В неразгаданных дебрях, в испуганных кронах,
под покровом изодранных крыльев вороньих
переливница-бабочка тьма
затаилась от неба-бельма.
Под еловые своды сжигающим летом
можно скрыться от пыли, от едкого света,
от грозы, от вражды и тюрьмы...
Но куда мне укрыться от тьмы,
если крылья ломает и птицам, и елям
та же тьма, что по спрятанным тонким тоннелям
понесла мою горькую кровь -
наслажденье лесных комаров?
Если столько прозрачных, несорванных ягод,
и не знаю, какая наполнится ядом,
если я поневоле сама -
переливница-бабочка тьма?
И меня это знанье уже не ужалит:
человек не творит, человек подражает,
грозным скульпторам - ветру с водой,
милым бездарям - мху с лебедой.
В оставленном замке сквозь камни окна -
рябина-заморыш.
Засохшая ветка - больная струна,
другие - как плети.
Непонятым хламом лежат времена,
веков утомленных
соцветья - бессилен коснуться их сна
камланием ветер.
Из древней колодки не вырвать корней,
не вырасти флейтой.
Соседи - фонарных столбов не родней,
но также их кроны
редеют, вплетаются листьями в вихрь,
а сломанный тополь -
как стражник, убитый для встречи двоих
прекрасных влюбленных.
Того, кто прокрался - чужой, молодой -
напрасно искали.
От факелов отблески жаркой водой
по стенам плескались.
Он в омуте платья ее утопал -
ресницы смыкались.
Их тайну состарили сфинксы забрал
в застывшем оскале.
Но это окно - чтоб волнистая прядь
к ногам опускалась,
глазами, веревкой, собой измерять,
насколько бесстрашен,
но эти ступени - чтоб тенью мелькнуть
и слиться слезами,
но лестница эта - единственный путь
ведущий на башню!
Из камня? из воздуха? из пустоты?
Еще невесомей,
чтоб каждая ночь изменяла черты?
Из чьих-то бессонниц,
где с пышных подушек сияет, маня,
небес куртизанка?
и замок был выстроен не для меня,
и я не для замка -
избравшая зеркалом замкнутый ров
с нечистой водою,
собравшая в гроздья продрогшую кровь
погибших в сраженьях,
как будто поток снизольется с высот
и плавным движеньем
с опавшей листвой до реки донесет
мое отраженье.
Еще не совсем трамплин,
уже не совсем балкон.
Свет, сошедшийся в клин
на полуночный кон.
Любовь не ведет к любви.
Любая дорога - прочь.
Отбросить себя - лови
в пустые ладони, ночь!
Ни слава, ни светлый принц,
иное - вообще фигня.
Как шприц только в вене - шприц,
так я только в смерти - я.
Боги с разных икон
лепили из разных глин.
Уже не совсем балкон,
еще не совсем трамплин.
Луна прожгла в облаках
глазок - на балкон глазеть.
А завтра - в чужих руках
молчком - в скрижали газет
впечатанной вдрызг - ой блин!
Разбитый пустой флакон...
Уже не совсем трамплин,
еще не совсем балкон...
Когда я впервые проснусь не здесь,
и это впервые не будет сном, -
в премудро сплетенном нигде гнездясь,
заметив ничто и срастаясь с ним -
и это впервые не будет грязь,
но это впервые не будет нимб.
А здесь про меня красиво наврут,
как шла я по трупам любимых мужчин,
и будет воспет мой нескорбный труд
и смыслом поближе к людям смещен,
но перечень избранных мной утрат
мне станет приятен, забыт, смешон.
За некую (ниточку?) вскользь держась,
немыслимое не решаясь смыть,
я встречу тебя и скажу: Ложись,
нам больше не тело ни ждать, ни сметь.
И это впервые не будет жизнь,
но это впервые не будет смерть.
Тот, кто беззвучно зазываем нами,
в чужие двери ломится, непрошен.
А сны - не больше, чем напоминанья
о будущем, небудущем и прошлом.
Я не умела обеспечить милость
небес. Но мстила - и, как в тухлой драме,
в горшке цветочном голова хранилась,
переплетаясь с кактусом корнями.
Но не тогда, не в давнем сне, в котором
струился город золотистым блефом,
кипело море. Подпирала горы
стена полуоживших горельефов -
то озарялись, то чернели входы
в стене. Но я вошла, не выбирая.
И выпал лес - костел сосновых сводов,
обрыв к реке. И он стоял у края.
Благословенны здешние пределы -
все ирисы, все пни, все гнезда птичьи!
И Скульптор, что ваял так неумело,
умом и страстью исказив античность.
Благословен недопрочтенный Свиток -
за то, что рвут и трогают руками!..
Но губы жгли и был прокурен свитер
вполне, чтоб ужаснулась: не из камня, -
и босиком, по травам, по иголкам,
доверчивому призраку не рада...
Проснулась и запомнила надолго:
от счастья умирают - это правда.
Война как повод для флирта.
Являет уху и глазу
грохочущую палитру
отборного садомаза.
Размах перверсного поля.
Само собой, кровь и слезы.
От перемены пола
меняются только позы.
Кто на войне рожает
символику ран и воронок?
Мужественно размножает
письменность похоронок?
Фаллосы - пулеметов,
танков и прочих орудий.
Сразу понятно, кто ты,
если трясутся груди.
...И он не спросил ее: кто ты? -
так и просилась в руки.
Из довоенного фото
торчали кудряшки и грудки.
Будем с тобой на рассвете
слушать трели фугаса.
Как не влюбиться до смерти,
если мертвое мясо
завтрашнее - навалом! -
нынче так трепетно живо.
И Клеопатра клевала
на этакую наживу.
Той ночи ветренно-влажной
им для всего хватило.
Ну а потом - не важно,
что ему разворотило...
История не выбирает.
Потом бывает потомок -
и с лестницы лет взирает
на лоно чужих потемок.
Порядочен и семеен,
в почетном званье мужчины,
для флирта он не имеет
ни повода, ни причины.
Он держит в усладу телу
неначатую поллитру.
Он пишет эссе на тему
"Война как повод для флирта".
Алоэ, крокодил растительного мира
со множеством хвостов и горечью в крови!
Приятный ли приют тебе моя квартира?
Мы в фазе c'est la vie.
Мы в позе vis-a-vis.
Что в лае телефон - на привязи болонка,
покорный слоник стол
и, шкафа на краю,
притихшая, как рысь, но стереоколонка
(всю тяжесть напрягла на голову мою) -
бесчувственна их плоть.
А ты в моем зверинце
так слушаешь меня, чуть голову клоня...
Но странное грядет. Оно уже творится,
сочится пеленой из влаги и огня.
Как искренний ответ на все мои попытки
войдет, исконной тьме распарывая швы, -
и отворятся сны,
и развернутся свитки
пророческих зеркал из рыбьей чешуи...
Когда каскад миров
врубает мониторы,
добыча прежних глаз - всего лишь прах и гнусь.
Я спрячусь от тебя за перламутром шторы,
как в ракушке, в надменности замкнусь.
Тогда, как лишний скарб, я раздарю былое -
абсурден будет суд, и будет смех жесток...
Затем и увожу в слова
тебя, алоэ,
мой нежный крокодил, колючий мой цветок.
Молчание содержит все слова,
как мраморная глыба - изваянья.
И в этом суть любви на расстояньи,
и даже толкованье божества.
Ты далеко - тем легче мне видны
твои глаза.
И различим при этом
цвет радужки, не выжженный их светом, -
он так похож на хвою той сосны.
Я изучаю линию бровей -
такие взлеты чертит лишь косая
гордыня. Я груди твоей касаюсь.
Там мечется заблудший муравей.
Как барышня, что втиснута в корсет,
он разделен
на три неравных части,
ни вечности, ни знанью не причастен,
исправно соблюдает этикет -
убей его! Дави, чтоб едкий сок
продлил мне жизнь
до новой капли яда!
Его, а не меня - мне мало надо.
Люби свой август и речной песок.
Люби ее. Густеет синева.
Когда прорвешься взглядом сквозь сиянье
ночных небес - она в моем молчаньи
прочтет свои ревнивые слова:
останься! Эта голая Идея
не сбросит звездный вычурный покров.
И тоже убивает муравьев
забравшихся
в Ее владенья.
Скажи мне, чего ты ждешь.
И я скажу - но не кто ты,
потому что ты ждешь того,
чем боишься быть.
Все иное невольно, как дождь
за окном: расставания, анекдоты,
нерешительные решения
вопроса куда ж нам плыть?
Кто сочтет,
сколько ног
сколько вязкой земли измесили?
Сколько нежных красавиц
во дворцах и каморках иссохли?
Сколько осликов белых, оседланных для мессии,
не дождавшись Второго Пришествия,
сдохли?
Нео-жиданность, в сущности -
новый еврей. Вместо пальцев - отмычки.
Но не надо об этом:
хуже он или лучше татарина - не разберешь.
Неужели по школьной привычке
ты уже заглянул на страничку с ответом?
Там написано "смерть" -
и ты веришь и ждешь.
Оттого и живешь -
будто спишь или снишься,
будто я в ожиданьи уменья
незаветных пришествий
не ждать.
Скажи мне, чего ты ждешь -
когда совершишься
и в убогом своем совершенстве
так бестрепетно будешь лежать...
Сколько звезд бы с небес ни катилось,
отличаю мечту от соблазна.
И тебе - ни звезды, ни строки.
За тебя я уже расплатилась
той слезинкой из левого глаза,
той, что - помнишь? - слизнул со щеки.
Не грозой животворной и громкой,
а в пустыне дождинкой случайной.
Есть иные заботы у глаз -
уследить за изменчивой кромкой,
породниться с уклончивой тайной,
на икону лица не молясь.
Только взгляд в заоконное чудо:
ты уходишь - такой непонятный,
милый, чуждый, желанный, ничей...
Не окликну, до встречи забуду.
Но прочнее, чем узы и клятвы,
паутина весенних лучей...
Двадцатого века не узница,
да где только я не бродила, неузнана!
Домам и прохожим
глядела в глаза...
У времени узкие улицы,
на них разминуться нельзя.
Года тривиально сцепляются
по формуле Ньютона-Лейбница
в один неудавшийся век.
Но нас не века разделяют, а
стены домов и троллейбусов.
Я разве люблю Вас,
Чужой Человек?
...Я отдала бы толпе всю свою жизнь... За такое счастье, как быть писательницей или артисткой, я перенесла бы нелюбовь ближних, нужду и разочарование, я жила бы под крышей и ела бы только ржаной хлеб, страдала бы от недовольства собою, от сознания своих несовершенств, но зато бы уж я потребовала славы... настоящей, шумной славы... (Закрывает лицо руками). Голова кружится...
Слова Нины Заречной из пьесы А.П.Чехова "Чайка"
Пожадничав отдать себя толпе,
я смею быть и счастлива при этом.
Какой соблазн - гармонию судьбы
поверить зыбкой алгеброй цитаты!
Итак, приступим. Ближних нелюбовь
переносить и легче, и приятней,
чем их любви безудержной эксцессы:
звонящий днём и ночью телефон,
поток молений об интимных встречах,
между собой разборки с мордобоем,
а на меня - обиды, сплетни, козни
и как итог - опять же, нелюбовь.
Что до нужды, то перечень моих
потребностей разумных, самый краткий,
боюсь, не поместился бы в тетрадке.
А к разочарованию приводят
не только безотчётные стремленья
к (неполному!) их удовлетворенью,
но многое, о чём я умолчу,
поскольку чары сеять не хочу.
Живу под крышей (я же не бомжиха!)
Плачу за крышу домоуправленью,
а не братве (надёжней и дешевле).
Должна признаться, ем не только хлеб,
но и другие разные продукты
из консервантов, радионуклидов
и прочего, о чём не грезил гений
в эпоху куропаток и оленей.
Страдаю от своих несовершенств
и чрезвычайно ими недовольна.
К примеру: носом длинным и сопливым;
упитанными ляжками в разладе
с натурой утончённой; хилым сердцем,
по неразумью склонным к перебоям;
желудком, часто требующим корма...
Но главная причина недовольства,
конечно, мозг. Тот Божий чёрный ящик,
в который плавно жизнь моя уходит.
Она хранится там - вся, до мгновенья,
но редко присылает мне открытки
с лубочными пейзажами взамен.
Там те, с кем я не виделась давно,
давно превращены в скелеты знаков,
такие же безмолвные, как мысли
прохожие, неузнанные, мимо...
Ну вот, опять, - о чём бишь я хотела?..
И слава, о которой не просила, -
расширенная версия позора -
она уже пиявкой присосалась,
такая маленькая, а уже вампир.
...Но Нина не сказала "поэтессой"!
А кто сказал: я стала поэтессой?
Поскольку быть альтернатива стать,
я стала темой собственных стихов.
И вправе быть при этом чем угодно.
Так палец, продеваемый в колечко, -
всего лишь символ будущих движений,
иных на вкус. Пускай небесконечных,
но всё же многократно многократных...