|
ПОВОД (для иронии)
- Солнце наяривает без отдыха...
- В последнее время, разглядывая прохожих...
- Черные липы, московское мрачное небо...
- Дом твой не крепость, а скорее льдина...
- Открываю створку, дымлю в окно...
- Скатерть скрывает вмятины на фурнитуре...
- День провонял соляркой, и выдался слишком долгим...
- Ранняя осень. МХТ имени Чехова...
- Ни любимого места, ни любимого кушанья...
- Иногда удается заработать меньше обычного...
- Человек – это звучит горько...
- Дрожжи засохли, утрачен пыл...
- В бложиках пишут о дзене, ведут беседы...
- Марью Петровну обидели в магазине...
- Есть стихия огненная, есть стихия водная...
- Когда я думаю о тебе – а думаю я о тебе часто...
- Она меня любит, но еще больше она любит спиртное...
- На улице скорее ветрено, чем по-настоящему холодно...
- Прошлое вовсе не река...
- Абдулла выплачивает калым...
- Словно горы, покрытые лесом, возвышаются туи брабанты...
- Я положил телефон на стол...
- Лязгнул металл, голова покатилась с плеч...
- Я думаю, Гитлер был иногда хорошим...
- Выключил свет – оказалось, что рассвело...
- Братан, ты выглядишь бледной молью...
|
|
|
* * *
Солнце наяривает без отдыха.
Воздух слоится. Глаз потеет под веком.
Тень отделяется от расслоившегося воздуха
и, наглотавшись пыли, становится человеком.
Продавец на развале, выглядящий нелепо
в своей синей бейсболке сеткой, с улыбкой крикнув: "Эй, друг!
Жарит то как! Как дома!"
поднимает лицо к небу –
и солнце его обтачивает, как шлифовальный круг,
оставляя голый и потный череп,
готовый рассыпаться в пыль и прах.
И глаза – как помидоры черри,
болтающиеся в пазах...
Надоело есть, надоело пить.
Мозг напоминает истертую ассигнацию,
на которую если и можно что-то купить,
то очередную галлюцинацию.
_^_
* * *
В последнее время, разглядывая прохожих,
в каждом видишь себя: черты, фактуру.
Лицо твое становится похожим
на засаленную купюру.
Что ж, я ждал очень долго. Почти полвека.
Никого не трогал, вёл себя хорошо.
Но на мобильник код культурного человека
до сих пор не пришёл.
Так и сдохну, видимо, полукровкой,
желтокожим змеем, судьбе назло,
раз с переобувкой и перековкой
не повезло.
Годы летят. Подруга рисует брови.
Бог на волнах покачивается слегка.
И сигарета уже не так вредна для здоровья,
как для кошелька.
Козлоногий шут поправляет нимб.
Полковнику давно ничего не снится.
И тиран стал так мил, что хочется с ним
породниться.
В магазинах полно закусок, качественной одёжи.
В глазах рябит от всяческих "Дикси", "Лент".
И у каждого человека есть надежный
денежный эквивалент.
В общем, самое время, в камине сгребая сажу,
распустить на нити собачью шерсть
и свернуть лавчонку, хоть выставить на продажу
до сих пор что есть.
Тридцать лет и три года в ладонях сжимал жар птицу.
Нынче ж, разжав ладони, лишь пО ветру прах рассеешь.
И больше нет смысла никуда торопиться.
Да и страшно: а вдруг успеешь?
_^_
* * *
Черные липы, московское мрачное небо,
серое и холодное, прямо сталь.
Вронским я, кажется, никогда и не был,
а Карениным стал.
Тридцать сводов правил, немного блуда,
горсть запретов, ложка людской молвы.
Да, звучит ужасно, но этим блюдом
я прекрасно ужинаю, увы.
Костяной помол, не пролезший в сито.
Смерть, умещающаяся в яйце.
И скучная, мышиная усмешка быта
на её лице.
_^_
* * *
Дом твой не крепость, а скорее льдина.
И сам ты под стать этой льдине: угрюм и сер.
Вынутая из сетей сверкающая ундина
вряд ли прыгнет к тебе в постель.
Ты отлично знаешь, и не важна причина,
что тебе уже ни за что не выбить
девяноста из ста. И что с этим вот славным мужчиной
тебе никогда не выпить.
С недосыпом, мигренью, с больной десной,
нет желанья острить. Да и какие шутки,
когда ты уже старше любой возрастной
проститутки.
Тело стареет, мир глупеет.
Редеет и выцветает. (Даже судя по волосам.)
Мир непригляден. Но вряд ли он стал грубее,
чем ты сам.
Поднимая пыль, кружишься, словно дервиш.
К каждому зеркалу приближаешься, как к врагу.
Думаешь: терпеть себя не могу.
Но всё таки терпишь.
Смирение. Выдержка. Но чаще попросту лень.
Так шахидку в чадре выдают за беженку.
Так жуют насвай, так рогатый лесной олень
превращается в вешалку.
Что ещё? Чем взрослей, тем лояльней к боли я.
Кисть в руке, но смысл малевать картины?
когда и ты сам, и весь мир не более,
чем кружево сплетенной тобой паутины
Безнадега чувствует себя здесь хозяйкой.
Всё сильней увязаешь в горечи, как в болоте,
сознавая с грустью, что это вот участь всякой
разумной плоти.
Смерть всегда поблизости. Жизнь отрава.
Так будем терпимей к себе. Понимаю, что несу дичь,
но, в конце концов, у человека нет права
себя судить...
Я не плавлю сталь, не летаю к звездам.
Круг забот моих узок, апломб забыт.
Но если это нормально: любить то, что создал,
то я буду это любить.
_^_
* * *
Открываю створку, дымлю в окно.
Ночь темна, тоска как всегда бездонна,
но привычна. По сути, мне всё равно.
Никогда и нигде не чувствовал себя дома.
Барнаул, Израиль, Париж, Китай,
логово волка, чрево кита...
Как бы хотелось обосноваться тут,
веря, что лучшее впереди,
под гитару петь, поедать уют
большими кусками с радостным чувством в груди.
Но горчит табак, бронзовеет Рим.
Ход событий ясен и предрешён.
Ночь темна. Мой голод неутолим.
А Карфаген сожжён.
_^_
* * *
Скатерть скрывает вмятины на фурнитуре.
Хриплый фальцет вплетается в шум деревьев.
Я первый нерусский русский в русской литературе,
За исключеньем евреев.
Я знал одну женщину, не искушенную в позах,
Волосы жёстче пакли, оттопырены уши,
И между ног у неё пахло не чайной розой.
Но чем-то не хуже.
Что-то в ней было такое, вне здравого понимания,
Что заставляло одного барыгу и добрых сто его
гардов платить фунтом плоти за крупицу ее внимания,
И, видимо, оно того стоило.
Так что, отбросив сомненья, тем паче грусть,
Стоило бы сказать, беспечно забив на социум,
что не всё чешуя, что сверкает за солнце,
и не у всякого фрукта сладкий вкус,
что прекрасную бабочку с липового листа,
можно снять, не помяв и не уничтожив,
и что мир наш хорош, как прекрасная полнота,
сотканная из ничтожеств.
_^_
* * *
День провонял соляркой, и выдался слишком долгим.
Щебень под траками танков горит, как трут.
Если кричать каждый день в сторону леса: "Волки! Волки!"
то волки придут.
Воют сирены, мерцает рядно экрана.
Плоть превращается в олово, речь в картечь.
И саднит обрубок, и ноет рана,
которую надо прижечь.
В человеке столько звериного, точнее – зверского,
что его не выбить свинцом и не выжечь огнём,
но любая война – это разборки с зеркалом,
с тем, что ты боишься увидеть в нём.
Города превращаются в пепел, зловонный тмин
прорастает сквозь рваную марлю под бабий вой.
Но если расчеловечил кого-то до полной тьмы,
не удивляйся, когда эта тьма придёт за тобой.
февраль 2022
_^_
* * *
Ранняя осень. МХТ имени Чехова.
На чёрной стойке – белая чашка.
В чашке – кофе, и выпить не грех его –
на сцене "Чайка".
У Маши похмелье, доктор куда-то слился.
На пустой веранде сушится вобла.
Хочется крикнуть, что Константин Гаврилович застрелился!
А это просто лопнула колба.
Нынче уже не стреляются, хрупкие свитки
душ помещают в железном сейфе.
Если кто и рискует, то лишь при попытке
сделать удачное селфи.
Бесконечный праздник, беспечный пир.
Дети света, радости и оферты
заполняют своими снимками мир,
как фантиками от конфеты.
Но конфеты съедены, мир – кино,
златокудрый хор покидает клирос,
свет погас, кондитерская давно
закрылась.
_^_
* * *
Ни любимого места, ни любимого кушанья.
Живу, как вампиром укушенный.
Ни гостей, ни приветливого лица.
Рассвет за окном кривится усмешкою мертвеца.
Красноглазая нечисть кричит мне все чаще: "Наш ты! "
сердце сбивается с ритма... Вот так однажды
человек становится взрослым. В его обличье
появляется что-то бычье.
Приобретя к полтиннику клочок отечества,
по определению становишься патриотом.
Опрокинув полтинник, начинаешь жалеть человечество
и любить самых лучших женщин братской любовью.
Следишь за погодой, за уровнем наста в поле.
Из достоинств больше всего ценишь точность.
С каждым годом в теле появляются новые боли,
это смерть тебя ощупывает, проверяя на прочность.
Разбавляешь вискарь водой, поедаешь суши.
Вычисляешь приметы конца по пролетевшей комете.
Забываешь разжечь камин. И по ночам, проснувшись,
долго не понимаешь, на каком ты свете.
_^_
* * *
Иногда удается заработать меньше обычного.
Иногда даже меньше приличного.
Время бежит, и твой банковский счет ощутимо тает.
В сорок пять это чувство порядочно угнетает.
В сорок пять перед зеркалом, глядя на рожу,
хочется очертить своё тело мелом.
Крестик, висящий на шее, вплавился в кожу,
став, в каком-то смысле, единым с телом.
Душа завернулась в бурнус, и выглядит как чужая.
Тело мерзнет, превращаясь в труху, и
женщин твой вид практически не возбуждает.
Содержание проиграло форме всухую.
Ночью дурные сны, днем – суета и скука.
Конь обезножил и пал, дальше только пешим.
Если мы и овладели какой наукой,
то лишь той, как гадать на внутренностях умерших.
Но нужно, необходимо, пусть тебя не просили,
пусть мир неприятное место, и сам мудак ты,
найти в себе духовные силы,
чтоб не уйти разочарованным, безблагодатным.
Роман недописан, с дружбой не получилось,
любовь не заладилась, и потолок протекает.
Ни горечи, ни надежды, и даже тоска истончилась.
Но чем тоньше лезвие, тем глубже оно проникает.
_^_
* * *
Человек – это звучит горько.
Даже если есть бабки и крутая ксива.
Звучит как угодно: жалко, похабно, только
редко красиво.
Встанет солнце, выберешься наружу.
Из твоей комнаты дохнет подпольной тьмой.
Воскликнешь: "Да что ж это за Бог такой, который смотрит в душу,
а видит в ней лишь дерьмо?!"
Бог выпускает из пальцев сплетенную нить.
И ради этого стоит пошевелить рукою,
и если Его нужно доделать, досочинить,
сделаем и такое...
Солнце, пробив листву, воспламеняет лужи.
Знаешь, куда ни глянь, тут одна вода.
Возможно, хороший я только снаружи,
но и это стоило мне труда.
Делал, что должен. Прожил на девять
из десяти. Дело идет к ноябрю.
До сих пор никого не убил, и надеюсь,
никого не убью.
Что же до души, то, видимо, ей никак
не вспорхнуть белозобой чайкой с такого-то дна.
Но даже если цена ей ржавый пятак,
всё равно цена.
_^_
* * *
Дрожжи засохли, утрачен пыл.
Время ритмично стучит по темени.
А на столе и на полках пыль, пыль, пыль.
Сброшенная кожа времени.
Старею. Тише звучат шаги.
В мыслях много дыма, но нет огня.
Отпечаток подушки с помятой щеки
не сходит полдня.
И не музы, а мойры, судьбы вершители,
С повлажневшей ладони сметают крошки.
И стихи бегут неуклюже, как мирные жители,
спасающиеся от бомбёжки.
_^_
* * *
"В бложиках пишут о дзене, ведут беседы
о роли геев в искусстве, их тяжкой доле.
А я тебе скажу: все наши беды
от недостатка воли.
Вот все понимают: идет война.
Все понимают, но не всех она
Трогает за живое. Хельда шуршит крылами,
враг наш нас пожирает и становится нами.
Вот тебе настоящее: груда тел в телеге.
Вот тебе голос реальности: крови! денег!
Стоит забить на Бога, как тут же на человеке
появляется ценник.
Трюфели, цзяоцзы, галантир на блюде,
сисечки на Пхукете, дыра в бюджете...
Чем меньше меж нами Бога, тем неприятней люди.
И тем больше котиков в Интернете.
Раньше люди спорили о природе добра и зла,
о сознании остром и гибком, как рапира,
о связи глубокой веры с кровью жертвенного козла,
и о степени реальности нашего мира.
Любопытство простиралось за пределы тайн.
А теперь оно не заходит дальше собственных гениталий.
И всё-таки, как ни крути, а лучше петь песнь богине,
чем злобствующей вагине...
Бог с ними. Разливай... Марина?... Ну, да, три года.
Но до сих пор не отпустит. Всё давит, давит.
Вот тут. Может, дело в погоде... но чёрт, погода
Влияет на кости, сосуды, но не на память.
Любовь неразрывна с болью. И да, мне больно.
Так больно, что часто тянет сорвать заглушки.
Что ж делать, если Бог, как блажной ребенок,
ломает свои игрушки...
Давай ещё по одной. За то, чтоб любовь и нежность
в конечном итоге всегда побеждали нежить.
И чтоб свет показался хотя бы в конце пути...
Но Украина, конечно, Иуда, как ни крути".
_^_
* * *
Марью Петровну обидели в магазине.
Марья Петровна рассказала об этом Зине.
Зина пожала плечами и удалилась.
А Марья Петровна вечером удавилась.
_^_
* * *
Есть стихия огненная, есть стихия водная
Есть морщины на лицах и трещины на мебели
А бабочки рождаются из сухого воздуха
Никакими гусеницами они никогда и не были.
Сколько ярких улыбок, сколько прекрасных лиц,
Крылья ли это трепещут, или дрожит листва,
Бабочки рождаются из обрывков страниц,
из искр ночного костра.
Их узоры пыль; разряжены, разодеты
в разноцветный прах, но ничто во мне не протестует.
Человек конечен, бабочки же бессмертны,
Как бессмертно всё, что не существует.
_^_
* * *
Когда я думаю о тебе – а думаю я о тебе часто, –
в моем сознании никогда не возникает слово счастье.
В подтвержденье сказанной выше фразы
уточню: жизнь с тобой – смесь радости и тоски.
Что то вроде искусства склеивания вазы,
разбившейся на куски.
Порой наступает отчаянье, изматывают сомненья.
Форма известна и выверена, но ненадежен клей.
Но, если измерять любовь глубиною паденья,
то тут всё окей.
Не алавастр, иное. Тоньше слюды, скорлупы.
В любой момент всё грозит развалиться на части.
Но, в конце концов, в этом всегда было больше судьбы,
чем любви или страсти.
Видеть тебя ежедневно, следить за тобой
взглядом. Перестать различать, где я, где ты.
Что касается вазы, то можешь наполнить её водой.
И поставить в нее пластиковые цветы.
_^_
* * *
Она меня любит, но еще больше она любит спиртное.
В баре всегда заказывает двойное.
Говорит: "Гильфанов, я твоя Муза!"
А, опьянев, смотрит на меня, как на мусор.
Широкий стакан, лимона долька.
Я цежу через зубы коктейль, я могу так долго.
Хоть и знаю, что вряд ли получится стать пьянее,
чем она. Но, кажется, ей виднее.
Не виднее. Выпей хоть целый ящик,
твою жизнь не сделает тоньше, ярче
злое пойло с привкусом ржавых лезвий.
Ведь один всегда остается трезвым.
Я спокоен, сдержан. Мне чужды срывы.
Я нашёл в саду три венгерских сливы
цветом, как остывающий в топке уголь.
Съел с наслажденьем, и косточки бросил в угол.
_^_
* * *
На улице скорее ветрено, чем по-настоящему холодно.
Деревья качаются в такт, как камлающие негры,
и поют свои грустные песни. Повсюду голь одна.
Провода дрожат, как оголенные нервы.
На земле не снег, но какой-то пепел.
Женщина крошит птицам горбушку хлеба.
Голубь пытается клюнуть, но сильный ветер
сносит голубя влево.
Столько лет сам себе я казался бравым.
Складывал жизнь, как конструктор лего.
Я хотел быть правым, хотел быть правым.
А меня, как голубя, влево, влево...
Взяв стальной скребок, разгребаю сажу,
размышляя о лужах, лишь кажущихся стеклом.
И о том, что Икар лишь деталь пейзажа
по сравненью с пахарем и волом.
Что всё это: звери, поленья, стружки
и дома не важней, чем земли рядно.
Что уже лет двадцать я пью из кружки,
у которой отбито дно.
_^_
* * *
Прошлое вовсе не река.
Прошлое – как отрубленная рука.
Таскаешь его с собой, словно оно всё ещё живо.
И никак не избавишься от этого назойливого пассажира.
Луна в лобовом стекле облеплена мокрым снегом.
Выбоины подчеркивают ее сходство с лицом.
Странно признать, но живым человеком
тебя делают странствия с мертвецом.
То ли жизнь не та, то ли день не твой,
то ли вновь из снов, из самого сердца ночи
ты проносишь то, что давно мертво,
но всё ещё кровоточит.
Дорожишь только болью и знаками препинанья,
глотаешь жизнь, как плохой самогон.
И на черный шнурок нанизываешь воспоминанья.
Чем больше воспоминаний,
тем меньше тебя самого.
_^_
* * *
Абдулла выплачивает калым.
Мыкола спрашивает: "Чей Крым?"
Русский говорит: "Да ну к херам"
И опрокидывает сто грамм.
Япония пересматривает итоги войны.
Этой же болезнью в Германии заражены.
Россия наливается нефтью, как комар.
На Европе негде ставить клейма.
Я пишу стихи, нечасто и задарма.
Под ногами не зыбко, стены не снесены.
С виду всё надежно, но, словно впрок,
под тяжелые веки набиваются сны,
как луковицы в чулок.
Переполненный мир гудит, как улей,
дома вырастают за ночь, пустоши заселены,
и слова окружающих ранят тебя, как пули,
отлитые из слюны.
2020
_^_
* * *
Словно горы, покрытые лесом, возвышаются туи брабанты.
Гортензии рассыпаны, как бриллианты.
Вейгела краснее, чем красная пресня.
Пионы вообще отдельная песня!
За забором огромнейшая ветла
выглядит так, будто сгорела дотла,
и поднявшийся ветер взметнул с земли
облако белой золы!
Как же всё это прекрасно!
Как это очевидно, бесспорно и ясно!
Табак не горчит, чай крепок в меру.
Кошка, похожая на пантеру,
сама по себе воплощение красоты,
с наслаждением нюхает розовые цветы.
И хочется в новую эру. Где с оленями свитер,
где всё, словно в старом голливудском кино.
И чтоб, закрыв глаза, ты, в конце-то концов, увидел,
что там не темно.
_^_
* * *
Я положил телефон на стол,
закрыл глаза, поудобней лёг.
И темнота уткнулась мне в лоб, как ствол.
И часы сухо щелкнули, как курок.
Начало охоты, трубный клич.
С паршивой овцы хоть шерсти клок.
Но никак не пойму: то ли я дичь,
то ли стрелок.
_^_
* * *
Лязгнул металл, голова покатилась с плеч.
Телу моментально захотелось прилечь.
А голове захотелось отдохнуть в корзине,
купленной в хозяйственном магазине.
Чувствуя, как остывает темя,
Голова еще размышляла какое-то время
О том, как легко рассмешить толпу,
и о том, какая смешная родинка у палача на лбу.
Секунд через пять голова отключилась.
И больше ничего интересного с нею не приключилось.
_^_
* * *
Я думаю, Гитлер был иногда хорошим.
Гладил кошек.
В непогоду носил галоши.
Белокурую гретхен катал на лодке.
Был приятным, забавным, кротким.
Избегал табака, сквернословия, водки...
Но однажды тот, кто бывал хорошим,
засучив рукава, с человека сдирает кожу.
И, сшив из неё маску, лепит себе на рожу.
_^_
* * *
Выключил свет – оказалось, что рассвело.
По щелям забилась ночная жуть.
Мозг – словно судорогой свело.
Постараюсь расслабиться и уснуть.
Вновь полудрёма... Под костью играет Босх.
Попадаясь в силок, недоступный сну,
реальность становится мягкой, как тающий воск.
Мозг лепит кошмар по подобию своему.
Встанешь, встряхнёшься, наберёшься отваги,
откроешь подъездную дверь, шагнёшь на крыльцо –
И солнце набросится на тебя с радостным лаем собаки
и оближет тебе лицо.
_^_
* * *
"Братан, ты выглядишь бледной молью.
Лучше бы взял да поехал к морю.
Я тебе рассказывал, как в прошлом году
я вывез жену с близняшками в Хургаду?"
Он говорит и говорит, а я дурею...
И чувствую, как старею.
Всё раздражает. Среда обитания
распадается на досадные мелочи, способные только злить.
И собственное тело – как горящее здание,
из которого ничего не хочется выносить.
Каждая новая морщина – очередная трещина.
Здание задымлено, жильцы в угаре.
И смерть тебе улыбается, как незнакомая женщина,
лёжа в твоей постели с раздвинутыми ногами.
_^_
* * *
У Беккета был сборник "Кости стиха".
Друг мой над ним посмеивался "Ха-ха-ха.
Что за банальщина? Типа "гнева грозди"!"
Но теперь и от моих стихов остались одни лишь кости.
Как сосущий комар, наливается кровью страна.
Мои стихи не влезают в завтра,
и то, что я из них складываю, смахивает на
скелет динозавра.
Знойный самум, обращающий вспять надежды...
Прошлое, выпрыгнув из одежды,
глупей и нелепей звонка мобилы,
звонящей тебе из могилы.
_^_
* * *
Руки красавиц покрываются хной
времени. В баре безлюдно. Холод.
Из бутылок вина, опустошенных мной,
можно составить город.
Стоит ли усложнять, когда всё так ясно?
Начатое в июне закончится к сентябрю.
Из дней, растраченных мной напрасно,
можно сплести веревку, и связать из неё петлю.
Можно построить мир изо льда и снега.
А из стихов, написанных мной,
можно составить целого человека.
И он будет выглядеть как живой.
_^_
* * *
За неделю на даче оброс бородой.
И из зеркала глянул немолодой
человек с ухмылкою в пол-лица
и с глазами грустного, злого пса.
Под глазами сумеречные круги.
Мне не нравится этот их фиолет.
Словно след от медных монет...
Раньше был как раскрытая книга.
Теперь сам себе крест и верига.
Выход в вечность обернулся колодезною дырой.
Ешь бифштекс, пьёшь бурбон, принимаешь душ.
Но при этом чувствуешь себя, как второй
том мертвых душ.
_^_
ВЕСТЕРН
Веки, как черные губы, заглатывают глаз.
Затем они раскрываются, и птица смотрит на нас.
Потом она, гаркнув, улетает прочь
И падает в горизонт, расплескав по деревьям ночь.
Срабатывает система: кольт – рука.
За кадром играет тема, взятая с потолка.
Небо выглядит, как огненная река.
Кровь течёт в жилах, как переменный ток.
Сделав из бутылки хороший глоток,
Бог вытирает ладонью колючий рот
и обещает, что всех убьет.
_^_
* * *
Выжатая простынка долгого дня.
В потухшем камине всполох огня
Напоминает предсмертный оскал загнанного коня.
В поле за окном кричит коростель.
Усталая женщина застилает постель.
Дальше следует секс без мексиканских страстей.
Два тела наподобие скрещенных костей.
Ночь подкрашенным в красное облаком продлена,
безглазая костяная луна
лбом к окошку наклонена.
Двое жмутся друг к другу частями тел,
Слыша, как за окном усиливается метель,
Чувствуя, как под ними остывает постель.
_^_
* * *
Пал Иваныч разбрасывает по грядкам навоз.
Бог глядит на него, как солдат на вошь.
И говорит: "Ну, что ж..."
Человек уходит. Затягивается прореха.
От него не останется даже эха.
Даже кучки мусора – так, для смеха.
Но назло прогнозам, смертям, невзгодам,
всё всегда кончается Новым годом.
А китайцы сказали бы: новым гадом!
А Паскаль добавил бы: новым адом.
_^_
* * *
Желтки фонарей шипят в черном масле залива.
Облака, как вагоны состава, отправляющегося в Литву.
Ветер слюнит персты и, позевывая, лениво
перелистывает листву.
Болезненное потрескивание окоченевших окон
доводит до дрожи узорчатое стекло.
Я слышу твое дыхание, и, как в кокон,
заворачиваюсь в него.
Всё, что я значу, всё, что в себе открыл я,
не стоит трепещущей жилки на твоей стопе.
И если у меня утром вырастут крылья,
то только благодаря тебе.
_^_
* * *
То ли ангелы, то ли сороки воровки
слетаются на словарь, поросший густым быльём.
Строки натянуты, как бельевые веревки,
и слова на них развешаны сохнущим бельём.
Солнце взошло, и никуда не деться:
нужно вставать с постели и выглядеть молодцом.
Среди прочих тряпок есть влажные полотенца,
которыми Бог вытирал лицо.
Темный фруктовый сад, вейгелы, полоска света
от балконной двери, ведущей в сад.
Я все чаще думаю, что все это
было создано пару секунд назад.
Мир не прост, но выверен. И на самом
деле, нужен кто то покруче, чем Вова или Димон,
Чтоб заполнить разрыв между динозавром
И цифровым дерьмом.
Магазины, храмы, улыбки женщин...
Каждая улыбка, как брошенный ваньке грошик.
Досадно, что любви в жизни всё меньше.
А страха больше.
_^_
* * *
"Может быть, спасётся лишь то, что пасётся,
в чём угрюмое пламя давно погасло".
Остывающий шар заходящего солнца
прожигает зеленый луг и входит в него, как в масло.
Тонкой изящной рукой она поправляет шарфик,
поворачивает голову и смотрит без интереса
на чёрную гряду деревьев, выглядящую, как график
сердцебиенья леса.
Говорю, что боль лишь источник речи,
и в каком то смысле ее начало...
"Нет, любовь", – возражает она. Обнимает меня за плечи
и, коснувшись губами уха, шепчет: "Я так скучала".
В роще соловей испуганно вторит ворону.
Артерия на моей шее затягивается, как тесьма.
И я понимаю: если посмотрю сейчас в ее сторону,
сойду с ума.
Усмехнувшись, роняю какую то грубость.
Пару умных слов (антидот отраве).
Но любая произнесенная ею глупость
выглядит, как брильянт в дорогой оправе,
а все мои умные слова беспомощны, безнарядны.
Понимаю, что зря я заново в это влез,
и что каждый ее волос – это нить Ариадны,
уводящая в чёрный лес.
_^_
АЗИЙСКОЕ
1
Вроде, глаза у меня не узкие.
И обычно правильно строю фразы я.
Но все чаще мне в спину ворчат: "нерусский".
С возрастом во мне проступает Азия.
На губах усмешка степного ката.
Под убогой порослью скул не скроешь.
Кожа становится желтой, как пергаментная карта,
не сулящая, увы, никаких сокровищ.
Разобьют ли мне темя, или умру от яда
времени, медленно капающего в рот,
я останусь варваром передового отряда,
стоящего ночью у городских ворот.
Факел на палке и профиль свой обезьяний,
шумно дыша и скалясь, понесу во тьме,
не отличая берез от мраморных изваяний,
а себя самого – от тени, кривляющейся на стене.
2
Тьма покрывает пылью пустые лица.
Борозды и морщины руслами пролегли.
И сейчас дыханье мое нечисто,
в нем горечь степного дыма и запах болотной мглы.
Блеск ламинаров, шлемов... Я здесь, я с теми,
чей полуволчий говор давно утих.
Все они нынче тени. Ночь растворяет тени.
И чем она непроглядней, тем меньше их.
3
Помню одну казашку, у нее были черные косы,
а глаза ее были по-особенному раскосы:
когда я в них смотрел,
они выглядели, как наконечники стрел.
Волосы – конский хвост, впитавший ветер.
Резкий всполох огня – подъем ее головы.
Я смотрел и смотрел, и в какой то момент заметил,
что она идет по траве, не касаясь травы.
Степь без конца и края, пятно колодца.
Воздух дрожит над сопкой, и никого окрест.
И когда она поднимает лицо и прищуривается на солнце,
то видит там то звезду, то тамгу, то крест.
_^_
* * *
Два пустых пакета танцуют сальсу.
Тьму и горечь намертво ночь спаяла.
Луна в черном небе – как отпечаток большого пальца
на лакированной крышке рояля.
Мой талант пустяк, небольшая ссуда
под большой процент. Пассадобль на льду.
Я ошибся дверью, но я отсюда
никуда уже не уйду.
И не то, чтобы годы душу мне исковеркали
(изменять себе как играть с судьбой),
но, пальнув в свое отраженье в зеркале,
не покончишь собой.
Ни апломб, ни выдержка, ни сноровка
не помогут распутать сомнений сеть.
Что сказать... жизнь тянется, как верёвка,
на которой тебе, в конце концов, и висеть.
Был пожар. Что осталось после пожара?
Недотрога жизнь, замурованная в стене.
Свинина снова подорожала.
Человечина снова упала в цене.
_^_
* * *
Плюс двадцать восемь. Город пустеет летом.
У синей электробудки, как сломанный метроном,
стоит одинокое дерево, согнутое нелепо,
и ветер его обдувает со всех четырех сторон.
Белая маршрутка выскакивает из засады.
Мимо проносятся желтые и голубые дома.
Хмурые штукатуры раскрашивают фасады,
чтоб не сойти с ума.
Ночью сквозь сети кленов, пыльные и сухие,
звезды на мрачном небе едва видны.
Белые тополя прицеливаются, как кии,
в желтый висок луны.
Шум далеких авто так призрачен, так картав,
что выкупает грусть целиком, без сдачи.
Есть один полицейский на весь квартал.
Да и тот лежачий.
_^_
* * *
В этом старом доме так много прежнего.
Три хрустальных вазы эпохи Брежнева.
Карболитовый слон. В прихожей висят рога.
Плюнешь с досадой в прошлое, споткнувшись о вал бутылок,
и плевок, словно пуля, выпущенная в призрачного врага,
обогнув земной шар, попадает тебе в затылок.
Чашки, хромые рюмки, пыли сухая взвесь.
В шахматах из фигур остались одни лишь пешки.
Мир гремит за стеной, рычит и ревёт, но здесь
нет ни долгов, ни обид, ни горечи и ни спешки.
Наверное, это и есть уют.
Место, где тебя не обманут и не убьют.
Или, как минимум, надышаться дадут.
И только потом убьют.
_^_
* * *
Что Америка для нас?
Не друг и не учитель.
Я даже не уверен, что она
действительно существует, а не проект
правительственных структур,
придуманный для того,
чтоб держать нас в тонусе.
А голливудские блокбастеры
и шедевры Нью-йоркской школы
снимаются в секретных павильонах
под Костромой.
А Одена придумал Бродский.
2020
_^_
* * *
Сквозь чащу пробирается герой.
Стакан холодный сохнет на столе.
Прогноз погоды обещает дождь.
Умолк щегол в ореховой листве.
Пар изо рта похож на пантеон.
В саду играют скрипки и фагот.
Герою надоело воевать.
Он в башмаках ложится на кровать.
Прогноз погоды обещает дождь.
Стакан, как рыба, сохнет на столе.
Тень от волос напоминает сеть.
Или арабской вязью слово "смерть".
_^_
* * *
Каждый раз, когда закрывается дверь
Помни что она может не открыться снова
Есть такие двери, против которых бессильно волшебное слово.
Будь то "сим сим" или "щас уебу",
даже те, от которых мертвые переворачиваются в гробу.
Ноябрь. Зыбкий снежный покров
Деревья похожи на зомбаков.
И невольно отшатываешься от них,
словно боишься, что тебя укусят,
и ты сам превратишься в дерево.
Ствол некрасиво изогнут, ветки черны, мертвы,
в грязных обносках скукожившейся листвы.
Если вдуматься, ты уже такой, как они.
Пьешь вместо кофе чай, все чаще теряешь рифму.
Словно кровь меняешь на лимфу,
в которой плещется синтетический препарат.
И безумье по трубочке льется в рот...
_^_
* * *
Теперь уж не просто за сорок, а сорок и до хрена.
А до хрена прекрасно рифмуется со словом хана.
Хочется сказать себе самому: "Присядь".
Не успеешь оправиться, а там уж и пятьдесят.
Вот стоит скамейка, мокрая от дождя.
Вот висит плакатик с круглым лицом вождя.
Вот весёлый парень несёт цветы
златокудрой нимфе. И он не ты.
Бог как будто рядом, но далеко.
Умирать не быстро и не легко.
Это дело требует много сил.
Ничего. Я, кажется, приступил.
_^_
* * *
Поколение родившихся в семидесятые,
многие полысевшие, некоторые еще волосатые.
Жизни неудавшиеся и полосатые,
некоторые счастливые, но и те мелковатые.
Изношенные и скрипучие, как пружины кроватные.
Не долетевшие до звезды, не выигравшие в войне,
сильно измазавшиеся в говне.
кричавшие "путин наш рулевой",
или же просто "ой".
Просравшие православие и рпц,
жужжащие дискурсами, как мухи цэцэ,
за поллитру "Дьюарса" и коробок кэцэ.
Растворившиеся, утекшие, как меж пальцев вода,
канувшие в никуда,
И всё-таки породившие пару умов,
пару светлых голов,
пару прекрасных снов
_^_
* * *
Свекровь сживает со свету.
Собака украла конфету.
Вновь подгорел обед.
А мне уже тридцать лет!
Пойду помою посуду.
В банке возьму ссуду.
Куплю яиц и конфет.
Сделаю мужу омлет.
Господи, какой бред...
И мне уже тридцать лет.
Собака грызет конфету.
Свекровь сживает во свету.
Снова гореть обеду.
Сил моих больше нету...
Сил моих больше нету...
_^_
* * *
За окном вязы. На подоконнике вазы.
У жены и дочки капризы.
У стариков кризы.
Снимаю с полки толстенный том.
Раскрываю его, как бутон.
Читаю про то, как мужчина средних лет
купил на поезд билет.
Пришел на перрон, а поезда уже нет.
_^_
* * *
Старый Вадим курит синюю "Яву".
И размышляет, смурной,
о том, что жизнь похожа на огромную яму,
чернеющую за спиной.
Руки подводят, и ноги почти не ходят.
волосы стали похожи на скошенное жнивьё.
И вот эта яма. И в яме одни отходы.
И он сползает в нее, сползает в нее.
В Бога Вадим не верит. Мысли его просты.
Боли в ногах подтверждают, что, в сущности, каждый рыба.
Но рыба вниз, а ты вверх, так цепляются за кусты,
растущие на краю обрыва.
Вместо сердца голавль. Но не врачи виноваты
в том, что глаз помутнел, и зрачок угас.
Дни – лишь куски свалявшейся грязной ваты,
набившиеся в матрас.
С сепии фотографии смотрят мать и отец.
Взяв с собой все что нужно, зайдя по пути в наливайку,
с полным сознаньем того, что приходит конец,
Вадим идет на рыбалку. Он идет на рыбалку.
_^_
ВСТРЕЧА
Она пьет фруктовый чай и рассуждает о Галиче.
Он слушает и думает, ковыряясь вилкой в гарнире,
о том, что между ног у неё влагалище,
похожее на горнило.
Он думает, что на его суховатой коже
морщины, как стигмы времени; время не истекло,
но с возрастом стихи его стали похожи
на растрескавшееся стекло.
Можно щипцами памяти ворошить
прошлое, как угли, копаться в грязи осадочной,
но для того, чтобы жить,
этого, увы, недостаточно.
Он мог бы сказать, шутя, что пьянеет всегда лишь с первой.
Что память заполнена чушью, как телефон мобильный.
Что жизнь это как чувствовать вкус своей спермы
на губах любимой.
Но он выбирает молчать. Клубится туман витрин.
Влажный вечерний воздух, окутав липы,
сетью наброшен на город. И желтые фонари
барахтаются в нем, как рыбы.
_^_
* * *
Когда я нанизываю слова и смыслы, подобно кускам сырого мяса,
На шампур стиха,
Я ощущаю, что всё прочее чепуха.
Но когда всё готово и можно кричать утробным
голосом: "Идите есть!"
Это блюдо кажется мне несъедобным.
Что есть, то есть.
Тут сыровато, там пережарено.
И противно, и жаль его...
Больше всего жаль испорченного мяса,
Выданного нам без запаса.
Вырезанного, говоря откровенно и строго,
Из лучшей, наифилейнейшей части убитого Бога.
Не пытаюсь постигнуть эту странную антиномию.
Просто жаль мяса, стараний, самого огня
И трогательного желания, чтобы тот, кто поест эту гастрономию,
стал лучше меня.
_^_
ТРИПТИХ
1
Человек это просто тля.
Ничто, сопля.
Поехавшая петля
На неумело связанной кофте.
Испорченный инструмент в примитивном кофре.
Вместилище банальностей и плохого кофе.
Красивая женщина это привет из иного мира.
Белый ангел в желтой пыли фронтира.
Окровавленная рапира.
Мужчина это пес барбос,
и его необычный кросс,
смешение бороды и волос,
жажды любви и желанья убить
то, что успел полюбить.
Крепкий сюжет всё сплетает в одно.
И получается классическое кино,
где женщина грустно глядит в окно,
где дымит черной похотью пароход.
Где отправившись в очередной поход,
мужчина пускает врагов в расход.
А после подсчитывает доход.
Женщина возится со своим бельём.
Протирает от пыли лампу, ищет электрошнур.
И мужчина сдирает с кого-то кожу живьём,
чтобы женщина сшила из неё абажур.
2
Тесно мне в доме, душно, будто
это не дом, а собачья будка.
Всё равно куда плыть и куда соваться,
лишь бы с цепи сорваться.
Возле сельпо два опухших стоика
пьют полугар у хромого столика.
Жизнь, полосатая, как матроска,
расползлась по швам, и не сшить края.
Голова моя раскалывается, как матрешка,
а внутри еще одна, и она не моя.
Сонный, угрюмый дворник, лицом пиночет,
В кучу сгребает гнилые листья.
Все, конечно, сложнее, но несколько сильных черт
я набросаю широкой кистью.
Лучший натюрморт – это бутыль и бокал.
Лучшая улыбка – это оскал.
Нет на свете женщины лучше жены.
Лучшие романы уже сожжены.
Крутится флюгер, шуршит листва.
В мире несомненно присутствие Божества.
Умны или глуповаты, смешны, нежны
или жестоки, люди Ему нужны.
Их бесстрашный смех, их искрящие полюса,
их строптивость, норов, их плач и страсть.
И если я подброшу монетку и прикрою глаза,
то какую то долю секунды она не сможет упасть.
3
Запишу это чисто вскользь, на колене я:
если касаться вопросов генеалогии,
то мои дед и бабка были роботами первого поколения,
прямоходящими, двуногими.
Ночи и дни измеряли в литрах
чая, жевали табак, сгребали навоз и листву,
и стирали колени в бесконечных молитвах
Верховному существу.
Отец и мать были представителями поколения второго.
Пили воду из цинкового ведра.
И, в отличие от меня, не вставали в полвторого,
а впахивали всю жизнь с восьми утра.
Отец был упрямей, стройней и выше.
Не заваривал в чане мякину и лебеду.
Работал с огнём, и в душе своей выжег
красную пятиконечную звезду.
Сын перешел в иное сословие.
Вдоволь досуга, и не пуст карман.
Жизнь его похожа на предисловие,
не превратившееся в роман.
Грустный безблагодатный, гонит слова стадами.
Выдает ряд ужимок, свойственных подлецу,
и вот эту ухмылку, прикрученную болтами
к ржавеющему лицу.
_^_
ИЗ ВЫБРОШЕННОЙ ТЕТРАДИ
1
Завтра на Абшероне ожидается сильный ветер.
Корабль не прибудет в порт.
Пылевой туман вызовет дискомфорт.
Пластиковый пакет носится по полю, как сумасшедший сеттер.
В комнате, как внутри натопленного вагона.
Запах копченой грудинки, пыль от штор.
После литра сливового самогона
в голове цитокиновый шторм,
гул кроношпана, мат по рации,
грохот солдатских калиг и скрежет панцирей.
2
У твоей возлюбленной хна на коже.
А под кожей ветер и свет зари.
Судя по белоснежным кроссам в прихожей,
она летает по воздуху, не касаясь земли.
А у тебя похмелье, болит щека.
Мозг подернут ряской и аяуяской.
В телевизоре политик, выглядящий, как
оцинкованный болт со смазкой,
убеждает тебя, что всё хорошо.
Но лицо его похоже на желтое колесо.
3
То ли проснулся, то ли все еще сплю.
То ли встал, то ли ворочаюсь под одеялом.
Обмотавшись простынкой, лежу, соплю.
Тело торчит на скелете, как презерватив на вялом.
Полежав немного, окликаю: "Юль?"
Прислушиваюсь... Тихо. Видимо, нету дома.
На завтрак то ли яичница, то ли тергуль...
То ли судьба, жёсткая, как солома.
4
Пару десятков лет, купленных за наличку.
Рад бы продлить, но на карточках по нулям.
Жизнь моя похожа на промозглую электричку,
Ползущую по пустым полям.
Вид бескрайних полей, буросерых, мокрых,
избавляет от мыслей, страстей, идей.
Рамы в пыли. И вместо живых людей
лишь бледные отражения в темных стеклах.
На кафтан тоски не пришьешь заплатку.
Жизнь скучна, бесцветна. Не хочешь, а согрешишь.
Ночь идет за две, а горечь подобна осадку.
И ее не выгрести из души.
5
Французское вино благополучно выпито.
Силой мысли порцию не удвоишь,
но удвоишь ярость. В сознаньи выбита
хлипкая дверь, сдерживающая чудовищ.
На бутылку с живою задран ценник.
Бодяжишь бурбоном мертвую, но с выходом из границ
временишь. И, потея, затягиваешь ошейник,
скрученный из страниц.
6
Дом уснул. Монотонно бормочет телек,
обещая дожди, катаклизмы, бури.
Глядя на желтую лампу, ввинчиваю бируши в череп.
По форме они напоминают пули.
В голове не пустыня: солёная падь.
Вот и пьешь. Словно bios заново прошиваешь.
Умираешь каждый вечер, когда ложишься спать.
А по утрам _не оживаешь.
7
Рокот мотора, вороний грай.
Сосед привез брус, будет строить сарай.
Участок его похож на рай.
Глючит винда, в телевизоре новый клип.
В банке то ли чайный, то ли отчаянный гриб.
В земле полно каменных глыб.
Соседка высаживает на клумбу пионы.
Слышен гул, но не в небе и не в печной трубе –
империя разворачивает легионы,
выращенные на Достоевском и на гречневой крупе.
8
С запада тянет гарью. Предсказанья сбылись.
Есть авокадо с бураттой и бурый рис,
а гречки нет. Старуха с лицом индейца
на что-то еще надеется.
Хоть не на что, в общем, надеяться.
Донник, душица, мятлик... Даже самая хилая травка
для руин достойное украшение.
Лучший рассказ о смерти написал Кафка,
назвал его "Превращение".
Ветер треплет над кладкой обрывки стяга
Камни покрыла пыль, и мурава поредела.
И душа твоя прячется, как бродяга,
в грязных развалинах тела.
_^_
|
© Ренат Гильфанов, 2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Надежда Жандр. "Чусовая" и другие рассказы [Высокие скалы стоят по берегам Чусовой – Священной реки каньона, – так называли её коренные жители этих мест. Она змеится, пересекая Уральский хребет...] Раиля Шаяхметова. Мальчик оказался скромным [Мы попали в какой-то мир, в какой-то странный ресторан, где фланировали, сидели, смеялись, разговаривали, курили, выпивали одни только приятные мужчины...] Александр Карпенко. Зов предков (О книге Татьяны Медиевской "Его величество случай") [Мне кажется, я уловил главную, стержневую мысль Медиевской: это – бессмертие рода. Наши бабушки и дедушки – колодец, из которого мы черпаем родниковую...] Владимир Алейников. Моление в начале ноября [От Юга, прогибавшегося книзу, / До Севера, меняющего ризу / На снежное, как в песне, серебренье, / Вынашиваем мы сердцебиенье...] Андрей Коровин. Из книги "Пролитое солнце" (Из стихов 2004-2008) – (2010) Часть I [нарежьте мне море лимонными дольками / без чаек отчаянья / море – и только / чтоб был ободок от восхода по краю / и быстрый дельфин как посланник...] Мария Фроловская. Туфелька на снегу [Нас весна сотворила счастливыми и свободными, / без шарфов полосатых, намотанных, как намордники, / и пускай по углам трутся заморозки зловещие.....] Михаил Ковсан. 4 = 3 + 1 [Четверо вместе, один из них – он. Ещё библейская формула, матрица древних рассказиков-притч, в которых трое – мейн стрим, общее мнение, а у него, хоть...] Татьяна Горохова. Живое впечатление от Живого искусства (Духовное в живописи Александра Копейко) [Для меня лично самое важное в картинах Александра то, что он сумел перенести на холст решающий момент радости души, когда первый луч радости обжигает...] Анастасия Фомичёва. Memento mori [29 июня в Библиотеке № 73 – Культурном центре академика Д.С. Лихачева прошло закрытие выставки фотопортретов авторов антологии "Уйти. Остаться. Жить"...] Наталья Захарцева. Сны сторожа Алексеева [Позволь, я расскажу тебе тебя, прекрасную, как летний сон ребёнка. Твоя душа сработана так звонко, что звёзды слышат и слоны трубят, ведя своих слонят...] Ренат Гильфанов. Повод (для иронии) [Я не плавлю сталь, не летаю к звездам. / Круг забот моих узок, апломб забыт. / Но если это нормально: любить то, что создал, / то я буду это любить...] Максим Жуков. Любить иных [Любить иных – тяжёлый крест, / Но крест и вправду непосильный, / Когда средь прочих, остальных, / Полюбишь ту, что из иных...] Елена Шилова. Третий берег [...Зная, что главное – впереди: / Света ли край или третий берег? / Я до сих пор, как ребёнок, верю / Компасу, спрятанному в груди.] |
| X | Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
|
