Освобожденной от оков земного бремени,
уже нацеленной на дальние транзиты,
ей отпускается совсем немного времени
на развлеченья и прощальные визиты -
не очаровываясь яркими товарами,
не понимая слов банального жаргонца,
летать над водами, садами и бульварами,
и заглянуть во все знакомые оконца.
Но за отсутствием достаточного опыта
и руководств по части техники полета,
неслышней вкрадчивого лиственного шепота
она зовет себе в помощники кого-то.
И вот от стаи суетливых и замызганных
привычных птиц, живущих тихо и потешно,
над сетью улиц, мелким дождичком обрызганных,
дежурный голубь отделяется поспешно.
Дежурный голубь - вот престранное явление!
Такси бесплатное, печальный небожитель!
Душ ускользающих последние веления
беспрекословно исполняющий служитель.
Он пронесет ее над розой и крапивою,
над спелым полем и над речкой малокровной -
по всем местам, где довелось ей быть счастливою,
и несчастливою, и до смерти виновной.
Ему следить ее безмолвные рыдания,
ему - не думать о еде и о погоде
во имя памяти, любви и сострадания,
и общих уз всего, живущего в природе.
Душа - о нет! - она не птица и не бабочка,
она невидима, безлика, иномерна!
Тогда на голубе к нам прилетал наш папочка,
но мы о голубе подумали неверно.
И говорят мои прозрения сумбурные,
равно достойные хвалы и осмеянья,
что меж бродячих кошек тоже есть - дежурные.
Они работают на минирасстоянья.
А лошадь разбила копыто
в лабиринтах, бескрайних, как море,
и уныло стоит в коридоре
на второй, невредимой ноге,
примостившая ту, что разбита,
на холодный пустой подоконник.
А под окнами едет покойник
в простынях, как волшебница Ге.
О знакомое чувство, с которым,
обнаружив в себе разрушенье,
замираешь в нелепом движенье,
обрываешь беспечный мотив,
чтоб пройтись по Господним конторам
и повсюду сквозь розы и злаки
принудительно считывать знаки
недалеких гнилых перспектив.
Эта помесь смешка и смущенья,
любопытства, наивной обиды,
слез утраты родимой орбиты -
оскорбительное ассорти!
Кратковременный плен ощущенья
бледных сумерек в комнате душной,
стука в двери и ямы воздушной -
бесполезного, как ни крути!
Так стоит она в недрах больницы,
как покинутая Перикола,
и глядит она в бездну раскола,
не на совесть глядит, а на страх,
а оттуда навстречу ей - птицы!
Барабаны, бинты и банкноты!
Мотыльки, и пчелиные соты,
и колхозники на тракторах!
За окном кустов персты, за окошком ветер веет,
Семена осины сеет, черным вороном твердит:
"На земле никто-никто не полюбит - не сумеет,
не поймет - не пожалеет, не простит - не пощадит!"
Только ты, о, только ты, только ты любить и смеешь,
Только ты любить умеешь, не калеча, не скупясь!
Только ты - в грехе, в грязи - все поймешь и пожалеешь,
Не отринешь, не истлеешь, не предашь, не втопчешь в грязь!
Что - весна?! На что - весна?! Свет - на что, коль ты не любишь,
Второпях сурово судишь, молча в сторону глядишь?!
У чужих столов сидишь, сгоряча чужих голубишь...
Жизнь - на что, коль ты не любишь, не жалеешь, не щадишь?!
Так сотри мои следы с каждой книжки, с каждой ложки,
Разнеси мои одежки по оврагам и дворам!
Разводи свои сады, не сходя с моей дорожки,
Счет ведя любой подножке, всем обидам и дарам!
За окном - комет хвосты. За окном - луны кадило,
Вечной полночи чернила, фиолетовая мгла!
Для чего, о, для чего, для чего ты не любила,
Не жалела, не щадила, не умела, не могла?!
Бумажные кораблики по лужице плывут,
на палубах козяблики о Родине поют,
о том, как дырки бубликов дымятся на столе
и горький запах рубликов струится по земле,
как славно там гуляется по саблям и граблям,
как небо умиляется бумажным кораблям,
про свет козявкологии, что к цели их вела,
про то, что ждут их многие и добрые дела,
что не боятся бремени ни тягот, ни забот,
но есть проблема времени - хронический цейтнот.
Не успевают все еще в пылу своих затей
ни дом построить стоящий, ни вырастить детей,
и не жевать им яблоки, когда пора придет,
с тех яблонь, что козяблики сажают каждый год.
Торговцы местной фабрики изделья продают.
Идут ко дну кораблики. Козяблики поют.
Не плачь, моя красавица, укройся и усни!
Нас это не касается, тони себе они!
Их глупые ансамблики баюкают ребят.
Когда поют козяблики, спокойно дети спят.
По сравненью с нами - рано, а по данным школьной карты -
где-то возле Еревана жили древние урарты.
Жаркий хлеб пекли из проса, пряли шерсть, варили пиво,
на соседей глядя косо, деловито и строптиво.
Тяжелели, млели склоны от обилья винограда,
крепли стены и колонны ослепительного града,
ткались пологи и шали, длились плавные беседы,
боги щедро обещали и удачи, и победы.
Лгали боги, злились печки, пели вражеские стрелы.
Не осталось ни дощечки - все пропало! Все сгорело!
В доме красные обновы, вина красные в подвале,
в стойлах красные коровы - почернели, отпылали.
И пошли урарты с пылью, с дымом об руку по миру,
распевая песнь ковылью погорелому кумиру,
с мудрецами и царями, с невеселой детворою,
зябнут, жмутся под дверями, плачут в ивах под горою:
"Теста я не домесила! Не дошила покрывала!
я серег не износила и от солнца не устала!"
Причитают, словно ветры, гонят листья по дороге...
Впрочем, может, это венды, скифы или аллоброги.
Или русские к исходу подступающего века
на распутье в непогоду. Осень. Ночь. Фонарь. Аптека...
А покуда ты - живая, можешь ты побыть немного
и рабынею Мамая, и натурою Ван Гога,
выйти в красном за калитку к пикту, готу или хетту,
взяв прабабкину накидку, зная, что спасенья нету.
Руины имперской деревни - банальная, злая картина.
Проезжей усталой царевне по самое горло хватило -
все эти осколки и щепки, уголья, завалы, заплаты,
простершие руки-прищепки крикливые дегенераты...
Так жалко их, пегих и сивых, худых, золотушных, болезных,
в рассвете и то - некрасивых, с рожденья уже - бесполезных.
Десятки встревоженных фурий так жадно глядят на дорогу!
Да это же страшно, Меркурий! Как все запустили, ей-богу...
Аттила не сказка, так пешка, процесс многогранен и сложен...
А нам позволительна спешка: мы здесь никому не поможем.
Все грустно и верно на свете. Бунтуя, ропща и робея,
исчезнут, отмучавшись, эти - другие родятся плебеи.
Царевна помедлит, любуясь на розовый куст у овражка,
разумно и строго торгуясь, у мальчика купит барашка,
покуда в объятьях Эреба беснуется серая масса
алкающих зрелищ и хлеба, ей хочется секса и мяса.
А дверь балкона могла открыться, как дверца Рая.
К моим ладоням слетались птицы со всех окраин.
Я выходила порою ранней, чтоб дать им хлеба,
Чтоб в пенье крыльев и воркованье расслышать небо.
Она парили, они мирили с любой погодой.
Они царили, они дарили меня свободой.
Они носили из высей горних благие вести,
Они учили в гульбе и в горе держаться вместе.
А снег валился промерзшей кашей по ильмам голым,
И время бойко клевало наши года, как голубь.
К иному ль дому дружок продажный переметнулся,
Но каждый в небо взлетел однажды - и не вернулся.
Снег не растает, и нарастает тоска, хоть в прорубь.
Я в этой стае, я в этой стае - последний голубь!
Мои объятья, мои проклятья пусты и кротки.
О, где вы, бабки, деды и братья, дядья и тетки?!
Кто стукнет в окна легко и сладко, на посиделках
Кому расскажешь об их повадках, об их проделках?!
И что отныне мои порханья и воспаренья?!
Кого взволнуют мое дыханье и оперенье?!
Пытаю, плача о многоточье, небес глубины,
Но птичьи стаи, равно, что волчьи. Нет голубиной!
Ларьки, бульвары, садов мочала, дворы и бары...
Я не умею начать сначала, мне нету пары.