Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность


20 негритят



Тринадцатый воняет пóтом. И мясом. И кровью. Он знает о зловонии, которое распространяет, и поэтому стоит в отдалении, в той части перрона, где никого нет. Ну уж сегодня - последний раз. Не хочу больше представать перед всеми в таком виде. С одной стороны - трах. С другой - такое унижение. Целый день в разъездах, да еще и все эти придурки за рулем, чуть надо подождать две секунды, сразу начинают психовать и давить на клаксон. Как будто не видят, что тут по-другому никак. Я сам знаю, что на некоторых улицах фургон-холодильник загораживает всю проезжую часть и что я паркуюсь перед мясной лавкой во втором ряду. Нет, конечно, можно найти парковку за три квартала и топать два километра, таща на плечах половину коровы. Они не представляют себе, какая это тяжесть, мертвая скотина. С кровью, которая раз за разом прилипает к тебе, пачкая белую ткань рубашки, руки, волосы, шею. С инеем, который проникает тебе внутрь, пронизывает насквозь. Идиоты, вот они кто. Приезжают-уезжают из своих удобных офисов с ковролином - пиджак, галстук, все дела, и не могут подождать три минуты (столько мне требуется в среднем), а потом забыть про меня и мой морг на колесах. Но автовладельцы - это еще полбеды. Больше достают сами центнеры этого окоченения, с которым приходится управляться с понедельника по субботу. Я заколебался мотаться туда-сюда между бойней и мясными лавками, на радость плотоядным. По мне давно психушка плачет, я стал хуже велогонщика, подсевшего на допинг. Ведь чтобы выполнять эту работу, поневоле надо быть преступником внутри, в душе. По ночам меня осаждают кошмары. Я вижу больших коров в белых одеяниях, разгружающих из фургонов-холодильников человеческие тела - снятые с крюков, обескровленные и расчетверенные, а в это время другие быки, в пиджаках и галстуках, спокойно жуют жвачку в своих представительных машинах сзади, сдерживаясь, чтобы не давить клаксон. А у всех этих людей, когда приглядишься, - моё лицо. Почти всегда я просыпаюсь рывком, кричащий, весь в поту. А она, вместо того чтобы спросить, что случилось, снова на меня запрыгивает, хотя мы только что это делали. Сучка. Нет: корова. За восемь часов рабочей смены у меня тридцать-сорок доставок по всему городу на этом гребаном фургоне-холодильнике, загруженном по самое некуда, вечно тороплюсь, вечно задница в мыле, да еще эти чертовы клаксоны, которые через ушные каналы проникают прямо в череп; потом прихожу к ней и не могу даже принять душ. То есть душ-то у неё, конечно, есть - причем огромный, роскошный, как все её вещи. Так нет же, она хочет меня грязным. Хочет чувствовать, как я воняю. Чем сильнее, тем больше её возбуждает. Она лижет мне пальцы, руки, плечи. Лицо, шею, уши. Даже волосы, где запах мертвого мяса сильнее всего чувствуется. Ну же, говорит она, зарежь меня, чего ты ждешь! Я твоя корова, я хочу, чтобы ты меня зарезал. Отнеси меня на нашу бойню. И я должен взвалить ее, голую, на плечи, чтобы ее кожа терлась о ткань моей рубашки, перепачканную трупами животных, и таким манером добраться до нашей бойни, которая оказывается её спальней. Там я должен сковать её и подвесить на крюк, который она велела приделать к потолку, прямо над кроватью, - так, чтобы ноги могли касаться матраса. Она, конечно, уже вся готовая. Указывает мне на пару молочных рек, заранее приготовленных на прикроватной тумбочке. Часто, втягивая их, я думаю о тех ублюдках в машинах, наблюдающих, как я разгружаю туши-бифштексы. Уверен, что они уж никак не ждут от труповоза, перегородившего им дорогу, подобных сцен. И тем не менее. Поскольку поставщики у коровы надежные, молочко у нее всегда лучшего качества, - прям как моя скотина, перекормленная антибиотиками. Так что не успеваю я промолвить господиисусе, как меня уже выносит на орбиту. Зарежь меня, не щади меня, хрипит она, вся вне себя. Сказано - сделано. Я сбрасываю с себя всё, кроме задубевшей рубашки. Потом влезаю на ходящую ходуном простыню - пятнистую, грязную до отвращения, - и без предисловий засаживаю в её выбритую щель. Я слышу, как она рычит: "Да, обдери меня", а сама обхватывает меня ногами за бедра. Она так плотно их сжимает, что, по правде говоря, скоре это она меня обдирает, но, с этими молочными реками, что текут у меня внутри, у меня не обмякнет, хоть лупи по нему молотком. Ее язык тем временем смывает следы рабочего дня, это улитка с привычками мусорщицы, и мало-помалу потёки крови и пота заменяются слюной. Какая мерзость, думаю я, шуруя в ней. "Подожди, - умоляет она, - подожди еще, подумай о бойне". О бойне. Вот о чем бы я не хотел думать, когда трахаюсь, так это о бойне - все эти скелеты, подвешенные на крюках один за другим, красные полы в холодном неоновом свете, одуряющий запах парнoго мяса и смерти. Однако это помогает. Пока я буду думать о бойне, точно не кончу. Как там говорят по ящику? Результат гарантирован нашими лабораторными испытаниями. К счастью, скоро кончает она. Притянутая к свисающему с потолка стальному крюку, она брыкается, пускает слюни, кричит, вся выгибается и что есть силы лупит меня пятками на уровне почек. И то сказать: сейчас еще лучше, чем поначалу, когда она настаивала на том, чтобы трахаться таким же образом, только в туфлях на шпильках, и бросила эту затею, только когда я заметил, что ни разу не видел корову на шпильках, за все восемь лет работы. Обессилевшая после оргазма, она хочет, чтобы я её отцепил. Я снова взваливаю ее на плечи, и она командует: сбрось меня на кухонный стол. Я выполняю, надеясь, что яйца в холодильнике закончились. В девяноста процентах случаев яйца не закончились. Давай же, говорит она, когда я сгружаю её на кухонный стол, я хочу, чтобы ты мне нанес удар милосердия. Возьми яйца. Если я бы не был под молоком, то, наверно, не стал бы этого делать; но поскольку я под ним, то делаю. Беру два яйца, разделяю в два стакана белок и желток, смазываю белком правую ладонь и предплечье. Она тем временем помогает мне и шепчет: "Подожди, я умоляю, подумай о бойне". Я, однако, не думаю о бойне, а спрашиваю себя, какое же детство у неё должно было быть, чтобы теперь вот хотеть зваться коровой, трахаться подвешенной к крюку и мечтать о том, что я собираюсь ей сделать. Несколько отличное от моего, скажем так. Видимо, действительно не в деньгах счастье. Для меня туалет в квартире (вместо одного очка на весь дом) уже было счастье, но это уже в прошлом. Кто там говорил: то, что тебя не убивает, делает сильнее? Кажется, Мухаммед Али. Он был прав. Моё предплечье густо намазано и выглядит как гремучая змея. Она распластывается на кухонном столе на четвереньках. В таком виде, перевернутая и окруженная всей этой нержавейкой, она действительно похожа на животное, которое вот-вот подвергнут закланию. Разве что животные мычат, надеясь на спасение, а она застыла в ожидании грандиозного конца. "Ну же, - она смотрит мне прямо в глаза, поворачиваясь назад, - разруби меня!" Не будь я под воздействием молока, не думаю, что стал бы ее рубить. Но во мне течет молочная река. Я чувствую, как мозг разрывается у меня в черепной коробке. Каждый раз, после того, как мы затихаем, я говорю себе, что не сделаю больше этого, что для нас обоих будет лучше не встречаться больше. Но потом я спрашиваю себя: какая нормальная девушка захочет встречаться с кем-то, кто делает мою работу. Она, по крайней мере, ценит меня таким, каков я есть: перепачканный труповоз, который развозит туши, закупоривая дорожное движение. Но на сей раз хватит. Я хочу про крайней мере иметь возможность мыться в течение сорока восьми часов перед нашими свиданиями. Господи, в каком виде я езжу! Я воняю больше, чем этот бомж позади меня. И потом, от белкa мня всегда выворачивает. Я должен прекратить ей позволять использовать меня таким образом. Из темноты тоннеля доносится эхо нарастающего шума. Никто не обращает на него внимания. Поезд подходит.


К оглавлению




© Джузеппе Куликкья, 2000-2024.
©
Михаил Визель, перевод, 2004-2024.
© Сетевая Словесность, 2004-2024.




Словесность