Мои друзья, от берега отчалив,
плывут по небу в полной тишине.
Их скорбный путь торжественно-печален,
мои друзья не помнят обо мне.
А я их помню, долго буду помнить,
пока однажды, сбросив жизни кладь,
не убегу из пыльных душных комнат
их высоко летящих догонять.
Плещется моря кромка,
по кромке шагает Ромка,
висит на плече котомка,
в котомке - гаванский ром.
Ромка поёт негромко
(не даром в котомке ром-то!)
Ромка поёт о том, как
прекрасен родимый дом.
Я вам скажу по секрету -
дома у Ромы нету.
Ромка бредёт по свету.
Ромка на свете - гость.
Смотрит садов цветенье,
слушает птичье пенье,
ловит сачком из тени
звёзд золотую горсть.
Где-то летят ракеты,
где-то горит планета,
кого-то зовут к ответу,
над кем-то грохочет гром.
Роме и дела мало,
жизнь его не сломала,
были бы хлеб да сало,
и на дне фляги - ром.
Петька Баскаков всегда одинаков.
Горя не знает Петька Баскаков.
Петька Баскаков дует в дуду,
пачки дензнаков видел в гробу.
Он не ловчее других, не умнее.
Шепчут соседи: "Жить не умеет".
Тихо редеет дым над рекой.
Жить не умеет - странный какой!
Он забросил офис и ушёл в загул.
Было всё как надо, а теперь не так.
У него замкнуло что-то там в мозгу -
раньше был он умный, а теперь дурак.
Прежде говорили: У него семья,
важная работа, домик у леска.
А теперь смеются бывшие друзья
и тихонько пальцем крутят у виска.
Мы столкнулись в парке. Я домой спешил.
Он сидел под буком около пруда.
Мимо пролетали тысячи машин,
по подземным рельсам мчались поезда.
Мир вокруг клубился, пенился, урчал,
громыхал станками, трубами гудел -
он же увлечённо уток изучал,
будто нет важнее в жизни этой дел.
Хлипкая фигура, много дней не брит,
он сидел свернувшись, точно эмбрион.
Мне же показалось, кольцами орбит
звякают планеты, а в серёдке - он.
Вертятся народы, страны, города,
миллионы твёрдых и упругих тел.
Я хотел окликнуть: "Здравствуй, борода!"
но чуть-чуть подумал и перехотел.
В ней давно уже нет
ни запала, ни пороха,
раньше были, но сдох довоенный запал,
и её извлекли из ненужного вороха,
чтобы к жизни вернуть
проржавевший металл.
И запал удалили рукой осторожною,
из груди извлекли смертоносный заряд,
и в простую болванку пустопорожнюю
превратили опасный военный снаряд.
А она всё мечтала о славе. Особенно
ей хотелось взорвать огнедышащий дзот.
Ей никто не сказал, что она - лишь пособие,
и что ей никогда уже не повезёт.
Ровно в шесть, когда неторопливо
заведут куранты свой рингтон,
из подъездов с точностью прилива
выплывает офисный планктон.
Он плывёт привычными путями
по Большой Никитской и Тверской,
оглашая нервными гудками
воздух над усталою Москвой.
И не помня пожалеть о ком бы
и куда девать свои часы,
он вползает в Метро-катакомбы
с фанатичной стойкостью хамсы.
В этом копошащемся потоке,
чокнутом на сексе и бабле,
как тебе живётся, одинокий
ангел, заблудившийся во мгле?
Как в твоей аорте отдаётся
музыка небесных телеграмм?
Как тебе печалится? Поётся?
Как тебе встаётся по утрам?
С той поры, когда ты очутился
в мире охамевших подлецов,
как ты не повесился, не спился?
Не взбесился как, в конце концов?
Нет, ещё не наступили сроки.
На пустой и горестной Земле
как тебя узнать мне, одинокий
ангел, заблудившийся во мгле?
Снова кризис нас мучит ночами,
колченогий, лохматый, босой,
с полотняным мешком за плечами
и наточенной остро косой.
Раз махнёт - закрываются моллы,
два махнёт - нет от банков следа...
Вот уже, словно орды монголов,
гастарбайтеры жгут города,
рвётся тонкая нить Интернета,
гаснут в окнах экраны ТV,
ни воды нет, ни газа, ни света,
ни ответа - зови ни зови!
Лишь погромщики радостно скалятся
(тир для них интересней, чем мир!),
согревая замёрзшие пальцы
в остывающих трупах квартир.
Я бреду по разрушенным сотам,
мой мобильник могильно молчит.
Без кредитки, семьи и работы -
я всего лишь никчемный пиит.
С ностальгией немыслимо древней
я мечтаю всего об одном:
брошу всё и уеду в деревню,
и найду там заброшенный дом!
Поселюсь. В огороде картошку
посажу. Натаскаю грибов.
Буду гнать самогон понемножку.
Нарублю две поленницы дров,
чтобы в лютую зимнюю пору
согреваться в домашнем тепле
и смотреть, как рисует узоры
детский бог на оконном стекле.
Держи покрепче его, Андромаха, не отпускай!
Не отпускай его, Андромаха, - он не вернётся!
Полки ахейские заполонили наш чудный край,
от стрел ахейских померкло небо, погасло солнце.
Не отпускай его, Андромаха, - он не придёт.
И как бы ни был твой муж прекрасен в разгаре боя,
но смерть коварна - она дорогу к нему найдёт,
для смерти нет наслажденья выше, чем жизнь героя.
Приам заплачет, и будет праздновать Менелай,
и будут дети идти по миру без ласки отчей...
Не отпускай его, Андромаха, не отпускай -
ведь он и сам в мясорубку это не очень хочет.
Ему бы жить на краю обрыва и по ночам
писать по воску изящным стилем стихи и оды.
Но он воитель, все знают силу его меча,
герой не может быть равнодушен к беде народа.
Не слышит юная Андромаха - она в слезах,
и рядом дети (не помню точно, похоже, трое).
И он выходит. Восторг сраженья в его глазах.
И на стенах в ожидании чуда застыла Троя.
Повсюду листопад -
расцвета антипод
в кисельном небе над,
в кофейных лужах под,
у старых жигулей
на ветровом стекле,
в витринах бакалей-
ной лавочки "Nestle".
Засыпала листва
дорожки во дворе,
и дворник Мустафа
мечтает о поре,
когда, отправив в путь
листвы последний тюк,
он сможет отдохнуть
недельки две до вьюг.
Не кормите меня в день рождения сладкими тортами,
не поите вином, ведь известно мне наверняка,
что мы все из живых постепенно становимся мёртвыми
и уходит душа из застывшего известняка.
Отмирают пластом и ложатся на дно аммониты,
остывает вулкан, превращается в камень коралл.
Эту страшную вещь - энтропию - поди обмани ты!
Я б тому молодцу много слов бы хороших сказал.
Нет, порядок вещей никому никогда не нарушить,
так откуда, скажи, из какой ослепительной мглы
всё идут и идут караванами новые души
и проходят сквозь мир, как верблюды сквозь ушко иглы!
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]