П О И С К

Собака Раппопорта

Книга  первая
ПОСЛЕДНЕЕ  ДЕЛО

Причину гибели больного не всегда
удается установить даже на вскрытии.
Медицинское наблюдение

Часть первая

1

- Все? - спросил Кумаронов, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

Доктор Прятов посмотрел на него неприязненно. Высокий и статный, Кумаронов был одет в синий спортивный костюм и деловито жевал резинку.

- Пока все, - сдержанно ответил Александр Павлович. - Разве что у вас вопросы имеются...

- Есть, - немедленно отозвался тот и озабоченно оглядел ординаторскую. Подошел к окну, выглянул. - У вас тут есть где мангал поставить?

- Не понял, - Прятов нахмурился. - Зачем мангал?

- Ну, как же без него. Ребята придут навестить, надо посидеть с ними. Костерок, шашлычки. Я вижу, там лужайка подходящая...

- Вообще говоря, это территория больницы, - напомнил доктор.

- Это понятно, - рассеянно произнес Кумаронов. - Разберемся. Я свободен?

В его тоне звучала насмешка, а может быть, даже издевка.

Он вышел, а Прятов прихватил историю болезни и поспешил в администрацию, в кабинет главного врача.

Совсем еще юный, начинающий доктор, он торопился пожаловаться на обидчика старшим. Александр Павлович напоминал розового малыша-карапуза, у которого дворовые хулиганы отобрали ведерко и накормили песком.

Николаев оказался на месте. Добрейший человек, повеса и волокита, он умел, однако, нагонять страх не то что на молодых и зеленых, но даже на седых зубров, не исключая профессора Рауш-Дедушкина. Впрочем, последний постепенно впадал в детство, и по нему нельзя было судить о других. А дети частенько боятся всякой ерунды - темноты, солидных и строгих дядек...

- Дмитрий Дмитриевич, - взволнованно заговорил Прятов, когда ему разрешили присесть. - Это просто невозможное дело. Этот Кумаронов совершенно невыносим.

Николаев самозабвенно щелкал "мышкой", достраивая пасьянс. Пиковая масть, соревнуясь с бубновой, так и летала по экрану монитора.

- Александр Павлович, - молвил он сочувственно. - Вы сколько времени у нас работаете?

- Уже полгода, - промямлил Прятов, чувствуя, что дело дрянь.

- Ну вот. Вы еще совсем молодой доктор. Только от мамкиной титьки, можно сказать Но уже пора повзрослеть, - Николаев изогнул бровь так, что та едва не сбила ему колпак. - Что я могу сделать? Мне звонят важные люди. Я работал в кремлевке и знаю, что такое важные люди. Они говорят: подержи у себя парня. Они требуют: положи его в отдельную палату. Я отбиваюсь, как могу: отдельной палаты, объясняю, у нас сейчас нет, все заняты, а положить я его могу только на травму. Сами понимаете, какое там соберется общество...

Александр Павлович понуро слушал. Старшие не приняли ябеду. Старшие посылали его обратно во двор решать свои проблемы самостоятельно, кулаками.

- Им хоть в лоб, хоть по лбу, - продолжал Дмитрий Дмитриевич. - Пускай, говорят, не будет отдельной палаты. Выдайте ему ключ от врачебного сортира, и хватит с него удобств. У него призыв на носу, родина-мать зовет в армию, ему обязательно надо полежать.

- Заплатили бы военкому... - удивился Прятов. Выходило, что не такой уж он зеленый юнец - кое в чем разбирается.

- И я о том же! - Николаев оторвался от монитора и хлопнул ладонью по столу. - Но зачем платить, когда можно закосить бесплатно?

Прятов с сомнением воззрился на него, не вполне уверенный в последнем.

- И что я ему напишу? Рабочий диагноз. Продиктуйте, как надо.

Николаев прищурился:

- Нет, вы все-таки повзрослели. Вы даже слишком быстро учитесь. Но мне-то что? Я даже распишусь, если попросите... Он что, совсем здоровый?

- Бугай, - отозвался Александр Павлович не без злорадства. - Кровь с молоком. В детстве ударили мячиком по голове. И все.

- Ну и достаточно, - Николаев откинулся в кресле и возвел очи горе. - Итак, напишите: отдаленные последствия черепно-мозговой травмы... открыли скобочку... пишите: со слов... у него ведь нет справки?

- Нет даже чека из магазина, где покупали мячик.

- Вот и хорошо. Со слов... нет, пусть будет красиво: анамнестически. Итого: отдаленные... нет, давайте так: резидуальные. Резидуальные последствия черепно-мозговой травмы, в скобках - анамнестически... далее: раннего детского возраста, точка с запятой. В виде рассеянной и неустойчивой неврологической микросимптоматики и выраженного астено-вегетативного синдрома с ярким функциональным радикалом. То есть без последствий, - объяснил Дмитрий Дмитриевич, так как у Прятова все-таки был диплом, и он понимал, где болезнь, а где ее отсутствие.

Но Прятов жалобно пискнул:

- Какой же у него синдром... на нем пахать можно и нужно.

- Люди атлетического сложения часто бывают весьма уязвимыми и ранимыми, - возразил Николаев. - Можете еще дописать: подозрение на отдаленные последствия родовой травмы шейного отдела позвоночника.

- Да у него шея, что ваш петровский дуб! Цепочка лопается!

- Ерунда. У девяноста девяти процентов людей такая травма есть, потому что они рождаются головами вперед. Мы пошлем вас на курсы мануальной терапии, и там вам это хорошенько объяснят.

Обещание послать на курсы выглядело откровенным подкупом.

2

Помедлив у входа в палату, спортивный Кумаронов высокомерно покосился на коридорную кровать с алкогольной бабушкой. От лежбища шел крепкий, комплексный дух. Бабушка, совсем одинокая, тихонько и беспросветно выла. Одеяло съехало, и виден был страшный аппарат Илизарова: голенище от испанского сапога. Спицы пронзали коричневую ногу бабушки во многих местах. Аппарат имел наполовину инопланетный, наполовину средневековый вид. Могло показаться, что сработала машина времени, и бабушка - на самом деле не просто бабушка, а ведьма-колдунья - перенеслась в "Чеховку" из мракобесной Европы, волшебным образом избежав костра. На то она и колдунья. Но хитрый дьявол, помогая, одновременно посмеялся над ней и поместил в условия, немногим лучшие. Да еще сохранил в неприкосновенности пыточное устройство.

В палате высокомерие Кумаронова укрепилось и более не сходило с лица.

Внутри лежали не просто униженные и оскорбленные, но и глубоко травмированные люди. Способностью к самостоятельному передвижению обладал один только Хомский, неформальный староста палаты. Хомский, похожий на сплющенный и пожелтевший огурец, лечился часто и без толку; его череп, давным-давно проломленный, вскрытый и кое-как собранный воедино, позволял ему месяц, а то и два месяца в год влачить существование небесной птицы. Хомский не сеял и не жал, и не думал о завтрашнем дне, если только это не был день выписки; он с удовольствием кушал бесплатную больничную кашу и пюре, ходил в магазин для всей палаты и помогал медсестрам переносить тяжести - матрацы, биксы с перевязочным материалом, бидоны с похлебкой, обозначенные страшными вишневыми буквами огромного размера.

Братья Гавриловы, звероподобной внешности близнецы, пополам делили радости и горести. Все хорошее и плохое, что бывает в жизни, происходило с ними синхронно, и даже жена у них была одна на двоих. И если один Гаврилов мучился похмельем, то и другому аукалось точно такое же похмелье. Эта глубинная, мистическая связь между братьями-близнецами бывает подчас поистине удивительной.

И ноги они сломали одновременно, когда вышибали на спор бутылку, нарочно зажатую дверями электрички.

Они лежали на вытяжении, с задранными ногами, и злобно ругали дурака-Каштанова, который повадился их, неподвижных, дразнить. Мясистый Каштанов сидел на безопасном расстоянии от братьев и хохотал, выпучив глаза. Иногда он на секунду затихал, но только с тем, чтобы указать, сокровенно булькая и клокоча, на общую братскую утку, которую Гавриловым выдали одну на двоих.

Сам Каштанов был дельтапланеристом с переломом пяточных костей и привычным сотрясением мозга. Он лечился в пятый раз, ибо выходил на боевые вылеты в любую погоду - ведро ли, дождь или снег. Травма приняла хроническое течение и ощущалась как неотъемлемый компонент настоящего спорта для быстрых, смелых и ловких.

Вообще, палата подобралась спортивная, ибо возле окна лежал еще и Лапин, вратарь, беззаветно преданный хоккею. Он и сам уж не знал, сколько раз получил по голове шайбой; вещество его головного мозга давным-давно съежилось, затравленное, и сидело как бы на корточках, покуда над ним с ревом проносились бесконечные бури. Мозговые оболочки слиплись вполне безнадежно, и Лапин поступал раз в год, испрашивая себе пункцию - на поддувку, как он уютно, по-домашнему выражался. Брали большой шприц и нагнетали воздух прямо Лапину в хребет, откуда тот худо-бедно растекался по карманам и щелям, по пути разрывая, но большей частью - просто натягивая пресловутые спайки. Лапину не помогало ничто, но Каштанов не смел над ним смеяться, потому что Лапин, когда головная боль его отпускала, все-таки умел передвигаться самостоятельно и в особенно возвышенные минуты мог запросто убить.

Кумаронов оказался шестым и сразу захотел лечь к окошку, но Лапин встретил его тяжелым взглядом и молча кивнул на койку слева, у самого входа; по стенке на койку спешил таракан, обгоняя трогательного паучка, повисшего на ниточке и стремившегося туда же; нить уходила вверх, в бесконечность, никуда.

- Привет, землячок, - ласково обратился к Кумаронову Хомский.

Тот что-то буркнул сквозь зубы, расстегнул огромную сумку и начал выкладывать на постель модные, дорогие вещи: электробритву, зубную пасту, два рулона туалетной бумаги и пляжные аксессуары. Сборник кроссвордов, сборник сканвордов, плеер, богатый свитер, расшитый северными оленями - ну, не то чтобы ими лично, а просто рисунок такой получился. Толстые шерстяные носки. Плавки. Выкладывая все это, Кумаронов мысленно веселел и уже вновь подумывал о мангале. Внутренний дворик "Чеховки" казался ему самым подходящим местом.

3

Александр Павлович нервно огладил лицо и осмотрелся.

Сумки Кумаронова громоздились на полосатом, в коричневых пятнах, матраце. Постельное белье, тоже в каких-то подозрительных желтоватых, намертво въевшихся разводах, покоилось в изголовье стопкой. Самого Кумаронова нигде не было видно. И Хомского тоже.

Братья Гавриловы лежали смирно; гипсовые сапоги пестрели этикетками с пивных и винных бутылок, которыми облепили гипс, не в силах правильно расписаться на память. Пели комары, не переводившиеся в "Чеховке" круглый год. Хозяйственники объясняли, что все дело в подвале, куда любопытный Александр Павлович однажды по молодой глупости заглянул, понюхал зловещую, влажную темноту и поспешил отступить, так и не разобрав деталей дела.

Каштанов, конечно, тоже лежал со своими перебитыми пятками и делал вид, что читает маленькую книжку. Ее обложка была даже ярче, чем этикетки, украшавшие гипс.

Лапин спал, отвернувшись к стене.

- Где новенький? - настороженно осведомился Прятов.

Гавриловы синхронно развели руками, будто готовились исполнить какой-то концертный номер на фестивале для лежачих больных.

Прятов вздохнул.

- Хомский? - продолжил он уже требовательно и посмотрел на вещи Кумаронова.

- Где-то здесь, - встрепенулся Каштанов. Глаза его забегали, и Александр Павлович сразу понял, в чем дело.

- Собираетесь отметить молодое пополнение, - молвил он желчно. - А за водкой пошел главный дирижер и режиссер, он же автор сценария.

Не говоря больше ни слова, он развернулся, вышел из палаты и налетел на Кумаронова. Тот деловито нес к себе какие-то бумажки.

- Где вы ходите? Я хотел отправить вас на процедуры.

- Меня уже направили, - бумажный рулон развернулся, и Александр Павлович с неудовольствием увидел направления: в бассейн, в жемчужные ванны, под душ Шарко.

- Я сам сходил, - широко улыбнулся Кумаронов. - Чтобы вас лишний раз не тревожить.

Речи его были напитаны ядом. Александр Павлович отошел от него, отомкнул дверь в ординаторскую, набрал номер заведующего физиотерапией.

- Леонид Нилыч, - сказал он, едва поздоровавшись. - Я насчет одного Кумаронова... он только что был у вас.

- Александр Павлович, - донесся опасливый голос, - не связывайтесь. Это сразу видно, что за фигура. Я ему дал, что он попросил. Не трогайте, чтобы не воняло.

Дверь приотворилась, и в ординаторскую просунулась раскрасневшаяся голова Кумаронова.

- Доктор, - напомнила она, - так что у нас все-таки с мангалом?

- Закройте дверь, - отозвался Прятов.

Он вышел, чтобы проскользнуть мимо довольного и лишь слегка озабоченного Кумаронова, но тут же отвлекся на алкогольную бабушку. Она завывала как-то особенно громко. Прятов остановился послушать.

- Что случилось? - громко спросил Александр Павлович, наслушавшись.

- Одеколончику, - прошамкала бабушка. И уточнила: - Ножки протереть, пальчики.

- Миша! - закричал Прятов, и медбрат Миша вышел откуда-то вразвалочку, он только что покурил. - Миша, пойдемте со мной.

Придерживая рыхлого, серьезного, бывалого вида Мишу за плечо, он свел его в угол и пожаловался на бабушку.

- А огурчика ей в рот не покрошить? - прохрипел Миша и пошел в процедурную насосать аминазина в шприц.

- Ей стакан нужен, - удрученно сказал ему в спину Александр Павлович и уже громче крикнул: - Не два куба делай, а шесть! Шесть! Я уже сам делал шесть, пока вы где-то ходили, а ей хоть бы хны!

- Нас переживет! - задорно бросил Мише Кумаронов, проходивший мимо процедурной, и тот взглянул на новенького исподлобья, словно примериваясь.

4

День выдался не операционный, и можно было запросто попить чаю.

Приходящий психиатр, усатый и уютный доктор Иван Павлович Ватников, заглянувший на огонек, объяснял гастроэнтерологу Клавдии Семеновне Раззявиной основы и логику параноидального бреда.

- Вот вы тут ложечку положили, - вкрадчиво поучал он Клавдию Семеновну. - Зачем?

Раззявина, сильно похожая на сытую утку, разволновалась и поерзала на стуле, которого ей было мало; она охватывала, обволакивала этот стул седалищем, как будто готовилась принять его внутрь. Стул медленно нагревался.

- Ложечку? - переспросила она в смятении. - Ну, ложечка... лежит и лежит, сахар размешивать.

Она настороженно следила за Ватниковым, который округлил зеленоватые глаза и предостерегающе поднял палец:

- Как бы не так. Сама ложечка смотрит на вас, а заостренная ручка - на меня, - Ватников оглянулся и прищурился на окно. - Я сижу с северной стороны, а вы - с южной. Вы положили не ложечку, а магнитную стрелку, нацелили эту стрелку на меня. И ваша недоброжелательная энергия перетекает в меня, потому что известно - с юга ничего, кроме зла, не приходит. Вы проложили дорогу астральному лучу, который пронзает в вас подобие Иисуса Христа.

Клавдия Семеновна нервно дотронулась до ложечки. Та расстроенно звякнула.

- Вы трогаете не ложечку, а меня, - незамедлительно отреагировал Ватников. - Вы хотите передать мне свои мысли. Но место занято, мне уже передают мысли. Касательно вас. И вот что я думаю: мне следует привязать вас за ногу...

- Гормоны играют, - эндокринолог Голицын усмехнулся, произнеся свою коронную фразу. Ватников остро взглянул на него, со всей очевидностью подозревая в умственном нездоровье, так как в присутствии Клавдии Семеновны играть могли только пищеварительные гормоны, сигнализирующие о полном и окончательном насыщении.

Довольный Голицын не мог ходить гоголем, потому что сидел, и только поглядывал гоголем.

- Бывают диковинные ситуации, - продолжил Ватников, стараясь не задумываться о Голицыне. - Вот вам пример: человек живет в большой коммуналке. Бегает без штанов, а с наступлением эрекции забегает в первую попавшуюся открытую комнату, онанирует, эякулирует в телевизор, в самое интересное, после чего на этот телевизор ставит антенну и убегает. Пришлось с этим орлом побеседовать. Он мне сказал вот что: "Я общаюсь и осеменяю космос через антенны".

Голицын прыснул:

- И что было дальше?

Психиатр пожал плечами:

- Провел на принудительном лечении 2 года. И начал уже выписываться. Весь такой вроде бы ничего, с элементами самокритики. Я его спрашиваю перед выпиской: "Не будете больше такого делать?" А он выдержал этакую мстительную паузу и ответил:: "Такого не буду. Надо искать другие пути общения с Космосом".

Грянул дружный и жестокий смех.

- Иван Павлович, - вмешался Прятов, когда веселье улеглось и Ватников снова принялся сверлить глазами перепуганную Клавдию Семеновну, которая, вообще говоря, давным-давно, еще студенткой позабыла о существовании у человека психики и видела в нем одну пищеварительную трубку. Так что психиатрические откровения были ей в диковину и открывали целый мир, загадочный и враждебный. - Иван Павлович, у меня есть такой Хомский. Жуткая, отвратительная личность, паук, насекомое...

- Знаю его, - коротко ответил Ватников. - Оно у вас который раз лежит, насекомое это?

- По-моему, седьмой. Или девятый.

- Однако. Наградил вас Господь терпением. И что с вашим Хомским?

- Посмотрите его, выставите ему алкоголизм, чтобы все было официально, на бумаге. Он спаивает палату. Его гнать надо, подлеца.

Ватников сокрушенно развел руками:

- Помилуйте, Александр Павлович. Как же я выставлю, если его ни разу не поймали? Он же сам не признается. Я хорошо его знаю, он сам ко мне приходил. Просил таблетки от бессонницы. По большому счету, человека жалко - был совершенно нормальный когда-то давно, занимался языкознанием, играл на скрипке. Когда бы не этот чертов мотоциклист, неизвестно откуда взявшийся на его голову... Начал пить, попал за решетку...

- Вот он сегодня упьется, и я зафиксирую, - зловеще пообещал Прятов.

- Если я буду смотреть всех, кто упился и кого зафиксировали, - промычал Ватников, пробуя горячий чай, - если я буду всех их смотреть...

- Вас самого придется фиксировать, - кивнул Голицын и взял себе кусочек вафельного торта. - Ммм... откуда тортик?

- Кто-то принес, - пожал плечами Прятов. Тут вошла степенная, но временами вздорная Марта Марковна, старшая медсестра; она принесла целую кипу историй болезни. - Марта Марковна! - позвал он, и та серьезно, переваривая и отражая трудовой процесс во всех его проявлениях, и в чаепитии тоже усматривая нечто значительное, неотъемлемое от труда - так вот: она серьезно и деловито обернулась к Александру Павловичу. - Марта Марковна, откуда такой чудесный тортик? - шаловливо осведомился Прятов.

- Новенький принес, - удивилась та, как будто другие пути поступления тортика были заказаны тортику. - И сестрам принес, - не удержалась она. - Цветы, тортик и... и вообще.

Она хмыкнула. Только теперь все увидели, что Марта Марковна пламенеет здоровым, сангвиническим румянцем. Так бывало всегда, когда сестры обедали со спиртиком и водочкой. Обед у них затевался часов в одиннадцать, и по "Чеховке" расползались запахи пельменей, картошки, поджаренной на сале, печенки. Потом обед начинался и длился до половины второго. В половине второго сестры неторопливо расползались по больнице, дополняя запахи материальным воплощением этих запахов: бодрые, веселые, раскрасневшиеся, гораздые на средний медицинский юмор. И Прятов понял, что Кумаронов потешил, подкупил сестер, заручился их симпатиями посредством тортика и не только. Он огляделся. Коллеги-врачи вдруг показались ему далекими и недоступными. Он оставался один, он высился воином, покинутым в поле, и на него надвигалось разухабистое идолище по фамилии Кумаронов. Вооруженное до фарфоровых зубов. Идолище скалило зубы, волокло с собой мангал, пританцовывало, показывало на Александра Павловича пальцем. Сестры, переметнувшиеся на сторону идолища, сидели в сторонке за обеденным столом, хохотали, тискали снисходительного медбрата Мишу.

Прятов с усилием проглотил кусок тортика, который вдруг сделался ему омерзительным.

Марта Марковна, переваливаясь и перебирая ногами в плотных чулках от варикозной болезни, посторонилась в дверях, пропуская Хомского, который остановился там со смиренным и хитрым, подлым видом.

- Вы меня искали, Александр Павлович? - спросил он с обманчивым подобострастием. - Я отлучился, письмо отправлял племяннику...

Ватников перестал есть и невольно впился в него профессиональным взглядом.

- Подите вон, в палату, - махнул Прятов. - Стойте! Где вы, говорите, были?

- Письмо отправлял. И еще на процедурах, - Хомский оскалил гнилой рот.

Ватников отвернулся от него и сообщил Прятову, изображая научную заинтересованность ребусом, решение которого в очередной раз ускользнуло:

- Без бреда и обмана чувств. На момент осмотра, конечно, - добавил он уже беззаботно.

Голодный Александр Павлович молча давился тортом. Он понимал, что подобной формулировке - грош цена. Психиатр чрезвычайно осторожны и пуще всего беспокоятся о своей шкуре. На момент осмотра бреда нет. А в следующий после осмотра момент бред может и появиться, потому что человек волен спятить в любую секунду.

5

Кумаронов презрительно смотрел на пузырьки, которые Хомский вынимал из разных мест. Хомский предпочитал настойку овса, лечебную жидкость, которую продавали в аптечном киоске, прямо в "Чеховке", в вестибюле. Водочная крепость и смешная цена превратили настойку в популярный медикамент. Ее брали коробками; ее принимали коробками в качестве передач; ее даже рассылали коробками по городам и селам страны, до которых еще не дошел фармацевтический благовест - посылали иногородние, приехавшие лечиться издалека и потрясенные уровнем современной медицины. Новая технология быстро расползалась по государству. Уже в каждой палате стояло по несколько таких пустых коробок, приспособленных под разное барахло, которое ухитряется накапливаться даже в больнице. Пустые пузырьки в изобилии лежали под окнами "Чеховки", и любимым временем года здесь была, конечно, зима, ибо снег надежно скрывал следы. Зато с весенним его таянием наблюдалась ошеломляющая картина: пузырьков было столько, что впору было грести их лопатой, а потому постояльцев "Чеховки" окрестный люд называл не иначе, как "флаконами".

С овсянкой могла сравниться только настойка боярышника, которая была позлее и покрепче. После стакана боярышника оставшиеся немногочисленные мысли выпрямлялись, разглаживались в однородный блин. Сознание приобретало буддийскую специфику, не имея в себе ничего и одновременно вмещая все. Боярышник валил с ног не хуже дубины, но в больничном ларьке он стоял налитым в неподходящую полулитровую тару. Пузырьки почему-то еще не дошли, не поступили, а их было намного удобнее прятать, да и дешевле выходило.

Хомский вынимал овсяную настойку из карманов тренировочных штанов, из-за пазухи, из-под спортивной кепочки, которую всегда носил, так как стеснялся большой ямы на черепе, оставшейся после второй трепанации. Он вытряхивал настойку из рукавов, доставал из носков, выплевывал из-за щек. И даже в пресловутой черепной ямке нашлось местечко для четырнадцатого по счету пузырька.

Братья Гавриловы жадно следили за Хомским. Казалось, что от общего напряжения даже гипс готов пойти трещинами. Каштанов сидел на краю кровати, болтал перебинтованными ногами, как малое дитя, и ронял слюну, а Лапин еще не проснулся.

- Что же новенький не проставился? - укоризненно спросил Каштанов, оценивающе глядя на строй пузырьков, уже начинавший редеть, потому что Хомский теперь проворно распихивал настойку по разным углам, тумбочкам, под матрацы, в наволочки. Каштанов даже побарабанил пальцами по лошадиным зубам. Глаза у него, как всегда, были выпучены, хотя сейчас он против обыкновения не смеялся.

Кумаронов спесиво фыркнул, расстегнул вторую сумку и вынул две литровые бутылки по здешним меркам очень дорогой и красиво оформленной водки.

- Мангала только нет, - сказал он небрежно, потрясая бутылками. - Землячок, - добавил он насмешливо и презрительно. - Чтобы Кумаронов, да не проставился?

Каштанов подался вперед, потянулся, взял бутылку, уважительно взвесил в руке.

- "Махно", - прочел он название на этикетке и взял вторую - "Ха-ха-ха", - прочел он и второе название. - Что ж, будем соответствовать.

- Спрячьте, что вы их светите, - сумрачно буркнул какой-то Гаврилов.

Лапин, который, как выяснилось, совсем и не спал, а просто лежал и чутко прислушивался к происходящему, и еще уговаривал себя потерпеть и не дрожать от предвкушения так откровенно, пискнул:

- Лепила идет!

Лепилами в палате по старой тюремной традиции, начало которой терялось в глуби недельных и месячных койко-дней, называли докторов.

У Лапина был очень чуткий слух, и он угадал верно: дверь распахнулись, и вошел Прятов. Александр Павлович был стремителен и расторопен: Кумаронов не успел убрать свои литры и стоял с ними, нагло ухмыляясь и пряча под этой ухмылкой беспокойство и оторопь. Время остановилось, жизнь замерла.

- Ну, так я и думал, - Прятов повернулся к Хомскому. - Процедуры вам, как я вижу, действительно отпустили - в ближайшем магазине. Но вы к процедурам еще не приступили. И не приступите, - он шагнул вперед и вынул бутыли из рук Кумаронова.

- Это мои, - бесстрашно сказал Кумаронов. Он потрясенно изогнул бровь, не веря в очевидное беззаконие.

- Не покрывайте его, - Александр Павлович топнул ногой и кивнул на Хомского. - Я знаю, откуда дует ветер...

- Вы не имеете права, - Кумаронов начинал закипать. Лицо у него побагровело. - Они закупорены. А значит, являются моим личным имуществом. Вы не можете отобрать имущество, которое еще не откупорили.

- Вы получите ваше закупоренное имущество при выписке. У нас часто отбирают всякое разное имущество, особенно при поступлении - часы, ключи, кошельки. - В голосе Прятова слышалось торжество. Он снова взялся за Хомского: - Хомский, ваша судьба висит на волоске. Если это повторится, я выпишу вас с волчьим билетом, и вы больше никогда, ни за что не поступите в нашу "Чеховку". Вы будете ползать, валяться у нас в ногах, заламывать руки и молить, но веры вашему крокодиловому раскаянию не дождетесь...

- Виноват, начальник. Это случайность. Это больше не повторится, - защищая и выгораживая товарища, принимая грех на себя, Хомский раскаянно глядел в пол.

Вся группа была исключительно живописна и просилась на холст передвижников.

Прятов смерил его гневным взглядом и вышел, держа в обеих руках по бутылке. Он даже позабыл, зачем приходил в палату.

Кумаронов стоял красный, его кулаки сжимались и разжимались.

- Он не знает, с кем связался, - прошипел он, одновременно ухитряясь прозвенеть.

- Ничего, ничего, - бормотал Хомский, проверяя углы и щели, по которым рассовал настойку овса. Он поглаживал эти щели, похлопывал, шептал над ними.

- Будет и на нашей улице праздник, земеля, - хором сказали братья Гавриловы.

Каштанов, уверовав в неизбежное чудо праздника, раскинул руки, изображая дельтаплан, и начал раскачиваться на койке, как будто кружа в полете.

Лапин сидел, удовлетворенно отбивая ладонью такт.

Тем временем в коридорной бабушке закончилось действие лекарства, и она завела свою нескончаемую партию, так что в целом получилось вполне самодеятельно и живо.

Кумаронов, приговаривая "я ему устрою", расположился за столом обиженным запорожцем - писать султану письмо. В правом верхнем углу он вывел: "Главному врачу Николаеву Дмитрию Дмитриевичу".

6

На следующее утро Александру Павловичу доложили.

О многом, не терпевшем отлагательства.

Можно было, вообще-то, и не докладывать ни о чем, и тогда бы оно не только потерпело, но и потребовало.

Однако новость жгла сестринские языки адским огнем.

- Вся палата напилась, - слова вылетали из Марты Марковны радостные, гневные, сдобренные предвкушением расправы. Марта Марковна светилась внутренним светом, испуская победоносные лучи.

- Миша, - Прятов беспомощно посмотрел на медбрата Мишу.

Тот развел руками:

- Не моя смена! Я только сегодня заступил.

Александр Павлович тоже заступал сегодня, ему предстояло суточное дежурство. День начинался с гадости, и внутри у Александра Павловича изготовилось лопнуть нечто большое и яростное. Предстояла долгая писанина, выписка намечалась большая. А Прятов, как истинный врач, терпеть не мог писать выписки, эпикризы и прочие дурацкие бумаги.

- Ваш новенький - жуткая личность, - изрекла Марта Марковна.

Это была увертюра. Слово предоставили Свете, которая сверху до пояса была очень изящной и симпатичной, а ниже, от пояса и до пят - совершенно чудовищной, корытообразной, раздавшейся, с вынужденной утиной походкой.

В изложении Светы дело представлялось ясным и гадким, как холодный солнечный день.

Мероприятия по приему Кумаронова в действительные члены палаты начались около десяти часов вечера.

- Но они уже раньше шатались, пьяные в дрезину, - вставила осведомленная Марта Марковна.

К полуночи буяны поползли из палаты, пускаясь на разные каверзы. Выкатили братьев Гавриловых и с грохотом возили их по коридору, прямо на кроватях с колесиками, с задранными ногами. Откуда-то появилась маленькая труба, и Каштанов трубил, поспешая следом. Ему уже не мешали переломанные пятки, он радостно косолапил и проникался праздником. Хомский сидел на постели в прострации и не реагировал на замечания. Лапин обмочился и обвинял в этом коллектив "Чеховки".

- И все, кроме Гавриловых, ходили ножками, ножками, - Марта Марковна ожесточенно и сладко притоптывала ногой. - Обезболились. Наркоз начался.

Пришлось пригласить казака, который дежурил в вестибюле охранником.

Он похаживал там с кнутом. Его и вызвали уладить дело, но он ничего не уладил, а постепенно втянулся сам.

То был настоящий казак - в фуражке, гимнастерке, галифе и сапогах. Правда, он был весьма низкорослый, практически карлик, и ему не нашлось занятия в местной казачьей диаспоре. Поэтому он и пошел охранять "Чеховку" от внешних и внутренних врагов. Так что внешние враги обходили больницу стороной и норовили взорвать или ограбить что-то попроще, а внутренние враги по строгому рассмотрению обычно оказывались внутренними друзьями и единомышленниками. Минувшая ночь не стала исключением. Покручивая усы и бойко перебирая ножками в сапогах-бутылках, казак явился в самый разгар торжества. Его немедленно увлекли с собой, закружили, запутали; откуда-то вдруг появились бутыли, тоже похожие на сапоги, надежно и навсегда изъятые Александром Павловичем. Казак, щелкая кнутом, пустился в пляс. В этом занятии к нему примкнул Лапин, и их обоих силами недовольного санитара из приемного покоя посадили в особый обезьянник с решеткой, специально предусмотренный для таких танцоров.

Прятов слушал уже не без гнусного удовольствия. Да, предстояла большая выписка, унылое бумажное творчество - зато он оздоровит палату, выметет ее дочиста. Каленым железом выжжет хмельную заразу...

Внутри разливалось тепловатое удовлетворение. Он, даже и не слушая дальше, распахнул папку с историями болезни, вынул первую наугад - Каштанова. Радостно прочел запись врача, дежурившего ночью: лаконичную, губительную. Были отмечены час и минуты; была расписана клиническая картина алкогольного опьянения. "Речь смазана, изо рта - запах алкоголя, критика снижена. На вопросы отвечает вызывающе и не по существу...". Очень хорошо. Вон! Прощайте, Каштанов...

Прятов полистал историю Лапина и попрощался с ним тоже.

С братьями Гавриловыми не оберешься хлопот, придется им заказывать транспорт. Но это приятные хлопоты, напоминающие свадебные приготовления.

От Хомского он теперь избавится навсегда, без права повторного поступления.

Прятов раскрыл историю Кумаронова и застыл. Записи не было. Александр Павлович пискнул:

- А почему же доктор ничего не записал?

Марта Марковна недоуменно развела руками и стала похожа на самовар.

Прятов поспешно, пока дежурный врач не ушел спать, снял трубку и набрал номер:

- Здравствуйте, это доктор Прятов... с травматологии... вы тут у нас побывали ночью... да-да, эти... согласен, совершенные уроды... а что же Кумаронов, есть тут такой... вы, наверное, забыли про него...

- Александр Павлович, - послышалось в трубке. - Я не забыл, я нарочно не стал писать. Дмитрий Дмитриевич, уходя, предупредил меня быть с этим типом покорректнее... чего и вам желаю. Скользкая рыба, опасная...

Прятова захлестнуло бешенство. Он положил трубку, схватил ручку и мстительно вкатил Кумаронову запись, пометив ее утренними часами: "Речь смазана... запах алкоголя изо рта... критика снижена". Вот так. Не вырубишь топором. Конечно, этот негодяй может потребовать экспертизы, но это долгое дело. В "Чеховке" такими вещами не занимаются. В "Чеховке", если на то пошло, нет даже нарколога. Пока разберутся, куда на эту экспертизу ехать, пока доедут - время и выйдет все, остаточные явления пьянства естественным образом выветрятся, и отрицательный результат ничего не отменит.

Александр Павлович вышел в коридор.

- Миша! - позвал он.

Миша, строго поглядывая на заворочавшуюся было алкогольную бабушку, явился недовольным медведем-шатуном, и Прятов повелительно сказал ему:

- Передай, Миша, Кумаронову, чтобы собирал вещи. Не фиг тут дурью маяться. И остальные пусть собирают. Пусть пакуются, мерзавцы. И проследи, чтобы не прихватили чужого-лишнего!

Это был верх высокомерия и презрения; Александр Павлович показывал, что даже не выйдет и не войдет к соблазнителям казака. Что он, дескать, посылает к ним маловажного служителя, глашатая высочайшей воли.

Поэтому Кумаронов вошел к нему сам, напоминая не то гору, не то Магомета.

- За что это меня гонят? - спросил он насмешливо.

- Закройте дверь, - молвил Прятов, не поднимая головы от бумаг, изображая занятость и досаду. Но руки у Александра Павловича тряслись, а лицо было малиновое, и это его выдавало.

7

Расправа, затеянная Прятовым, закончилась не начавшись.

- Они отказываются паковаться, - доложил Миша, посекундно сглатывая от удовольствия и предвкушения.

- Почему же это? - глухо осведомился Александр Павлович.

- Они говорят, что раз одного оставили, то и остальные не виноваты.

Прятов поиграл желваками, встал и пошел в палату.

Там все лежали, заново обездвиженные, ибо действие наркоза неблагополучно завершилось. Лапин держался за голову и вполне честно страдал; Каштанов морщился, всем своим обликом намекая на ужасные боли в переломанных и опрометчиво натруженных пятках. Он искренне раскаивался. Братья Гавриловы оцепенели, как будто гипс поступил им в кровь. Кумаронова, как обычно, не было. Хомский, повернувшись к двери спиной, стирал в раковине страшный носовой платок и воровато оглянулся на вошедшего Александра Павловича.

И тот испытал мгновенное просветление под впечатлением от мирного быта. Прятов, хотя и был еще юн, моментально осознал, что никого он не выпишет, что будет скандал и разбирательство, что виноватым в итоге окажется он, за все и всех отвечающий Александр Павлович. Сначала его вздуют неформально за попытку выписать важного и значительного Кумаронова, а потом, когда тот отлежит законный срок, взгреют официально - за то, что не выписал остальных, имея на руках письменное доказательство их безобразий.

...Вернувшись в ординаторскую, Прятов позвонил Ватникову и спросил совета.

- А вы, дружище, выдерите эти листы совсем, - небрежно предложил психиатр. - Есть такая возможность?

- Такой возможности нет, - тоскливо ответил Прятов. - Там с другой стороны уже понаписано.

- Кем же?

- Да я и писал, дневники... - тут Александр Павлович, домыслив дальнейшее, прикусил язык.

- Ну так не беда, - хладнокровно изрек Ватников. - Выдерите, как я сказал, и напишите дневники заново. Зачем вы их вообще пишете? Одно и то же ведь.

Прятов понимал, что уже не допустит глупости и пойдет на попятный. Листы придется вырвать. Мало того, что он претерпел унижение от негодяев и пьяниц, не умея их выписать - теперь он еще и перепишет собственные дневники, как набедокуривший гимназист, которого избили линейкой и заставили сто раз подряд написать: "Состояние удовлетворительное, объективно - без ухудшения". Чтобы он раз и навсегда запомнил эту универсальную формулировку, под которую изводятся тонны бумаги и кубокилометры леса.

Собственно говоря - почему "как" гимназист? Он и есть школьник, а это школа. В которой директор Кумаронов, а его милые соседи - преподаватели начальных классов. С Хомским на позиции ласкового завуча.

К этому невеселому размышлению примешалась мысль о ночном дежурстве. Так-так-так. Некая идея, давно закрепившаяся на задворках сознания, снялась с насиженной жердочки и принялась порхать, нигде особенно не задерживаясь. Александр Павлович рассеянно взялся за электрический чайник, еще один подарок довольных жизнью больных, и стал ловить эту мысль, так и представляя ее в виде увертливого колибри, которого он, умозрительно очень ловкий и прыткий, гонял по мозгам и пугал оглушительными ударами в ладоши.

Звякнул телефон.

- Приемное, - процедили в трубке.

- Сейчас буду, - бросил Прятов, недовольный вмешательством в сокровенное.

Он налил себе полную кружку спитого чая, но выпить забыл, ибо отвлекся на какую-то новую умственную тонкость. Идея отяжелела, превратилась из колибри в здорового и неприятного баклана. Александр Павлович болезненно поморщился и замахал руками, отгоняя химеру. Он увидел, как отразился в овальном зеркале: стоит один-одинешенек посреди ординаторской и машет руками.

- Тьфу, - плюнул Прятов, закатал рукава и побежал в приемное.

Нечего и говорить, что Кумаронов повстречался ему на лестнице, между третьим и вторым этажами. Больной поднимался с процедур: дышал внизу горным воздухом, который физиотерапевт Леонид Нилыч назначал всем подряд за экзотичностью и безобидностью мероприятия; этим воздухом дышали, собравшись в небольшие группы, на специальной лавочке, обоняя большей частью не горы и не альпийские эдельвейсы, а похмельного соседа. В лучшем случае - его носки. Кумаронов, чувствуя себя в силе и на щите, не поздоровался с Александром Павловичем, зато нарочно выдохнул - проникновенно и долго. Прятов пошатнулся и вцепился в перила. Кумаронов, не оглядываясь, устремился выше, одолевая по три ступеньки за раз.

...В приемном Александру Павловичу выдали шесть новеньких, свеженьких историй болезни, еще даже не склеенных и не прошитых; в каждую было вложено по чистому листу с многозначительной отметкой: температура - тридцать шесть и шесть-семь-восемь. Вялая, но свирепая драка, рваные раны черепа и заслуженные ушибы неизвестной давности. Вся честная компания уже расползлась кто куда; двое копошились на полу, в разных углах смотровой; за третьим охотилась сестричка Оля, грозившая ему шприцем с противостолбнячным уколом; четвертый катил себе вполне комфортно на каталке в рентгеновский кабинет; пятого деловито осматривали на предмет паразитической флоры и фауны; шестой съежился на кушетке, закутался в неуютный пиджачок и мрачно поглядывал на Александра Павловича.

- Добрый день, - сказал Александр Павлович неприветливо и швырнул истории на стол, даже не пытаясь угадать, кто же из шестерых сидит перед ним.

Какая разница, пронеслось у него в голове. Взять наугад первое попавшееся дело и приступить к заполнению. Никто и не заметит небольшой путаницы. Да ее и не будет.

8

Позднее выяснилось, что историй должно было быть семь. Про седьмого забыли. Его тоже свезли на рентген, отсняли череп, прикатили обратно, завезли на каталке почему-то в пустующую терапевтическую смотровую и там забыли.

Это было тем более удивительно, что каталки в приемном отделении числились в исключительном дефиците. Их было две. Поэтому то, что позабыли про натуру, которую фотографировали на рентгене - это еще ладно, а вот почему не хватились второй каталки - серьезный вопрос. Из-за каталок постоянно вспыхивали ссоры; каталки систематически воровали работники разнообразных отделений, и даже в бассейне одну из них однажды нашли, точнее - возле бассейна, хотя плавать больным, которых возили на каталках, не разрешалось.

Поговаривали - но это недостоверно - что однажды охранник-казак собственноручно приволок каталку с чердака, ругаясь в бога, и в душу, и в мать.

И вот позабытый седьмой, как выяснилось впоследствии, пролежал, всеми брошенный, четыре часа. Спал, пока не свалился на кафельный пол.

К чести Александра Павловича нужно отметить, что снимок черепа он все-таки посмотрел, пускай и без пациента, и даже проконсультировался по его поводу с бежавшим мимо нейрохирургом Мозелем.

Прятов еще не имел достаточного опыта, чтобы досконально разбираться в хитросплетениях черепных костей, которые на снимке и так накладываются одна на другую, а если еще поворочать после укладки одурманенной головой, то дело - полная дрянь. Ничего не понятно.

Раздраженный Мозель, вынужденный остановиться и задержаться, почесал лысое темя, вздохнул и стал диктовать:

- Пиши. На мокрых... рентгенограммах черепа... записал? ...убедительных данных... за структурную патологию... не выявлено. Молодец. Теперь ни одна собака не подкопается. Потому что, - Мозель поднял прокуренный палец, - во-первых, снимки мокрые. Не все видно. Их преждевременный анализ говорит о служебном рвении и понимании неотложности ситуации. Во-вторых, слово "убедительных". Можешь его подчеркнуть. Покажи, что ты честный человек и у тебя есть профессиональные сомнения. Двумя чертами подчеркни. Припиши еще: наблюдение в динамике. Контроль по ситуации. Вот и все.

Прятов почтительно кивал и строчил в истории болезни. Он все схватывал на лету.

Тут загрохотали колеса: санитар привез с рентгена того самого типа, с которым Александр Павлович разминулся, когда спешил в приемное. С черепа капала кровь, подопечный ворочался и хрипел какие-то угрозы. Рядом тяжело топал какой-то здоровый на первый взгляд, но сильно шатавшийся человек.

- Братан, - приговаривал он, порываясь погладить братана. - Я тебя в обиду не дам... Спасу тебя, братан... Я им за тебя - знаешь, что?

Он с ненавистью обводил взглядом приемное отделение, задерживаясь на Прятове и Мозеле.

- Я побежал, - сказал Мозель.

- Постойте! - Александр Павлович, забывшись и фамильярничая, придержал его за рукав и отшвырнул первый снимок, принадлежавший неизвестному, которого забыли в терапевтической смотровой и о котором никто не знал. - А этого? - он указал на братана, поджавшегося на кушетке.

- Бога побойся! - вскричал Мозель. - Зачем тут я? Зашей его и отпусти.

Тот братан, что держался на ногах, ощутил какую-то несправедливость и заподозрил пренебрежение.

- Да я! - заревел он, наливаясь перебродившей кровью. - За братана!..

Лежавший на кушетке вдруг забулькал и стал деликатно покашливать.

Прятов уже знал, чего ждать.

- Переверни его лучше, - велел он укоризненно. - Он же сейчас начнет блевать и захлебнется.

Агрессия возмущенного братана мгновенно сменилась заботой и участием.

- Сейчас-сейчас, - забормотал он, бросился к тошнотворно сокращавшемуся товарищу, стал переворачивать на бок и уронил. Тот грохнулся с каталки; череп, соприкоснувшийся с полом, произвел арбузный хруст и части его сделались подвижными на манер разболтанной черепицы.

Повисло молчание.

- Вот теперь он мой, - с отчаянием и с некоторым злорадством признал Мозель.

9

Александр Павлович обедал.

Он просидел в приемнике полтора часа, оформляя битую публику. Он сколько-то времени побегал вокруг злополучных докторов, но Мозелю было не отвертеться, да и реанимация подтянулась, а потому Прятов незаметно скрылся в своей смотровой, тихо радуясь, что смотреть придется не шестерых, а пятерых. Про седьмого, спавшего на каталке в терапии, он по-прежнему ничего не знал. Он видел снимок, но в суматохе отнес его на счет кого-то другого.

Потом Александр Павлович вообще отвлекся, потому что к нему заглянул знакомый доктор со скорой, и Прятов спросил у него, как поживает мясорубка, а тот пустился подробно рассказывать. Дело было в том, что карета скорой помощи битком набита разными приспособлениями с приборами, о которых врач даже не знает, что они такое суть и для чего. Очень хитрое, современное внутреннее устройство - но понятно, что во всем разбираться и ни к чему.

И вот скорый доктор, еще институтский приятель Прятова, смотрел да разглядывал это убранство, это техническое изобилие, а потом пожал плечами и принес новенькую, сверкающую мясорубку. Привинтил ее к какой-то полочке. И скорая стала ездить при мясорубке.

Некоторые больные, конечно, интересовались, что это и зачем.

- Но как же ты им объясняешь? - Александр Павлович сгорал от любопытства.

Тот затушил сигарету о подошву:

- Да всякий раз по-новому, в зависимости от контекста извоза...

На все про все с посторонними разговорами ушло часа полтора.

Незаметно подступил обед, полагавшийся дежурному доктору. Сначала он подступил в хорошем смысле, то есть приблизился по времени, но потом подступил к горлу. На выходе из пищеблока Александр Павлович столкнулся с Хомским.

Кутаясь в халат, тот порывался проникнуть внутрь, с алюминиевым чайником в руке.

- Куда? Нельзя сюда, - угрюмо предупредил Прятов.

Хомский удивленно поиграл чайником:

- Так Миша послал. За компотом для сестричек...

От носков Хомского поднималось что-то такое, что равномерно поступало ему в кровь и выделялось через глаза и рот. Александр Павлович вдруг отрыгнул. Он хорошо покушал, сегодня был куриный день: ему выдали полную тарелку не самого вкусного, но зато исключительно горячего супа, а потом положили две порции курицы вместо одной - за то, что Прятов никогда ничего не взвешивал и не проверял, пробу не снимал, закладку масла не контролировал, и все ему за это приветливо улыбались из облаков пара, клубившихся над котлами.

Особенной любовью Александр Павлович пользовался у бабушки Августы - буфетчицы Августы Гордеевны, которая заодно подрабатывала кем придется: санитаркой, уборщицей, сиделкой.

Она как раз маячила вдалеке, возле котлов и самозабвенно прощалась с поевшим Прятовым, махала ему тяжелой рукой, провожала. Александр Павлович бросился наутек, отчаянно боясь бабушки Августы. Ей было лет семьдесят при вероятном плюсе и не столь вероятном минусе. Одутловатое лицо, в котором навеки уснула совесть; заплывшие глазки. Рост был бы миниатюрным, но прилагательное казалось неуместным из-за совокупного объема Августы. Халат ниспадал балахоном, весь в заплатах; рукава закатаны, сдобные локти скрещены на размытой грудобрюшной границе, где спит нерадивый, одинокий часовой в полосатой будке. Синие треники с лампасом, тонкие короткие ножки, пузо, плоскостопие. Талия - в области шеи, замаскированная десятикратным подбородком. Насупленные брови. Короче говоря, работница дореволюционного выпуска, прабабушка милосердия.

В случайной, но доверительной беседе со средним, сестринским, звеном, под звон мелкой посуды Александру Павловичу однажды открыли, что бабушка Августа - сексуальный эксперт с колоссальным теоретическим и практическим опытом, которого она продолжает безостановочно набираться; советчица во всех деликатных делах, тантрическое божество с утиной походкой. Знает все, материнский архетип в тренировочных штанах.

Прятов был поражен и почти убит, а среднее звено было поражено и убито его поражением. В понимании Прятова сексуальное влечение к бабушке Августе занимало в патологии место после зоо- и некрофилии. Или перед. И он не знал, как распорядиться полученной информацией. Что же происходило, когда она обогащалась опытом? Ей читали все новые и новые стансы к Августе? Паралитики-пациенты? Профессура и доцентура, конкретно - Рауш-Дедушкин? О них поговаривали...

...Устрашенный Августой и Хомским с чайником, Александр Павлович помчался было к себе на этаж, но вынужденно притормозил, остановленный криками, летевшими из приемного.

Александр Павлович, как он сам полагал, все сделал правильно и без изъяна, но крики в больнице - особенно в "Чеховке", хотя других больниц Прятов пока не попробовал на себе - всегда настораживали: любое скандальное дело, которое, казалось бы, не имеет к тебе никакого отношения, по странному выверту могло коснуться тебя самым неожиданным образом, более того - поместить в самую середку событий.

Он разволновался не зря: не причастный в главном, он все же оказался причастным косвенно.

10

Нашелся седьмой больной.

Он проснулся, свалился с каталки и повторил судьбу своего товарища. Череп разлетелся на куски, и он жил за счет мозгового ствола, доставшегося человеку от животного, а то и от растительного царства.

Мозель безмолвно потрясал кулаками и багровел, стоя над несчастным.

- Он же помрет сейчас! - кричал Мозель. - И вы будете отвечать! И я буду! Но меньше вас! А вы будете иметь бледный вид!

Хомский, так и ковылявший мимо с тяжелым чайником, полным компота, задержался посмотреть.

Александр Павлович растерянно перебирал бумаги, никак не в силах сообразить, как это так вышло, что клиент ускользнул от его внимания. В руки ему попался уже знакомый рентгеновский снимок.

- Вот! - воскликнул Прятов. - Кто-то же им занимался! Вот его снимок!

Мозель подскочил, выхватил скользкий лист.

- Очень удачно, - молвил он неожиданно. - Молодцом, Александр Павлович. Череп-то целый! На снимке! Это очень хорошо, что его успели сфоткать...

Привлеченный криками, к Хомскому присоединился распаренный после ванны Кумаронов.

- Грузите его, - командовал Мозель. - Снимок есть, историю сейчас оформим. Мы не при чем. Череп целехонек. А что там дальше стало, мы не знаем. Никто не посмеет вякнуть, будто мы прозевали травму. Везите его в реанимацию!

Реанимация, с которой связались по телефону, привычным образом заартачилась. Явился реаниматолог, сильно раздраженный тем, что его уже во второй раз гоняют в приемник.

- Какая реанимация, - буркнул он, тыча пальцем в неподвижное тело. - Не гневили бы Бога, да?

Сестры приемного покоя злобно рассмеялись, показывая, что выхода у реаниматолога нет. Тот обреченно проводил каталку взглядом. Расколотый череп уже везли в его суетливое королевство.

- Да, дела, - покачал головой Хомский и многозначительно посмотрел на Кумаронова. Оба так увлеклись, что полностью вошли в приемник и присоединились к толпе.

- Что вы тут делаете? - напустился на них Прятов.

Те дружно попятились, не меняя почтительно-насмешливого выражения лиц.

"Спелись", - с неудовольствием подумал Александр Павлович.

11

В дверь ординаторской постучали.

Александр Павлович только что вернулся и засел писать очередное представление на инвалидность. Недавний обед постукивал в печень тяжелым копытом.

Вошел Кумаронов. Спортивный костюм замаячил кричащим пятном, от которого у Прятова заболела голова. Кумаронов излучал хищную самоуверенность.

- Виноват, - изрек Кумаронов подчеркнуто вежливо. - Как зовут вашего главного врача?

"А то ты не знаешь", - подумал Александр Павлович, и сразу понял, что ненужный вопрос - предлог.

- Дмитрий Дмитриевич Николаев, - нахмурился Прятов и выжидающе посмотрел на спортивное пятно, моргая по-кроличьи.

- Мы будем писать на вас жалобу, - зловеще улыбнулся Кумаронов и изогнул бровь, глядя на доктора искоса, с вызовом на бурную реакцию.

Тот покраснел и отложил ручку.

- Пишите, - Александр Павлович не без труда вернул себе самообладание. - И на что же вы жалуетесь?

- На беспочвенные угрозы. Не имеете права выписывать. На бездушное отношение - и ваше лично, и всего персонала. За безобразие в приемном покое. Людей гробите почем зря, на пару с этим, лысым...

Прятов не сдержался:

- Мангал не дали поставить?

- Это пустяки, - хохотнул Кумаронов, втягиваясь в дверной проем. - Мангал я поставлю. На нейтральной территории. Но так, чтобы вам было видно из вашего окна.

Дверь за ним притворилась, и Александр Павлович в отчаянии уронил голову в подставленные ладони. Он действительно был еще очень молод, и на него никогда не жаловались. Он отчаянно боялся этих жалоб и рисовал себе ужасные, унизительные процедуры: выговор простой и выговор строгий. Хорошенькое начало карьеры.

Хамство и показная беспечность, которых он нахватался, служили защитной кожурой для хрупкого, отроческого "я". Пресыщенный цинизм копировался с матерых зубров от врачевания, не имея корней в глубинах души Александра Павловича. Корни, конечно, уже начинали расти, уже вытягивались: Прятову, когда он размышлял об этих корнях, вспоминались школьные опыты с проращиванием фасоли в стакане воды. Там были такие же трепетные, нежные корешки. Или это была не фасоль, а очень даже овес? При чем тут овес? При том, что овсянка, которая есть его настойка...

Прятов отнял лицо от ладоней и сжал кулаки. Не посмеют. Чтобы вся палата - да ни за что. Никто из них - ни Хомский, ни Лапин, ни остальные - не сможет поступить в больницу повторно, на реабилитацию. Даже если они выиграют дело и вообразят себя сидящими на щите. И дело не в Александре Павловиче, ибо он мал и слаб, а дело в самом Николаеве, который выговор-то объявит, но жалобщиков запомнит и занесет в черный список. Нет, это блеф. Палата не подпишет. Жаловаться будет - если будет - один Кумаронов. Ему-то что! Откосит свое - и привет. Отлежит и нажалуется прямо перед выпиской.

Очень плохо, что он упомянул приемный покой - ситуация нестандартная, деликатная. Надо предупредить Мозеля. Впрочем - почему же Мозеля? Тому ничего не сделают, а виноватым назначат Прятова. Ведь это он сегодня дежурит - значит, он и виноват в том, что седьмого клиента позабыли в пустом кабинете, и уронили, и сочинили некрасивый трюк со снимком. Забыли приемные сестры, это понятно и ежику, но сестры ни за что не отвечают - только доктора. Сестра сослепу может вручить доктору нашатырный спирт вместо новокаина, как это было совсем недавно на гинекологии, во время аборта, и ей ничего сделали, потому что она дура согласно тарифной сетке. А доктору сделали, доктор должен был прочитать сначала, что там такое написано на банке. И ни в коем случае не доверять сестре...

Но и Мозеля не забудут. Профильные больные - значит, все, что с ними случается, имеет непосредственное касательство к специалисту.

Прятов снял трубку.

- Иосиф Гершевич на операции, - ответили недружелюбно.

Склеивает остатки черепа, сообразил Прятов. Ладно, потом. Что же делать? Мысли метались в панике. Рука вновь потянулась к трубке: надо предупредить Николаева. О чем? Зачем? Что это даст? Николаев пошлет его к черту и скажет, что он сам виноват и сам будет отвечать. Возможно, что и ничего не скажет. В первый раз, что ли? Наверняка нет. И как-то выпутывались...

"Сегодня снова нажрутся", - без всякой связи подумал Прятов о Кумаронове и его соседях.

И в голове у него поплыли утренние мысли; их содержание теперь виделось донельзя настоятельным, требующим решительных мер. Мечты и грезы преобразовались в осознание суровой необходимости.

"Профилактика, - прилетело индифферентное слово. - Профилактика катастроф. Отечественная медицина ориентируется на профилактику. Нас так учили. Главное - предотвратить беду..."

Александр Павлович вдруг сильно разволновался, бросил писанину, возбужденно заходил по ординаторской. Его очень радовало отсутствие других докторов, никто не видел его горячки. Мысли перестали путаться и выстроились в некоторое подобие цепи. Но тут из коридора донесся топот и сдержанный шум голосов. Прятов выглянул и увидел профессора Рауш-Дедушкина, который только что вышел из палаты Кумаронова в сопровождении стаи студентов... нет, интернов, уж больно они были аккуратные и серьезные.

Рауш-Дедушкин, очень и очень бодрый для своих семидесяти пяти лет, весело зашагал по коридору, выпячивая академический живот.

- Так что сейчас, господа, - он договаривал на ходу начатое еще в палате, иронически выделив слово "господа", - мы пройдем этажом ниже и обсудим некоторые аспекты врачебной этики... Врач, дорогие мои, несет ответственность за каждое свое слово, каждый слог, каждый жест...

"С чего бы? - затаил дыхание Прятов. - Ну, понятно - даже профессору нажаловались. Ему-то зачем? Это же свадебный генерал".

Толпа прошла мимо притихшего Александра Павловича, не уделив ему никакого внимания. Шагов через двадцать Рауш-Дедушкин задержался и заглянул в незапертую отдельную палату, что была справа, обособленно от других помещений скорби. Прятов осторожно вышел и присоединился к компании - не вполне, держась в известном отдалении.

- А здесь что? - осведомился Рауш-Дедушкин, указывая на черные ботинки, безжизненно торчавшие из-под одеяла, и с силой втягивая носом воздух.

- А это начмед, - подсказал Прятов.

- А, ну тогда пойдем дальше, - профессор утратил к палате интерес и вскоре уже выходил в дальние двери, но Александр Павлович стоял, щурился на бесчувственную фигуру под одеялом и что-то соображал. В палате стоял устойчивый коньячный дух, к которому примешивался запах овсянки. Прятов еще не очень хорошо разбирался в подобных тонкостях, и ему чудилось, будто он обоняет вокзальный сортир.

12

При виде Хомского Гавриловы открыли глаза и дружно протянули к нему дрожащие татуированные руки. Каштанов заворочался, приподнялся на локте, мутно взглянул. Лапин деловито откашлялся и вынул из тумбочки эмалированную кружку. Вынул из нее зубную щетку, отшвырнул.

Хомский, вынимая пузырьки с настойкой овса, озабоченно покачал головой:

- Придется вторую ходку делать... Налетайте, лечитесь.

Кумаронов, от нечего делать читавший календарь, при этих словах победно ухмыльнулся, завел ногу под койку и пинком выдвинул знаменитую сумку. Внутри тревожно звякнуло. Кумаронов ничего не добавил, потому что звон был красноречивее любых слов. Хомский хохотнул с недоверчивым одобрением. Кумаронов уверенно завоевывал для себя положение палатного старосты - или, скорее, камерного смотрящего. Хомский ничуть не беспокоился о себе: такие скороспелые авторитеты, как Кумаронов, приходят и уходят, и остаются в памяти отмороженными бакланами. Зато завсегдатаи старой закалки как поступали в плановом порядке, так и будут поступать впредь, вопреки молодым и необъезженным докторам, покушающимся на основу существования палатного сообщества.

Гавриловы чокнулись кружками, выпили и синхронно скривились.

Лапин опрокинул в себя флакончик и тяжко застонал от сладости.

- А что же ты на поддувку свою не спешишь? - ехидно осведомился Кумаронов. - Из горлышка надежнее?

Лапин, давясь огненными каплями, просипел:

- Я только что с нее. Видишь, на животе лежал, как велено? Мозель сегодня злой. Вдул так, что мама не горюй.

- Не нужна тебе никакая поддувка, - веселился Кумаронов. - Капельница с овсянкой - и все как рукой снимет. В обе руки. Пять минут - и в космосе...

Лапин мрачно молчал.

Хомский ухмыльнулся про себя, наблюдая, как новенький нарушает неписаные палатные законы. Сомневаться в недугах товарищей, потешаться над ними - западло!

Хомский исправно соблюдал все правила и кодексы госпитальной жизни в ее изнаночном варианте. Что не мешало ему вот уже несколько лет состоять тайным осведомителем при врачах и медсестрах. Такое часто случается в тюрьмах и зонах, где даже иные законники ходят в наседках - пока не разоблачат и не удавят. Он был от природы пытлив, то есть всюду совал свой нос и все про всех знал. Он никогда не доносил на товарищей в обычном смысле этого слова, но как-то так выходило, что сестринский персонал неизменно оказывался превосходно осведомленным в мельчайших интимных подробностях их быта. Поэтому многочисленные выходки собственно Хомского всегда этим персоналом покрывались и замалчивались; дело выходило к обоюдной пользе. Кто из соседей куда уходил и откуда приходил, каких принимал гостей, может ли одолжить в долг, чем питался на ужин помимо стандартного рациона - все это порой оказывалось весьма важным для плавного течения лечебного процесса и позволяло избежать многих неожиданностей. И стоило какому-нибудь доктору - особенно молодому, вроде Прятова - не выдержать и пресытиться добродушным видом Хомского, как сестры - истинные хозяева отделения, да и всей больницы - дружно поднимали агента на щит.

Потому что "Чеховка" целиком и полностью подтверждала выводы, сделанные западными социологами касательно коллективов, численность которых превышает тысячу человек. В таких местах основное предназначение организации вдруг становится второстепенным, и она начинают функционировать с единственной целью самосохранения и выживания сотрудников. Она, организация, превращается в микроскопическое государство - если не суверенное, то достаточно автономное, с правом внешнеэкономической деятельности, со своими музеями, законами, традициями, неформальными лидерами. И строй там - феодализм. А в "Чеховке" трудилось больше тысячи человек...

Между прочим, этому Хомскому удавалось предотвратить и раскрыть даже крупные, дерзкие преступления. Например, он приметил вора с улицы, который воспользовался отсутствием врачей и как раз выносил из ординаторской новенький телефон, прятал его в рваный мешок, чтобы продать на углу, когда Хомский уже докладывал медбрату Мише об уголовщине; вора скрутили, а с доброго профессора Рауш-Дедушкина, когда негодяя волокли мимо, мгновенно сошла академическая накипь, и он каким-то неожиданно блатным голосом закричал, указывая на преступника: "И все остальное, что пропало - тоже, тоже на него повесьте!"

А если провороваться случалось кому-то из пациентов, то Хомский, мгновенно о том прознав, завершал расследование кроткой и краткой беседой, после чего оступившийся человек пристыженно вынимал из сумки уже упакованный утюг, чайник, пододеяльник или еще что-то в этом роде.

И вот сейчас, несмотря на приятные перспективы употребления овсянки, а то и более благородных продуктов с подачи заносчивого Кумаронова, Хомский томился без дела. Он изнывал без преступления, одновременно тревожась за собственную будущность - осведомитель, ни в чем не осведомляющий, теряет ценность и привлекательность. Но в то же время его сознание, отчасти деформированное травмой черепа, улавливало близость чего-то серьезного. Хомский чувствовал, что тучи сгустились и скрывают в себе разящую молнию. В воздухе, как правильно поется в песне, пахло грозой.

Ощущение было настолько острым, что он даже выглянул в коридор, незнамо кого предполагая там увидеть. Там текла обычная жизнь: бабушка бессознательно расчесывала ногу и потерянно подвывала; шел кто-то на костылях, загипсованный ровно наполовину, от шеи до пятки; из процедурной доносился шум воды и бряцанье инструментов. Где-то приговаривал телевизор; с улицы долетал грохот листового железа. Хомский вернулся в палату, озабоченно присел на постель и начал в сотый раз перечитывать надписи, густо покрывавшие гипсовые сапоги братьев Гавриловых.

Было четыре часа дня.

13

Доктор Ватников озабоченно писал сопроводительное представление, в просторечии - переводной эпикриз на пациента из двадцать первой палаты. Это был могущественный держатель окрестных ларьков; полтора часа назад он встал на постель, не разуваясь, и стал снимать ваткой, которую держал в пальцах, какую-то несуществующую, одному ему видную дрянь с потолка. На вопрос заглянувшего в палату медбрата Миши он ответил, что собирает доллары.

Ларечник пил два месяца. Белая горячка неслась мимо него полуночным экспрессом, и он успел туда запрыгнуть. Ему начали мерещиться вещи, которые суть явления, ибо все, что явлено, есть вещь в себе. Он позвонил в скорую помощь и пожаловался на то, что его другу, с которым он пил все эти дни, нехорошо. Когда бригада приехала, выяснилось, что друг его умер как раз два месяца назад, едва они начали. Лежал на диванчике и медленно разлагался, пока не вызвал тревогу неадекватностью контакта.

Скорая помощь разводила руками:

- Ведь они же общались как-то все эти месяцы, беседовали, ссорились, чокались, братались! Ладили как-то, не вызывая друг у друга сомнений!..

Заведующий немедленно позвонил Ватникову, и тот, уже собиравшийся домой, вторично зашел в травматологическое отделение.

Выслушав собирателя долларов, он вздохнул и ответил отказом на просьбу заведующего перевести этого докучного типа в психиатрию.

- Потом замучают, вы же сами понимаете, - сокрушенно вздыхал Ватников. - Вот собрались положить бабулю в сумасшедший дом, а она пишет бумагу-отказ. И - не положить ее никак! Прав таких нет! Без ейного бредового согласия! Эта гебистская практика сажать и освобождать диссидентов нам здорово испортила жизнь...

- Но это же белая горячка, - недоверчиво возразил Васильев, заведующий.

- В том-то и дело, - отозвался Ватников. - Очень, очень плохой. Покамест в реанимацию. Он не вынесет транспортировки... Это второй момент.

Васильев схватился за голову и отправился договариваться с реанимацией, которая в едином трудовом порыве моментально поднялась на дыбы.

Ватников между тем писал и рассеянно думал о молодом докторе Прятове, сочувствуя ему. Долларовый богач был из другой палаты, не прятовской, и Ватников сочувствовал Александру Павловичу именно поэтому. Слишком долго придется ждать, пока пациенты Александра Павловича тоже достукаются до белой горячки и удостоятся перевода куда подальше, хотя дальше реанимации был только морг. Для этого нужно прекратить пить хотя бы на пару дней, а на такую возможность ничто не указывало. Белая горячка развивается не когда пьют, а когда пить перестают... С богачом было проще, богач поступил позавчера с переломом ключицы - покойный дружок постарался, как он уверял. Пребывал в состоянии ужасного похмелья; держался дерзко и замкнуто, пить уже не хотел и не мог, хотя ему и предлагали соседи, да он был бы и рад, но просто уже не лезло. Вот и нашел себе занятие.

Зазвонил телефон. Ватников машинально снял трубку и поразился: спрашивали его. Надо же, подумал он с досадой, и тут нашли. Откуда только узнали?

- Так... да... понятно... обезьянка по квартире бегает... давно? давно... пишу адрес...

Пришлось перезванивать на станцию скорой помощи.

- Нет, я не поеду, - говорил Ватников. - Поедете вы. Ну и что? Поезжайте и посмотрите - может, у него действительно обезьянка по квартире бегает. А я не поеду...

Ватников вернулся было к бумаге, но его снова отвлек звонок. Выругавшись, он мысленно поклялся себе в следующий раз писать в холле, в уютном уголке возле кадушки с декоративной пальмой.

- Я слушаю вас. Кто вам дал этот телефон? Ах, в приемном... Ну и что с вашей родственницей? Откуда-откуда? Бабушка из Костромы?

Психиатр расслабился и заговорил в ироническом тоне:

- А зачем же вы ее привезли? Там она наблюдалась, у нее была медицинская карта, ей выписывали лекарства. А для нас она загадка. Зачем вы привезли в наш город загадку? Я могу положить ее в сумасшедший дом для бомжей...

...Разобравшись с Костромой и дописав бумагу, Ватников погладил прокуренные усы и вышел из ординаторской. Прятов где-то бегал - наверняка позвали в приемное, и Ватников испытывал облегчение.

Навстречу ему попался Хомский, который выполз прогуляться по коридору, постоял над задремавшей бабулей и двинулся дальше, зыркая по сторонам и все подмечая, в том числе - начмедовские ботинки, которые так и сверкали в дверном проеме.

- Хомский, - позвал психиатр. - Подите-ка сюда.

Тот немедленно засеменил на зов, приблизился и замер, чуть прогнувшись в хребте.

- Вот что, Хомский, - Ватников чувствовал себя обязанным хотя бы пригрозить этой скотине. - Вы это кончайте. Я вас знаю не первый год. Думаете, так все и будет дальше благополучно? Ошибаетесь. Всему есть предел. Здесь вам не санаторий. Исхлопочите себе путевочку - и поезжайте, упейтесь до смерти. А у нас не надо.

- Доктор, - почтительно отозвался Хомский, - тревожно мне что-то на душе.

- Наслышан, наслышан, - закивал Ватников. - Новое преступление? Выслеживаете грабителей? Упиваетесь овсянкой, расстроенные человеческим несовершенством? Скорбите по поводу человеческой комедии?

Тот угодливо засмеялся, кротко гримасничая и подчеркивая осознанное и досадное несовершенство не только общечеловеческое, абстрактное, но и частное, собственное.

- Короче, я вас предупредил, - Ватников пошел к выходу и столкнулся с измученным Прятовым, который возвращался из приемного, еле волоча ноги.

- Устали? - заботливо спросил психиатр. - Что там?

Александр Павлович только махнул рукой. Что там могло быть? Обычный кошмар.

- Ну, счастливо отдежурить, - заторопился Ватников. - Я вашего орла припугнул - сделал все, что в моих силах.

- Кумаронова? - вскинулся Прятов, ни на секунду не забывавший о жалобе.

- Нет, - Ватников на ходу улыбнулся. - Хомского. Кумаронов же пока новичок, ему еще много лет сюда поступать, пока я им заинтересуюсь. Впрочем, не факт, - успокоил он Александра Павловича, подумав о ватке с долларами. - Возможно, все разрешится скорее. Будем надеяться. Будем ждать и надеяться, как завещал нам граф Монте-Кристо.

Надеяться! Александр Павлович угрюмо проводил его взглядом и дальше стал наблюдать, как санитары и Миша под командованием Васильева выводили охотника за долларами. Он сразу обратил внимание на Кумаронова, который высунулся из своей палаты, увидел Александра Павловича и весело пошел к нему, на ходу вынимая из кармана сложенный листок бумаги и шариковую ручку.

- Доктор! - Кумаронов говорил обходительно и учтиво, не без ледяного официоза. - Скажите, пожалуйста - как вы правильно пишетесь? Александр - а дальше?... Память подводит, я уже вам жаловался, но вы заняты, лечить ее не спешите, я понимаю...

Прятов не ответил и направился в ординаторскую, понимая, что и она его не спасет; что Кумаронов, если ему понадобится, зайдет куда угодно.

- Я сегодня писать обожду, доктор! - крикнул ему в спину Кумаронов, куражась. - Я с утра возьмусь!..

Прятов скрылся за дверью и услышал, как мимо ординаторской своей знаменитой походкой прошаркал внезапно пробудившийся начмед. Шлепанье, которое издавали его разношенные ботинки, было знакомо всей больнице. Начмед бывал строг, и в ординаторских замирали с поднесенными ко рту ложками, заслышав этот звук. Но сегодня рабочий день уже кончился, и начмеду пора было идти домой.

Ватников в это время быстро спускался по лестнице, думая о Хомском. Странное дело - человеческое сознание. По всем канонам выходило, что и сознания-то давно никакого не должно остаться, но Хомский превосходно ориентировался в границах своих интересов, не менявшихся, как подозревал Ватников, с малых лет. Психиатр неохотно утверждался в мысли: возможно, по долгу профессии он сталкивается не просто с людьми; возможно, не все они люди в расхожем понимании слова, и существуют какие-то подвиды, если не подтипы, не слишком различающиеся внешне, но с другой биохимией, с иной организацией психики.

В приемном он постоял возле неизвестного человека, только что доставленного скорой с подозрением в алкогольном отравлении. Тот стоял раком и лизал пол.

- Эй, - позвал доктор служителей приемника. - Вот этого, который тут... его не пора?...

- Не торопитесь, - ответили из окошечка. - Может быть, он чистоту любит.

- В динамике понаблюдаем, - пообещал дежурный терапевт.

Ватников перевел взгляд на казака. Воин - необычно трезвый, ибо ему прилично влетело - расхаживал, постукивая сапогами с таким видом, как будто сам и поручил новенькому вычистить пол.

Срочную службу казак отслужил на флоте. Ему было не привыкать командовать новичками, которые, повинуясь его воле, затачивали якорь и чистили туалеты зубными щетками.

14

Миша по-хозяйски похлопал дежурную Лену по бедру.

- Угомонились! Можно баиньки...

"Баиньки", произнесенное нараспев, на вдохе, получилось у него довольно непристойным.

Циферблат дешевых часов в форме собачки показывал два часа ночи. Вечер прошел относительно спокойно. Конечно, выдающаяся палата перепилась, но все вели себя более или менее сдержанно и почти не показывались - ни Хомский, ни Кумаронов. Пили на вчерашние дрожжи, а потому притомились. Буянов сморил нехороший сон.

Лена прислушалась: сестринская граничила с ординаторской.

- Александр Павлович тоже уснул, - сказала она лишь с тем, чтобы что-то сказать и не дать Мише сразу, без диалога-прелюдии, запустить пятерню к ней в рейтузы.

- Вот и хорошо, - Миша допил стакан и вновь потянулся к Лене, на сей раз уже с бесповоротной решимостью, и та, уловив его непреклонность, негромко вздохнула, слегка пресыщенная Мишей. Их внутрикорпоративное сближение произошло два года назад, на первом же дежурстве Лены. Миша не менялся в приемах и повадках, и это становилось однообразным. Мишина сексуальная изобретательность оставалась на уровне одноразового шприца.

Тренькнул телефон.

Миша недовольно снял трубку, послушал.

- Доктора в приемное вызывают, - буркнул он. - Кто у них там сегодня? Я голос не узнал. Подожди, я сейчас.

В ординаторской тоже стоял местный телефон, но Прятов звонка, наверное, не расслышал - крепко спал. Миша вышел, в коридоре горел безжизненный свет. Было пусто.

- Доктор, - позвал Миша хриплым голосом и постучал в дверь. - Доктор, в приемник зовут!

В ординаторской заворочались и зашуршали. Через полминуты дверь приотворилась, показался Александр Павлович: помятый, заспанный, галстук сбит на сторону.

- Сейчас спущусь, спасибо, - буркнул он.

...Прятов торопливо сбежал по лестнице, услужливо сунулся к диспетчерше за конторку: дескать, я прибыл в ваше распоряжение.

На него в полупрезрительном удивлении вскинулись очи черные:

- На что вы нам? Мы вас не вызывали! Должно быть, вам приснился нехороший сон!..

Прятов пожал плечами в комической растерянности. Он пару секунд потоптался, после чего пошел по коридору. У двери в гинекологическую смотровую на миг задержался: внутри что-то происходило. Выделяясь беловатым пятном в коридорном полумраке, Александр Павлович подкрался и заглянул.

В тишине, абсолютно беззвучно, творилось рутинное действо.

Виднелись чьи-то неподвижные ноги, расставленные намертво. Между ног на табуреточке сидел, выпятив губу. молчаливый, толстенький, низенький доктор в съехавшем колпаке и в очках. И зашивал.

Он молчал, и она молчала; между ними существовала договоренность - возможно, о зашивании всего и вся наглухо. Опять же: ни писка, ни визга, ни схваток. Казалось, что он пришивает пуговицу к рубашке. Или выполняет какое-то другое, скорняжно-портняжное поручение. Он даже не посмотрел в сторону Александра Павловича. Во всей его позе, в каждом взмахе иглы читалась абсолютная безнадежность и усталость от ежедневных чудес чадорождения - тертый масон, бессменный каменщик, хранитель таинств. Холодный сапожник, храбрый портняжка. Ликвидатор дратвы.

Прятов на цыпочках двинулся дальше.

А Миша тем временем вернулся в сестринскую.

- Ну-с, барышня, - сказал он деловито.

По коридору кто-то бродил, но Миша с Леной были слишком заняты, чтобы следить за шагами. Они едва отыграли первый тур, когда в дверь сестринской заколотили кулаком. Вторично взглянув на часы, Миша машинально запомнил время: половина третьего.

Ворча и поругиваясь, он отомкнул замок и впустил казака.

- Что тут у вас? - свирепо спросил тот, поигрывая кнутом. - Зачем позвали?

- Мы не звали, - раздраженно ответил Миша. - На кой ляд тебя звать?

- От вас позвонили и сказали прийти, буйных унять, - не успокаивался казак. - Я заглянул к ним - все тихо. Все лежат по койкам, дрыхнут.

Он даже не уточнил номера палаты - и без того было ясно, о ком шла речь.

- Наверно, доктор? - предположила Лена, прикрываясь шерстяным одеялом от заинтересованного взора казака.

- Пес его знает. Кто-то балует. Ваш доктор к нам приходил - дескать, позвали. Никого мы не звали. Убежал выяснять, кому он вдруг понадобился.

Миша накинул халат, и вместе с казаком они вышли в коридор. Дошли до преступной палаты, заглянули внутрь. Свет был потушен. В воздухе стоял нестерпимый запах овсянки. Все были на месте; Кумаронов закутался в одеяло так, что только ботинки торчали наружу.

- Свиньи, - пробормотал Миша. - Нет, ты же видишь - тишина и спокойствие?

- Я и говорю, - пожал плечами казак, взволнованный ложным вызовом и собственной трезвостью.

Миша подошел к ординаторской постучал. Ответа не последовало.

- Иди, учебная тревога, - отпустил казака Миша.

Он вернулся к Лене. Общение прервали, но Миша уже все успел и не очень расстроился. Он даже был благодарен Александру Павловичу, который минут через десять заглянул в сестринскую - Миша мог списать на его визит свою неудачную вторую попытку.

- Меня не искали? - осведомился Прятов.

- Охранник приходил, - доложил Миша. - Казак. Сказал, что его вызвали к нам, утихомирить буйных.

- Кто? - поразился тот. - Почему же сразу его? Всегда вызывают дежурного доктора, а я и есть дежурный доктор!

- Мы и не вызывали, - пожали плечами Миша и Лена. - Мы же знаем. Если что, мы бы сразу сказали вам. А где вы были? Мы вас везде искали.

- Бродил и высматривал, кому я вдруг понадобился. Меня, оказывается, никто не вызывал в приемное. С кем был разговор?

- Не разобрал я, - ответил Миша так, как будто Александр Павлович в чем-то провинился. - Какой-то чужой голос, приглушенный. Даже не скажешь, мужской или женский.

- Бардак, - констатировал Прятов. - Обычное хулиганство. Наверняка малолетки с педиатрии балуют. Клиенты на месте? Буйства не было? - спросил он уже с порога, собираясь уйти.

- Все на месте. Дрыхнут. Никто не хулиганил.

- Хорошо, - Александр Павлович вышел, и Миша с Леной через секунду услышали его возню в ординаторской: поправлял матрац, разувался, побулькивал электрическим чайником. Вздыхал, кряхтел, долго укладывался.

Потом забылся сном.

Ему приснилась самая настоящая производственная повесть - медицинская, уже готовая к печати. В ней было приблизительно двадцать пять эпизодов, но поутру Александр Павлович припомнил всего-навсего два. Во сне он не был доктором, его только попросили сделаться им на сутки. И он шлялся по городу с малопонятными поручениями.

Во-первых, по главной улице были разбросаны ступни и кисти, которые отрезал и аккуратно складывал квадратиками новоявленный потрошитель-великан, ибо отчлененные фрагменты тоже были не маленькие. С этим надо было что-то решать.

Во-вторых, к Александру Павловичу явилась на консультацию женщина лет пятидесяти, сиамский близнец, хотя все у нее было одно, в единственном экземпляре. Однако стоило ему заорать на эту женщину, как все удвоилось: и рыло, и его выражение. Она вручила Прятову слепочек, макет этого своего рыла, размером с яйцо, и Прятов зачем-то откусил от него, оно было булочкой.

15

Утро в больнице начинается с грохота ведер, лающих отрывистых переговоров и каких-то тяжелых ударов: швыряют некие тюки. Иной раз промчится, дребезжа, что-то невидимое и страшное на колесиках; залязгает лифт, донесется ядовитое карканье пополам с прокуренным кашлем. И непременно, обязательно запоют трубы, как будто им тоже пора приниматься за дело, вырабатывать себе коэффициент трудового участия, а также совместительство, заместительство, сверхурочные и еще консультирование на четверть ставочки.

В самом отделении все еще спят по мере способности и возможности, и звуки разносятся эхом по пустынным коридорам. Изредка прошелестит пациент, шаркающий тапочками по направлению к туалету. Заработает телевизор в сестринской; где-то сольют воду, за окном прогромыхает мусоровоз.

Александр Павлович, более ни разу не потревоженный, лежал, провалившись в тяжелый, щелоком разъедающий душу сон. Он с трудом помещался на кушетке, где обычно смотрели больных; края матраца свешивались, подушка покоилась на неудобном, высоко приподнятом изголовье. Ноги не помещались и торчали озябшими прутиками. Было узко и неудобно; ложась спать, Прятов знал, что к утру у него все будет болеть и ныть.

Глухо шлепались бельевые узлы. Некоторые больничные помещения специально выделены для отправления функций, до которых обывательское мышление никогда не додумается. Бессмысленно, конечно, перечислять их все: плазмаферез, допплерография, и так далее. Это непонятно. Психотерапевтический зал для общения с космическим сознанием - тоже диковина, хотя и не такая редкая. Но здесь иное, здесь - конурка с табличкой: "Узельная". И делают там вовсе не УЗИ, и даже не приборы для УЗИ. Там делают что-то такое, в чем Александр Павлович никак не мог разобраться. Там хранились Узлы. Бельевые и не только, и среди них - что особенно жутко - периодически кипела какая-то работа. Бывало, что Прятов спрашивал по какой-нибудь надобности: а где же у нас, допустим, Августа Гордеевна? На это ему не однажды значительно отвечали: она в Узельной!

Он шел в Узельную и видел - правда: вот же она, не соврали, распаренная вся от трудов, кубышечной формы и роста; сама, как узел. Глаза горят, запыхалась, а вокруг - узлы, узлы. Чем занималась? Сортировала? По какому принципу?

Считала?

Пинала?

Шшшупала?

Смотрела на свет?

Вязала на память?

Смотрела на свет, убеждал себя Прятов. Поэтому итогом бывала ее полная осведомленность в дневных и ночных делах, плюс домысливалось кое-что от себя.

И вязала на память, каждый день. Бельевые узлы. Идет себе - и вдруг улыбнется.

...Но этим злополучным утром неожиданно загремело чье-то ведро, и привычные звуки сменились сперва недоверчивым оханьем, а после - истошным визгом. Прятов мгновенно проснулся и какое-то время опасался вылезти из-под одеяла. Он хотел пойти посмотреть, в чем дело, но оказался будто прикованным к своему убогому ложу.

Хлопнула дверь в сестринской, послышались неторопливые и тяжелые мишины шаги. Не прошло и минуты, как в ординаторскую отчаянно заколотили.

- Александр Павлович! Александр Павлович! - завывала Лена. - Откройте, откройте!

Понимая, что стряслось-таки непоправимое, Прятов вскочил, набросил халат, застегиваться не стал.

Глаза у Лены выкатились из орбит, рука была прижата к истерзанной за ночь груди.

- В туалете... идите скорее, там в туалете...

Поджав губы, Прятов быстро пошел по коридору. Лена осталась стоять и привалилась к стене. Но ненадолго: она довольно быстро отклеилась от этой стены и побежала следом, подобно любопытной, агрессивной и трусоватой кошке, с которой не доиграли, ушли, и надо догнать игрушку.

Возле туалета стояли: бабушка Августа, сестра-хозяйка и Миша. На полу вытянулась позабытая швабра. Все трое потрясенно взирали на ноги, протянувшиеся из ближайшей к двери кабинки. Остальное скрывала фанерная перегородка.

Александр Павлович подошел на цыпочках. Кумаронов сидел на стульчаке. Он чудом удерживался, ибо сполз. Подбородок был прижат к груди, но рот оставался чуть приоткрытым; руки плетями висели по бокам. Все лицо Кумаронова было залито кровью, натекшей из чудовищной раны на темени. Рядом валялась винная бутылка темно-зеленого стекла. Прятов немедленно вспомнил важное правило: при ударе по голове бьется что-то одно - либо череп, либо бутылка. Так что в кино показывают сущие небылицы, когда лупят бутылкой по голове, та разбивается в дребезги, а персонаж отправляется на тот свет. Спортивный костюм Кумаронова был замаран кровью; к тому же тот успел обмочиться перед смертью, и на штанах темнело большое пятно.

- Достукались, - злобно произнес Миша. - Допились, голуби. Теперь начнется. Теперь никому не покажется мало...

- Ничего не трогать, - распорядился Александр Павлович, всегда внимательно смотревший детективные фильмы. Он не стал подходить к убитому: развернулся и хотел было вернуться в ординаторскую, к телефону, чтобы вызвать больничное начальство и милицию. Но тут же натолкнулся на Хомского. Тот явился с полотенцем через плечо и с тюбиком зубной пасты: стоял и с интересом заглядывал в туалет. Полотенце, рваненькое и гаденькое, напоминало половую тряпку. Зубной щетки почему-то не было, однако Александр Павлович не без тошноты догадался, что Хомский чистит зубы корявым пальцем.

- Идите отсюда, - властно распорядился Прятов. - В палате есть раковина, там и умойтесь.

- А как же по нужде? - вскинулся Хомский, прикидываясь наивным.

- Спуститесь этажом ниже, - терпеливо предложил Александр Павлович. - Не видите, что ли - тут уголовное дело! Идите в женский туалет, в конце концов - какая разница, никто не обидится, никто и не заметит, кому вы нужны...

Тут кто-то страшно и дико заголосил еще из конца коридора, еще только входя в отделение: это пришла на работу Марта Марковна. Новость о преступлении распространилась по "Чеховке" молниеносно, и Марта Марковна изготовилась завыть еще в лифте.

Хомский, сегодня еще сильнее похожий лицом на преждевременно пожелтевший, двояковогнутый огурец, отступил и выставил ладони: все-все-все. Тем более, что уже успел рассмотреть и проломленную голову Кумаронова, и орудие убийства, запачканное кровью. Он оценил бутылку быстрым и зорким взглядом, брошенным из-под полуприкрытых век, похожих на веки рептилии.

Марта Марковна приблизилась, промокнула глаза и пошла к себе в кабинет, приговаривая:

- Когда же вы все друг друга, насмерть... Вот хорошо, если бы все друг друга... Гора с плеч! Гора с плеч! Ляг на место, куда собралась?

Это она, уже полностью овладев собой, рявкнула алкогольной бабушке, в которой еще не совсем угас генетический интерес к коммунальным драмам; бабушка даже села в постели и свесила тощие ноги; аппарат Илизарова тянул к земле, и ослабевшую бабушку немного перекосило. В ответ на рык Марты Марковны она разочарованно заскулила, легла и стала ритмично, не без странной сытости, охать.

- Миша, загрузи ее, - не выдержал Александр Павлович.

Миша, оглядываясь на туалет, отправился в процедурный кабинет набирать шприц.

Прятов дождался, когда он вернется, и поставил его на часах возле места преступления с наказом никого не пускать. И вовремя: внутрь уже рвался войти какой-то незнакомый Прятову больной, из палаты Васильева; он хотел там покурить.

Александр Павлович пошел к телефону, слыша за спиной:

- Да я вот тут постою, бочком, я ничего не трону!...

16

К половине десятого утра при туалете уже стоял хмурый милиционер в бахилах и халате, наброшенном поверх формы. На лице милиционера навсегда запечатлелось безмятежное выражение, довольно плохо маскировавшее профессиональную свирепость гоголевского городового.

Прятов и Васильев заперлись в кабинете Дмитрия Дмитриевича и давали предварительные показания.

- На вас, Александр Павлович, лежит основной груз ответственности! - Николаев взволнованно ходил по кабинету и грозил пальцем. - Почему у вас больные гибнут насильственной смертью? Что же вы за дежурный? Где вы были? спали, небось! Вы разве не знаете, что у нас ночные дежурства без права сна?

- Все было тихо, - оправдывался Прятов, от отчаяния держась уверенно и даже нагло. - Спросите средний персонал. Спросите охранника, его приглашали.

- Зачем? Зачем приглашали охранника? Значит, не все было тихо!

- Было тихо, - упрямо повторил Прятов. - Не знаю, кто его вызвал. Во всяком случае, не я.

- Вы разговаривали с ним?

- Нет, он уже ушел, когда я вернулся.

- Откуда вы вернулись?

- Из приемного отделения.

- Зачем вы туда пошли? - вопрос главврача, достаточно странный, в данном случае оказался уместным и попадал в точку.

- Не знаю, - потерянно ответил Александр Павлович. - Оказалось, что меня никто не приглашал. Какая-то идиотская шутка. Я заглянул в смотровые, в рентгеновский кабинет - никого.

- Черт знает, что творится в медицинском учреждении! - Николаев, обычно сдержанный и корректный, ударил кулаком по столу. - Севастьян Алексеевич! - Он накинулся на Васильева, сидевшего с каменным лицом. - На вас тоже лежит груз ответственности! Вы заведующий...

Дмитрий Дмитриевич опустился на стул и обхватил голову руками. Обращением к Васильеву он временно истощил свои силы. О грузе ответственности, лежавшей на нем самом, он старался не думать. Добро бы убили какого-нибудь пропащего алкаша, но этого... "От армии он закосил надежно", - цинично подумал Николаев и болезненно усмехнулся. Васильев и Прятов недоуменно на него посмотрели и сразу сделали каменные лица: если начальство усмехается, то так тому и быть. Есть уважительные причины.

- Попрошу не покидать отделения, пока не прибудет следователь прокуратуры, - глухо уронил Дмитрий Дмитриевич. - Вас, молодой человек, это особенно касается. Я знаю, что вы дежурили - так вот не думайте сбежать.

Александр Павлович и не думал, хотя отчаянно хотел.

Обратно в отделение поднимались вместе с Васильевым. Тот все пытался доказать себе, что ситуация была под контролем.

- Ведь тихо же было? - спрашивал он тускло и безнадежно.

- Мертвая тишина, - твердил ему Прятов.

- И никто не перепился?

- Если и перепились, то по-тихому, - отвечал тот. - Без демаршей.

- По-тихому, - тоскливо повторил Васильев. - Но перепились. Надо убрать к чертовой матери этот ларек с аптечной водкой! - взорвался он. - Ночлежка, мать ее так, богадельня хренова! Насосутся говна, как насосы, и блаженствуют, нирвана у них!

Наверху несчастный заведующий обнаружил, что следователь уже прибыл и топчется возле его кабинета. Окровавленное тело Кумаронова уже увезли в судебно-медицинский морг, хотя до больничного было рукой подать, на него открывался приятный вид из окна - им многие любовались, особенно в пору цветения сирени. Но для вскрытия убиенных этот морг не годился.

Кабинет пришлось уступить. Следователь засел в нем и приготовился к допросу свидетелей; Васильев с откровенным раздражением переехал в ординаторскую и устроился там напротив Прятова. Два других врача были в отпуске, одна в декретном, а вторая просто так. Васильев и Прятов волокли на себе все отделение - и операции делали, и реабилитацией занимались. В сложных случаях звали поассистировать кого-нибудь с хирургии, заблаговременно оформив заместительство, совместительство и сверхурочные с ночными.

Следователь оказался угрюмым, небритым мужиком с низким лбом, короткими жесткими волосами, в прокуренном свитере, с тюремного вида папкой - никто не взялся бы растолковать внешнее сходство между папкой и тюрьмой, но оно было, грозное и тревожное. Дело, наверно, было в том, что больше при следователе ничего не было, лишь эта тощая папка, и все вокруг понимали, какое это страшное и разрушительное оружие. Протокольная рожа следователя очень быстро и органично вписалась в больничный орнамент.

Васильев чувствовал, что допросом в больнице нарушаются какие-то процедуры, однако помалкивал, потому что, будучи стреляным воробьем, понимал - чем больше ошибок насажает слуга закона, тем лучше может выйти для больницы и для Васильева лично. Он принял решения не оказывать гостю помощи сверх той, что потребует слуга закона. Никакой инициативы.

- Что можете показать по сути дела? - осведомился следователь. От него исходил сильный запах пельменей и чеснока.

- Будьте любезны уточнить, - доброжелательно молвил Васильев. - По сути какого дела и что именно показать?

- По-моему, я не загадками изъясняюсь, - тот говорил буднично, быстро, с нотками пресыщенного отвращения. - Я имею в виду убийство, которое совершили в подведомственном вам отделении. Статья сто пятая, часть...

Севастьян Алексеевич, не давая ему договорить, развел руками:

- Что же я могу показать? Меня и в больнице не было!

- И почему же?

- Потому что закончился рабочий день, и я ушел домой. По-моему, это не запрещено.

- В котором часу вы ушли?

- В четыре часа, - солгал Васильев, ибо ушел раньше. В этом не было криминала, так делали все, но официальный рабочий день продолжался до четырех. Опровергнуть Васильева была некому, в "Чеховке" давно не следили за временем прихода и ухода сотрудников. В былые времена, особенно в эпоху укрепления дисциплины, в вестибюле стоял специальный дежурный, назначенный главврачом, с хронометром. И все фиксировал, но это ничего не меняло. Дело кончилось тем, что начал опаздывать и сам человек с хронометром, а то и вовсе не приходил, ссылаясь на неисправность часов.

- Ваш рабочий день заканчивается в шестнадцать ноль-ноль?

- Именно так.

- И ровно в шестнадцать ноль-ноль вы ушли?

Васильеву сделалось не по себе. Каверза? Кто-то наплел иное? Очень, очень может быть. В этом гадючнике постоянно приходится ждать неприятностей.

- Ровно, - кивнул он, сглатывая слюну и ожидая скандала.

Но следователь старательно записал его слова, и никакой грозы не случилось.

- Кому вы передали дела?

- Дежурному врачу. Прятову Александру Павловичу.

- Прятов давно у вас работает?

- Нет. Он еще молодой доктор.

- Но доверять ему отделение считается в порядке вещей?

Это было в порядке вещей. Спокойно и уверенно Васильев ответил, что да, считается. Следователь никак не прокомментировал его показание и задал следующий вопрос:

- В чьем ведении находится девятнадцатая палата?

- Это палата Прятова.

- Больными занимается он и только он?

Васильев пожал плечами:

- Так не бывает. Заведующий всегда осуществляет надзор и контроль.

- И вы осуществляли?

- Конечно.

- Что вы можете рассказать об атмосфере и настроениях в палате?

Здесь нужно было проявить крайнюю осторожность. Не скажешь же, что там подобралась отпетая пьянь? Спросят: почему не выписали? Почему терпели? "А почему всех терпят? Почему вас терпят?" - мог бы ответить Васильев, но знал, что ничего подобного не скажет. Какое счастье, что Прятов уничтожил дневники за прошлую ночь, где стояли отметки о нарушении режима! Васильев в сотый раз повторял про себя то, чему его много лет учили как в институте, так и после, в больнице: история болезни пишется не для больного, история болезни пишется для прокурора.

- Если вы говорите о криминальных наклонностях и способности совершить убийство, то проявлений такого рода я не замечал, - уклончиво ответил Севастьян Алексеевич.

Следователь оторвался от протокола и с жалостью посмотрел на Васильева.

- Что вы выводы-то делаете? - спросил он презрительно. - Я, кажется, ясно спросил: какая была атмосфера в палате?

- Соответствовала среде, - надменно молвил Васильев. Он тоже с гонором.

Вопреки его ожиданию, следователь не стал уточнять и записал дословно.

- Каковы были причины пребывания потерпевшего в стационаре?

"Распоряжение главврача", - едва не вырвалось у заведующего. Но он вовремя спохватился и назвал рабочий диагноз. Пришлось повторять медленно, трижды, по слогам.

- И что он означает в переводе на русский?

Васильеву снова стоило большого труда не ляпнуть: "Да ничего".

- Ну, как вам сказать... головные боли, повышенная утомляемость, плохой аппетит, снижение работоспособности.

- Тогда у нас и здоровых-то не останется, - хмыкнул следователь, явно примеряя красивый диагноз на себя и придирчиво проверяя, не жмет ли. - У меня тоже - и боли, и плохой аппетит...

- Милости просим, - пригласил его Васильев.

Тот покачал головой, как будто уважительно изумлялся наглости свидетеля.

- В отделении бывали случаи пьянства?

"Других не бывало", - подумал тот.

- Все случаи нарушения режима зафиксированы в историях болезни. За более подробной информацией вам следует обратиться в архив, потому что все нарушители выписаны.

- Так-таки и все? - усмехнулся следователь.

Севастьян Алексеевич представил себе дальнейший допрос свидетелей: Хомского, Лапина, Каштанова, братьев Гавриловых. Их рожи, их запах.

- В моем присутствии фактов нарушения режима не отмечено, - изрек он твердо. Тем самым перекладывая бремя ответственности на дежурную службу. "На мокрых рентгенограммах черепа убедительных данных..." И далее по схеме.

Ему задали еще несколько опасных и провокационных вопросов, но Васильев выдержал испытание с честью. Его отпустили работать дальше и велели пригласить дежурного доктора.

"Замотают теперь по судам да ментурам", - с тоской думал Васильев, покидая родной, уютный кабинет, внезапно сделавшийся чужим и враждебным.

17

Александр Павлович протиснулся в кабинет боком, имея на лице полувопросительное выражение.

- Садитесь, - следователь указал на стул и в мгновение ока, очень ловко, всего несколькими вопросами, установил личность вошедшего.

Прятов судорожно зевнул и поспешно извинился. Ночь выдалась не такой уж тревожной, объяснил он своему неприятному визави, ему удалось поспать, но сон в казенных домах неизменно бывает чутким и поверхностным. Телефон еще только собирается тренькнуть, а рука уже тянется к трубке в полусне. Жестко, неудобно, узко; кажется, будто тебя продувает сотней ветров, будто ты оказался один-одинешенек в поле, будто к двери подкрадываются и караулят забинтованные тени.

Прятова словно прорвало. Он говорил и говорил, неся совершенный вздор.

- Вы дежурили в ночь происшествия? - осведомился следователь, перебивая словесный поток.

Александр Павлович подтянулся и кивнул.

- Вы покидали отделение?

- Да. Около двух часов ночи меня вызвали в приемное отделение.

Следователь удовлетворенно замычал, зная уже, что Кумаронов был, согласно предварительному заключению эксперта, убит приблизительно в это же время.

- Расскажите подробнее, - велел следователь. - Зачем вас позвали? Кто конкретно?

Прятов застенчиво улыбнулся и развел руками:

- Я и сам не пойму. Это была какая-то ошибка. Или чья-то дурацкая выходка. Я спустился вниз, но мне сказали, что я им не нужен. Я прошелся по кабинетам, поискал - мертвая тишина...

Он рассказывал возбужденно, в неподдельном волнении.

- Кто, по-вашему, мог сделать ложный звонок?

Александр Павлович вскинул брови:

- Да кто угодно. Здесь такой бардак... Даже больные могли подшутить. Нет, что это я - наверняка больные... Они однажды добрались до громкой связи в гинекологии и всем велели явиться в ординаторскую без трусов...

Следователь не улыбнулся, только вздохнул.

- И сколько времени вас не было?

Александр Павлович пожал плечами.

- Полчаса. Сорок минут...

- Сорок минут ходили по кабинетам?

- Я постоял в вестибюле, подождал - мало ли что... Покурил в туалете...

- Кто-нибудь может подтвердить, что вы именно постояли и покурили?

Прятов задумался.

- Сестры приемного покоя... я же говорил с ними, когда спустился.

- Когда спустились, вот именно. Вам ответили, что вас никто не звал. А дальше? Эти сестры - что, пошли с вами по кабинетам? И в туалет с вами пошли курить?

- Нет, - Прятов опустил голову и уставился в пол. - Обычно они ходят, но на этот раз не пошли. Я был один.

Он подумал о гинекологе, которого видел в смотровой, но тот был настолько занят, что на него нечего было надеяться.

- А вы их звали с собой?

- Не звал, к сожалению.

- Понятно. Кем был принят звонок?

- Медбратом, его зовут Михаил.

- Вы сами не разговаривали с тем, кто вас якобы вызвал?

- Нет, только он. По местному телефону.

Следователь перевернул лист и задумался.

- Что вы можете сказать о поведении вверенной вам палаты в ночь вашего дежурства?

- Все было тихо.

- Вы заходили внутрь проведать больных?

- Нет, не заходил.

- Почему? Это ведь входит в ваши обязанности?

- Не совсем так, - лицо Александра Павловича пошло красными пятнами. - Среди них нет острых больных, требующих постоянного наблюдения. Им оказана помощь, они проходят стандартный курс планового лечения. Никого не лихорадит, ни у кого не расстроен кишечник. Не было никакой надобности заходить и проверять. Когда кто-то нуждается в наблюдении, мы так прямо и пишем в истории болезни, в листе назначений: наблюдение дежурного врача.

- А кто писал назначения для девятнадцатой палаты? Не вы ли сами?

- Я сам.

- Понятно. Значит, вы самостоятельно решали, кого вам наблюдать, а кого - нет?

- Получается, что так.

- Хорошо, - следователь подробно все записал. - А как же соблюдение режима? Точнее, его нарушение? Давайте говорить начистоту: дело выглядит так, что ночью в отделении состоялась пьяная ссора, и кто-то ударил вашего больного бутылкой по голове, в туалете. Как же могло получиться, что вы не в курсе?

- Было очень тихо, я повторяю, - не сдавался Прятов. - Насколько я понимаю, все произошло, пока меня не было. В отделении оставался средний персонал: медбрат и медсестра. Спросите у них.

- Спрошу, - зловеще пообещал следователь. - Что вы можете показать о потерпевшем?

- Ничего ценного, - быстро ответил Александр Павлович, думая о жалобе - успел ее написать Кумаронов или нет? Отправить по назначению, судя по поведению Дмитрия Дмитриевича, не успел точно.

- Вот это уже странно, - нехорошо улыбнулся тот. - Вы же его лечили!

- Довольно недолго, - парировал Прятов. - За пару дней человека не узнаешь. Или вас, может быть, диагноз интересует? Анализы? Лечение?

- Диагноз мне уже известен, - покачал головой следователь. - Меня интересует личность и ваши отношения с этой личностью. Неужели у вас даже первого впечатления не осталось?

- Нет, - как можно суше ответил Александр Павлович. Он очень глубоко переживал происходящее и сжал кулаки. Следователь покосился на них:

- Почему вы нервничаете?

- Собираюсь с силами, - измученно повинился Прятов. - Я все-таки с дежурства. Доктор не лошадь.

- Понимаю. И все же - как насчет первого впечатления?

- Если вы о личности, то оно, повторяю, довольно блеклое. Человек, как человек... - Он чуть было не брякнул, что Кумаронов был блатным, но вовремя сообразил, что вывести это следователь никак не мог сам, так как Кумаронов попал в общую палату. И просвещать следователя ни к чему, иначе можно навредить Николаеву и Васильеву. Тогда ему точно конец.

Следователь с минуту подумал.

- В отделении не было посторонних? - спросил он резко. - Вы никого не встретили? Родственники, гости из других отделений?

Прятов решительно отвечал, что посторонних не было.

- Распишитесь, - приказал гость.

18

Следующей была допрошена Марта Марковна, которая не сообщила ровным счетом ничего, но чем-то расположила к себе следователя.

Он откинулся на спинку стула и даже немного отъехал на нем из-за стола, наслаждаясь искренним волнением Марты Марковны. И начал беседу со своего излюбленного вопроса: что, дескать, она может рассказать по сути дела?

Та схватилась за свою областную мясомолочную грудь.

- А что я? Я-то что знаю? - спросила она испуганно. - Вон у них спрашивайте! - Марта Марковна свела глазки в кучку и указала пухлой рукой на дверь. - Такая пьянь, такая сволочь, все до единого, не люди, а скоты!..

Следователь согласно кивал, сдержанно улыбаясь.

- Ну а все-таки? - повторил он настойчиво. - Не ссорились, не дрались между собой?

Марта Марковна испуганно замахала руками.

- Я что им, сторож? Избави бог! Каждое утро выгребаем эти проклятые пузырьки, и когда же они все упьются...

Следователь остановил ее жестом.

- Хорошо, - он вновь улыбнулся, и видно было, что эта гримаса ему непривычна. - А что вы скажете о вашем молодом докторе?

- Молодой, - с готовностью кивнула старшая сестра. - Образованный. Вежливый и культурный, со всеми на "вы". Ни разу пьяным не видела, ни разу запаха не учуяла...

- А вот его отношения с больными...

- А какие отношения? Хорошие отношения! Благодарность ему была, и не одна, письменная! Не то что иные, - Марта Марковна понизила голос. - Я вам скажу, что многие у нас... недалеко ушли от этих, скотов, которые упились бы все поскорее, насмерть...

Поговорив с Мартой Марковной о жизни, следователь отпустил ее и пригласил Мишу. Тот вошел вразвалочку, имея в лице неуловимое сходство с осведомителем царской охранки. Небритость делала его физиономию похожей на пухлый блин - недопеченный и чем-то посыпанный.

- Вы находились в отделении всю ночь, - следователь взял быка за рога. - Это так?

- Наверное, да, - буркнул тот нерешительно.

- Так наверное или да?

- Всю ночь, - кивнул Миша. - Находился.

- Тогда я жду от вас подробного рассказа о ночных событиях.

- Никаких событий не было, - забубнил Миша. - Сделали вечерние инъекции, выпустили мочу, перестелили. Катетеры поменяли, трубки то есть... Температуру смерили. Перевернули, кого положено. Сели смотреть телевизор...

- Телевизор, - язвительно повторил следователь.

- Ну да.

- Хорошо. Посторонних в отделении не было?

- Я не заметил, - осторожно ответил медбрат.

- А проверяли?

- Проверяли, - энергично закивал тот. - Я же говорю - инъекции, моча...

- Это перед сном, - не отставал следователь. - А после?

Миша уставился в пол.

- Не стану же я заходить каждую минуту... В инструкции не сказано.

- А к тяжелым больным? - Из рассказа Прятова следователь, конечно, помнил, что никого особо тяжелого в отделении не было.

- Нету таких, - сказал Миша, подтверждая тем самым слова доктора.

Следователь разочарованно дописал страницу и перевернул очередной лист.

- Ну, допустим. Давайте о звонке, которым вызвали дежурного врача. Вы помните, во сколько это было?

- Около двух часов ночи. Очень хорошо помню.

- А почему вы вдруг запомнили?

- Ночью, когда звонят, всегда почему-то на часы смотришь.

- Допустим и это. Вы принимали звонок? Или кто-то другой?

- Точно так. Я принимал.

- Вы узнали голос?

- Нет, - честно признался Миша и даже слегка поежился. - Он мне знакомым показался, но каким-то необычным. Как будто душил его кто, что ли... Жутковатый голос, нечеловеческий даже.

- Мужской или женский?

- Черт его знает, - Миша развел руками.

- И вы не стали выяснять?

- Да чего выяснять, у них в приемнике каждый день люди меняются. Всех не упомнишь. И гнусавые попадаются, и хрипатые, и с кашей во рту...

- Ну, хорошо. А если это чье-то хулиганство? Вы об этом не думали?

Миша непонимающе заморгал.

- Глупая шутка, - смягчил формулировку следователь.

Тот неопределенно пожал плечами, вспомнив о малолетках с педиатрии. Они, больше некому.

- Пробежится доктор - и ладно, здоровее будет? - в голосе допрашивающего обозначилось прокурорское ехидство.

Миша сделал некий жест, допускавший произвольное толкование.

- Дальше что было? - осведомился следователь, выдержав неодобрительную паузу.

Миша вдруг зевнул: широко, сладко.

- Дальше охранник пришел.

Следователь весь подобрался, глаза его зажглись:

- Охранник? Зачем? Кто его звал? Тоже незнакомый голос?

Странности минувшей ночи постепенно начали доходить до Миши. Впервые на его лице появилось некоторое подобие тревоги.

- Вот ведь черт! Он сказал, что мы его и вызвали...

- Но это было не так, я правильно понял?

- Не так. У нас была тишь да гладь. Он походил по палатам, посмотрел...

- В девятнадцатой был? - быстро спросил следователь.

Миша кивнул.

- Был. И в девятнадцатой, и не только. Все на месте, сказал. Да я с ним сам ходил в девятнадцатую...

- И в туалет заглядывал?

- Не знаю. С него станется. Я не смотрел.

- Так, - следователь отложил ручку и побарабанил пальцами. - Где он сейчас?

- Дрыхнет, небось, внизу, если домой не ушел.

Следователь, прихватив протокол, встал, распахнул дверь и зычно позвал кого-нибудь; на зов прибежал не кто-нибудь, а лично Васильев. Ему было поручено немедленно связаться с приемником и принять меры к задержанию охранника до особого распоряжения. А лучше - сразу тащить его сюда, на этаж.

Поджав губы, следователь вернулся за стол.

- Что потом? - спросил он уже равнодушно.

- Потом вернулся доктор, - ответил Миша. - И лег спать. И мы легли, - он немного смешался, употребив множественное число.

- "Мы" - это вы с дежурной сестрой? - немедленно и безошибочно вцепился в местоимение следователь.

- Да, - бесшабашно сказал Миша, глядя ему в глаза. - У нас одно помещение, для всех. Притесняют средний персонал.

- Понятно. То-то вы расстроены. О дальнейшем, я полагаю, спрашивать бессмысленно. И все же, для протокола - может быть, вы что-то слышали? Может, видели?

Миша с фальшивым сочувствием покачал головой.

- Как можно? Зачем мне скрывать? Мне пока на нары не хочется...

- Сразу и нары, - осклабился следователь.

19

Казака задержали на выходе из корпуса, когда он был уже вполне целеустремлен и собирался навестить ближайший ларек.

Задерживали всем приемным отделением, куда поступила команда от самого Николаева. Казак топтался, обшаривая бездонные карманы в поисках денег. Сосредоточенное выражение на его лице мгновенно сменилось яростью.

- Тихо, тихо, - сказали ему, окружая и приближаясь с опаской, как к бешеному животному.

Его взяли в кольцо и начали теснить к парадному входу. Охранник сверкнул глазами и потянулся за кнутом. Тут же грянул нестройный хор:

- Главный распорядился! Главный!

Опешившего казака, который никак не мог взять в толк, какие-такие позабытые во хмелю преступления вменяют ему в вину, втолкнули на лестницу. А дальше он стал подниматься сам, поминутно оглядываясь.

В кабинет Васильева он вошел не без опаски, но довольно нагло.

Следователь приступил к допросу и сразу встретил ожесточенное сопротивление.

- Не знаю я ничего! - От возмущения у казака распушились усы. - Разбудили, дернули... Среди ночи, между нами говоря!

- И вы так сразу и пошли, едва свистнули?

- А куда деваться? У них тут черт-те что...

- Это вы о чем? - подался вперед следователь. Казак смекнул, что сболтнул лишнее, и стал внимательно разглядывать стены и потолок.

Следователь многозначительно сопел.

- Вы всегда так ходите? - спросил он вдруг.

- Как это - так?

- Ну, в вашем наряде... Сапоги, плетка...

Казак раздулся:

- У меня дед расказаченный... Мы - потомственные казаки, с Дона...

- Ладно. Это к делу не относится. Так что вы там говорили об отделении?

- Бухают круглые сутки, - казак отвел выпуклые глаза.

- А вы откуда же знаете?

Тот, пойманный за язык, молчал.

- Откуда вам известно, что в отделении распивают спиртные напитки? - строго повторил вопрос следователь.

Казак сорвал фуражку, шмякнул об пол и выложил все, что смутно помнил о событиях позапрошлой ночи.

Следователь сразу отметил про себя, что в просмотренных им историях болезни ничего не сообщалось о ночном инциденте.

- А не случилось ли у вас позавчера какой-нибудь ссоры? - спросил он задумчиво. - Во время пиршества или после?

Охранник побледнел.

- Боже упаси! С кем? С больными людьми?.. Да я же с сознанием...

- Не знаю, не знаю... Затаили обиду. Вызвали доктора в приемник, а потом - самого себя. Иначе как вам здесь появиться, с плеткой-то? Пошли с обидчиком в туалет, слово за слово... А после запамятовали, это бывает в нашей практике.

Казак ломал руки. Он понимал, что следователю не объяснить - в отделение можно было явиться не то что с плеткой и в сапогах, но даже в буддийском одеянии. Даже въехать на коне, размахивая саблей.

Следователь вдруг раздул ноздри и потянул воздух.

- От вас так разит, что закусывать хочется!

- Горло болело, - возбужденно оправдывался казак, немало уже научившийся от охраняемых в смысле причудливых версий, поясняющих запахи.

- Вы уже под статьей ходите, - пригрозил ему тот. - У вас реальный шанс покинуть больницу вместе со мной... Что вы делали в отделении?

Казак торопливо пустился рассказывать, явно довольный тем, что уж сегодняшний визит не выветрился у него из памяти.

- Вы заходили в палаты?

- Так точно.

- И в девятнадцатую?

- В нее первую.

- Что вы там увидели? Постарайтесь ничего не забыть! Это в ваших интересах!

- Мы же с Мишаней были! - радостно взвился казак, обнадеженный. - Его спросите!

- Спросим всех, - пообещал следователь. - Потерпевший был на месте?

- Кемарил... прямо в ботинках лег, торчали. Я еще одеяло поправил, прикрыл ботинки...

- Откуда вы знаете, о ком я говорю?

- То есть - как? - смешался казак.

- Откуда вы знаете, что я говорю о гражданине Кумаронове?

- Так все же говорят, что это его, - пробормотал воин. - А разве еще кого-то?

- И вы так хорошо знали его койку?

Казак виновато опустил глаза. Было понятно без слов, что да, знал хорошо. С позапрошлой ночи.

Следователь постукивал авторучкой по столу.

- Кто отсутствовал в палате?

Охранник неожиданно перекрестился:

- Все, все были! Я пересчитал... Храп стоял, да свист...

20

Лена отлучилась на пищеблок, и ее допрос отложили. У двери в девятнадцатую палату следователь задержался и скосил глаза на бабулю, чем-то уже недовольную с утра пораньше. Его сопровождал Васильев, изображавший максимальную предупредительность.

- Давно она здесь? - осведомился следователь.

- Порядочно, - кивнул Васильев.

Тот склонился над бабулей:

- Гражданочка! Здравствуйте! Вы слышите меня, гражданочка?

- Ы-ы-ы! - отозвалась бабушка с нескрываемой злобой и потянула на себя тонкое вонючее одеяло.

- Гм, - недовольно сказал на это следователь.

- Пользы не будет, - заметил Севастьян Алексеевич. - Зря потеряете время.

Неприятный гость ответил протяжным вздохом, выпрямился и толкнул дверь.

- Всем очистить палату, - приказал заведующий. - Побыстрее! Кроме Гавриловых.

Тела на койках зашевелились. Из-под простыни выглянул мутный и раздраженный глаз Лапина. Каштанов, охая, стал сползать с койки задом. Хотел встать на ноги и сразу повалился навзничь.

- Они все ходячие? - осведомился следователь.

- Когда как... Приспичит, так побегут бегом, - вырвалось у Васильева.

Из всей палаты наибольшую подвижность сохранял Хомский. Подобострастно суетясь, он сгреб какую-то дрянь и боком протиснулся в дверь, стараясь не задеть следователя. Тот смерил его знающим взглядом, имея длительный опыт общения с подобными лицами вне больничных стен.

- Далеко не уходите, - Васильев сделал Хомскому страшное лицо. Хомский прижал к груди руки с полотенцем, которое тоже куда-то нес, и проникновенно закивал.

Братья Гавриловы выглядели еще хуже, чем накануне. Воздух в палате стоял такой, что следователь на миг прикрыл глаза, заподозрив, что очутился в родной атмосфере милицейского обезьянника. Братьям было явно противопоказано столь длительное и неподвижное пребывание вдвоем; они и без того мало чем отличались друг от друга, а здесь, пока они лежали на койках, между ними начала костенеть незримая связь повышенной прочности, астральный тяж.

Не без труда установив личность каждого, следователь приступил к дознанию. Он присел на табуретку и едва не наподдал переполненное судно, в котором плавали горелые спички.

- Спали очень крепко, - сразу сказали близнецы, не дожидаясь вопроса.

- У вас вчера не день ли рождения был? - поинтересовался следователь.

- На той неделе будет.

- О, - тот взглядом выразил соболезнование Васильеву. - А вчера - репетиция?

- Это почему? - братья шли в глухую несознанку.

- Реквизитом пахнет.

- Мы полоскали рот, - объявили близнецы. - Настойкой овса. У нас пародонтоз. Мы укрепляем десны, зубной врач прописал.

- Про соседа расскажите, - вздохнул следователь. - Покойного. Когда вы видели его в последний раз?

Братья Гавриловы видели Кумаронова в последний раз перед тем, как синхронно лишиться чувств. Точного времени они указать не могли. Все плавало в дымке. В умозрении всплывали отвратительные рожи, порхали стаканы и бутылки, плясали пол и потолок; в ушах звучала длинная разбойничья песня без начала и конца. Соседи по палате, представленные собственными летучими образами, парили в недосягаемой вышине и сокращались от хохота. Пыльные углы полнились чертями - пока не очевидными, но уже угадываемыми.

Сухо плюнув, следователь встал и вернулся обратно в кабинет Васильева. Лена между тем, выглядевшая сытой и похорошевшей, уже сняла в сестринской халат и проверяла сумочку. Ее призвали к ответу и задали те же вопросы, что и всем остальным. Нет, она не выходила после полуночи. Да, Александр Павлович уходил в приемное. По телефону разговаривал Миша. Да, по коридору кто-то ходил, но мало ли, кто там ходит - в туалет захотел...

- Именно туда, - согласился следователь.

Лена не поняла иронии и повторила показания Миши. Да, приходил охранник. Она сама уже лежала и не вставала.

- Почему бы и не встать было? - осведомился дотошный гость.

Лена не затруднилась ответом. Она лежала голая, но это никого не касается. Оставив вопрос повисшим в воздухе, она нагло, не мигая, смотрела следователю в глаза. Да, пришел охранник. Они с Мишей вышли. А затем вернулся Александр Павлович. Потом пора было спать, потому что даже в телевизоре кончились передачи, и съели уже тоже все.

Следователь мрачно взирал на ее неестественно черные волосы.

- Вы краситесь? - спросил он неожиданно.

- Я блондинка, - ответила Лена с вызовом.

- Понятно, понятно.

Скоро ее отпустили и вызвали Лапина. Его показания мало чем отличались от рассказа братьев.

- Ну-с, гражданин Лапин, - по голосу следователя было ясно, что надежды его таяли с каждой минутой. - Поделитесь с нами своими наблюдениями. Вы ведь, если не ошибаюсь, ходячий? Когда устраиваете себе анестезию?

- Нужда заставит - побежишь, не то что пойдешь, - угрюмо ответил Лапин, похожий на сказочного лешего.

- Это точно. И вот что меня интересует: не заставила ли вас нужда побежать и ударить соседа бутылкой по голове?

Лапин сочувственно и бледно улыбнулся:

- Бутылкой, говорите? А на что мне бутылка? Вы вот это видели? - Он привстал и сунул следователю под нос огромный кулак. - Я мастер спорта, я этой вот рукой, да клюшкой - знаете, что?... - Лапин стал задыхаться от негодования. - Бутылкой! Я этим кулаком канадцев, когда они...

Он упал на стул, задыхаясь и не находя слов.

- Охотно вам верю, - успокоил его следователь. - Тогда напрягите, пожалуйста, свою память и постарайтесь поподробнее рассказать...

- Да не о чем мне рассказывать! Спал я, как убитый!

- Ну, убитый-то как раз не спал, - цинично заметил тот.

- То-то и оно, - Лапин выдохся, у него начинала болеть голова. - Меньше знаешь - крепче спишь...

Не порадовал и Каштанов. Его заранее усадили в коляску и держали наготове возле двери. Каштанов отказался от помощи Миши и въехал сам, проворно накручивая огромные колеса.

Каштанов ничего не знал. По его словам, он уснул мгновенно, как только принял снотворное.

- Вам дают снотворное? - поразился следователь. - И как вы только живы после такого коктейля!

Дельтапланерист застенчиво улыбнулся, не желая без нужды похваляться закалкой.

- Во сколько же вы заснули?

- Я на часы не смотрел. Наши еще и не начинали...

- Чего не начинали?

- Пулю расписывать, - нашелся смекалистый Каштанов после паузы.

- Что-то я там не видел никакой пули, - прищурился следователь.

- Так может, и не писали.

Представитель власти помолчал. Он и так уже видел, что от Каштанова толку мало.

- Ну, а вообще как самочувствие? - спросил следователь для порядка.

Каштанов выставил большой палец:

- Во! Если бы не пятки, побежал бы домой сию секунду...

- Босиком бы пробежаться по росе, - пробормотал тот. - Но у вас, как мне сказали, не только пятки, но и голова пробита...

- А это пустяки, не мешает.

- Не смею больше задерживать, - следователь встал, с шутовской почтительностью распахнул дверь и вжался в стену, пропуская наездника.

...Ломая руки, вошел вконец измученный Васильев.

- Еще кто-нибудь? - следователь пощелкал пальцами, обращаясь к Севастьяну Алексеевичу. - Был, по-моему, еще один, который с полотенцем.

- Хомский, - мучительно усмехнулся Васильев. - Местный старожил и активист.

21

Хомский вошел в кабинет с крайне серьезным и угодливым выражением лица.

- Садитесь, - утомленно предложил ему следователь.

- Благодарствую, - Хомский сел. Запах от него шел вполне вразумительный, но казался таким древним, слившимся с самим существом носителя, что не раздражал, а скорее, наводил на экзистенциальные размышления.

Сидящий за столом какое-то время молчал. Хомский был в очереди последним. Оставались еще буфетчица да уборщица с сестрой-хозяйкой, но следователь не ждал от них никаких откровений. Слово "благодарствую", которым Хомский отозвался на приглашение сесть, говорило о многом. Так выражаются в тюрьме, где не принято говорить "спасибо".

Первый вопрос таил в себе откровенную угрозу:

- Если я правильно понял, вы - единственный постоялец палаты, способный к передвижениям в полном объеме?

Прозвучало витиевато, но Хомский все понял. Движения в полном объеме - эти слова он слышал ежедневно во время осмотров и обходов.

Рауш-Дедушкин, не раз показывавший Хомского своим ученикам, с переменным успехом демонстрировал на нем эти движения, стараясь вовлечь в работу все до единого суставы, даже самые мелкие.

Поэтому для демонстрации Хомский с серьезным видом покрутил руками и выставил ногу.

- Не паясничайте, - криминалистика в лице следователя начинала злиться. Направляясь в "Чеховку", он подсознательно надеялся на смену привычного для себя контингента общения. Все-таки не гоблинарий на окраине города в "корабле-доме", да еще и с лихим кухонным убийством в придачу; все-таки - белые халаты и атмосфера абстрактного гуманизма, не унижающегося до конкретного. К халатам у него претензий не было, но гоблинарий повторялся.

- Расскажите об отношениях в палате, - приказал следователь.

- Хорошие отношения, - с готовностью откликнулся Хомский. - В палате иначе не выживешь...

- На что это вы намекаете?

Хомский убрался в свою раковину и настороженно притих. Прозрачные глаза бесстрастно взирали на собеседника.

- Как прикажете вас понимать? - повторил следователь. - Вот ваш сосед и не выжил, так? Потому что хороших отношений не поддерживал, верно?

- Олень он был, - мягко сообщил Хомский. - Первоход. Правил не знал.

- Очень интересно. Какие же это правила? Поделитесь, просветите.

Хомский состроил удивленное лицо:

- Так они, гражданин начальник, нигде не прописаны... Молодой, форсу в нем было много. Всех, дескать, куплю и продам. Больница таких не признает...

- Говорите по существу. Кому конкретно не угодил Кумаронов?

Допрашиваемый испуганно замахал руками. Будь у него недавнее полотенце, он стал бы обмахивать следователя, как боксера, проведшего не самый удачный раунд.

- Что вы! Мир да любовь. Угодил всем...

- Так не бывает, - не поверил следователь. - Чтобы никакого конфликта не было - и вот вдруг на тебе, убийство. Может быть, вы боитесь сказать? Мне признались, что вы неоднократно оказывали врачам и сестрам определенные услуги... в смысле информирования. Сейчас самое время повторить. Не бойтесь, я никому не скажу. Я даже записывать ничего не стану.

Хомский едва заметно усмехнулся.

- Никаких конфликтов, гражданин начальник, - заявил он уверенно.

- Ну, насильно мил не будешь, - многозначительно процедил гражданин начальник. - Вы сами покидали палату ночью?

- Ни в коем разе.

- Стало быть, видели, куда и когда выходил ваш сосед?

- Почему же - "стало быть"? - Хомский оказался не так прост и не велся на провокации. - Спали мы, мил человек.

- С чего бы вдруг такой крепкий сон?

- Так лечат нас. Лекарства, процедуры. На поправку идем.

Следователь отложил ручку, подался вперед:

- Послушайте, Хомский. Я не первый год замужем. Таких, как вы, передо мной прошли сотни. Я вас вижу насквозь. Вы пьете без просыпу, спаиваете палату. Я угадал? Вам, наверно, интересно, откуда я знаю?

- Ваша сила, - Хомский рассудительно потупил глаза. - Наше дело - сторона.

- Я запросто могу задержать вас по подозрению в убийстве. У вас было достаточно возможностей и сил, чтобы ударить человека бутылкой по голове. Больше, чем у ваших приятелей-алкашей. Вы выпили, повздорили, и вот результат. Подобных случаев - тысячи. Я не стану городить огород и заберу с собой того, кто мне больше всего понравится. Например, вас.

- Не пыли, начальник, - Хомский как будто подрос, его плечи расправились, в глазах сверкнул опыт. - Метлу привязывай. Что ты мне шьешь внаглую? Я честный фраер, мне западло валить какого-то залетного баклана. Это беспредел!

- Давно от хозяина? - внезапно перебил его следователь, изучая перстни, вытатуированные на пальцах Хомского.

- Четыре года как.

- Статья?

Хомский снисходительно улыбнулся и назвал. Следователь вздохнул.

- Хорошо. Я вижу, ты непростой мужик.

- Мужики в зоне, - возразил Хомский.

- Не цепляйся к словам. Спрашиваю тебя в лоб: ты знаешь, кто замочил оленя?

- Другой разговор, - удовлетворенно буркнул Хомский. - Не могу знать, гражданин начальник. Говорю тебе от чистого сердца.

Следователь долго и молча созерцал Хомского, так и этак примеряя на него очевидный "висяк", "глухарь". Дальнейшие расспросы казались бессмысленными. Слишком тертый калач, чтобы раскалываться без всякой для себя выгоды. Может быть, патрон ему подбросить? Или пакетик с порошком? Может быть, проделать это поочередно со всеми допрошенными? Он тяжко вздохнул: нет никаких гарантий, что не выйдет ошибки. Начнут прессовать не того человека - да что ему, этому Хомскому, в конце-то концов? Ну, вернется на нары - там ему будет не хуже, чем здесь, если не лучше.

- Значит, не договоримся? - сокрушенно вздохнул следователь. За сегодняшний день он успел навздыхаться достаточно, чтобы перед глазами завертелись круги.

- От чистого сердца говорю, - упрямо повторил Хомский.

- Да где оно у тебя, сердце-то? - не выдержал тот и хрястнул кулаком по столу. - Ты его давно пропил, продал в анатомический театр за бутылку бормотухи!

Хомский укоризненно засопел и ничего не сказал.

...Отпустив - даже выгнав Хомского с глаз долой, - следователь раздраженно собрал бумаги. Его не покидало чувство, что кто-то из его сегодняшних собеседников нагло и беззастенчиво лгал.

Часть вторая

1

Следствие по делу о насильственной смерти Кумаронова потекло своим чередом. Возможно было, что оно и не текло вовсе, так как после ухода следователя никто из его коллег в "Чеховку" не пришел, и никакие оперативно-следственные мероприятия не проводились.

При вскрытии в Кумаронове обнаружились большие скопления алкоголя.

Это укладывалось в общую схему происшествия: тайная пьянка после отбоя, тайная ссора без свидетелей, тайный удар бутылкой по голове, нанесенный неизвестной рукой.

Дмитрий Дмитриевич Николаев имел чрезвычайно неприятный разговор с лицами, поручившими ему спрятать покойного на время призыва.

- Лучше бы он свое отслужил, - такие слова бросили в лицо Николаеву эти разъяренные личности. - Живым бы остался!

- Это еще бабушка надвое сказала, - Дмитрий Дмитриевич, утратив обычную интеллигентность, пошел ва-банк. - Может быть, ему лучше здесь умереть было...

Он знал, что ему нечего терять. И - по большому счету - нечего и бояться. Разберут в горздраве, вынесут выговор. Да хоть бы и сняли. Ну его все к чертям собачьим. Пенсия в кармане - и гори оно огнем.

Посетители тоже знали, что Дмитрию Дмитриевичу бояться нечего. Ограничившись неопределенными и заведомо невыполнимыми угрозами, они покинули его кабинет, и Николаев полез было за валидолом, но передумал, заперся на ключ и хлопнул коньячку.

Коньячок заканчивался. Дмитрий Дмитриевич поднял бутылку повыше и близоруко сощурился, выискивая заранее сделанные насечки на этикетке. Так и есть: в его отсутствие сюда кто-то наведывался и пил. Ключи оставались у дежурной службы, и можно было подозревать любого.

"Ах, дьявол", - пробормотал Николаев, обнаружив, что вор, повадившийся сосать из кабинета главврача, как из коровьего вымени, не поленился и оставил свою насечку, которая точно соответствовала нынешнему уровню жидкости.

В этом угадывалась циничная насмешка.

Дмитрий Дмитриевич, чтобы коньяк никому другому не достался, допил бутылку до конца, из горлышка.

"Вот так, - бормотал он, укладываясь на диван и съеживаясь, словно в материнской утробе. - Вот и славненько. Пускай стучатся, пускай звонят. Все сплошь мерзавцы, всех надо гнать. Закрыть эту чертову больницу на амбарный замок. И каждого..."

Он погрузился в фантастические мечты и задремал.

2

Через три дня Александр Павлович подготовил на выписку Каштанова и Лапина. Оснований держать их дальше не было никаких. Хомского он оставил на сладкое, а сейчас занимался оформлением документов бабушки, задававшей всему отделению музыкальный фон. Бабушку готовили к поступлению в психо-неврологический интернат, и Ватников сделал невозможное, добившись, чтобы ее туда взяли вместе с железякой на ноге. Васильев обещал лично являться в этот интернат, осматривать бабушку, перевязывать ее, оперировать ее, где скажут - в палате, в коридоре, на пищеблоке; делать что угодно, лишь бы она исчезла отсюда и не портила окружающим кровь.

Он неоднократно пытался пристроить эту бабушку куда-нибудь - хотя бы даже в реанимацию, просто полежать. Что тут такого? везде лежат, даже под лестницей, была бы добрая воля. Реаниматолог лично зашикал на Васильева: "Ну ее на фиг! Она у тебя дышит сама, еще чего!" "Могу поставить трубку", - жалобно предложил Васильев. "Ну и поставь! А я - пожалуйста, дырочки обрежу у самых ноздрей, и ничего не будет видно..."

...В ординаторской была открыта форточка, и Александр Павлович с удовольствием раздувал ноздри. Слух его радовался пению птиц и прощальным завываниям бабушки. На тумбочке заклокотал чайник; Прятов прервал свое занятие и заварил чай - крепчайший, без пяти минут чифир.

Он только сделал первый глоток, как приятные звуки обогатились тревожными. Что-то кому-то кричала Марта Марковна, и кто-то отвечал ей визгливым, сварливым голосом. Послышался быстрый топот слоновьих ног, означавший, что старшая сестра сейчас войдет и сообщит Прятову какие-нибудь дурные новости.

Молодой доктор, Александр Павлович на лету схватывал основы коммунально-профессиональной жизни.

- Нет, вы только посмотрите, Александр Павлович, - Марта Марковна начала говорить еще из-за двери. - Пойдите и полюбуйтесь на вашего красавца, Александр Павлович, - пригласила она, явившись во всей полноте.

Прятов вытянул шею, как гусь, словно прицеливался ущипнуть Марту Марковну.

- Хомский? - угадал он, растягивая "с" до ультразвукового свиста.

- Хомский, - подтвердила та со зловещим торжеством. - Упал на лестнице и треснулся башкой. Сидит, блюет и охает. Дурак дураком, прости Господи.

- Пьяный? - с надеждой осведомился Прятов, ибо нетрезвость Хомского могла послужить хоть какой-то зацепкой, позволяющей его вышвырнуть.

- Трезвый, как стекло.

- Значит, блюет? - безнадежно переспросил Александр Павлович через плечо, выходя в коридор. И пошел к лестнице, не дожидаясь ответа. Все было ясно. Если человек, да еще трезвый, треснулся головой и блюет, то у него, как минимум, сотрясение мозга. Еще дней пять проваляется точно, если не больше. Хомский сумеет и десять. И двадцать. И вообще он не выпишется никогда, останется здесь навечно, и переживет Прятова, и похоронит его. Будет стоять в вестибюле и таращиться на черное траурное объявление о смерти старейшего доктора больницы, ветерана труда, Александра Павловича. Еще и деньги отправится собирать с больных, якобы на поминки.

Александр Павлович вернулся, позвонил в неврологическое отделение. Сплавить мерзавца туда, разумеется, не удастся, но осмотреть его обязаны. Потом снова направился к лестнице.

Хомский сидел в середине лестничного марша, держался за свою продолговатую голову и скулил. Чуть ниже образовалась многозначительная лужица, в которой угадывалась съеденная на завтрак пшенная каша.

- Хомский, что случилось? - Прятов остановился позади Хомского: навис над ним, со скрещенными руками.

- Оступился я, доктор, - жалобно простонал тот. - Шел себе вниз, тихонечко, за перильца держался...

- Значит, за перильца, - кивнул Александр Павлович. - Аннушка маслице разлила, - добавил он фразу, которую Хомский не до конца понял - хотя что-то такое забрезжило, вспомнилось из книг, прочитанных до злополучной травмы. - Куда же вы, позвольте спросить, шли?

- К физиотерапевту. К Леониду Нилычу.

- Зачем вам к Леониду Нилычу? На что вам Леонид Нилыч? Я собирался вас выписать завтра! Можно подумать, вы не знали!

- Процедурку последнюю хотел попросить. Мне горный воздух очень помогает.

- Я вам направление выпишу на Эверест, - не сдержался Прятов. - На Луну.

Он склонился над Хомским, с силой отвел ему руки и осмотрел голову. Ощупал и нашарил мягкую шишку, возле вмятины. Хомский в изнеможении застонал.

- Подымайтесь, - велел Прятов. - Давайте, оперативно. И ножками, ножками в палату. Каталки не будет...

- Да я же и не прошу, - забормотал тот и начал медленно подниматься на ноги. - Я все понимаю... я обузой не буду, я тихонечко полежу пойду...

...Васильев, когда Александр Павлович доложил ему о несчастье, постигшем Хомского, матерно выругался.

- Мало нам убийства - теперь еще внутрибольничный травматизм припаяют. Лестницы, скажут, моете и не вытираете...

Он замолчал и церемонно поклонился Вере Матвеевне, невропатологу - толстой, неопределенного возраста женщине в круглых очках и с мрачным лицом, которая уже несла себя по коридору, поигрывая резиновым молоточком.

3

Получасом позже Прятов ошарашенно разбирал каракули Веры Матвеевны.

- Что же это такое? - спросил он убитым голосом. - Консультация психотерапевта. Зачем же вы назначили? Где мы ему возьмем психотерапевта?

Под диагнозом сотрясения мозга стояли назначения: лекарства, постельный режим две недели и злополучная консультация.

- Больной попросил, и я не имела права ему отказать, - высокомерно ответила Вера Матвеевна, порываясь уйти. - Формально я обязана назначить при наличии жалоб. Плохой сон, тревога, подавленное настроение...

- Да он алкаш!...

- Это не мне решать. Я невропатолог, а не нарколог. Не переживайте насчет психотерапевта - пригласите Ватникова, он прекрасно справится. У него даже корочки есть, на учебе сидел два месяца, лодырничал - пускай теперь отрабатывает...

- Да Ватников знает его, как облупленного!

- Ну так тем и лучше, - удивилась та.

Вера Матвеевна, ничем не отличаясь в этом отношении от простого обывателя, не проводила никаких различий между психиатрами и психотерапевтами. Умом она знала разницу, но в трудовом быту вела себя так, как будто той не было вовсе.

Александр Павлович в очередной раз выслушал объяснение про историю болезни, которая пишется для прокурора.

Он-то запомнил это еще со студенческой скамьи. О прокуроре говорили так часто, что студенческая скамья начинала казаться совсем другой скамьей.

- Формально я обязана, - нудила Вера Матвеевна.

- Да-да, - Прятову не терпелось отделаться от нее, ибо в ее интонациях обозначилось нечто от горестных песен алкогольной бабушки, которую - как сама бабушка полагала, архангелы или бесы - уже увозили по коридору в темную неизвестность.

Качая огромным вздернутым задом, Вера Матвеевна начала удаляться.

Прятов смотрел ей вслед. Тоже ведь горит на работе: своя специальность - свои профессиональные вредности. Например, доисторические носки, потому нервные болезни требуют проверки стопных рефлексов, так что носки с клиента приходится снимать. Добро, если он в уме и снимет сам. А если не в уме, снимает доктор. Двумя пальцами. Бывает, что оба пальца с них соскальзывают - иногда их и вымыть не успеешь, сразу в рот...

Александр Павлович набрал номер Ватникова.

- Мне ужасно, отчаянно жаль, - он чуть не плакал. - Но вам придется зайти... так неловко вас отрывать, но эта невропатолог...

- Зайду, - сухо сказали в трубке. Прятов почувствовал, что его проступок не имеет прощения. Он должен был, неформально обязан был сделать все, чтобы отвертеться от глупого назначения. Он прогибался под обстоятельствами, в которых приличному коллеге полагается стоять насмерть и щадить время и здоровье окружающих.

Выкручивать руки - вот как называются подобные просьбы.

И Ватников уже не однажды, когда его пытались официально склонить к выполнению чего-то ненужного, начинал угрожать так называемой итальянской забастовкой. Забастовки при этом, по сути, нет никакой - работник исправно является на рабочее место и добросовестно трудится, выполняя все возложенные на него обязанности. Но только не сверх того. Попробуй, попроси такого зайти по-соседски и посмотреть очередного дебила, случайно уложенного в гинекологию из-за нейтральной, среднего рода фамилии на "ко". Попробуй, попроси его задержаться на полчаса и подстраховать коллегу, у которого как раз сегодня рожает семейство в полном составе, от кошки до прабабушки. Черта с два. Это и называется итальянской забастовкой, благодаря которой надежно парализуется больничная жизнь, вся построенная на тонкой системе неформальных взаимозачетов.

Александр Павлович вежливо положил трубку на место. Уверившись, что сигнал прервался, он с силой хватил по ней кулаком и выругался. Телефон хрипло хрустнул.

Прятов с заложенными за спину руками заходил по ординаторской.

С чего он, собственно говоря, так разнервничался? Хомский завис в отделении? Ну и что? Не он первый, не он последний. Бабуля вон сколько дней пролежала, даже месяцев - и все даже привыкли. Самого Александра Павловича винить совершенно не в чем. Так что все безоблачно. Кроме того, что нарушен стройный план выписки. Прятов, будучи аккуратистом, терпеть не мог, когда его планам что-то препятствовало. Но это же несолидно - расстраиваться из-за таких пустяков. Доктор должен обрастать броней. Доктор сойдет с ума или запьет, если начнет принимать близко к сердцу производственные мелочи.

Ему, однако, чудилось, будто Хомский все проделал нарочно, что он преследует некую цель.

"Не иначе, он это как-то подстроил", - говорил себе Александр Павлович, прекрасно понимая, что с подобными мыслями он окажется в лапах Ватникова быстрее и вернее, чем Хомский.

Подстроил - зачем?

Мысли Прятова принимали неприятную направленность.

"Ясное дело, зачем, - растолковывал себе Прятов, поминутно прикладываясь к чаю. - Хочет здесь поселиться. Куда ему идти? Есть ли у него вообще жилье и какое оно? Прописка ничего не значит..."

Вообразить себе тараканье обиталище Хомского было жутко и одновременно приятно, с примесью мстительности.

Конечно, он держится за "Чеховку" руками и ногами - тут дармовая каша, которую он, гад, сегодня выблевал; койку ему перестилают, витамины впарывают. Общество по интересам... за квартиру будет меньше платить - срок, проведенный в больнице, пойдет в зачет. Коммунальные услуги...

Абсолютно понятный случай.

Однако Прятову было не по себе.

Он чувствовал, что дело не в каше.

И был совершенно прав.

4

Сотрясение мозга, приключившееся с Хомским на лестнице, было симуляцией от первого до последнего признака. От каши, которой не без сожаления пришлось пожертвовать, до шишки на голове. Опытный пациент, Хомский прекрасно знал, что сотрясение мозга не сопровождается неоспоримой симптоматикой. Достаточно жалоб и истории самого события. Главное - настаивать на своем и твердить, что тебе очень плохо.

Пособниками Хомского в этой некрасивой затее были братья Гавриловы.

Никогда не следует недооценивать людей, даже если они обездвижены.

- Ребята, - Хомский заговорил с братьями без обиняков. - Мне на волю рановато. Мне бы подзадержаться...

Братья Гавриловы, имея известную неприкосновенность по медицинским показаниям, считались своего рода элитой. Это ни к чему не обязывало и ничего не давало, однако они важно и синхронно кивнули.

Хомский вынул из-за пазухи шприц и склянку с новокаином. Он стащил их из процедурного кабинета, когда сестру позвали к телефону и Хомский стоял там в приспущенных портках, ожидая укола. "Даже витамины - и те у нас через жопу", - шутили неблагодарные больные.

- Уколоть меня сможете?

Братья, стараясь не выказывать беспокойства, шмыгнули носами.

- И не просто уколоть, - Хомский постучал себя по черепу. - Вот сюда...

- В мозг? - ужаснулись братья.

Тот улыбнулся про себя молодой дури. Когда-то сам таким был.

- Пока нет. Под кожу... Мне нужно, чтобы было похоже на шишку. Вздутие хочу...

- Больно сделаем, - предупредили братья.

- Один уколет, а другой потом подует. Напустит в смысле.

- А вдруг кто войдет? - спросил один из братьев, и второй согласно закивал.

Хомский оскалил поганые зубы, отошел и придвинул к двери тумбочку. Она, конечно, не спасла бы от Марты Марковны, но Свету или Лену пока еще могла задержать.

- Давайте по-быстрому, - приказал он неожиданно жестко. Он сам насосал шприц, протер башку остатками одеколона, который был выставлен напоказ, стоял на раковине: дескать, не такие мы здесь алкаши - вот у нас даже осталось.

Тот Гаврилов, кому было сподручнее, принялся ковыряться в подставленной голове.

Череп у Хомского был бугристый, с ямами и шрамами - помимо основной впадины.

- Да ты под шкуру забирай, - раздраженно пробубнил Хомский, глядя под себя. - Что ты в кость колешь, как копьем!

Дело оказалось не таким сложным, как думалось. Братья могли гордиться собой. Хомский выбросил шприц и флакон в форточку.

- Зачем это тебе? В смысле - подзадержаться? Неужто дома так плохо?

- Надо разобраться кое с кем... Вернусь - потолкуем.

Хомский пошел в туалет, прихватив целлофановый пакет. Укрывшись за фанерной стенкой - там, где совсем недавно восседал покойник, он расправил этот пакет над унитазом, сунул два пальца в рот и вытаращил глаза. Рвота давалась ему с трудом, благо Хомский давно привык ко всем пищевым продуктам и непищевым жидкостям. Наконец, у него получилось. Пшенная каша шлепнулась в пакет, сопровождаемая длинными тягучими нитями. Хомский поднял с колен, протер слезящиеся глаза, вытер губы. Принюхался: переработанным спиртом не пахло. Накануне, готовясь к задуманному, он специально выдерживал пост и почти не прикасался к овсянке.

Воровато озираясь, он положил теплый пакет за пазуху. Пощупал шишку, которая, содержа в себе новокаин, нисколько не болела. Вышел в коридор и подпрыгивающей походкой прошел на лестницу. Там никого не было, и Хомский присел на корточки. Достал пакет, вывалил содержимое себе под ноги, пустую тару проворно затолкал в урну, потеснив гору окурков. Лег рядом и начал стонать.

...Вернувшись в палату уже со свежим диагнозом, он подмигнул уважительно смотревшим на него братьям и пригласил их на разговор.

- Поговорим о покойничке, - Хомский натянул одеяло до подбородка так, что торчала только его безобразная голова. - На кой ляд его понесло в сортир, по-вашему?

Гавриловы немного подумали.

- Дело житейское, - они осторожно пожали плечами. - По нужде - зачем же еще? Покурить...

- Он не курил, - помотал головой Хомский. - И у него был ключ от отдельного сортира. Повторяю вопрос: на кой ляд его туда понесло?

5

В палате было тепло и солнечно. Сиял календарь с полуголой женщиной, прикнопленный к двери. Эпизодически пролетали неустановленные насекомые. На батарее лежали и сохли носки Хомского: очень заманчивые для полярного Санта-Клауса, которой вполне мог бы, расчувствовавшись, засунуть в каждый по баночке с овсянкой. К сожалению, не сезон.

- Вот черт, - сказал один из Гавриловых - тот, что был ближе к Хомскому.

- Это тебе от новокаина под шкурой такие мысли в голову лезут? - поинтересовался второй. - Может, и нам ширнуться для ума?

Хомский усмехнулся, просунул между колен сцепленные в замок руки. В коридоре топотало вежливое стадо: профессор Рауш-Дедушкин вывел своих питомцев на очередной обход.

- Стало быть, - подвел черту Хомский, - в общем сортире нашему покойничку делать было нечего. Он же брезговал нами! Словно стеночку выстроил вокруг койки. У него даже личный стакан имелся...

- Да нормальный мужик был, - буркнули Гавриловы. - Дозу держал хорошо.

- Свою дозу, - поправил их тот. - Наши бутылочки ему были в тягость. Потому и на ногах стоял, когда мы все уже отключились! Пил бы со всеми овсянку - был бы жив... Может быть. А так - понесло его... И зачем выходить в сортир, ночью-то, даже если он и захотел покурить? Мы же здесь смолили, форточка была открыта. - Он вздохнул: - Давайте-ка, люди добрые, поднапрягите умы. Вдруг чего вспомните? Я сам, - повинился он, - не помню ничего. Рожи, рожи вокруг, а внутри так славно, а дальше - провал. Как отрезало.

Гавриловы горько скривились:

- Что же нам помнить-то? Мы же лежачие, в коридор не ходили...

- Может быть, к нам кто-нибудь заходил... Зашел и увел соседа...

Братья крепко задумались.

- Нет, - сказали они наконец решительно. - Не было такого дела. Пока мы в уме были - не было.

- Эхе-хе, - закряхтел Хомский, расстроенный малыми размерами светлого промежутка. Братья Гавриловы редко оставались в уме надолго, если вообще бывали в нем.

Снаружи послышались шаги. У Хомского было развито безошибочное чутье; он заранее знал, какие шаги означают визит в палату, а какие - просто так, чепуха, по какой-нибудь медицинской ерунде. Он быстро лег и прикрыл глаза. Действительно: дверь отворилась, и вошел Ватников, раздраженно смотревший поверх усов. Хомский не шевельнулся, прикидываясь спящим.

- Хомский, - Ватников церемонно кивнул братьям, нагнулся и потрепал неприятного пациента за плечо. - Просыпайтесь, Хомский. Вы меня звали, я пришел.

Было в его тоне нечто командорское, судьбоносное. Шутки с ним, с Ватниковым, бывали, между прочим, хороши до поры до времени. Озлившись и задавшись целью, он мог здорово напакостить, зацепиться за строчку в диагнозе и обеспечить неугодному долгие, многолетние собеседования с психиатрами. Даже Хомскому такая морока была ни к чему, хотя нельзя сказать, что его сильно пугали подобные перспективы. Больница не тюрьма, а от тюрьмы не зарекайся, и в этой предположительной грядущей тюрьме психиатрический диагноз не помешает. Поэтому в Хомском боролись два чувства: с одной стороны, раскручивать дело к собственной выгоде, а с другой стороны - раскручивать его, быть может, к своей погибели. "Что Бог ни сделает - все к лучшему", - окончательно рассудил Хомский, решив придерживаться выбранной линии действий, и открыл глаза.

- Здравствуйте, - молвил он слабым голосом. - Голова очень болит. И подташнивает.

- Голова болит, - утвердительно кивнул Ватников, любивший при беседах с больными повторять их высказывания подобно эху. - Говорят, вы сильно ушиблись.

- Не то слово. Но мне с вами, доктор, надо потолковать кое о чем другом.

- Кое о чем другом. Изумительно. Я в вашем полном распоряжении.

- Не здесь, - Хомский измученно мотнул головой в сторону братьев.

Ватников несколько опешил:

- Но где же? Ведь вам, насколько я понимаю, положено лежать.

- Ничего... Не все же лежать, пролежни будут. Можно немножко посидеть в коридорчике...

Какое-то время психиатр колебался, не зная, как поступить в данном отдельном случае - пойти на поводу у больного или не ходить.

В итоге он рассудил, что коридорчик не помешает. Тем скорее утомится Хомский, если у него и вправду болит голова.

- Я к вашим услугам, - учтиво объявил Ватников, вставая со стула. Хомский, охая и кряхтя, начал садиться в постели; гримасы, которые он корчил, подразумевали неимоверную муку. Ватников неприязненно ждал, пока Хомский спустит на пол ноги с кривыми и желтыми, уже завернувшимися в трубочку когтями. Терпел, покуда тот чесался, отхаркивался, закатывал глаза.

6

В коридоре они присели на скамеечку под плакатом о профилактике простатита, который Васильев постоянно порывался снять, и где был изображен серый от ужаса человек, прикованный к пушечному ядру, каким-то чертом имевшему в себе признаки унитаза. Нарисованный доктор грозил пальцем, что не было пустой угрозой, ибо при этой болезни палец тот мог запросто примениться в ручном изучении прямой кишки.

Плакат повесил Прятов, намеревавшийся оживить унылые больничные будни. Он и в ординаторской развесил плакаты - против венерических болезней, против пьянства и бытового насилия в семье. Но с этими кошмарными картинами Васильев уже не мог мириться и ободрал их с мясом, не утруждаясь отколупыванием кнопок.

Один был про сифилис, назывался "В ночное". На нем изображалось развратное такси, а в такси, на переднем сиденье, затаилась ослепительная путана с кирпично-красной рожей. Ее зеленый глаз фантазией художника превратился в таксёрский зеленый огонек. Больше там ничего не было, и простор для выводов образовывался просто степной, лихая воля для разбойничьего воображения. Ясно было одно: такой зеленый глаз в сочетании с рожей, да еще в такси - это очень плохо.

Второй плакат посвящался СПИДу. Там тоже изображался какой-то купеческий разврат с участием заблудшей красавицы, а ниже шла подпись: "До СПИДанья!"

Эти плакаты Александр Павлович повесил один позади себя, а второй - перед собой.

Васильев, когда Прятов обнаружил исчезновение плакатов и явился к нему в кабинет весь расстроенный, только хмыкнул: "В ночное! Рожа такая поганая". И уткнулся в бумагу, и зашуршал скучным пером.

...Ватников в который раз покосился на пушечное ядро, отгоняя неприятные мысли о возрастных заболеваниях.

- Я вас слушаю, Хомский. Но должен предупредить вас: я человек когда мягкий, а когда и суровый, военной закалки, с Афганистаном за плечами. И если вы станете жаловаться на плохой сон, дурное настроение и общий упадок сил, то я попросту предложу вам прекратить пить овсянку и прочие вредные вещи, а вы на это никогда не согласитесь - я правильно говорю?

Во всем поведении Хомского, минуту назад умиравшего, появилась азартная живость. В последний раз такое лицо было у него, когда он расследовал для отделения исчезновение двух простыней и наволочки.

- Доктор, - сказал он мягко. - Я не стану жаловаться. Мне нужна ваша помощь. Мы, - он обвел рукой коридор, - люди бесправные, нам к докторам ходу нет...

- Позвольте, - Ватников обычно никого не перебивал, так как психиатру важно услышать побольше - вдруг да сболтнет человек про чертей. Но здесь он изменил профессии, великодушно рассмеялся: - Все доктора, и я в том числе, готовы вам помогать денно и нощно...

- Я не о том... Не могу же я заявиться в ординаторскую и учинить допрос Александру Павловичу...

- Допрос? Почему - допрос?

Хомский отчаянно вздохнул и признался:

- Я, доктор, занимаюсь убийством нашего товарища...

Какое-то время Ватников молча смотрел на него. Потом медленно проговорил:

- Значит, ваше сотрясение мозга...

Тот улыбнулся тонко, в меру умения:

- Элементарно, доктор Ватников! Но это исключительно между нами... Если что, я пойду в отрицаловку.

Теперь на лице психиатра возник неподдельный интерес, сугубо профессиональный.

- Так-так. Очень хорошо. И вам понадобился я? Вы хорошо подумали, прежде чем ко мне обратиться?

- Ну да. Мне нужно, чтобы вы стали, как говорится, моими глазами и ушами. Тайным помощником. Разведчиком в стане врага.

Глаза у Хомского были мутные, с красными прожилками, а из ушей несло адской скверной. Содрогнувшись от предложенной роли, Ватников молвил:

- Вы что же - считаете, будто я соглашусь...

Сказанное не укладывалось у него в голове. Безумец с посттравматическим, да еще и алкогольным изменением личности берет в подручные психиатра, человека с высшим образованием. Но почему? Вырисовывался полный анекдот.

Хомский кивнул:

- А я со своей стороны обещаю держать вас в курсе всего, что узнаю. От соседей. От сестер...

Ватников по-прежнему ничего не понимал, но решил до поры не показывать этого.

- И у вас уже имеются соображения?

- Имеются, имеются. Это доктор наш убил, Александр Павлович.

Ватников облегченно вздохнул: все разъяснилось. Беседа входила в привычное для него русло. Строго профессиональное.

- Так-так-так. А почему же вы решили, что Александр Павлович убил?

Ватников старался говорить мягче, чтобы не спугнуть помешанного, и это давалось ему легко, благо нарабатывалось годами.

Хомский начал загибать пальцы:

- Во-первых, сосед хотел на него жалобу написать. И уже начал. У него бумага лежала на тумбочке, и заглавие проставлено. А утром там ничего не было, я сразу проверил. Никакой бумаги. Куда она делась?

Ватников недоуменно пожал плечами:

- Он мог передумать. Ему могло не понравиться написанное. Скомкал и бросил в помойку. Об этом вы не подумали?

- Я поискал в помойке, - возразил Хомский. - Пусто. И передумать он не мог. Он - знаете, как это бывает - прямо завелся. Урою, говорил, доктора, гад буду.

- За что же?

- Александр Павлович подумывал выписать всю палату за пьяное дело. И что-то еще такое нахимичил в приемнике. Там шум поднялся, кто-то упал с каталки.

- Да, - с готовностью припомнил Ватников, не переча больному. - Верно, такие планы у него были. Хотя про каталку я ничего не знаю.

- Вот я и говорю. А сосед погибший был блатной. Он косил от чего-то - от армии, наверное. Нам не сказал, но такое за версту видно. Он нас вообще не шибко уважал, гнушался нашей компанией.

- Однако пить с вами он не гнушался?

- Так дело-то одно делаем. Все живые, всем нужно.

В голосе Хомского звучала спокойная и мудрая убежденность.

Ватников покрутил усы, обдумывая, как бы пограмотнее отразить в истории болезни деловое предложение собеседника. Алкоголизм больного тоже сыграл свою роль, и при поверхностном рассмотрении получалось замысловато, но в глубине угадывалась огромная работа по разрушению мозга. Паранойяльный синдром? Параноидный бред? Парафренный? Сверхценная идея? Но не белая горячка. Вот если бы Александр Павлович вдруг сделался в представлении Хомского маленьким, забрался в карман и угрожал оттуда скальпелем - тогда конечно. А пока...

Ватников решил, что материала пока маловато.

- Ну, хорошо, - молвил он вкрадчиво. - Вы сказали "во-первых". А что во-вторых?

- А то, что больше убивать некому. В нашей хате все спали без памяти, а больше тем вечером никто в отделении не злоупотреблял... Уж я-то знаю. Никто не мог с пьяных глаз ворваться в сортир и стукнуть по голове. Да и в сортире...

- Значит, ваша палата все-таки перепилась? - быстро переспросил психиатр. - Не отрицаете?

- Не отрицаю, - важно ответил Хомский. - Но дело-то прошлое. Задним числом не наказывают.

- И победителей не судят, а побежденному - горе. Это понятно. Вы что-то начали говорить, я вам помешал, продолжайте.

- Я говорю, что в общем сортире ему было нечего делать. У него имелся ключ от отдельного, - повторил Хомский соображения, ранее высказанные братьям Гавриловым.

Ватников немного смутился. В том, что рассказывал ему этот идиот, прослеживалась некая система, не лишенная логики. Конечно, у помешанных такое случается сплошь и рядом. Но не у таких опустившихся, безмозглых существ, каким виделся Ватникову Хомский. Его слова не укладывались в симптоматику, характерную для последствий черепно-мозговой травмы, осложненной алкоголизмом - или наоборот, алкоголизма, осложненного последствиями травмы. Да и самой травмой. Стоп! Хомский не всегда был алкоголиком и ничтожеством, у него - минуточку-минуточку - даже образование высшее!

В памяти доктора неожиданно всплыли жаркие афганские будни. В частности, осведомители из местного населения, которые время от времени появлялись и сообщали очевидную нелепицу, которая, однако, подтверждалась впоследствии. Не всегда, но подтверждалась. И лучше было поверить в национально-освободительную банду, которая выросла на ровном месте из ниоткуда - там, где по данным разведки ее никак не могло оказаться. Нежели чем угодить под обстрел в полном составе, беззащитной колонной. Эти осведомители бывали на вид сущими ишаками: тупые морды с кустиками растительности, грязное тряпье, стеклянные глаза. Они чем-то напоминали Хомского...

Ватников помотал головой, отрекаясь от наваждения. Не сошел ли он сам с ума? Его же ранили только в руку, не в голову. При чем тут продажные духи?

Итак, диагноз.

- Продолжайте, я слушаю вас крайне внимательно, - Ватников постарался вложить в свои слова щедрую порцию участия и заботы. И постарался выглядеть всерьез озадаченным гипотезами Хомского.

Тот печально развел руками:

- А это и все... пока. Вы бы, доктор, побеседовали осторожненько с Александром Павловичем, а? На предмет ночных событий. Я слышал, он куда-то ходил. Не сам слышал, люди говорят. Будто его ночью вызывали. Вот вы бы и поинтересовались, вам он охотно расскажет. И докторов из приемного покоя спросите...

- Но если Александр Павлович убил вашего соседа, то он, согласитесь, не станет мне ничего рассказывать. Во всяком случае, не скажет правду.

- Пусть говорит неправду. Это все равно.

7

Прятов молча смотрел на Ватникова.

- Да, вот такая история! - развел руками психиатр. - Представьте себе, этот субъект копает под вас.

Александр Павлович натянуто улыбнулся:

- Это имеет какое-нибудь название в психиатрии?

- О, безусловно. Названий масса, одно другого краше. Придется понаблюдать в динамике, чтобы определиться наверняка.

- Здесь? - вырвалось у Прятова. - Нельзя ли понаблюдать за ним в условиях дурдома?

Ватников виновато возразил:

- Увы, Александр Павлович. По-моему, бред только формируется и еще не принял должные очертания. Пока у меня нет оснований... вы сами знаете, как теперь сложно с подобными переводами. Раньше - другое дело, его бы засадили в дурдом, как только он рот открыл бы...

Александр Павлович бессмысленно раскрывал и закрывал папки с историями болезни. Его симпатичное молодое лицо потемнело от огорчения.

- Все-таки неприятно, - проговорил он сквозь зубы.

- Да не расстраивайтесь вы! - воскликнул Ватников. - У вас вся жизнь впереди, еще не такое увидите. Стоит ли принимать близко к сердцу бредовые построения...

Он встал и, демонстрируя уверенность и общий контроль над ситуации, размашистыми движениями начал готовить чай, который вдруг резко опротивел Александру Павловичу.

- Я буду держать вас в курсе, - пообещал Ватников. - Заключим союз. Я буду беседовать с ним, следить за этим... - Он хохотнул. - За этим расследованием. От вас ничто не укроется.

- Вы хотите ему подыграть? - сообразил Прятов. - В любом случае - спасибо.

- В какой-то степени. Совсем немножко. Может быть, вы расскажете мне чуть-чуть о той злополучной ночи? Мне ведь придется изображать секретного агента, осведомителя...

На последнем слове Ватников усмехнулся, невольно припомнив снова осведомителей, подобных ишакам.

- Я должен предложить ему какую-то пищу для размышлений, материал, - деликатно настаивал психиатр.

Пронзительно зазвонил телефон, и Ватников рассеянно взял трубку.

- Алло... Да, это я... Как вы меня здесь нашли? Мария Васильевна - ну что вы, родная моя, вам опять плохо? Ах, телевизор сломался? Ну, это трагедия. Ну, давайте я вас в сумасшедший дом упрячу, пенсию за три месяца подкопите, телевизор почините. Ах, не надо? А как же вас еще развлечь?

Александру Павловичу пора было на плановую операцию, и он нетерпеливо поиграл ключом от ординаторской. Принужденно оскалился:

- Что же мне рассказать? И как? Как следователю?

- Да как хотите, - Ватников положил трубку и попытался обратить разговор в шутку, какой тот, конечно, и был с самого начала. - Какие-нибудь мелкие подробности, парочки хватит. Чтобы мне было в чем отчитаться перед господином сыщиком.

Не сдержавшись, Прятов швырнул ключ на стол.

- Вот же негодяй! - сказал он. - Выходит, сотрясение у него липовое...

- Мы этого не докажем, - напомнил ему Ватников с неподдельным соболезнованием. - У нас есть запись специалиста. Мнение Веры Матвеевны обсуждению не подлежит. Поднимется такой вой! А Хомский, разумеется, не расколется.

- Я понимаю, - Александр Павлович не скрывал досады. - Ну, хорошо. Чем я могу быть полезен? Я уже начал забывать мелкие подробности... Сами понимаете, время прошло.

Ватников никогда не занимался частным сыском и понятия не имел, о чем спрашивать.

- Можно и приврать немножко, - предложил он неуверенно. - Скажите, что видели ночью странного человека в пальто и шляпе... Хотели остановить, но он скрылся...

- В туалете для больных, - подхватил Прятов. - А в руке держал бутылку. И вид имел угрожающий. За голенищем нож, за поясом - пистолет. Нет, глупости, скажите ему, как есть. Я никого не видел. Был ложный звонок, кто-то хулиганил. Я спустился в приемный покой, но там в моих услугах не нуждались. Пока я выяснял, в чем дело, хулиган пригласил в отделение охранника. Нашего казачка. Казачок не увидел ничего подозрительного. Все были на месте, спали. И Кумаронов спал. Улегся, не разуваясь, в ботинках... Миша видел, и казачок тоже видел.

Ватников удовлетворенно кивал, старательно запоминая эти важные детали.

- ...Все были на месте, спали, - повторил Хомский на следующее утро, выслушав лаконичный отчет Ватникова. Хомский был весьма сосредоточен, и психиатр подумал, не началась ли у бедняги эхолалия - болезненное повторение чужих слов. Он не замечал, что и за ним самим водится такой грешок.

Из соседней палаты неслись крики Марты Марковны:

- Я вас урою! Вы ведете себя, как животные! Вы посмотрите, что у вас делается!...

- Спали, - кивнул Ватников. - Вас что-то не устраивает, Хомский?

- Не устраивает, - отозвался тот. - Все спали. И Кумаронов спал? Он не мог спать, он сидел в сортире. Возможно, уже мертвый. Я, конечно, не специалист. Но мент интересовался именно этим промежутком, когда доктор ушел по звонку. Расспрашивал меня. Значит, экспертиза была. И показала, что оленя замочили в это время...

Ватников пожал плечами:

- Когда они успели, по-вашему, провести экспертизу? Так, на глазок. И потом - часом позже, часом раньше... Ни один эксперт не назовет вам время с точностью до минуты. Это только в детективных романах такое бывает.

Хомский позволил себе вольность: проникновенно взял доктора за руку.

- Послушайте, - молвил он. - Что греха таить - мы приняли на грудь крепко. И если бы сосед заснул, его так просто никто бы не поднял. Хрен бы он вышел по нужде. Да он бы и не пошел туда по нужде...

- Вы же сами говорите, что все были в стельку пьяные. Кумаронов мог не разобрать, где дверь, а где окно. Забыл про свой персональный ключ, пошел куда попало...

Хомский барабанил пальцами по своим редким, черным зубам.

- Все это возможно, - проговорил он задумчиво. - Встал, зарулил, напоролся, схлопотал... Сплошные совпадения. Да только зачем тогда эти ложные звонки?

- Может быть, это действительно обычное совпадение, - предположил Ватников, который незаметно для себя все больше втягивался в причудливое следствие. - Еще одно. Не знаю, как в уголовной практике, но в медицине порой случаются настоящие чудеса. И тогда выйдет, что преступление произошло позже, когда все успокоились.

Хомский мелко и дробно засмеялся:

- Нет, мил человек! В такие хитроумные совпадения я не верю... Звонки и мочилово как-то связаны между собой. Тогда-то и убили, иначе на кой было огород городить? Да и кто, сами подумайте, мог его кокнуть потом? Посторонних в отделении не было, а нашим гнобить соседа ни к чему... Здесь ведь как: стоит кашлянуть, а я уже знаю. Ни с кем он не ссорился, никому не мешал... Гнилой был человек, наш покойничек - прости меня, Господи. Как говорится, не тронь... ну, сами знаете. Его и не трогали.

Ватников утомленно вздохнул:

- Ну да. Не трогали, всего лишь убили. А почему я должен вам верить, Хомский? - вдруг прищурился он. - Если на то пошло, вы и сами могли убить...

- Не должны, - согласился Хомский. - Мог. Никому нельзя верить.

8

Был обед, в гости явились друзья-завсегдатаи: Раззявина и Голицын.

Клавдия Семеновна любила покушать; покончив с обедом в гастроэнтерологии, она шла куда-нибудь еще, чаще всего в травму, потому что коллектив там был сугубо мужской - Васильев и Прятов.

В бытность свою участковым врачом, по молодости еще, Клавдия Семеновна обожала ходить на пищевые отравления. В режиме квартирных вызовов. Обстоятельно раздевшись в прихожей и вымыв руки, она строго интересовалась: "Что у вас было на первое, на обед?" "Борщ", - сокрушенно лепетал больной. "Давайте попробуем..." Клавдия Семеновна присаживалась к столу, самостоятельно наливала себе в тарелку борщ поварешкой. Покончив с первым, интересовалась вторым. "Борщ как будто неплохой... А на второе что кушали? Котлеты? Несите-ка их сюда..."

Что касалось Голицына, то он со своими надоевшими шутками про играющие гормоны считался изгоем в терапевтическом отделении, его недолюбливали, потому что он, во-первых, вечно назначал какие-то сложные анализы, а во-вторых, и сам держался особняком, полагая себя аристократом от терапии. Все вокруг терапевты, а он один - эндокринолог. Изображая петуха в курятнике, Голицын ходил гордо и независимо. Зарплату ему всегда выдавали в последнюю очередь, потому что он стоял последним в ведомости. Но он все равно приходил первым и очень расстраивался, когда ему в очередной раз не удавалось протиснуться сквозь толпу дородных сестер, нависших над ведомостью, как придирчивые поросята над корытом.

Ватников, завершивший очередное совещание с Хомским под видом рациональной психотерапии, тоже пришел, и сестры - Марта Марковна, Миша и Таня вместо Лены - отнеслись к такому наплыву гостей неодобрительно. Им самим могло не хватить обеда. Конечно, Миша очень ловко управлялся с черпаком, и казалось, что он наливает полные тарелки, однако к концу коридора, когда все пациенты были обслужены, в баке еще оставалось достаточно для пропитания среднего персонала.

Тарелки дымились.

Все сосредоточенно ели, когда в коридоре зашаркали шаги.

- Кирилл Иваныч, - откомментировала Клавдия Семеновна с набитым ртом.

Поступь начмеда была известна всей больнице.

Дверь стала медленно отворяться, в щель просунулась голова Кирилла Иваныча. Вид у него был дикий: начмед с похмелья побрил себе череп и весь изрезался. Едокам понадобилась вся их выдержка, чтобы не вздрогнуть и вежливо кивнуть голове в ответ. Начмед смотрел на обедающих мутным взглядом: будь их двое или трое, он бы не преминул сделать какое-нибудь дежурное замечание - от нечего делать, чтобы напомнить о себе, но людей было больше, и он никак не мог сосчитать, сколько именно.

Закаленные доктора бесстрастно поглядывали на изуродованную голову и вновь обращали взоры к тарелкам. Голова неуверенно втянулась обратно в коридор. Шаги зашаркали прочь.

- Бедный Кирилл Иваныч, - заметила Раззявина. - Надо что-то делать. Надо спасать человека.

- Гормоны играют, - привычно откликнулся Голицын и поперхнулся. Кирилл Иваныч был в возрасте, и те гормоны, которые еще могли в нем резвиться, были наказаны дареным коньяком. Да и овсянкой начмед не брезговал, когда приходилось особенно плохо. Но эндокринолог поперхнулся не потому, что смутился из-за собственного глупого заявления, а просто так. Лапша попала ему не в то горло.

Прятов, в очередной раз выслушавший печальную шутку про гормоны, попытался вообразить себе какую-нибудь неожиданную гормональную игру. Гормоны представились ему в виде двух братьев по фамилии Тестостерон, удивительно похожих на Гавриловых. Тестостероны сидели друг против друга и резались в двадцать одно на интерес: за право соорудить на физиономии хозяина призовой прыщ.

Ватников отвалился от тарелки и вытер пшеничные усы.

- До тех пор, - сказал он значительно, - до тех пор, пока человек сам не захочет лечиться, спасать его бесполезно. Ему ничто не поможет.

- Угу, - кивнул Васильев. - Кирилл Иваныч-то как раз очень, очень хочет лечиться. Особенно сейчас. Шастает по больнице и ищет, где ему нальют... На позапрошлой неделе я отобрал у девятнадцатой палаты бутылку. На этикетке написано, что водка, но внутри... Такое, знаете, мутновато-зеленоватое что-то, с резким запахом. Очень похоже на какой-нибудь стеклоочиститель. Ну и вот - я отобрал и запер в сейф. Вдруг является наш Кирилл Иваныч: плохо ему отчаянно, остро нуждается в терапии. Я его предупредил, показал бутылку. Дело, говорю, ваше, но я бы поостерегся. Эта бутылка устрашила даже его, он отказался и ушел, хотя очень неохотно. А через полчаса вернулся. Махнул эдак рукой - пропадай, мол, все! И бутылку потребовал. Но уже поздно было. Опоздали, говорю ему, Кирилл Иваныч... Уже Леонид Нилыч заходили и прикончили...

- Все под Богом ходим, - недовольно промолвила Раззявина. - Над вами тоже могут посмеяться, Севастьян Алексеевич.

Тот энергично замахал руками:

- Пусть сделают одолжение, Клавдия Семеновна! Я только этого и хочу. А то все уж больно серьезно ко мне относятся.

- Между прочим, Севастьян Алексеевич, - вмешался Ватников, - зачем вы поставили бутылку в сейф?

Вопрос повис в воздухе, сопроводившись улыбкой Васильева, который оценил юмор и тонко показал, что оценил.

Голицын высмотрел себе что-то лакомое, подцепил вилкой.

- Он же прямо в ботинках спал, в пустой палате, - эндокринолог кивнул на дверь, вновь переводя разговор на несчастного начмеда. - Наш Кирилл Иваныч. Его видела вся больница. Хоть бы дверь заперли!

- А он не позволил запереть дверь, - отозвался Васильев. - Он скандалил и выступал: дескать, ему нужен приток свежего воздуха! А всем другим нужен отток несвежего воздуха из него...

- Жаль человека, - твердила свое Клавдия Семеновна. - Хирург от Бога.

- А бывает хирург от дьявола? - прищурился Голицын. - Но вы правы... Профессионализм пропивается последним. Помните, как все с утра пораньше явились его поздравлять и хвалить?

Та не помнила, пришлось напоминать.

- Ну как же. "Молодец, - говорят ему, - Кирилл Иванович! Так зашили ножевое ранение - ювелирная работа! Да еще ночью, когда спать да спать..." А он, очумелый, приподнимается с койки. А что, спрашивает, я делал ночью?

Александр Павлович, покамест не проронивший ни слова, внимательно смотрел на Ватникова. Тот вдруг застыл, неподвижно глядя в какую-то точку.

- Ботинки... - пробормотал Ватников и криво усмехнулся.

- Что - ботинки? - подтолкнул его Прятов.

- Эти ботинки... где-то я уже слышал о ботинках. Или вообще об обуви. Пустяки, - психиатр сделал небрежный жест и потянулся за раскрошенным печеньем. Одновременно он думал о Хомском: неплохо бы поделиться с ним своим расплывчатым беспокойством. В этом пункте размышлений Ватников естественным образом ужаснулся. Поделиться с Хомским? Как это - поделиться с Хомским? Он втягивается... Это был слишком поспешный вывод, но Ватников, опытный и многое повидавший, привык обращать внимание на мельчайшие симптомы, предвестники беды. Безумие на двоих, разделенное. Или на троих, что вообще случается сплошь и рядом.

- Вы будто привидение увидели, Иван Павлович, - заметил ему Васильев.

И психиатр немедленно испытал новый укол тревоги. Привидение? Привидение - от слова "привидеться". Кому и что привиделось?

Ватников старательно припоминал все, что знал о ботинках применительно к медицине. В голову постоянно лезло что-то не то, хотя и важное. Например, бригадам скорой помощи известен "симптом ботинок": представим, что состоялся дорожно-транспортный наезд. Приезжает бригада и первым делом высматривает: не стоят ли где пустые ботинки? Ибо если пешеход, соприкоснувшись с машиной, вылетел из ботинок, то это заведомый труп.

Но бывает, что ботинки остаются стоять зашнурованными.

Один такой субъект ухитрился выжить, упав на лобовое стекло в своих беззащитных носках и отделавшись разрывом селезенки, но это исключение, медицинский казус

- Не выспался я, - пожаловался Ватников, так ничего и не придумав. - Глаза слипаются.

- Вы же не дежурите, - удивилась Клавдия Семеновна. Хотя сама она дежурила часто и всегда отлично высыпалась.

- Неважно, - сказал психиатр, вставая. - Телевизор смотрел допоздна. Благодарю за хлеб-соль. А с Кириллом Иванычем и в самом деле пора что-то делать. Вся больница видела, говорите?

- О нем легенды ходят, - сказал Голицын.

9

Это могло показаться странным, но Ватников пошел не домой отсыпаться, а прямо в девятнадцатую палату. Там тоже доедали; у братьев Гавриловых тарелки стояли на груди, а Хомский, приютившийся в углу, держал свою на коленях и быстро-быстро работал ложкой. Рядом стоял компот; Ватников невольно принюхался - нет, от компота не пахло ничем недозволенным. Пахло от самого Хомского, но тут уже было не разобрать, остро или хронически.

Гавриловы посмотрели на психиатра и деликатно отвернулись. Ватников чуял, что занимается чем-то не тем, если даже Гавриловы стремятся проявить такт. Так ведут себя больные дамы среднего возраста, когда к ним приходит нетрезвый доктор.

У него неприятно вспотели ладони.

- Хомский, - сказал он громким и нарочито бесцветным голосом. - Вы мне нужны. Жду вас снаружи.

Он не сказал "в коридоре", потому что этим расписался бы в покорности воле Хомского. Надо было сохранить лицо, а коридор постепенно превращался в место для агентурных бесед.

Выйдя из палаты, Ватников привалился к стене и возвел глаза к потолку.

Молодые доктора, которых проводил мимо профессор Рауш-Дедушкин, бросали на него быстрые взгляды. Профессор, в свою очередь, взглядом по Ватникову только скользнул и занес его в число предметов инвентаря.

Когда появился Хомский, Ватников отлепился от стены.

- Пообедали? - спросил он отрывисто, неуклюже пряча растерянность за строгостью. - Новые идеи? Озарения? Как продвигается следствие?

Хомский захихикал:

- Следствие стоит на месте, доктор. Без вас я как без рук. А вы, я вижу, что-то узнали?

Психиатр мучительно вздохнул.

- Наверно, Хомский, у меня в вашем обществе едет крыша. Безумие заразно, вам это известно? Придешь, бывает, в коммуналку, а там и не поймешь, с кого началось...

- Взбодритесь, доктор! - Хомский стал серьезен. - Выпрямитесь и делайте вид, будто беседуете со мной по врачебному делу. Люди смотрят...

"Врачебное дело", - тоскливо подумал Ватников. Как это точно подмечено.

- Я вас разочарую, - медленно сказал он. - Я ничего не узнал. Но у меня в голове вертится что-то непонятное про обувь. Я никак не пойму, при чем тут она...

- Обувь? - быстро переспросил Хомский. - Прошу изложить подробно и ничего не пропускать. В нашем случае важна любая ерунда.

- Да это и к делу-то не относится, - слабо сопротивлялся Ватников. - Вы ведь наверняка знаете нашего начмеда... Кирилла Иваныча.

Хомский расплылся в понимающей, гнилой улыбке:

- Ну а как же! Кирилл Иванович!... Золотой человек. Он мне направление сюда подписал...

- Не сомневаюсь. И не удивляюсь... Так вот: Кирилл Иванович действительно золотой человек... опытный доктор, хороший товарищ. Но у него, к сожалению, имеется большая проблема...

- Я знаю, - Хомский помог Ватникову, видя, что тому нелегко говорить. Хомский щелкнул себя по горлу и сокрушенно вздохнул.

- Да, - кивнул Ватников. - Водится за ним такой грех. Все обеспокоены, все понимают, что надо что-то делать...

- Мы все стараемся, - заметил Хомский. - Недавно они изволили за бутылочкой стоять в очереди, прямо за мной. И я взял последнюю - нарочно, чтобы ему не досталось, чтобы поберечь его...

Психиатр наморщил лоб.

- Это не ее, часом, у вас заведующий отобрал и запер в сейф?

Хомскому было неприятно вспоминать об этом, он сделал нетерпеливый жест:

- Доктор, замнем... Переходите к существу вопроса.

Ватников, который был выше Хомского на голову, сейчас казался ниже, тогда как Хомский странным образом налился силой и уверенностью. В этот момент он только нарядом своим напоминал помоечное отребье, которому повезло оказаться в больнице и немного отъесться.

- Короче говоря, Кирилл Иваныч в тот проклятый день спал здесь, в отделении, в пустой палате. Пришел с инспекцией, но вдруг сомлел, прилег... И он лежал в ботинках. Вроде пустяк, но получается какой-то особенный позор. Вся больница ходила и смотрела. Я не представляю, почему это важно, однако эти ботинки не идут у меня из головы...

Хомский крепко задумался.

- Ботинки, - пробормотал он. В глазах его зажегся желтый огонь. - Вы говорите, вся больница ходила и смотрела?

- Ну, не специально... Вернее, специально, но под тем или иным предлогом...

- И наш подозреваемый, конечно, тоже видел?

- Кто, простите?

- Да Александр Павлович.

Ватникова передернуло. Вот опять! Надо вызывать сантранспорт, а не калякать с ним по душам...

- Александр Павлович, работающий здесь, не мог не видеть.

- Ага, - Хомский глубокомысленно поскреб щетинистый подбородок.

Теперь психиатр поймал себя на том, что подражает Хомскому и сосредоточенно жует губами.

- Не понимаю, зачем вам эти ботинки, - сказал он с легкомысленным раздражением. - Вы же не думаете, что Кирилл Иваныч имеет какое-то отношение... что он поссорился с больным в туалете и... - Ватникова передернуло. - Даже у пьяного дела есть границы. И к тому времени Кирилл Иваныч давно уже ушел домой, - добавил Ватников несколько неуверенно. С Кирилла Иваныча станется, он мог зацепиться где-нибудь ногой, лечь и остаться до утра. Или угоститься в наркологии, скажем, и заночевать на диване в родном кабинете.

- Ботинки? - переспросил Хомский, оставляя помощника в тревожном неведении касательно подозрений в адрес Кирилла Иваныча. - Ботинки - это элементарно... Вот что, дорогой доктор, мне нужно, чтобы вы побеседовали еще с одним человечком. Допросили его пожестче. Взяли в оборот.

10

Ватников против желания расхохотался. Пациенты, проходившие мимо, взглянули на него озадаченно: они никогда не видели, чтобы психиатр хохотал над чужим безумием. Ватников прикрыл рот ладонью.

- Еще кого-то допросить? Это мило, честное слово. У вас, любезный, умственная жвачка намечается.

Хомский непонимающе покрутил головой.

- Виноват? - осведомился он осторожно. - Что намечается?

Ватников закатил глаза.

- В психологии и психиатрии, да и в быту, - начал он терпеливо, - хорошо известно такое состояние: пережевывание мыслей. Ужасная напасть, помноженная на беспросветность.

- Масло гоняют, - дробно рассмеялся Хомский.

-???

- Так в зоне выражаются, - пояснил тот. - Войдешь в хату - и сразу видишь, кто новенький. Он сидит и думает. Все думает и думает. В смысле - не обо всем думает, а все думает. Месяц, второй, третий. Только и вертится в голове: что делать, что делать. А что делать? Нечего! Про таких и говорят: масло гоняет. Сидел один дед и все-то курсовые писал по высшей математике, для всех. Там же учатся. Контрольные для охранниковых деток. Тоже масло гонял.

Ватников не к месту подумал, что Чернышевский, получается, неспроста написал "Что делать?". Ничего он делать не собирался, ни к чему не призывал, никаких идей не высказывал, никакого светлого будущего не прозревал. Просто гонял масло.

"При чем тут Чернышевский?" - одернул он себя на пике домыслов. И, желая поскорее покончить с мороком, спросил:

- Кого же мне нужно допросить?

- Да казачка нашего, - небрежно ответил сыщик, отсмеявшись над маслом. - Сдается мне, что весь цирк разыграли для него одного. Он был единственным зрителем. Свидетелем, - поправил себя Хомский. - Разве что Мишка еще подвернулся, очень кстати...

- Для него? Кто он такой? Кто его слушает? - Ватников сунул руки в карманы и нахохлился, усы встопорщились. Заныла старая афганская рана. - О чем же мне его спрашивать?

- Обо всем. Пусть расскажет, как пришел сюда и что увидел. В мельчайших подробностях. Он тогда пришел, говорят, достаточно тверезый и должен все вспомнить.

Ватников покачал головой в отчаянии.

- Вы не имеете никакого представления об уровнях общения, Хомский. Я еще могу навести какие-то справки среди коллег. Но беседовать с охранником на отвлеченные темы!... Как вы себе это представляете? Я с ним за все время, что он у нас торчит, и словом не перемолвился. А теперь вдруг приступлю и спрошу: а что там вы увидели, в отделении...

Хомский тонко улыбнулся:

- Так побеседуйте с ним как специалист! Какие проблемы?

- Почему - специалист? Он у меня не лечится!

- Вот именно. А ему давно пора. Напугайте его. Скажите, что пришли с серьезным разговором. Проверять память. Что поступили жалобы, что вы должны его... допустим, освидетельствовать. Выяснить, в состоянии ли такая пьянь работать дальше.

- Он откажется и будет прав! Он имеет право отказаться от освидетельствования...

- А он об этом знает? Вы что, права ему будете зачитывать?

- Знает он все! В приемник постоянно тягают пьяную шоферню, менты привозят. Там многие отказываются даже перед ментами. Не буду освидетельствоваться - и точка. Он в этом смысле наверняка опытный...

- Ни черта! - возбудился Хомский. - Мало ли, кого туда тягают! Только на себя он такое дело не мерил... Попробуйте - это же очень просто. А вдруг получится?

11

В приемном покое царило болезненное оживление.

Во-первых, только что запеленали Вертера.

Вертером был юный женственный человек с утонченными манерами. Его в "Чеховке" знали давно. Начинал он с того, что спускал штаны под окнами гинекологического отделения и оставлял записку с подписью: "Леопольд". Не помогали ни казак, ни милиция: беднягу хватали, вязали, волокли в участок, немножко били ногами - без толку, через пару дней все начиналось заново. Но около полугода тому назад страдания Вертера приобрели иную направленность. Он распрощался с гинекологией и стал регулярно захаживать в приемный покой. Входил и начинал монотонно умолять: "Запеленайте меня! Запеленайте меня!"

Его выгнали раз, выгнали другой, а потом запеленали. Вертер полежал и ушел совершенно удовлетворенный.

Так и повадился приходить. Сегодня пеленанием руководил лично Мозель.

Не успели спровадить Вертера, как приехал Кузовлев.

Доктор Кузовлев, врач скорой помощи, привез аппендицит, будучи одет в синий рабочий комбинезон на загорелое голое тело, где намертво отпечатались белые полосы от лямок.

Когда в приемник спустился Ватников, он как раз демонстрировал свой наряд во всех ракурсах.

- На руки встать? - задорно спросил Кузовлев.

- Встать!! - заревело приемное отделение.

Доктор степенно крякнул и сделал стойку. Штанины съехали, обнажая куриные голени. Дыхание доктора Кузовлева смертоносным языком вылизывало пол, подобно огнемету; микробы дохли, как от универсального моющего средства.

По коридору тем временем возбужденно бродил недавно принятый на работу дежурант, доктор, выходец из Средней Азии. Он очень плохо говорил по-русски и только без устали приговаривал, со счастливым урчанием: "Полный фарш! Полный фарш!"

Он не смотрел на Кузовлева и явно намекал на что-то другое.

Казак стоял чуть поодаль и покровительственно усмехался. Кнут угрожающе торчал из-за голенища; фуражка была лихо сбита набекрень, и пышный чуб нависал над бараньими выпуклыми глазами.

Ватников тоже остановился посмотреть на Кузовлева.

Он уже сталкивался с этим доктором в одной деликатной ситуации.

Доктор Кузовлев прославился многим и в частности - розыгрышем водителя скорой. Тот, грешник, взялся бездоказательно утверждать, что посадить человека в дурдом не так-то просто. Кузовлев возражал ему, говоря, что это можно проделать с любым человеком и без особых трудов. Водитель только посмеивался и с видом знатока отмахивался. Доктор замолчал и на какое-то время затаился. А потом, когда водитель и думать забыл про спор, наловил тараканов, которых на подстанции было пруд пруди. На пару с фельдшером доктор выкрасил тараканов в ослепительно-изумрудный цвет. И выпустил прямо в салон машины. Водитель разволновался: тараканы зеленые бегают! что делать? "Ну, не знаю, - солидно басил Кузовлев. - Это не к нам. Вон психиатры стоят, спроси у них..."

Психиатром, который там стоял, как раз и был Ватников.

Сейчас из нагрудного кармана кузовлевского комбинезона вывалилась закуска: маленькая морковка с чахлым хвостиком. Пожав плечами, психиатр поймал взгляд казака и поманил охранника пальцем.

Тот лениво направился к доктору, имея вид уверенный и услужливый.

- Отойдем в сторонку, любезный, - обратился к нему Ватников. - Пойдемте лучше в смотровую, у меня к вам серьезный и неприятный разговор.

На лице казака появилось обиженное выражение. Разве так можно? Только что было весело, как ребенку - и вот уже какие-то неприятные разговоры.

- А в чем дело-то? - глухо спросил казак на пороге пустующей смотровой.

Ватников указал ему на кушетку.

- Присаживайтесь. Вы сами-то не догадываетесь, о чем пойдет речь? Что, совсем никаких мыслей?

Казак был честен и откровенен:

- Нет. Никаких.

- Привычное состояние, - пробормотал Ватников сквозь зубы.

- Что, извиняюсь?

- Так, пустяки. Вот что я вам скажу, дорогой мой человек. Ваше отношение к своим должностным обязанностям желает лучшего. Меня попросили провести с вами предварительную беседу. Профилактическую. Пока мы с вами говорим неофициально, по-хорошему. Пока. Вы понимаете, о чем я?

Казак сглотнул слюну.

- Не очень, - признался он хрипло.

- Если вы не видите за собой никаких грехов - тем хуже для вас. В психиатрии это называется снижением критики. Это очень показательный симптом.

- Могу дохнуть, - осторожно предложил казак, из чего следовало, что все он понял.

- Увольте, - Ватников отгородился руками. - Я вам и так верю, как самому себе... Но разговора это не отменяет. Понимаете, по больнице гуляют слухи о вашем поведении. Проигнорировать их становится все труднее. Вы сами подогреваете ажиотаж своим видом... - Двумя пальцами он пощупал казака за гимнастерку, покосился на шаровары и сапоги.

Охранник сильно обиделся.

- Моего деда в Сибири...

- Знаю-знаю, не надо так волноваться. Его вещички, небось?

- Зачем же его? У нас договор с фабрикой...

- И отлично. - Ватников на секунду отвлекся, услышав крики: "Убирайся! Чтобы духу твоего здесь не было!" Заведующая приемным отделением, похожая на классную даму женщина в сверкающих очках, выталкивала за дверь хохочущего Кузовлева и совала ему вдогонку растоптанную морковку. - Наряжайтесь, кем хотите, - вернулся он к казаку. - Но прекратите приводить себя в состояние, мешающее адекватному восприятию действительности. Вы даже не можете вспомнить, как мне докладывали, о вещах, которые были накануне.

Казак сильно задумался.

- Вчера, - уточнил Ватников, понимая, что литературное "накануне" не числится в обыденном казачьем словаре.

Казак просветлел.

- Помню! - воскликнул он гордо.

- Допустим. А позавчера? А позапозавчера? А в ночь, когда человека убили? Вы вели себя странно - явились в отделение, куда вас не звали...

Лицо охранника побагровело.

- Меня уже на это дело крутили! Что, опять? Чего ко мне-то прицепились? Дурак какой-то подшутил, я и пошел...

Ватников тонко улыбнулся:

- Может быть, вас позвали какие-нибудь голоса?

В душе психиатр был вовсе не так уверен в себе, как старался казаться. Все его слова шли вразрез с тем, чему его учили на кафедре психиатрии. Совершенно недопустимый разговор не то что с пациентом - вообще с человеком. А в пациенты казака Ватников зачислил сразу, автоматически.

Казак, конечно, не понял намека. Но уцепился за сказанное:

- Верно! Голос был, по телефону. Незнакомый...

- А вам это странным не кажется? Кому придет в голову так шутить? А в отделении? Вы наговорили какую-то ерунду. Готов поклясться, что вы и не помните, какую, потому что хронически отравлены крепкими напитками...

Ватников понятия не имел, что именно наговорил казак, но не боялся попасть впросак, потому что высказывание ерунды было свойственно охраннику вообще. Тот подбоченился:

- А вот и помню! Что было, то и сказал. Пошел в ихнюю девятнадцатую и понюхал там, посмотрел. Все было путем, все лежали, и покойник лежал. Может, они и выпили чего, потому что он обутый лежал, в ботинках, с головой в одеяло завернулся, только храп стоял. Да это не мое дело. Я поставлен порядок охранять...

Ватников, позабыв о всякой маскировочной психиатрии, замер. Он уловил знакомое слово.

- В ботинках? - переспросил он напряженно. - Покойник? Откуда вы знаете, где лежал покойник? Вы уже бывали в их палате, вы хорошо знали, где кто лежит?

Казак смешался.

- Ну, заходил, - буркнул он, понимая, что в очередной раз выдал себя. Но Ватников не стал развивать эту тему.

- Вы уверены, что покойник лежал в ботинках?

Охранник пожал плечами и отступил на пару шагов.

- Ясное дело... А что тут такого? Непорядок, конечно...

- Непорядок, - задумчиво кивнул Ватников.

12

Он так разволновался, что потерял всякий контроль над собой. Побежал обратно, в травму, и вытащил из палаты Хомского, который как раз задремал после обеда.

Это уже выглядело неприлично. Братья Гавриловы откровенно расплылись в понимающих улыбках, а Хомский снисходительно хрюкнул и пополз из палаты, даже с некоторым усталым недовольством на лице.

Выслушав Ватникова, он равнодушно кивнул:

- Я так и думал. Это так просто, доктор...

- А я блуждаю в потемках, - развел руками Ватников и покраснел. И сразу покраснел от того что покраснел. Полная и безоговорочная дисквалификация.

Хомский молчал, не выказывая никакого желания просветить Ватникова. Психиатр сделал какой-то нелепый и ненужный жест, двинулся к ординаторской бочком.

- Побеседуйте еще с Мишей, доктор, - сказал ему вслед Хомский. - Буду крайне обязан...

"Откуда он нахватался таких оборотов?" - изумлялся Ватников.

- И с Леной, - добавил сыщик.

- Обязательно, - пообещал тот.

- Постойте, - вздохнул Хомский. - Куда вы бежите? Вы же даже не спросили, о чем побеседовать.

Ватников изобразил на лице запоздалое раскаяние.

- Спросите про шаги в коридоре. Не слышали ли они шагов.

Психиатр усиленно закивал, добрался до ординаторской и скрылся за дверью. Хомский с сомнением проводил его взглядом.

Александр Павлович был на месте: как обычно, сидел и писал. Он вскинул на Ватникова детские глаза, в которых читалось простодушное любопытство.

- Что-то новое? - осведомился Прятов.

Ватников помялся на пороге. Ему вдруг ужасно захотелось хлопнуть чего-нибудь крепкого. Однако к услугам его имелся все тот же опостылевший чай.

- Бред, - лаконично ответил Ватников. - Удивительно систематизированный для распада личности. Продуманный, обогащенный лексически.

Александр Павлович принужденно хихикнул.

- Мне пора сушить сухари?

- Не иначе, - психиатр испытал слабое подобие облегчение. Сел на кушетку для осмотра больных, чего принципиально не позволял себе никогда. - Он зациклился на ботинках.

По лицу Прятова скользнула тень.

- На ботинках? Очень интересно. Неужели на моих? Я наследил? Может быть, оставил пепел от сигары?

Ватников помотал головой:

- Нет, на ботинках покойника. Его почему-то возбуждает тот факт, что убитый улегся спать в ботинках.

- Еще бы не возбуждал, - усмехнулся Александр Павлович. - Приятная и знакомая ему ситуация. Убитый ужрался в сосиску, а нашему сыщику радостно об этом думать.

Молодой сарказм оказывал на умудренного жизнью Ватникова самое благоприятное действие. Иван Павлович хорошо знал, насколько прилипчивым бывает помешательство. Отдав психиатрии многие годы жизни, он вместе с опытом приобрел и болезненные сомнения. Подчас ему казалось, что бреда не бывает вообще, что все его подопечные видят нечто потаенное, скрытое от здорового разума; что это потаенное не от мира сего, и видящие, принадлежа миру здешнему, оказываются в ситуации раскоряченности, половинчатости. Им не ужиться со своим новым видением здесь, но и в сопредельные сферы, где их видения будут вполне уместны, физически не переместиться. Поэтому-то они опускаются, перестают следить за собой, обслуживать себя, все больше соблазняясь иномирной действительностью. Соблазняясь помимо воли, даже если она ужасна и непривлекательна.

Допуская возможности иных сфер и пространств, где бред пациентов оказался бы ни каким не бредом, а единственно правильной линией поведения, Ватников исподволь разрушал свой личный рассудок. Готовность поверить в невозможное вызревала в нем давно; защитная пленочка, разделяющая ум и безумие, становилась все тоньше. Почему он так резво бросился служить и угождать спятившему Хомскому? Да потому, что ему самому, Ватникову, уже немного нужно было, чтобы из судящего превратиться в подсудимого. Общество Прятова, который твердо стоял обеими ногами на земле, успокаивало его, возвращало в мир привычных явлений. Домыслы Хомского представали теперь перед ним, какими им полагалось быть - смехотворными и нелепыми.

Блаженно внимая юному коллеге, Ватников не замечал примеси истеричности в его юмористических замечаниях; не обращал внимания на чуть дрожащую руку, которой тот наливал чай.

- И каковы же его дальнейшие планы? - поинтересовался Александр Павлович. - Он устроит на меня засаду с пистолетом? В сортире? Будет ждать, пока я не вернусь на место преступления и не убью очередного пациента? Скажите ему, что у доктора полно и других возможностей убить... Сделать укол, например...

Ватников так и поступил.

Уходя из отделения, он бросил через плечо Хомскому, который тенью крался рядом:

- У доктора, дорогой Хомский, есть и другие возможности убить... Сделать укол, например... - От себя Ватников добавил: - Или, допустим, на операции. Зачем доктору брать в руки бутылку?

Хомский хмыкнул в кулак:

- Это вам только так кажется. Элементарно, дорогой доктор! Врачи не делают уколов сами, для этого есть медсестры, и с ними придется вступать в сговор... И операции не делают в одиночку, всегда кто-то рядом стоит, помогает... А покойничку, не забывайте, ни уколов не назначили, ни операции. Здоровенький он был, как огурчик.

Он до того обнаглел, что позволил себе придержать психиатра за локоть. Тот гневно зыркнул на Хомского, но тот продолжил:

- Это вы, умники, думаете, что чем хитрее затея, тем труднее поймать. Книжек начитались. Особнячок, десяток гостей, покойник травится за столом и элегантно падает... Только чем это заканчивается для лиходея? Печально заканчивается.

Ватников слушал и не знал, что на это ответить.

- Чем проще лиходейство, тем оно загадочнее, - наставлял его Хомский, побрызгивая зловонной слюной. - Вот ударили человека кирпичем по голове, в темной парадной - поди-ка, найди виноватого! И не находят никогда. Наш доктор далеко не дурак! Он свою медицину в этом деле пустил побоку...

13

На следующий день была Мишина смена, и Ватников Мишу отловил.

Миша был красен и раздражен.

С утра пораньше затеяли учения по холере. Явилась старенькая бабушка-эпидемиолог, Анастасия Анастасовна. Она проработала в "Чеховке" лет пятьдесят и сделалась почти неотличимой от разных предметов больничного обихода. Странное дело: она, даже когда шла, сливалась с хозяйственным инвентарем, и ее не сразу замечали. Ведро, каталка, швабра с тряпкой - со всеми этими вещами Анастасия Анастасовна за давностью лет уравнялась в качестве и ценности. Никто не воспринимал ее всерьез, но все держались с ней ласково и почтительно. Николаев систематически намекал ей на пенсию, а та систематически отказывалась с радостно-озабоченным вздохом; это превратилось у них в приевшуюся, дежурную игру. Анастасия Анастасовна ничем таким уж особенным не занималась, вообще ничего нужного не делала. Правда, она ужасно любила устраивать зачеты и учения, посвященные самым ужасным болезням.

Когда где-то в стране, хотя бы на самых окраинах, возникал очаг какой-нибудь неожиданной дряни - птичьего гриппа или просто подозрительного поноса, - Анастасия Анастасовна расцветала сразу по получении сводок. Она не находила себе места в ожидании циркуляра от своей приятельницы, такой же бабушки, которая занимала должность повыше и день-деньской кипятила чайник в городской администрации, в отделе здравоохранения. И вот приятельница давала отмашку. Анастасия Анастасовна, мелко тряся головой, являлась в травматологическое, скажем, отделение и начинала всем мешать.

Память у нее была, как ни странно, отменная.

Холера, например, требует очень сложной последовательности действий, выучить которую до сих пор не сумел ни один нормальный человек из работников "Чеховки". Каждое движение сотрудника, угодившего в холерный очаг, имеет целью избежать соприкосновения с заразой. Надеть специальный халат и бахилы, снять халат и бахилы прямо в таз с дезинфицирующим раствором, перешагнуть через таз с халатом и бахилами, которые намокают в дезинфицирующем растворе, надеть новые халат и бахилы, налить новый раствор, взять белье больного, грязное от - в орфографии Анастасии Анастасовны - фекалиев, бросить белье с фекалиями в таз с раствором, встать над тазом с раствором и фекалиями, снять халат и бахилы...

Или как-то иначе, но принцип приблизительно такой.

Впрочем, большой заслуги Анастасии Анастасовны в том, что она все это помнила, не было. Противоэпидемические действия превратились для нее в автоматизм, наподобие бездумной ходьбы. Да и вообще пожилые люди лучше помнят давнишнее, а современное предпочитают быстренько забывать, не видя в нем себе места.

Миша, когда Ватников заглянул в сестринскую, как раз закутался в жуткое белое одеяние и сделался похож на мумию с жестокими глазами. Мозель, которого поймали в приемнике, не успел придумать отговорку и теперь принимал участие в учении на правах старшего товарища. Он сидел с секундомером.

Анастасия Анастасовна отбивала рукой такт:

- Так! Так!

Миша автоматически срывался на марш.

Одновременно ему задавались каверзные вопросы:

- Емкость таза для замачивания фекалиев? Длительность замачивания фекалиев? Периодичность замачивания фекалиев?

Миша манипулировал бельем и отрывисто гавкал из-под четырехслойной маски. По лицу его струился пот.

Ватников, понимавший, что допросить Мишу о шагах в коридоре будет труднее, чем казака и Прятова, придумал ловкий ход и сам себе улыбнулся. Не желая соваться в холерный очаг и задерживаться в нем, ибо мало ли что, он осторожно притворил дверь и стал прохаживаться снаружи.

- Так! Так! - летело из-за двери.

Судя по ритму, Миша раздевался над тазом.

Иван Павлович немного погулял по коридору - занятие, уже ставшее для него привычным. Стены отделения теплели, становились родными и виртуально продолжались в коридоры психоневрологического диспансера, где Ватников проводил основной рабочий день. На сей раз, впрочем, он хотя бы не караулил Хомского возле палаты, как будто в свидании нуждался он сам, а не Хомский.

Мишу выпустили минут через пятнадцать. Отфыркиваясь, взъерошенный медбрат пулей вылетел из сестринской. Он вертел в пальцах незажженную сигарету. На Ватникова он посмотрел мутно.

- Зачет? - подмигнул Иван Павлович.

Миша покрутил головой и коротко выругался. Он не стеснялся Ватникова. Приходящий консультант - невелика птица.

Ватников приобнял Мишу за плечи.

- Пойдемте, - пригласил он. - Спиртику мне нальете. А то мне с утра как-то не по себе. Вчера футбол смотрел, расслаблялся... И сами хлопнете, чтобы нервы успокоились.

Миша посмотрел на него с недоверчивой надеждой.

- Ну! - подтолкнул его Ватников и подмигнул еще раз.

Тот мрачно вздохнул.

- Ладно, пошли, - буркнул он, тронул доктора за локоть и быстро пошел впереди. Дверь в кабинет Марты Марковны была заперта, но Миша все равно хотел управиться побыстрее. То, что Ватников пригласил Мишу выпить его же, мишин, спирт, медбрата не смущало. Это было в порядке вещей. Спирт был, вообще говоря, общественный, но раз у Миши были ключи - то мишин.

14

Они вошли в процедурный кабинет, Иван Павлович встал возле двери. На шухере встал. Миша деловито отомкнул белый сейф и вынул полулитровую толстую медицинскую склянку, градуированную. Ватникова, не любившего пить спирт, передернуло.

"Наверняка теплый", - пронеслось у него в голове.

Но он, стараясь втереться в доверие, отказался разбавить спирт и выпил его залпом. Напиток и в самом деле оказался теплым, да еще и припахивал резиновой пробкой. Миша одобрительно кивнул, выдохнул и выпил тоже.

- Покурим? - предложил он, благожелательно окидывая доктора взглядом с головы до ног.

Ватников, не в силах согласиться словесно, что-то хрюкнул.

Они чинно вышли из кабинета, проследовали на лестницу. Переполненная урна стояла прямо под запрещающим курение объявлением, которое некогда повесил Кирилл Иваныч, в очередной раз тогда решивший начать новую жизнь.

- Тяжело вам приходится, - сдавленно молвил Ватников после второй затяжки.

Миша махнул рукой.

- Еще и убивают, - криво усмехнулся Иван Павлович. - Небось, на вас хотели повесить?

- С них станется, - ответил медбрат. И довольно быстро завелся: - Как будто я не человек! Будто я робот, следить за этой чумой!

Ватников сочувственно покивал.

- Да, да. Вы бы им сказали: дескать, слышали, как кто-то ходил по коридору. Пускай ищут...

Спирт освежил и обогатил мишины воспоминания.

- А ведь и вправду кто-то ходил! Вот черт! Я Ленке палку бросал, теперь припоминаю... Но хрен бы я следаку проболтался. Он бы сразу прицепился: почему не вышел, почему не проверил? Сейчас, разбежался...

Психиатр притворился взволнованным и серьезным:

- Как же так, Миша! А вы молчите! Вдруг это и в самом деле ходил преступник?

- Да и хрен с ним. Между нами говоря, убил - и правильно сделал. Я бы ему даже посветил свечкой.

Психиатр затянулся в третий раз и стряхнул пепел в ладошку.

- Тоже верно. Питомник какой-то у вас, рассадник. Может быть, это доктор ходил, Александр Павлович.

Миша покачал головой:

- Нет. Палыч ушел. Какая-то гнида развлекалась, дернула его в приемник. Не было Палыча. Он потом пришел, после казака. Того тоже разыграли. Поймал бы - отрубил руки, чтобы забыл, как набирать номер...

Ватников согласно хмыкал. Задание Хомского было выполнено. Совесть доктора была чиста. Но неспокойна.

15

- С Леной я беседовать не буду, - наотрез отказался Ватников, упреждая новое поручение. - Там, оказывается, была интимная ситуация. Я не могу приставать к женщине с такими расспросами.

- И не надо, - Хомский был учтив и покладист. - Мне и без Лены все ясно. Достаточно Миши.

- Хотите сказать, что вам все уже понятно?

- Как день, - отозвался сыщик. - Все было заранее задумано и подстроено.

Ватникову было странно и дико выслушивать из уст этого отребья разглагольствования о "задумано и подстроено".

- О чем вы говорите?

- Да о том, что следак думал, будто убийство произошло внезапно. Будто кто-то вошел в туалет, увидел Кумаронова и треснул его бутылкой. Александр Павлович или кто-то другой. По наитию.

- Зачем Александру Павловичу заходить в туалет для больных?

- Вот именно, - поднял палец Хомский. - На самом деле преступление было тщательно спланировано. Глупые звонки, раздававшиеся в ту ночь, подтверждают это совершенно очевидно. И не только они.

Хомский преобразился. Орлиный профиль, тонкие губы... Что там в анамнезе? Скрипка? Никакой огуречности в очертаниях черепа - всего лишь продолговатость, намекающая на тайный ум, как у древнего государственного деятеля Перикла. Ватников подумал о переселении душ. Чепуха. Не мог литературный герой переселиться душой... Или мог? Может быть, литературные герои, когда они выписаны талантливой рукой, обретают независимое бытие в общем информационном поле? И могут вселяться наравне с обычными душами? Ватникову часто приходилось выслушивать взволнованные рассказы об информационном поле. Он устрашился своих мыслей и крепко зажмурился. Но какой все-таки стройный, систематизированный бред! Ватников в очередной раз попытался оправдаться в своих глазах тем, что вовсе не помогает умалишенному вести какое-то расследование, а проводит лечение новаторским методом. Позволяет безумцу прожить воображаемую ситуацию в действительности и разрешить ее так или иначе. После чего психоз либо пройдет, либо сменится новым. Такой риск, к сожалению, был. Увы. И Хомский, изжив одну ситуацию, вполне мог переключиться на другую. Уже с откровенным фантастическим радикалом: прицепит летающие тарелки, космические лучи... Нет, это не по уму. У алкоголиков с распадом личности бред проще и понятнее. Или по уму? Ватников теперь и не знал. Он очень хотел этого фантастического бреда, ради сохранения собственного душевного равновесия.

Помолчали.

Оба сидели в холле перед выключенным телевизором.

Ватников почему-то вспомнил, как один темный и лихой человек включил этот телевизор, опустив вилку в стакан с молоком. В два часа ночи. И уселся смотреть, увлекательно провел полчаса. Потом его показали Ватникову, и Ватников так и не понял, чего тот наглотался. С утра был послушен и тих... Передачу, которой и в помине не было, запомнил хорошо...

Пауза затягивалась.

- Надо думать, - сказал, наконец, Иван Павлович, - что сейчас вы пригласите сюда всех участников действия. Как полагается в детективах. Рассадите по креслам и начнете мучить. А потом эффектно укажете пальцем на главного злодея. Которого никто и не подозревал...

- Вы, доктор, какой-то дряни начитались, - небрежно ответил Хомский. Он говорил скучным голосом. С выяснением дела он словно утратил к нему всяческий интерес. И походил уже на оцепенелое изваяние, сидящее прямо, наподобие Сфинкса. Руки положены на колени, остекленелые глаза глядят в одну точку. Ватников принюхался. Пахло очень сложной органической и неорганической химией. "Где-то вмазал уже", - сообразил психиатр.

- Почему же дряни? - усмехнулся Ватников. - Это классика.

Тот сделал пренебрежительную гримасу.

- Ни на кого я не буду указывать. Главный злодей давно известен. Я вам его называл, это Александр Павлович. Зачем мне собирать участников?

Психиатр откашлялся в кулак.

- Отлично. И что же вы... собираетесь делать с этой информацией? - спросил он осторожно.

Хомский еле заметно повел плечами.

- Это наше дело... Поживем - увидим. Зависит от обстоятельств.

- Шантажировать собираетесь? - сообразил Ватников.

- Можно и так сказать.

- То есть ваше молчание - в обмен на больничную кашу? И больничную койку?

- Ага, - Хомский нагло улыбнулся.

- Да кто вам поверит? Какие у вас доказательства? Сплошные домыслы, - Ватников, сам себе не отдавая в этом отчета, начинал горячиться.

- Мне наплевать, - сказал Хомский. - Мое дело маленькое. Расскажу следаку, что видел и что слышал - а дальше пусть власть решает... Мы люди мелкие.

Тут уже Ватников возмутился:

- Это же нахальное вранье! Вы ничего не видели! Видеть-то было нечего!

- Ну и что? У меня богатая фантазия. Все так и маячит перед глазами, как наяву.

- Видения появились? Давно пора! Говорящие животные не навещают?

Обвиняя Хомского в галлюцинациях, Ватников всячески оттягивал момент истины. Хомский это хорошо уловил. Он подался вперед и дотронулся до его колена. Психиатр отдернул ногу.

- Вам же, доктор, самому интересно узнать, как оно было? Могу рассказать.

- Для истории болезни, - раздраженно буркнул Ватников. - Берегитесь, Хомский. Выбирайте слова. Вы уже достаточно наговорили, чтобы я вас упек очень и очень далеко. Надолго.

- Не получится. Нет на то моего согласия, - осклабился тот.

Иван Павлович подавленно замолчал. Хомский говорил сущую правду. Процедура госпитализации психиатрических больных значительно усложнились.

- Не будем ругаться, доктор, - умиротворенно промурлыкал Хомский. В нем, очевидно, заработали какие-то внутренние алкогольные резервы, и ему стало хорошо. - Я вам все объясню. Вы же мне от души помогали, по велению сердца. А это дорогого стоит. Устраивайтесь поудобнее и слушайте.

16

- На самом деле и базарить-то долго не о чем, - Хомский сбился на привычный лексикон. Но быстро спохватился и вернулся к более или менее изысканному слогу. В нем словно поселилась другая личность, которая и приняла на себя власть.

"Демон из пузырька с овсянкой", - вдруг подумал об этой неустановленной фигуре Ватников.

- Все было до неприличия просто, - продолжал сыщик. - Покойник угрожал Александру Павловичу жалобой. Доктор у нас молодой, желторотый. Для него жалоба, да еще от блатного клиента, подобна смерти. Да и поднадоел тот ему, как я вам намекал... - Он вдруг приобрел трагический вид и постарел на десять лет. - Это ведь так понятно, как кто-то из нашего брата надоедает... Мы же не слепые, мы все это подмечаем. И болеем душой то за себя, то за вас, докторов...

- Намекали, да. По-вашему, этого достаточно - укокошить больного, если тот надоел? - перебил его психиатр. - Ну, если так... у меня руки давно были бы по локоть в крови...

- И тем не менее, - Хомский стоял на своем. - Наш брат умеет достать... Так что и эту причину я бы не скидывал со счетов. Психика у доктора податливая, неокрепшая... Он впечатлительный, удар не держит...

- Странно слышать рассуждения о психике от вас, - не удержался Ватников. Тон его был неприязненным.

- Не вредно и послушать, - отозвался тот. - Вы же специалист...

Иван Павлович не без труда взял себя в руки и вымученно улыбнулся.

- Продолжайте, Хомский. Пока я слышал одни слова и туманные намеки. Никаких версий, не говоря уже о фактах.

- Версия одна, - сказал Хомский. - Первая и последняя. Дело было так. Доктор Прятов хотел убить нашего соседа с самого первого дня. Между ними искры летали, вся палата чувствовала. Но хотеть - одно, а убить взаправду - другое. По моему разумению, замысел у него окончательно созрел после двух событий. Первое - жалоба. Наверно, доктор прямо-таки заметался, не зная, как быть. И тут подоспело второе событие: напился Кирилл Иваныч. И лег спать в ботинках.

Ватников ударил себя кулаком в ладонь:

- Я больше не могу слышать про эти ботинки! - воскликнул он. - Что они вам дались?

- Дело даже не в самих ботинках, - спокойно продолжал Хомский. Было, однако, видно, что его распирает от гордости и торжества. Голос его, недавно еще хриплый и надтреснутый, уже звенел, как натянутая струна. - Дело в том, что авторитетный доктор лежал на больничной койке. И кемарил, как последний алкаш в обезьяннике. Я думаю, что не ошибусь, если скажу: в это мгновение в мозгу Александра Павловича сверкнула молния. Он понял, что ему нужно делать. Риск был велик, но Прятов считал, что игра стоит свеч. Возможно, он малость рехнулся. Это уж вам проверять, - Хомский состроил озорную гримасу.

- Проверим, - отрезал Ватников. - Давайте дальше. До сих пор, повторяю, я слышал только бредовые построения. Боюсь, что дальше будет хуже...

- Угадали. Итак, Александр Павлович прекрасно знал, что к ночи мы от души накушаемся. Мы ежедневно накушиваемся - почему его дежурство должно было стать исключением? Прятов не стал нам мешать. В его интересах было, чтобы все упились в лежку. А покойничек был покрепче нас, помоложе. И доктор решил, что сумеет его разбудить и выманить из палаты. Довольно зыбкие надежды, но так оно все и вышло. Прятов позвонил в сестринскую, изменил голос. Потребовал себя самого в приемный покой. Спустился туда, прошел мимо дежурных, но дальше ничего не искал - вопреки своим уверениям. Вместо этого он быстро поднялся обратно на этаж. Вошел в палату, все спали. Забрал жалобу. Растолкал Кумаронова. Я не знаю, что он ему сказал. Может быть, сообщил, что явились военные и ищут его. И что ему надо бы пересидеть в туалете. Сосед, спросонья ничего не соображая, потащился за доктором. Тот усадил его на стульчак и врезал по кумполу бутылкой. Бутылок у нас там всегда полно, сами понимаете. Потом выбежал обратно в коридор. Он отчаянно рисковал, но на его счастье Мишка с Ленкой любились и ничего не слышали. Кроме шагов. Это те самые шаги и были. Доктор снова изменил голос и вызвал из приемника казака. Ему был нужен свидетель, показания которого сыграют главную роль. А сам побежал к нам в палату и лег на койку соседа. Укрылся с головой, и только ботинки торчали. Казачок заглянул и увидел, что все на месте, о чем потом и рассказал по простоте душевной... Когда он ушел, Александр Павлович встал и вернулся якобы из приемного... Вот как все было, доктор! Или почти так.

Закончив рассказ, Хомский перевел дыхание.

Воцарилась тишина.

Прогромыхала тележка: привезли обед.

Ватников нарушил молчание первым.

- Бред, - изрек он. - Как я и предполагал - восхитительный, фантастический, складный бред. Не в моих правилах, Хомский, говорить пациентам, что они помешались. Но вам, по-моему, ничего не сделается. От вас не убудет... Я скорее склонюсь к тому, что это все-таки вы сами убили. Поссорились, убили и забыли.

- Да неужто? А кто же звонил?

- Хулиганы, - упрямо сказал Ватников.

- А в ботинках кто лежал?

- Кирилл Иванович, - осенило психиатра. - Бродил по больнице, прилег. Он и звонил! Повышал дисциплину, как ему мнилось...

- Мои слова проверить легко, - смиренно отозвался Хомский. Высказавшись, он сдулся, словно воздушный шарик. Триумф остался позади. Расследование закончено. Впереди были серые будни, разбавленные овсянкой.

- Неужели? И как же?

- Спросите у самого Александра Павловича, - посоветовал Хомский.

17

Прятов встретил Ватникова широкой ухмылкой.

- Как дела? - осведомился он бодро. - Как поживает наш больной? Уже досочинил свою историю?

Иван Павлович и сам был не рад, что поощрял в Прятове подобную веселость. Здесь очень легко перешагнуть невидимую границу. Смеяться над убогими можно, но в меру, с оглядкой на свою медицинскую совесть. Когда остается одна насмешка - это очень нехороший симптом. Пусть даже речь идет о фигуре заведомо юмористической, какой был Хомский. Все-таки тот когда-то был человеком. Жизнь его покатилась по наклонной, и не врачам потешаться над чужим горем...

Но на попятный идти уже тоже было поздно. Если взял неверную ноту, да еще и неоднократно, то пенять приходится себе самому.

- Бред расцвел пышным цветом, - сухо ответил Ватников.

Александр Павлович рассмеялся неприятным, визгливым смехом. Его открытое, юное лицо покрылось сырыми пятнами.

- Не томите, - выдавил он сквозь смех. И вдруг воровато огляделся. Они были одни в ординаторской, без свидетелей.

Ватников, которому почему-то стало немного не по себе, пожал плечами.

- Схема простая. Якобы вы сами себя вызвали в приемное. Тихонько вернулись, выманили пациента, убили, вызвали охранника. И легли на койку больного. В ботинках...

Александра Павловича продолжал душить хохот. Получалось довольно ненатурально. Ни слова не говоря, Прятов выставил из-за письменного стола ногу, обутую в жесткий тапочек.

Ватников сокрушенно уставился на нее.

- Видите? - Прятов игриво покачал носком. - Я переобуваюсь на работе. Откуда взяться ботинкам?

Психиатр уныло кивнул.

Тапочек был совсем новый. Похоже было, что впервые надетый. Ватников скосил глаза в угол, где были свалены потрепанные, лохматые, уже не первый год отвратительные казенные тапки. Он крепко задумался. Нет, он не припоминал, чтобы элегантный Прятов когда-либо пользовался подобной обувью. Тогда Ватников напряг память.

- А давеча, - вымолвил он с виноватым звуком, не поддающимся описанию, - давеча ведь вы все-таки в ботиночках ходили...

Прятов вскинул руки, показывая, что сдается.

- Ваша взяла, - сказал он весело и вытянул худые запястья - будто бы для наручников. - Давеча, действительно, были ботинки. Не могу же я ходить в этом, - он дернул подбородком в направлении больничной обуви.- Я приносил сюда парадные ботинки, чистые. И в них переобувался. А сегодня с утра взял и купил тапочки. В переходе метро продавали...

- Вот так вот взяли и купили? - прищурился Ватников. - С чего бы это вдруг?

- Ну ясно, с чего. Чтобы последние подозрения рассеять.

Ватников улыбнулся шутке, но смешно ему не было.

- Иван Павлович, - Прятов перешел на тон укоризненный и просящий. - Вы же сами видите, что творится. Полная деградация. Заберите его от нас, а? Переведите куда-нибудь. Ведь он, не дай бог, зарежет кого-нибудь. Померещится убийца под одеялом, на соседней койке - и готово дело...

- Ну, этого не будет, - решительно возразил Ватников. - Я, дорогой коллега, в психиатрии не первый год. Я могу разобраться, когда больной представляет опасность, а когда - нет...

Последние слова он договаривал не очень уверенно.

Прятов следил за ним, поджав губы. Весь его вид говорил за то, что сам он уже считает Хомского опасным.

"Для других? Или для себя?" - осмелился предположить Ватников.

18

Иван Павлович давно покинул ординаторскую, а Прятов все сидел, глядя в одну точку. Пришел Васильев, обратился к нему с каким-то поручением. Прятов поддакивал ему и обещал все сделать, но действовал будто в полусне.

Заведующий что-то заметил.

- Вы сегодня дежурите, Александр Павлович, - напомнил он осторожно. - Не забыли?

Прятов встряхнул головой и, казалось, полностью пришел в себя.

- Нет-нет, Севастьян Алексеевич, я не забыл. Как можно!...

- Ну и добро.

Облегченно вздохнув, Васильев отправился к себе собираться домой. Александр Павлович остался сидеть за столом, руки его немного дрожали. День выдался напряженный, так что не удивительно. Отрезали одной старухе ногу. Старуха была толстая, огромная, с диабетом и сердечной недостаточностью; в ней было слишком много жира, чтобы хватило еще и на ногу, которая давно начала подгнивать. Васильев пригласил расстроенных родственников и объяснил, что шансы невелики. Ногу всяко придется отрезать, да только неизвестно, как перенесет эту процедуру хозяйка ноги... Те понимающе кивали и обреченно соглашались: делайте, доктор, чего уж там.

И начали шепотом обсуждать старухино завещание. Да еще жилищные вопросы.

Ногу отпиливал лично Александр Павлович. Пилой. Потея под маской и колпаком. Нога, отделенная от туловища, приобрела вполне свиной, гастрономический вид.

К общему изумлению, старухе здорово полегчало. Все показатели улучшились; кровь побежала резво и с огоньком. Оживилось сердце, которому больше уже не придется закачивать эту кровь в слоновью, бесполезную, невосприимчивую ногу.

Словом, бабушка приготовилась идти на поправку.

Мрачные родственники топтались в коридоре.

Александр Павлович понял, что вести с ними приятные переговоры заведующий предоставил ему, в качестве поощрения. Нести людям радостную весть полезно, в первую очередь, самому несущему. Прятов в последние дни выглядел нервным, издерганным; Васильев рассудил, что положительные эмоции ему не помешают.

Оживленный и приветливый, Александр Павлович вышел к старухиной родне.

- Все чудесно! - объявил он тоном заботливого педиатра. - Мы даже сами удивились! Очень неожиданный результат...

Речь его, однако, не произвела на слушателей должного действия. Напротив - они еще сильнее озаботились и помрачнели, а у старухиного сына задергалось веко.

Прятов понял, что повел себя немного бестактно. Он сменил восторг легкой озабоченностью:

- Конечно, на первых порах придется нелегко. Пожилой человек ее комплекции, да на одной ноге...

Тучи сгущались. Родственники смотрели на Прятова разочарованными волками. Он заозирался, гадая, куда бы сбежать.

И вдруг уперся взглядом в Хомского.

Тот как раз показался в коридоре, шел с лестницы. Двигался осторожно, мелкими шажками; руки он неестественно прижимал к груди.

- Вот, пожалуй, и все, - пробормотал Александр Павлович, не сводя глаз с Хомского.

Родственники никак не отреагировали на завершение беседы. Они безмолвно потянулись к выходу. Миновали Хомского и покинули отделение группой, объединенной неожиданным горем. Александр Павлович и Хомский остались в коридоре одни.

Сыщик, казалось, не замечал Прятова.

Он шел себе, прижимая к груди спрятанные под ужасной кофтой пузырьки с настойкой овса. Карманы штанов распирало от таких же пузырьков. Время от времени Хомский издавал приглушенный, ласковый звон.

Хомский неуклонно приближался к Прятову, глядя себе под ноги, а Александр Павлович поджидал его. Глаза Прятова нехорошо блестели, руки были скрещены на груди, ноги - широко расставлены.

19

Хомский затормозил в десяти шагах от Александра Павловича.

Тот улыбнулся, медленно сунул руку в карман халата, медленно вытянул резиновые перчатки. Встряхнул и так же медленно надел. Сыщик внимательно рассматривал облачко талька, поплывшее после встряхивания.

Ни слова не говоря, Прятов сделал шаг. Хомский немедленно отступил, тоже на шаг. Улыбка на лице Александра Павловича обозначилась яснее. Колпак, немного великоватый, съехал на лоб, и лоб исчез.

Хомский вскинул глаза и натолкнулся на колючий взгляд Прятова. Тот улыбался только ртом, а в остальном был страшен и становился все страшнее.

Тогда Хомский развернулся и побежал прочь с отделения. Он передвигался семенящим бегом, но удивительно быстро. Александр Павлович бросился за ним длинными скачками.

Позвякивая овсянкой, Хомский выбежал на лестницу. Там он ненадолго задержался, выбирая, куда податься дальше. Вниз было вернее, но Александр Павлович настигал, и Хомский рисковал очутиться в его власти, не добежав и до третьего этажа. Поэтому он выбрал второй путь, наверх. Проворно одолев пролет, Хомский вцепился в перила лесенки, которая вела на чердак. Пузырьки он каким-то волшебным образом исхитрился рассовать по карманам - уже, казалось, набитым под завязку. Дверь была приотворена, замок с раскрытой пастью болтался на щеколде. Хомский нырнул в проем и побежал между балок, пригибаясь и слыша позади тяжелое дыхание Александра Павловича.

Прятов, будучи ростом повыше, вынужден был пригибаться еще ниже и уворачиваться от всяких конструкций. Новые тапочки мешали ему бежать, один раз он споткнулся, упал на четвереньки и выпачкался в пыли. С колпака свисала оборванная паутина, и паучок лихо раскачивался на нитке.

Хомский, у которого и в котором все звякало, выбрался на крышу и затравленно огляделся. Он знал, что пощады не будет. Написать записку, пока Александр Павлович еще далеко? Писать было нечем, Хомский не привык носить с собой письменные принадлежности. Разболелась голова; давнишняя травма черепа напомнила о себе приливом бесшабашной и неразборчивой ярости.

Хомский выпрямился и встал во весь рост, овеваемый ласковым ветром. Плыли облака, кружили вороны.

Из оконца высунулась голова Прятова. Александр Павлович огляделся, увидел Хомского и не спеша ступил на кровлю. Он знал, что Хомскому некуда больше бежать. И Хомский это знал.

Лицо Прятова исказила зловещая усмешка. Впрочем, поручиться в этом было нельзя. Возможно, то была всего-навсего игра света и тени. К тому же через всю физиономию Александра Павловича, наискосок, шла жирная полоса, оставленная сажей.

Хомский уставился на руки Прятова. Пальцы, упрятанные в облегающие перчатки, совершали жуткие, червеообразные движения. Прятов сгорбился, одновременно вытягивая шею. Ступая по возможности осторожно, он начал приближаться к Хомскому.

Тот взялся за кофту, думая сбросить ее для последней схватки. Но кофта звякнула, и Хомский передумал. Копируя движения Александра Павловича, он присел, выставил корявые руки и стал ходить из стороны в сторону приставными шагами.

Где-то беззаботно журчала вода, срываясь в бездну.

Прятов поманил Хомского указательным пальцем. Тот покачал головой и ощерил редкие черные зубы. Улыбка слетела с лица Прятова. Он сделал еще два шага, встал на дыбы, как медведь, и бросился на Хомского.

Тот с честью выдержал первый натиск.

Вскинул клешни, удерживая руки Александра Павловича и стараясь их оттолкнуть. Они стояли, шатаясь и с ненавистью глядя друг другу в глаза. Халат на Прятове расстегнулся, и полы развевались на ветру. Колпак окончательно съехал на нос, мешая смотреть, и Прятов дул на него снизу, комически выпячивая нижнюю губу. Первая схватка закончилась ничем.

Александр Павлович попытался обнять Хомского и уложить его на кровлю, но тот вывернулся ловким приемом, весьма удивив доктора. Прятов никак не думал, что противник владеет азами японской борьбы. Впрочем, борьба могла оказаться и не при чем, а просто руки Александра Павловича скользнули по пузырькам, которыми Хомский, как оказалось, был набит с головы до пят, и даже на спине у него что-то бугрилось.

Тяжело дыша, свесив руки, они таращились друг на друга. Хомский, не в силах выдержать давящий взгляд доктора, невольно отступил, и его нога поехала. Прятов, не веря в удачу, сделал шаг навстречу, но Хомский уже бесповоротно удалялся к последнему рубежу.

На миг задержавшись на краю, сыщик отчаянно взмахнул руками, пытаясь вернуть равновесие. Соседние крыши качнулись в ужасе. Хомский оглянулся через плечо, увидел далекий асфальт. Его брови недоверчиво влетели, на лице написалось удивление. Очевидно, тайны загробного бытия подступили к нему вплотную. Там, за чертой, обозначилось нечто донельзя занятное и неожиданное. И Хомский, сорвавшись вниз, полетел знакомиться с этими чудесами.

В ушах Александра Павловича еще стоял прощальный вопль Хомского, когда он осторожно улегся на живот, не заботясь о халате, и пополз вперед, чтобы заглянуть вниз.

Сзади раздался крик:

- Прятов! Остановитесь, Прятов!

Александр Павлович перевернулся на спину и горестно воззрился на Ватникова, который уже неуклюже лез из чердачного окна.

- Одумайтесь, Прятов!

Александр Павлович, вдруг сделавшийся крайне осмотрительным, медленно поднялся на ноги. Казалось, что это не он, а кто-то другой минутой раньше балансировал над пропастью и не задумывался об опасности.

Ватников, красный от негодования, прохрипел:

- Где больной? Вы убили его, Прятов!

Александр Павлович протестующе выставил ладонь:

- Он сам виноват, Иван Павлович! Клянусь всем святым! Я погнался за ним, чтобы отобрать овсянку. Он купил ее столько, что мог отравить все отделение...

Психиатр немного смутился.

- Овсянку? Что вы такое говорите?

- Ну да! - взволнованно настаивал Прятов. - Крался в палату, нагруженный по самые гланды. Конечно, я не мог закрыть глаза. Он пустился бежать, я погнался за ним...

Ватников, не веря услышанному, переводил глаза с него на то место, где еще недавно боролся за жизнь Хомский, и обратно.

Александр Павлович смотрел на него затравленным взором.

Руки Прятова слегка дрожали.

Он явно был огорчен трагическим исходом дела.

Ватников подошел к краю крыши и боязливо посмотрел вниз. Даже отсюда было видно, что лужа, которая натекла из-под мертвого Хомского, была не вполне кровавой. Жидкости из разбившихся пузырьков вылилось столько, что сыщик лежал будто бы в маленьком алкогольном озере.

- Теперь по судам затаскают, - плаксиво сказал Прятов.

Ватников не знал, чему верить. Голова у него пошла кругом, он взялся за виски.

20

Дмитрий Дмитриевич сидел, откинувшись в кресле, и мерно постукивал карандашом по столу. Вид у Николаева был тюремно-исправительный.

Прятов сидел перед ним, напряженный и пунцовый от волнения. Чуть дальше, на диване, расположился Ватников.

Пауза давила и угнетала. Прятов шарил глазами по стенам, цепляясь за грамоты и дипломы.

- Александр Павлович, - Николаев сосредоточенно следил за карандашом. - Расскажите мне, что произошло на крыше. Все останется сугубо между нами.

- Я не хотел, - Прятов вложил в свои слова столько пафоса, что Дмитрий Дмитриевич невольно отшатнулся. - Я натолкнулся на него в коридоре. У него была при себе овсянка, очень много. Я, разумеется, потянулся, чтобы отнять, а он побежал. Конечно, я побежал за ним, а когда увидел, что он лезет на крышу - тем более подсуетился... Я же понимал, что он шею может сломить... Профилактика катастроф! - неожиданно выпалил он. - Я давно хотел действовать решительно... И отбирать эту овсянку заранее, лично, пока она не попала в палату! Главное - предотвратить беду!

Горячность Александра Павловича повысилась еще на градус.

- Незадолго до того самого убийства я стоял и говорил себе: все! теперь - только силой! отнимать, отнимать и еще раз отнимать!...

Ватников подал голос с дивана:

- Закрыли бы вы этот ларек, Дмитрий Дмитриевич, честное слово.

- У меня договор, - огрызнулся Николаев. - Дальше рассказывайте, - обратился он к Прятову.

- А дальше все! - воскликнул Александр Павлович. - Я хотел подойти, а он упал.

Дмитрий Дмитриевич посмотрел на руки Прятова.

- Вы так и ходите постоянно, не снимая перчаток?

Тот, не ожидавший такого вопроса, смутился.

- Понимаете, - пробормотал Прятов, - уж больно он... грязный. Был грязный, - с усилием выдавил он. - Я всегда старался подходить к нему в перчатках...

- Что же - педикулез у него был, вши? Или чесотка? Если да, то почему не отразили в истории? Не лечили?

- Вшей не было, - неуверенно ответил Александр Павлович. - Просто... брезгливость у меня.

- Наша профессия не позволяет такую роскошь - брезговать, - нравоучительно заметил Николаев. Вид у него сделался отсутствующий. Казалось, что он уже принял какое-то решение и тянет время. - Иван Павлович, - переключился он на Ватникова, - что вы там такое увидели, на крыше?

- Уже ничего, - отозвался Ватников. - Наш доктор лежал на животе и заглядывал вниз.

Дмитрий Дмитриевич тяжело вздохнул.

- Детский сад у нас, что ли... В общем так, господин молодой специалист. Двое ваших больных погибли при трагических обстоятельствах. Я готов согласиться, что вы здесь не при чем. И тем не менее... - Он старательно подбирал слова. - Я говорю с вами, как принято выражаться, без протокола, дружески... Бывают такие люди, которые притягивают несчастья. Назовите это бабкиным суеверием или как вам будет угодно. Я уже достаточно пожил и многое видел, чтобы многому, соответственно, верить. Во всяком случае, относиться с известным вниманием. И вот поэтому, Александр Павлович, всем будет лучше, если мы с вами расстанемся. По-хорошему. Оснований уволить вас у меня нет, это просьба. Поработайте еще недельку-другую - и сделайте милость, подыщите себе какое-нибудь другое место. Мне и без мистики тяжко...

Прятов, ранее сидевший ссутулившись, теперь выпрямился и смотрел на Николаева, не мигая. Вердикт вовсе не раздавил Александра Павловича - напротив, прибавил ему уверенности. Ватников сверлил взглядом его гордую спину.

Неожиданно для себя психиатр ощутил легкую дурноту. Ему вдруг показалось, что это он во всем виноват.

- Тут не обошлось и без моей вины, - подал он голос. Подал нехотя, преодолевая внутреннее сопротивление. - Погибший потихоньку бредил, а я чего-то ждал. Когда надо было переводить.

- Надо было, - жарко подхватил Николаев. - Согласен, Иван Павлович! Он и Кумаронова мог замочить, с этого фрукта сталось бы...

- Да, да, - поддакнул тот.

- Но теперь это уже не меняет дела, - продолжил Дмитрий Дмитриевич. - Мог, не мог... Все могли! Вы и сами, Иван Павлович, запросто - если вдуматься. Не пошли домой, спрятались где-нибудь, потом разыграли телефонную комедию... У вас могли быть с ним свои счеты - вы в призывной комиссии заседаете. Мало ли, что там между вами произошло...

Он умолк, и никто ему не ответил.

Прятов нарушил молчание через полминуты.

- Хорошо, - сказал он ровным, деревянным голосом.

...Александр Павлович не стал отрабатывать назначенный срок и уволился уже на следующий день. Сестры с Мартой Марковной во главе и усиленные Мишей, узнали об этом еще до того, как он написал заявление. Охая и качая головами, приступили к нему, требуя отвальную. Александр Павлович не нашелся с возражениями, а потому состоялся скромный пир.

Все желали Прятову успехов, пили за него, и даже Ватников пил вполне искренне.

Не чокаясь, помянули покойников. Вспомнили о них в разгар торжества. Прекратили на время птичий базар, который, пока длилась минута молчания, клокотал в глотках и рвался наружу. Потом он возобновился с утроенной силой.

Ватников время от времени скашивал глаза и внимательно изучал сверкающие ботинки Александра Павловича, начищенные по случаю.

Еще в углу сидел изваянием Кирилл Иванович и медленно наливался всем подряд. В его зрачках танцевали бледные черти.

И только Васильев сидел мрачнее тучи. Он оставался без помощника, один. Конечно, он моментально оформился на вторую, освободившуюся, ставку. Но легче от этого не было. Отвлекаясь от застолья, Васильев прислушивался к протяжному вою бездомной бабушки из коридора. Ее же перевели, разве не так? Конечно, так. Это выла другая бабушка.

"Как по покойнику, - тоскливо думал Васильев. - Себя отпевает".

Далее:

Книга вторая:  СОБАКА  РАППОПОРТА

© Алексей Смирнов, 2006-2024.
© Сетевая Словесность, 2006-2024.

Книга отзывов

НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"

Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] Читайте также: Ольга Андреева. Свято место | Андрей Бычков. Я же здесь | Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" | Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике | Надежда Жандр. Театр бессонниц | Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... | Игорь Муханов. Тениада | Никита Пирогов. Песни солнца | Елена Севрюгина. Когда приходит речь. (О книге Алексея Прохорова "Не одинокий рай") | Ольга Суханова. Софьина башня | Лана Юрина. С изнанки сна | Сергей Главацкий. Апофеазко | Татьяна Горохова. "Мне фамилия моя всегда мешала..." | Стихи, растущие из жизни | Михаил Ковсан. Время