой дядя, толстея и похлопывая себя перед зеркалом по животу); и вообще-то для сносного существования в профессии – хотя бы и в нашей, иллюзорной, – нужно читать и перечитывать в десятки раз больше. Но хотя бы самого стимула не терять ради бесполезной "полезности".
Непрофессионализм в суждении о литпроцессе, о стихах при утрате этого стимула, как атрофированного органа, появляется незаметно – и разъедает, как раковая опухоль; примеры перед глазами. Понятно, что оправданий ему можно найти вдоволь – от впитывания "живой жизни" (которая традиционно противопоставляется "книжности") до "всех не переброешь" (а откуда, кстати, эта фраза одесского парикмахера? Ильф и Петров? Фольклор?). Ясно, что небеспочвенны разговоры и о рутине – съевшей, на мой взгляд, еженедельные писания Галины Юзефович; и критика как привязанность к постоянной колонке оказывается в этом смысле спорным предприятием. Последний аргумент заслуживает внимания; прочие "оправдания" как-то не канают, ибо они перед самими собой – перед собственной ленью, усталостью, незаинтересованностью. В итоге – оправдания неквалифицированного чтения и организаторства.
Ещё и поэтому ценны "Дикоросли" Ольги Балла – как апология уединённо-книжного существования.
23 апреля 2025
_^_
ВСПОМИНАЯ 2020-Й
Сейчас многие возвращаются к теме пандемии, пытаются осмыслить с временной дистанции, чем этот период был для них. Эта тема выступает в том числе и как эвфемизм – заместитель разговора о событиях более страшных, наступивших позже; вроде бы значимое социальное потрясение, но менее катастрофического свойства, и о нём говорить безопасно.
Недавно в разговоре с коллегой сформулировал, что сам вынес из 2020 года. Пришёл к выводу, что наш опыт очень различен – для многих это время было периодом унылости, провала и депрессии. Само собой, различия касаются и того, кто и как перенёс болезнь, но хочется поговорить именно о внутренней рефлексии.
Итак...
1. Неожиданный для меня опыт собственной адаптивности. Оказалось, что можно спокойно жить, например, без "Полёта разборов" (к зуму я привык с большим опозданием и только осенью 2020-го осознал его прелести, а примерно до середины лета выпал из всех социальных практик, кроме письменных. Ну, раз или два раза в неделю ходил на работу – нас тогда не перевели на дистант, только сотрудников 55+; время, проводимое в редакции, уменьшилось, газета выходила в прежнем режиме, но как раз об этом рассказывать не очень интересно). А вот о том, что отсутствие проектов, без которых не мог представить своей жизни, вышло не таким уж удручающим, – думать до сих пор странно. Внутренне был готов к тому, что прежние времена и не вернутся. И это привыкание по-человечески закономерно, и думаешь о том, как далеко простирается адаптивность. Пожалуй, на первый план вышла ценная для меня интровертность; абсолютные экстраверты (в отличие от меня, который амби-), всё же переносили отсутствие тусовок не так легко.
2. Что интересно – при уменьшении количества социальных связей внутренний ритм не изменился, просто перешёл на какие-то другие внешние основы. Трудоголический невроз остался и – в силу изменения обстоятельств – обрёл новые черты. Прекрасно помню, например, как написал большой и подробный отзыв поэтессе, которая его не ждала и отреагировала с усмешкой, ей он был не нужен. Запомнил этот случай скорее потому, что болезненно воспринимаю ощущение собственной навязчивости. Внутренняя тяга к коммуникациям осталась (не выношу, когда у меня нет подборки для разбора, это обязательная часть жизни), а вот обстоятельств, в которых они были адекватными, типа того же "Полёта", уже не стало. Проанализировать этот опыт и замещение любопытно чисто психологически.
3. Опыт неспешного чтения – то, что пришло на смену проектам. Пожалуй, именно тогда я обрёл какую-то неведомую прежде свободу чтения – наткнувшись в детском шкафу на книги Крапивина, про которые и не помнил, что они там есть. Библиотеки и книжные были закрыты, систему электронного заказа я не очень люблю, оставалось питаться тем бумажным, что под рукой, или поглощать в электронном виде то, что можно скачивать. Перечитал даже очень плохую прозу, которую страстно любил в детстве, и этот опыт оказался душевно (духовно?) небесполезным – пусть и не очень ценным интеллектуально. Перед глазами словно прошёл целый путь моей жизни, аранжированный детским восприятием, и поэтому "душевное" тут важный и, пожалуй, равноценный заместитель "умного". Эта привычка, сложившаяся тогда, браться за "необязательное" даже при множестве обязательных дел и книг – то, от чего не собираюсь отказываться до сих пор.
4. Опыт подробной и неспешной переписки – который вернул меня в те времена, когда имел возможность не работать за деньги (о да, когда-то и такое было), свободно выстраивать свой жизненный график. 2020-й – год чёткого фиксирования дружб и социальных отношений. То, что было в 2019-м и в 2021-м в этом смысле, воспринимается гораздо более расплывчато (при гораздо большем количестве социальных связей, дружб, коммуникаций). Крепкие дружбы в том году находились именно в прямой зависимости от "домашнего" (преимущественно) образа жизни. Наверное, здесь мой случай не исключителен.
В общем, опыт, судя по этим четырём пунктам, обогащающий. А каким был для вас 2020-й? Было ли у вас что-то похожее?
8 мая 2025
_^_
"ПОЛЁТ РАЗБОРОВ" КАК ДУХОВНАЯ ПРАКТИКА
Отправил анонс для 109-го "Полёта разборов". Обсуждаем цикл Андрея Журавлёва Postmortem, который я в прошлом году включил в десятку лучших текстов на "Годе литературы", а до этого написал к нему предисловие в "журнале на коленке". (Автор прислал эти тексты просто в личку с просьбой посмотреть – наверное, не одному мне, но всё же это некоторое опровержение частого мнения, что, мол, из самотёка ничего достойного не приходит.) Что-то совершенно одухотворяющее по силе и мастерское по версификации; не такое уж частое совпадение. Второй материал на обсуждение – интересная подборка Валентина Трусова, побуждающая рассмотреть её в контексте близких ему авторов, – хотелось бы чётче определить для себя это направление.
Каждый раз организация "Полёта разборов" – определённая духовная практика. Касающаяся всего: от подбора фотографии автора до внутренней рефлексии над возможным высказыванием того или иного критика. Любой конфликт (не так уж часто встречающийся в проекте, но всё же) считаю своим внутренним организаторским просчётом; досадно каждое несовпадение с тем, что предполагал. И не хотелось бы терять этой досады – и, например, чувства сиротства, которое сопровождает при "отпускании" текстов и анонса, как при расставании с человеком. При любом количестве предложений о творческих семинарах (а их много) и даже более частом преподавании, чем сейчас, не хотел бы оставлять эту практику постоянства. Пусть это постоянство и условное, касающееся только самого существования, а не сути: примерно пяти критиков, которые участвовали в ПР, – нет в живых, а соведущий Григорий Батрынча в несвободе; кто-то уже демонстративно отказывается от участия и сотрудничества, переменив взгляды. Проект сильно изменился за десять лет, едва ли не кардинально; он уже давно не вызывает прежнего хайпа, двинулся в сторону академизма и контекстуализации от вкусовых суждений, которые были в начале, и мне это нравится. Исключения есть всегда, перевес в рамках конкретного обсуждения возможен, но речь скорее о тенденции.
В то же время в такой организации есть что-то не только от духовной, а от советских неподцензурных практик противостояния злу. Некоторая "маргинальность" проекта и тихое делание своего дела годами – всё же очень советский идеалистический опыт борьбы со смертью. Исключительного постоянства, противоречащего ей и окружающей энтропии. Возможно, моя ностальгия по СССР, в котором я не жил, проявляется в том числе и в этом. Про одного такого редактора, работающего с 1978 года и до сих пор, есть эпиграмма: "И тридцать лет в одном журнале, / Как Сталин у руля страны". Разумеется, всё это побуждает к особой рефлексии ещё и над самим понятием инерции; над тем, чтобы не застревать в ореоле привычного, – литпроцесс неизменно меняется. Читать на убой, не забывать перечитывать самые нужные тексты, высматривать новые имена. (На чём сломались те или иные долгоиграющие коллеги, которые перепутали неизменность и заливание воском собственных ушей.)
Но нужно понимать и то, что вызов смерти активно не нравится ей самой; это не отменяет необходимости "вопрекизма" – но требует осмыслить ответственность перед "вызовом". У Шкловского есть афоризм: "Не нужно лезть в большую литературу, потому что большая литература окажется там, где мы будем спокойно стоять и настаивать, что это место самое важное". А кому же понравится, когда спокойно стоят и настаивают?
4 апреля 2025
_^_
О ЛИТЕРАТУРНЫХ СЕМИНАРАХ
Интересный комментарий написал Валерий Горюнов в ответ на заметку Владимира Козлова из его тг-канала "Поэзия южной окраины" (точнее, на её вчерашний перепост в моём канале). В своей заметке Владимир рассуждает о людях, которые годами от неуверенности ездят на литературные семинары; пишет, что художнику неполезна такая неуверенность, а важнее делать своё дело, даже если весь мир против. Валерий (ссылаясь и на опыт семинариста, и на рефлексию педагога) замечает: "У Владимира намечена чёткая вертикаль "знающий – ученик". А что, если она рушится и вы вместе находите знание; что, если вместе можно сильнее осязать творческий голос (в том числе потому, что он видится лучше со стороны, через восприятие читателя, чем лично)? Что, если обучение не наносит травм?".
Видимо, всё дело и вправду в различии персонального опыта. Мне знакома эта неуверенность в себе и других – а как противоположность можно вспомнить мандельштамовское "чувство собственной правоты", добродетель поэта (эти слова О. М., вольно или невольно, цитирует Владимир). Насмотрелся на дебютантов, которые ездят на семинары годами; многие из них ездили ради сообщества и тусовки, пока позволял липкинский возрастной ценз. В какой-то момент это просто уже стало комичным, а в какой-то стало раздражать, что эти люди – охотно публикуемые в свои 28, 30, 35, – занимают места начинающих, для которых как раз эти поездки были бы ценными, хотя бы в смысле семинаров, лекций и вообще познания литпроцесса.
От этой неуверенности хотелось избавить и когда наблюдал её как руководитель семинаров; как бы пойти наперекор своим "педагогическим" принципам, роли мастера, посоветовать не слушать никого, перестать годами семинарить и начать уже верить в себя вопреки всем. Это ближе к тому, что пишет Владимир. Интересно, что такое неверие в себя как-то идёт рука об руку с поэтической малоодарённостью – видимо, как раз в силу отсутствия той прошибающей правоты в голосе. А присутствие этой правоты растёт из глубоко индивидуального, лично прочувствованного отношения к поэзии, в противовес писанию по лекалам. И тут уже не до чужих мнений.
Относительно реплики Валерия: мне не очень близко, что можно "вместе осязать творческий голос", – если речь идёт не о совсем начинающем 17-летнем дебютанте. Но чем быстрее это "совместное осязание", как мне кажется, пройдёт, тем лучше.
В то же время педагогическая чуткость Валерия ценна – к сожалению, она крайне редко встречается. Возможно, с таким руководителем в мастерской "Автор в лесу" и вправду можно "осязать вместе голос". Хотя это кажется утопией. И этот опыт точно не про липкинские форумы: участие в них для меня было скорее травматичным – все штампы обсуждений вроде подхода к слову как обусловленному бытовой логикой, неприятия сложной поэзии и требования "я-героя". Понятно, что "реалистам" и "постакмеистам" в этом смысле проще – ну так поэтам "для читателя" проще всегда, не только на обсуждениях.
4 апреля 2025
_^_
ПАМЯТИ ИННЫ РОСТОВЦЕВОЙ
Не стало Инны Ивановны Ростовцевой – литературоведа, исследователя поэзии XX века; на протяжении десяти лет (с 2006, год моего поступления, по 2016) – ведущей семинара поэзии в Литературном институте.
86, и едва ли не вся жизнь отдана литературе. Где-то в письмах Александра Сопровского – свидетельство о ней как то ли об одном из самых вменяемых, то ли самом вменяемом советском критике.
В моей жизни роль Инны Ивановны огромна – и судьбоносна. Именно она поставила мне "плюс" на творческом конкурсе в Литинституте, будучи тогда набирающим мастером. Но и не взяла в свой семинар – юноша всё же и стихи творил весьма юношеские. И благодаря этим "да" и "нет" всё сложилось удачнейшим образом, всегда буду признателен ей и за то, и за другое. Но по-настоящему мы стали общаться только после института, когда и я преодолел свою малолетнюю обиду, и она разглядела во мне литератора и собеседника. Будет очень не хватать наших телефонных разговоров: от её речи веяло настоящей, старинной, редкой литературной культурой, о чём бы она ни говорила – о Цветаевой, о Хлебникове, о книгах, которые я присылал ей "бумажной" почтой и на которые она находила время откликаться в тех же беседах...
Значимым фоном моей жизни стали её безотлагательные звонки с длинными монологами и щедрой россыпью цитат. Хотелось впитывать каждое слово.
В сознании сейчас её голос, произносящий строки из Хлебникова: "И понял я, что должен сеять очи, / Что должен сеятель очей идти". Это про студентов, которые не печатаются, вообще не видят себя в литературной жизни – что очень расстраивало их педагога. Потом она забывала – по-старчески – в телефонном разговоре – что уже говорила недавно эти слова: и вновь самоповтор, и вновь этот сеятель очей. Благодаря чему цитата врезалась в память и воспринималась по-новому. Таким сеятелем очей была Ростовцева, и, если бы я писал более подробную статью её памяти, – назвал бы свой мемуар именно так. Думаю, что многие из этих очей проросли – и сейчас её с благодарностью вспоминают, и сияют ей вслед. (UPD: проверил хлебниковскую цитату – но не исправляю, пусть будет так, как она говорила, неточно.)
Но в памяти отпечаталось и то, сколько она сделала для поэта Алексея Прасолова, ставшего потом её гражданским мужем. Приведу слова из "Оттепели" Сергея Чупринина: "...на одно из писем, которые из колонии П. веером рассылал городу и миру, откликнулась уже печатавшаяся со статьями о поэзии И. Ростовцева, 24-летняя в ту пору аспирантка МГУ. Именно она, – утверждает В. Бондаренко, – "заменила ему и Литературный институт, и круг единомышленников, и в каком-то смысле семью. Страшно сказать, но, может быть, это она и родила гениального поэта Алексея Прасолова". Слово за слово, одно многостраничное послание за другим – вот и романтическая влюблённость, закреплённая редкими свиданиями в колонии, вот эпистолярные "университеты", стремительно превратившие П. не только в тонкого, глубокого ценителя чужих стихов, но и в истинно значительного, ни на кого не похожего поэта. Среди написанного в колонии немало шедевров, и их уже невозможно было держать под спудом, поэтому И. Ростовцева в мае 1964 года пробивается со стопой машинописи лично к А. Твардовскому. Тот читает и мало того что в конце июля своим депутатским запросом вытаскивает П. из зоны ("По этим, – говорит, – статьям пол-России посадить можно"), так еще и ставит десять его стихотворений в ближайший номер "Нового мира" (1964, № 8)".
Смелый гражданский и (как бы сейчас сказали) культуртрегерский поступок! И – очередное свидетельство жертвенной незримости критика, стоящего за плечом творца.
В своих "25 письмах о русской поэзии" подробно рассказываю о стихотворении Ахматовой "Как белый камень в глубине колодца...", которое Инна Ивановна читала нам на семинаре, – и о том, какое впечатление это производило в свете её биографических реалий...
Можно было бы посвятить отдельный пост всем её проницательным откликам на мои и наши книги, но в дни её ухода это выглядело бы несколько нарциссично. Как-нибудь потом.
Светлая память!
15 апреля 2025
_^_
О "ЗЕРНЕ БЕЗУСЛОВНОСТИ" В ИСКУССТВЕ
Со студентами обсуждали статью Ирины Роднянской "В погоне за флогистоном: лирическая дерзость вчера, позавчера и сегодня". Статья этапная, важная; очень она откликается на мою сегодняшнюю поэтическую рефлексию, приближение к будничному слову вопреки и среди сложности. И посвящена она принципиально ненаучному предмету: читательскому резонансу, который вызывают те или иные стихи; сердечному "трепету", выныриванию из метафорической суггестии. Запомнилась фраза: "Искусство условно по определению, но без зерна безусловности мертво".
В начале статьи Ирина Бенционовна оговаривается, что "быть может, того "элемента", который заставляет меня вздрагивать при чтении иных стихов, на самом деле и нет; быть может, просто-напросто существует великая лирика или, скажем так, отличная лирика, а "огненная субстанция" в ней, флогистон, отвергнутый наукой химией, тоже не более чем плод (моего читательского) воображения. Но все-таки я попробую...", – исследуя в дальнейшем тему на примерах классиков и современников: от Фета до Гандлевского, Рыжего и Дмитрия Машарыгина... Эта предполагаемая "беспредметность" делает разговор смелым и противоречивым; уже представляю, как морщатся филологи, но от этой "непроговариваемости" и "неприличности" становится только важнее проговорить. Одна из слушательниц объяснила нам, что такое этот "флогистон" и почему он вынесен в заглавие статьи, – сразу стала понятнее метафора И. Р. (Сам я свято блюду обещание, данное учительнице по химии в 11-м классе, – "Борь, я поставлю тебе тройку в аттестат только при одном условии: ты пообещаешь мне, что не будешь никогда, никогда заниматься химией").
Много обсуждали удивительную открытость Ирины Бенционовны новому восприятию, все эти её "подсела", "запала"; иными словами, умение остаться непосредственным восхищённым читателем даже в глубокой аналитической статье. И всё же этот её текст обозначает водораздел – между литературой "для читателя", которому нужен "резонанс" и "трепет", – и тем, что беспощадно сформулировал в недавнем опросе Дмитрий Кузьмин: "Если современная поэзия – это не экзотическая досуговая практика, а особый способ познания и осмысления времени, человека, языка, то она точно так же создаётся не для развлечения читателя, как не ради развлечения публики работают, скажем, физики-теоретики". Обе эти точки зрения правомерны – и обе по-своему радикальны. Литература "для читателя" – не обязательно "развлечение". Литература как способ познания – ближе мне; "но сложное понятней им".
И всё же в этой кузьминской апологии "литературы как способа познания, а не развлечения" наблюдается очевидный уход от реальности. Реципиент всегда будет выбирать условную Маринину. Спрашивается, почему? Именно отсутствие стиля, аскетизм художественных средств позволяют резонировать – об этом, по сути, говорится, хотя и не впрямую, и в статье Роднянской, на примере многих стихов. И, по сути, для резонанса любая художественная логика всегда и неизменно становится излишней. Разрыв этот огромен, трагичен и непреодолим.
2 апреля 2025
_^_
О ПЕСЕННОЙ ПОЭЗИИ
Читал сегодня в университете лекцию о песенной поэзии – довольно интересный опыт; тема вызвала живейшее обсуждение среди слушателей, буквально не хотели умолкать. Говорили мы о многом: и о рок-поэзии, и о бардовской песне, и о "смежных" дискуссионных явлениях; делились своим опытом сотрудничества... В лекции затронул проблему контекста: "я поэт, но на фоне Блока – я не поэт", по слову Дмитрия Быкова* (случаи Галича, Высоцкого). Приводил образцы плодотворного синтеза (от Георгия Иванова и его романсовой интертекстуальности – до новейшей книги Ивана Полторацкого, многие стихи которой построены на цитатах из популярных песен и осмыслении их в новом контексте).
Обсуждали также интервью поэта-песенника Константина Арсенева, которое брал у него в 2023-м; беседа, из которой вышел обновлённым.
Что хочется сказать по итогам?
1. Подумал о близости поп-текстов скорее к театру, чем к поэзии "профессиональной". Максим Амелин как-то сказал, что поэзию зря противопоставляют прозе и сопоставляют с ней – это разные жанры и способы мышления, и первая ближе к музыке и архитектуре. Схожее и здесь. Судить песенное творчество на фоне "высокого" жанра кажется не просто несправедливым: эти жанры существуют по разным законам.
Сформулировал это, услышав слова Арсенева о его вхождении в сущность персонажа, как бы попытках влезть в шкуру артиста, для которого пишешь; и о задании, данном в этом самому себе, и о профессиональных ограничениях (так отличающихся от ограничений поэта).
2. Поэт-песенник понимает, что делает что-то "не то", и испытывает ревность на фоне "профессиональной" поэзии. Любопытна фраза того же Арсенева про андеграунд, про тексты, которые "годами лежат в столе" (словно это сказал Пригов или Геннадий Русаков); характерна попытка заместить отсутствие литературной сущности словами об эмпатии, о несомом свете, о позитиве, утешении для слушателя. И ведь от этих аргументов просто так не отмахнёшься, что несколько сбавляет наш снобизм. Ещё, по наблюдениям, поэт-песенник морщится от сравнения с "искусством", вообще от самого слова – оно не зря попадает в его болевую точку. Но – см. пункт 1.
3. Слушатели для последующего семинара выбрали свои "песенные" стихи; забавно и по-своему характерно, что именно эти тексты самые слабые. Подробно обсудили, что мешает тем или иным текстам стать песнями (перегруженность согласными, самоочевидность без "перчинки"), но не становясь при этом стихами, как бы попадая в "промежуточную" зону.
4. Интересна фраза поэта-песенника про то, что он в момент сочинительства "становится адвокатом поп-певца". Само слово "адвокат" характерно, так как подразумевает, что исполнителя надо защищать. От чего? Тоже некий комплекс по поводу того, что делаешь что-то "не то"? Но – вновь см. пункт 1 про особый талант "вхождения".
Впрочем, на слова "адвокат" и "судья" я сейчас реагирую несколько болезненно после того, как в среду побывал свидетелем защиты и увидел эту неприглядную сторону жизни... не изнутри из клетки, но соприкоснувшись с ней в зале суда.
Вечером же был на другом "суде", лайтовом: в жюри проекта Voinovpoetry. Оценивал пары поэтов для участия в последующем большом турнире и порадовался очень небрежным, диковатым и антилитературным стихам одной поэтессы, плюющим на условности литературной культуры, отстраивающимся от неё, работающим на антиприёме. Да, мне иногда такие нравятся. Испытал и совершенно детскую радость от "жюрения" на турнире и иррациональное желание, чтобы победил тот-то, – при всём понимании условности этой игры, которая ровно ни на что не влияет.
И тоже, как сказала бы Ахматова, всё "это очень ваше", что ж.
9 апреля 2025
_^_
ПО СЛЕДАМ ВЕЧЕРА ТАТЬЯНЫ БЕК
А так было на вчерашнем вечере памяти Татьяны Александровны Бек.
В отличие от предыдущих её мемориумов (где выступали в основном лично знавшие и делились воспоминаниями) – настоящий анализ поэтики, причём с совершенно разных сторон.
Невозможно сейчас собрать все впечатления. Скажу только, что через годы образ этот (не знакомый мне при её жизни) для меня – по-прежнему формирующий и загадочный. Воспоминания о ней крайне противоречивы – от подчёркивания юродства и безумия (и признаний, что и учеников выбирала по тому же принципу) до свидетельств об опытном "литературном продюсере"; чего стоит список учеников – от Марии Степановой до Максима Амелина, от Леонида Шевченко до Ольги Ивановой, от Евгения Лесина до Нади Делаланд, от Данила Файзова и Юрия Цветкова до Инги Кузнецовой, – эти и ещё многие, кого Т. А. когда-то коснулась добрым словом и наставничеством, щедро и бескорыстно формируя литературную реальность.
Совершенно материнский для меня образ – и влияющий словно бы иррациональным знанием, воспринятым от человека, которого не знал.
До ночи потом говорили во "Вкусно и точка" с Мариной Марьяшиной о двойственности в поэзии Т. Б.: о неискоренимом советском и умении "повернуть" его в свою сторону; о нетривиальном пути эволюции в сторону сложности. Но и о своеобразном "замещении" этой сложности хаотической композицией и мистикой. Окончательно признался себе, что Бек для меня иерархически поэт спорный (о поздних её стихах – вообще отдельный разговор), но есть что-то вне иерархий и даже вне "душевного родства".
Кроме воспоминаний, приводил на вечере отрывки из прошлогоднего опроса "Формаслова", где о Бек высказались поэты, которым сегодня лет по 20. Удивительно, что все сказали о ней с огромной эмпатией, даже те, кто, казалось бы, исповедует совершенно иную поэтику. (Но это было и в ней, и в этом талант истинного педагога.) Процитировал некоторые – столь различные – ответы, где Данила Кудимов, например, сосредоточился на истории травли и признался с максимальной степенью эмпатии, что "имя Бек стало звуком собственного сердца"; Ярослав Минаев провёл параллель с рационалистической поэтикой XVIII века; а Гора Орлов проницательно заметил про недоверие Бек к своей Музе (противопоставив Елене Шварц, которая "разрешила себе всё"). На вечере показывали отрывки из фильма о Т. Б. (канал "Культура", начало 2000-х). Интересно, что параллель с этим ответом Г. О. была и в её словах, где она признавалась, что ей "стыдно было печататься, когда более талантливые авторы из подполья не могли увидеть свои произведения опубликованными". В этом проявились её редкостная совестливость и принципиальность, которые – трагически – отобразились и в её последней истории.
И ещё невозможно забыть воспоминание Марины Бородицкой о том, как Т. А. "влезла на сугроб" и прокричала – телевидению, которое приехало защищать Дом Ростовых от экспроприации господами N и NN: "Передайте господам (N и NN) слова моего папы: "Много не нахапаешь, а некролог испортишь!" Ещё до выступления Бородицкой знал, что Бек произнесёт эти слова. Почему-то этот эпизод стоит перед глазами, как будто был его свидетелем; как и многое другое из её быта. Удивительно!
12 апреля 2025
_^_
АРИФМОМЕТР ЗЛА
Читая потрясающий мемуар Лидии Чуковской о потрясающей Фриде Вигдоровой, думаешь – в числе прочего – о грустном "зато", арифмометре, который незримо присутствует в нашей повседневности. Приходится размышлять о сравнительных степенях зла; в том числе и в сравнении с (кажется) более жестокими годами. Сравнения эти, впрочем, различны. Когда читаешь о том, как Вигдорова билась за дело Бродского, о том, как Бродский "мучается в Коноше", как для интеллигентов 60-х ежедневным делом становилось его спасение, – Бродского жалко, Фриду Вигдорову жалко. Но Гриша Батрынча сегодня мучается сильнее, чем Бродский; любой заключённый сегодня мучается сильнее, чем Бродский, – особенно не приспособленный к этому. Слишком зрима разница между ссылкой и арестом. Это не значит, что Бродского не нужно жалеть, живущий несравним, и такого, что произошло с ним, не должно случаться. Но исходная ненормальность любой адовой ситуации нездорово смещает приоритеты, не даёт оценивать какую-то ситуацию как безусловно плохую или безусловно хорошую. Сдвигает границы между добром и злом – например, в пользу "опыта" и "преодоления". Или же в пользу сравнения тридцатых, когда не спасли бы никакого Бродского, – и "лайтовых" шестидесятых (которые, по большому счёту, совсем не лайтовые, но что такое здесь этот "большой счёт"?).
Лидия Гинзбург писала о жалобах в письмах Цветаевой: "Когда Цветаева жалуется, как жарит рыбу или идёт с кошёлкой на базар, – сердце сжимается. Но то ли мы ещё видели".
В то же время, конечно, потрясают больше всего идеализм и братская солидарность людей шестидесятых, которой, безусловно, нет сейчас. Никакое дело, думается, не могло бы стать "центром существования" – этого центра не существует в энтропийном мире. Историю о спасении, о замене ареста на ссылку читаешь как архивное чудо – не только потому, что отдалилась по времени, но и потому, что к этому привели вполне конкретные усилия сочувствующих. Наши ходатайства для Гриши и собранные бумаги не привели ни к чему, над ними скорее посмеялись (что было в голове у судьи, который скостил объявленный срок наполовину, сложно предполагать, адвокат привела много "смягчающих обстоятельств", но срок всё равно получился огромным). Трудно представить, как подобное усилиям Вигдоровой могло бы осуществиться сейчас, при иной глухоте возведённых стен.
22 апреля 2025
_^_
ВСЕГДА ОН СМОТРИТ НА ЧАСЫ
В "Процессе исключения" Лидии Чуковской – вдохновляющие воспоминания о Солженицыне. О его рассчитанном по часам, по минутам образе жизни, в котором не было места праздности; всё это для необходимого одинокого труда – для того, чтобы исполнить, по Баратынскому, "дарование как поручение", создать свои великие вещи. Там же Чуковская пишет о шёпоте современников вокруг Солженицына: ""Вечно он торопится...", "Всегда он смотрит на часы..." – говорили о нём с неудовольствием знакомые. Или даже так. "Вечно он занят своими делами, одним собою!" И это о человеке, взявшем на себя урок, от которого мы уклонились, о человеке, предоставившем голос (и какой голос, голос художника!) тысячам воскрешаемых им людей. За голосом тысяч звучал голос миллионов. Но вокруг Солженицына густой шёпот: "Вечно он занят одним собой"".
Не то ли с отдельными нашими современниками, сохранившими себя для интровертности и непраздности; а то и упрекаемыми в эгоизме – когда человек, на первый взгляд, поглощён одним собой. Но то – по первой видимости. На деле же – поглощён трудом, который оказывается всецело нужен нам. Хотя мы об этой нужности никогда толком не знаем. И всяческие насмешливые реплики вроде "создаёт-то не "Архипелаг "ГУЛАГ"" здесь не действуют, ибо адекватная оценка современника и сделанного им – вообще явление исключительное и редкое. Также не очень действует и заставляет пересмотреть себя в этом смысле принижение труда поэтического – по сравнению с "очевидно необходимой" и социально обусловленной мемуаристикой, которая на высоте, а не на глубине. Книга Чуковской учит, среди многого, священному отношению к творчеству, впитанному, конечно же, от отца.
В том же "Процессе исключения" (помимо актуальнейшей рефлексии о самиздате и тамиздате, об "исключениях" писателей на Родине, о литературном братстве) заметил неочевидную рифму с трагической судьбой расстрелянного мужа: уход в небытие и в подполье, желание души (хотя на поверхности – иной запрос) стать вровень с униженным и забытым. Исключить саму себя – а остальное лишь средства для этой цели, достигаемой душой, а не внешним и проговариваемым желанием. Но об этом нет прямых слов – и такие догадки остаются лишь в области интуиции, хотя и весьма зримы.
15 апреля 2025
_^_
Телеграм-канал Бориса Кутенкова: https://t.me/toniokreger
_________________________________________________________
* Внесен в реестр террористов и экстремистов Росфинмониторингом
© Борис Кутенков, 2025.
© Сетевая Словесность, публикация, 2025.
Орфография и пунктуация авторские.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Ирина Романец. Плеск моря в кончиках пальцев. Миниатюры. [Существуют ли ответы без вопросов и ключи без замков? Тени без света и музыка без слушателя?..] Юрий Бородин. Творческие портреты поэтов-современников. Цикл статей. [Автор анализирует творчество современных поэтов Дмитрия Мельникова, Сергея Пагына, Дмитрия Мальянца, Ольги Старушко и Ивана Плотникова.] Борис Кутенков. Избранные записи из телеграм-канала – 2025 год. Часть I. [Сформулировал для себя критерии обывательского отношения к литературе...] Владимир Алейников. Ангелы. Эссе. [О художнике Александре Харитонове (1932—1993), одном из мастеров "советского неофициального искусства".] Владимир Серебренников (1968-2021). Отсутствующий пейзаж. [Останется одно в конце концов /
прошедшее оснастку и огранку /
воспоминанье – бывшее лицо /
действительности, вправленное в рамку...] Ника Батхен. Места и имения. [Жребий канет в море, море станет фоткой, /
Буква станет словом, слово станет ноткой, /
Песня станет ветром, осенью задует, /
В облака подбросит...] Андрей Бычков. На пороге. Рассказ. [Вэнкси принадлежал к той особого рода дорожной полиции, которая сбивала людей, переходящих улицу в неположенных местах...] Надежда Герман. Ледяная леди Изольда. Пьеса по мотивам сказок Ганса Христиана Андерсена. Часть 3. [Любая умная девочка, если её принять в мальчишечью игру на равных, сумеет очень быстро доказать, что игра эта – глупая и не интересная...] Леонид Георгиевский. Гадание по динамическому протоколу (О книге СКК "Эзотопы"). Рецензия. [Это своего рода поэтическое технофэнтези, героем или повествователем которого может стать кто угодно...] Литературные хроники: Владимир Буев. Писательница, которая в Антарктиде хотела обнять пингвинов, но ей не разрешили. [Встреча в Булгаковском доме, в рамках литсалона Андрея Коровина, с поэтом и прозаиком Анной Харлановой, названная "литературным стендапом о премии...] Литературные хроники: Зина Виноградова. Не ленив и очень любопытен. [Презентация книги Алексея Гушана "Рейсовый автобус" в Московском КЦ имени Д.С.Лихачёва в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри".] Артём Ангелопуло. Одинаковые сны. [только шёпот /
может выйти наружу и жить отдельно /
как некогда облака /
отпали от крыльев ангелов...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
