Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




ПРАЗДНИК ТОПОРА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ



Глава пятнадцатая. США

Раскольников проснулся на рассвете. Значит, спал он всего несколько часов. Но и эти несколько часов не принесли ему желанного покоя. Сновидения, одно ужаснее другого, как пчёлы в улье, теснились всю ночь в его голове, так что он чувствовал себя теперь намного более усталым, чем накануне, когда ложился в постель.

Настя сладко посапывала рядом. В выходные она никогда не вставала раньше двенадцати, что было вполне понятно, так как за неделю Настя, проводившая целые дни на работе в институте, а ночи - на кухне за диссертацией, успевала порядком устать. Родиону не хотелось будить её, но и оставаться в постели он тоже больше не мог: он боялся снова погрузиться в свои страшные сны. Кроме того, признание, которое необходимо было сделать Насте, удалось отсрочить, но отнюдь не полностью его избежать. Денежный вопрос, который в порыве страсти казался неважным и второстепенным, мог теперь в любой момент снова всплыть на поверхность. Поэтому надо было действовать, не теряя ни минуты.

"Сам виноват, - мелькнуло в голове у Раскольникова. - Очень мне надо было строить из себя всеобщего благодетеля. Ничего не скажешь, приятно кидаться деньгами, особенно если они не твои".

Он уже почти всерьёз начал размышлять, не пойти ли ему прямо сейчас к Мармеладовым и не потребовать ли деньги назад. Но тут же, стыдясь за себя, отбросил подобные планы. Зато другого рода проекты, занимавшие его уже несколько недель подряд, вновь возникли в его воображении.

"Ах, - думал Раскольников, умывая холодной водой лицо, - если бы я уговорил Настю хоть немного подождать. Мне бы тогда обязательно что-нибудь пришло в голову, я бы на что-нибудь решился... Пусть не на ЭТО, ЭТО слишком опасно, но на что-нибудь подобное... Но мне нужно время, чтобы всё, как следует, обдумать. Хотя ведь иногда лучше не размышляя. Легче, когда сам за себя не отвечаешь, будто оно само по себе делается... Да нет, уж лучше в полном сознании. Какой полководец, в самом деле, командует войском, стоя к нему спиной? В этом-то и вся трудность - перенести всё от начала до конца, не теряя самообладания. И вправду, я же не маньяк какой-то. Я ведь давно всё продумал и в своих статьях обосновал. Можно сказать, что я учёный, который проводит опыты на самом себе. Кто же виноват, что для философа это намного опаснее, чем, например, для медика или ещё для кого-то? Не ты ли, Дунечка, была в таком восторге от моей теории? Не ты ли пророчила мне произвести переворот в науке? Ну так знай: проверить эту теорию в жизни, да ещё на собственной шкуре - в этом намного больше научного самопожертвования, чем в заигрывании с товарищем Лужиным и его дурацкой кафедрой".

Раскольников взглянул на себя в зеркало. Так как во время своего пребывания в колхозе, он ни разу не брился, у него уже выросла приличная борода. Покрутив в руках бритвенный станок, Родион положил его на место, неожиданно решив:

"Потом побреюсь, после ЭТОГО".

Но тут же спохватился:

"Какое "после ЭТОГО"? Всё одни громкие слова, абстрактные теории. Ещё ведь ничего не решено и не запланировано. Да и хватит ли у меня смелости? Только дразню себя, играю в убийцу, как мальчишка в войну..."

И тут же вздрогнул, потому что в первый раз применил к себе это слово - "убийца". У него закружилась голова, он облокотился о край ванны и дал себе отдышаться. Только после этого он смог покинуть ванную комнату, так, однако, и не сбрив бороду.

"А теперь, - подумал он с горькой усмешкой, - отважный гангстер, ещё не решивший, какой банк ему ограбить, должен отправиться в путь, чтобы, продав на барахолке пару вещей, не дать себе и своей девушке умереть с голоду".

Родион вернулся в комнату, стараясь ступать как можно тише, чтобы не разбудить Настю, и, подойдя к книжному шкафу, начал выбирать оттуда книги, которые, насколько он мог себе представить, имели ещё какую-то ценность. Наскоро, чтобы не передумать, он запихал их в сумку и, поспешно натянув на себя первые попавшиеся вещи, на которые он наткнулся, засунув руку в шкаф, Раскольников направился на кухню, чтобы перед уходом выпить чай и съесть пару бутербродов.

Кухонный стол был по-прежнему завален Настиными книгами и тетрадями. Родион сдвинул их чуть-чуть в сторону, чтобы дать место своей чашке и куску хлеба с маслом (ни колбасы, ни сыра для бутербродов он в холодильнике не нашёл). Его взгляд упал на всё ещё лежавший на холодильнике альбом, полученный накануне от Дуни. Несколько секунд Раскольников колебался, потом резко поднялся и бросил его в сумку к другим книгам.

"Прощай, Наполеон, - подумал он. - Мы с тобой всё-таки разные люди... К сожалению..."

Родион уже собирался захлопнуть за собой дверь, когда вдруг подумал, что Настя, когда проснётся, будет волноваться. Хотя ему было теперь в тягость сочинять ей записку, он всё же преодолел себя, вернулся на кухню и написал на вырванном из её тетрадки листке бумаги: "Не волнуйся. Скоро приду". Немного подумав, он добавил: "Может быть", так как могло случиться, что он уже не успеет перед отъездом в колхоз зайти домой. Подписываться было необязательно. Он положил записку на холодильник и наконец покинул квартиру.

Так называемый "чёрный рынок", куда направлялся Раскольников, находился неблизко, почти за чертой города. Даже и в эпоху зарождения официальной рыночной экономики это всё ещё была самая быстрая и самая выгодная возможность сбыть с рук разного рода товары, начиная от дефицитных книг и кончая импортной жевательной резинкой.

Чтобы добраться до места оживлённой торговли, необходимо было доехать на электричке до станции Ульянка и потом по меньшей мере полчаса идти оттуда пешком через поле. Солнце палило невероятно, вокруг не видно было ни души. Раскольников чувствовал себя странствующим пилигримом, чья цель ещё очень и очень не близко. Над головой то и дело пролетали только что стартовавшие в небо самолёты - неподалёку находился аэродром. На горизонте тянулись от столба к столбу линии электропередач.

Родион давно уже не был здесь и сомневался теперь, взял ли он верное направление. В конце концов, ни о каких ориентировочных знаках в расстилающемся абсолютно равномерно во все стороны поле не могло быть и речи. Но наконец его сомнения рассеялись - то тут, то там стали возникать такие же, как он, одинокие странники, двигающиеся с разных сторон в одном направлении. Все они, как ручейки в море, стекались в одну подвижную, тесную людскую массу, которую Раскольников вскоре также мог различить.

"Продавцы" сидели с серьёзным видом на траве, разложив перед собой товары на газетах или клеёнках. Более активные сновали между покупателями, вертя в руках какими-нибудь фирменными джинсами или пуская в рекламных целях пузыри из фирменной жевачки.

Раскольников, которому такое большое скопление людей всегда было неприятно, испытывал почти отвращение к самому себе за то, что ему теперь придётся не только слиться с ними, но и самым активным образом разделить их мелкий меркантильный интерес. Стараясь поменьше глядеть по сторонам, он выбрал себе место между покуривающим сигаретку флегматичным продавцом кроссовок и деловым парнем, разложившим перед собой книги аккуратными стопками и охотно дающим заинтересовавшимся потенциальным покупателям информацию о той или иной из них. Он любезным образом протянул Раскольникову кусок газеты, когда увидел, что тому не на что класть принесённый с собой товар. Родион поблагодарил сквозь зубы и одним махом вытряхнул книги из сумки. Одна из них упала при этом так неудачно, что из неё выпали две страницы. Раскольников поскорее засунул их назад. Проходившие мимо покупатели изумлённо косились на Родиона. Продавец кроссовок, докурив сигарету, выбросил ещё не потухший окурок, который по несчастливой случайности приземлился на одну из в беспорядке лежащих перед Раскольниковым книг и теперь медленно тлел на зелёной суконной обложке. Родион, не заметивший этого маленького происшествия, угрюмо глядел в землю и злился, что к нему никто не подходит.

Сидевший рядом парень, напротив, не мог пожаловаться на отсутствие покупателей, хотя книги у него, насколько Родион успел заметить, были не слишком редкие - в основном зарубежные детективы и фантастика.

- Смотри, что это тут за мусорную кучу продают? - услышал Раскольников чей-то голос.

"Да, иначе это, конечно, не назовёшь", - согласился он, ещё раз иронически покосившись в сторону своего конкурента и его книжных стопок, но, подняв голову, обнаружил, что девушка, по всей видимости произнёсшая эти слова, смеясь показывала подруге в его сторону.

Раскольников нахмурился, но всё же привёл кое-как разбросанные книги в некоторый порядок и удалил наконец-то замеченный им окурок. Если эта неохотно сделанная уступка общественному мнению и не повлекла за собой массового наплыва покупателей, то, по крайней мере, товар, предлагаемый Раскольниковым, перестал их отпугивать. Кое-кто подходил, перелистывал страницы, но, увидев неприветливое выражение лица продавца, все снова отходили, не решаясь с ним заговорить.

Тем временем Раскольников от нечего делать и для того, чтобы отвлечься от грустных мыслей, стал прислушиваться к разговорам, которые вёл со своими покупателями торгующий детективами парень. Один солидного вида мужчина с портфелем в рукам, наклонившись к аккуратно разложенным томам в глянцевых обложках, скептически заметил:

- Ну это всё у меня есть.

- И Агата Кристи есть? - поинтересовался услужливый парень.

- Агата? Ну конечно есть. И этот... как его... Сименон, полное собрание. Как же иначе?.. Мне бы нужно чего-нибудь такого, свеженького. Ну чтобы интересно тоже было, я ведь всякую ерунду не читаю.

- Постойте, - задумался продавец. - Есть у меня тут одна вещица, специально для вас, - он вынул со дна своей сумки немного потрёпанную книгу и, смахнув пыль с обложки, протянул её недоверчиво поглядывающему покупателю. - Очень неплохой детектив.

- "Достоевский", - прочитал мужчина с портфелем чуть ли не по слогам. - Послушайте, это ведь классика какая-то. Что это вы мне, молодой человек, продать хотите? Такое в школе читают, а я уже взрослый человек, слава богу.

"Вот идиот!" - усмехнулся про себя Раскольников.

- Классика всегда актуальна, - не сдавался продавец. - Вот Агата Кристи тоже ведь уже классика. Почитайте, не пожалеете.

- Ну ладно, расскажите мне, в чём там интрига.

Раскольников думал, что эрудиция хитрого парня не простирается так далеко, но тот ничуть не растерялся.

- Представьте себе, - начал он, - юный студент, замученный денежными проблемами, совершает отчаянное и кровавое преступление: зарубает богатую старушку топором и забирает себе кучу денег и драгоценностей.

- Так-так, - заинтересованно кивал мужчина с портфелем. - А потом что?

- Ну потом там расследование идёт.

- Чего же тут расследовать, если и так ясно, кто убил?

- Но тут же сам ход расследования важен, и как он скрывается...

- Ага, психологический детектив, значит, - догадался покупатель.

- Вот-вот. Ну что, берёте?

- Надо подумать. История бледная какая-то: бедный ограбил богатого. Нельзя было ничего пооригинальней сочинить?

- Зато сюжет прямо как из сегодняшней криминальной хроники взят. Теперь такое каждый день случается - одни богатеют, другие беднеют, а уж бедные люди на всё способны. Вечная тема, так сказать.

- Нет, неправдоподобная всё же история, - возразил покупатель. - Убивать-то, конечно, убивают, но ведь не студенты же? Студенты учатся, а убивают хулиганы. Разве образованный человек будет на людей с топором кидаться?

Продавец таинственно улыбнулся:

- Я смотрю, вы совсем от жизни отстали. "Хулиганы убивают". Да хулиганы шапки с людей на улицах срывают, по морде бьют, это да. Может, и убьют кого случайно. Но вот именно что случайно. А настоящий план преступления разработать и его, не моргнув глазом, во всех подробностях осуществить - это только образованному и очень умному человеку под силу. Почему бы тогда и не студенту? Студент тут даже очень подходит. К тому же их стипендии теперь вообще ни на что не хватает.

- Ладно, заговорили вы меня, - махнул рукой покупатель. - Возьму уже и сам почитаю.

Мужчина рассчитался с продавцом, положил в портфель только что приобретённую книгу и уже повернулся было, чтобы идти. Но вдруг он остановился и снова обратился к пересчитывающему деньги парню:

- А что, скажите, поймали его потом в конце?

- Кого? - осведомился продавец.

- Ну студента этого из книжки.

- А-а. Я вам лучше не буду удовольствие портить. Дочитаете до конца, сами узнаете.

Раскольникову вдруг стало ужасно жарко, во рту всё пересохло, сердце колотилось с бешеной силой, руки тряслись.

"Как, - думал он, - как могло так получиться, что именно сейчас, именно когда у меня самого такие мысли?.. Уж не догадался ли он о чём-нибудь? - Раскольников ещё раз покосился на сидящего с ним рядом парня, но тот уже, как ни в чём не бывало, занимался с другим покупателем, интересующимся третьим томом "Повелителя колец". - Нет, куда уж ему догадаться, когда мне даже самому ещё ничего не известно... Однако именно эта книга оказалась у него теперь среди всей этой макулатуры, и как он сказал? "Такое теперь каждый день происходит... и как раз с образованным человеком и может случиться". Поразительное совпадение... Видно, это судьба даёт знак..."

Но тут же он рассердился на себя:

"Что это за суеверия? Может, ты, Родион, ещё в гороскоп для полного счастья заглянешь?"

Но он так и не мог успокоиться, фразы только что услышанного разговора то и дело проносились у него в голове, внушая ему страх и в то же время какую-то решимость, которая возникает, когда понимаешь, что того, чего ты долго боялся, уже никак нельзя избежать. Он почти совсем перестал замечать, что происходит вокруг. Между тем, у продавца кроссовок торговля шля полным ходом. Какой-то плотный мужчина с сумкой с надписью "Спорт" через плечо, из которой высовывалась газета "Аргументы и факты", примерял понравившуюся ему пару кроссовок фирмы "Puma".

- Вроде, не давит, - проговорил он, прохаживаясь по траве взад и вперёд.

Но чтобы быть уже полностью уверенным в качестве приобретаемой им обуви, покупатель начал подпрыгивать на месте, как футболист на разминке. При этом он пару раз приземлился на лежащем перед Родионом альбоме западноевропейской живописи, оставленном кем-то из заглянувших туда потенциальных покупателей раскрытым на той самой странице, где красовалось гордое, невозмутимое лицо Наполеона Бонапарта с флагом в руках. Теперь вокруг Бонапарта образовался причудливый орнамент, точно передающий сложную структуру подошвы фирменных кроссовок.

- Вот спасибо! - воскликнул Раскольников, очнувшись от своих размышлений. - Может, вы не будете прыгать на мои книги в грязных ботинках?

- Я не собираюсь соревноваться с тобой в остроумии, - строго заметил мужчина с сумкой "Спорт", - потому что никогда не бью безоружного. Но если уж мы заговорили о ботинках, то твои находятся за пределами всякой критики.

- Да, так и надо с ними, с хамами, - похвалил продавец, принимая у него деньги.

"Это уже слишком, - подумал Раскольников. - И вообще, чего я как дурак тут сижу? Даже если и продам что-то, зачем мне теперь эти жалкие копейки? Нервы нужно для большого дела беречь", - решил он и с огромным облегчением засунул книги обратно в сумку.

Родион уже собирался, не медля ни минуты, идти прочь, как вдруг ему показалось, что в толпе промелькнуло знакомое лицо. Он пригляделся: Лизавета, сестра Алёны Ивановны, стояла в шагах десяти от него и пробовала на руке помаду, предлагаемую кем-то из продавцов. Раскольников не знал, подойти ему к ней или сделать вид, что не заметил, но Лизавета, обернувшись, сама увидела Родиона и, улыбаясь, уже направлялась в его сторону.

"Странно, - подумал Раскольников. - Вчера в слезах мимо меня пробежала и замечать не захотела, а теперь вот сама подходит, как ни в чём не бывало. Вот они - женщины".

На Лизавете было розовое платье с короткими рукавами, доходившее ей до колен и обнажавшее почти до середины её полную грудь. Лизаветины белые, свежевыкрашенные и завитые волосы, развевались на лёгком ветру под соломенной шляпкой, украшенной резиновыми шариками в виде клубники. На плече у неё висела чёрная кожаная сумочка. Вообще Лизавета имела чрезвычайно весёлый вид и, казалось, сознавала, что сегодня она выглядит особенно хорошо.

Подойдя к Раскольникову, она протянула ему руку с ярко-красными длинными ногтями:

- Ну вот, я тут всё время знакомых встречаю. Тоже что-нибудь покупали?

- Да нет, продавал. Вернее, пытался.

- Тоже хорошо, - кивнула Лизавета.

- Только я уже ухожу, - сообщил Раскольников, который сейчас как-то не был расположен вести светскую беседу.

- А я тоже как раз уходить собираюсь. Вот вы меня и проводите. А то, представляете, я как-то тут на обратном пути заблудилась. Вместо станции вышла прямо к взлётной полосе. Вот ужас-то был! - она тряхнула белыми локонами.

- Ну пойдёмте, - пожал плечами Раскольников.

Родион старался идти быстрым шагом: во-первых он не знал, о чём разговаривать со своей попутчицей, а во-вторых, его уже давно мучила жажда, и он хотел поскорее добраться до какого-нибудь магазина.

- Мне за вами не угнаться, - пожаловалась Лизавета. - Я же на каблуках, - она хитро взглянула на Раскольникова.

Он замедлил шаг. Полуденное солнце было невыносимо жарким. Родин беспрерывно облизывал пересохшие губы. Лизавета достала из своей сумки конфету "Чупа-чупс", развернула её и с удовольствием начала сосать сахарный шарик. Раскольников старался не смотреть в её сторону, так как даже одна мысль о конфете в такую жару вызывала у него некоторую тошноту.

Вдруг Лизавета замерла на месте и, потянув Родиона за рукав, заставила его остановиться.

- Смотри, - сказала она, внезапно перейдя на "ты" и указывая пальцем вверх.

- Что там? - Раскольников поднял взгляд, но не увидел ничего, кроме пролетающего низко над ними самолёта.

- Самолёт, - вздохнула Лизавета.

- Да они тут каждую минуту пролетают, - объяснил ей Раскольников. - Этот район так и называют - США: слышу шум аэродрома.

И как бы в подтверждение этих слов где-то вдали зашумел ещё один, видимо только что взлетевший в воздух самолёт.

Лизавета усмехнулась. Теперь она стояла прямо напротив него, так что её чуть прикрытая розовой тканью выступающая вперёд грудь почти касалась его мокрой от пота рубашки. Конфета, которую она жадно облизывала, находилась в этот момент так близко к лицу Родиона, что тот сам мог бы лизнуть её, если бы высунул язык. Он видел, как тающая на солнце Лизаветина помада придаёт конфете алый оттенок, как Лизавета, всасывает в себя ставшую уже почти прозрачной карамель, от чего вокруг её рта образовывается липкая, сладкая полоска. У него начинала кружиться голова, ему хотелось спрятаться в тень, но вокруг не было ни единого деревца. Голое поле простиралось во все стороны, только гудящие где-то самолёты свидетельствовали о том, что вокруг ещё существует жизнь, и они не брошены одни на далёком необитаемом острове. Родион чувствовал, что у него едва ли хватит сил продолжить путь, но Лизавета, казалось, не замечала его страданий. Она по-прежнему таинственно улыбалась и сосала свою конфетку.

- Сколько тебе лет? - спросила она наконец, заглянув в глаза Раскольникову.

- Двадцать один, - ответил он.

- Всего? Ты выглядишь старше.

- Это из-за бороды, - предположил Раскольников.

Лизавета провела рукой по его покрытому жёсткими волосами подбородку.

- Надо побриться, - почти виновато произнёс Родион, полагая, что в её жесте содержится упрёк в неаккуратности.

- Зачем? Мне так больше нравится, - сказала Лизавета.

Раскольников чувствовал себя с каждой секундой всё слабее, сумка с книгами выпала у него из рук, прижимающаяся к нему Лизаветина грудь становилась, казалось, всё тяжелее. Ему было трудно дышать.

- Поцелуй меня, - попросила Лизавета.

Раскольников не думал о том, нравится ему эта женщина или нет. О Насте и о необходимости быть ей верным он в этот момент тоже не вспомнил. Он знал только, что ему не хочется целовать этот липкий, сладкий, полуоткрытый рот. Лизавета не обиделась на него за то, что он не последовал её просьбе. Она положила его руки на свою широкую талию и склонила голову ему на плечо.

- Как ты думаешь, - проговорила она мечтательно, - можно нас увидеть с самолёта?

Раскольников ничего не ответил. Лизаветины полные бёдра шевельнулись под его ладонями. Будто обжёгшись, он отпрянул от неё. Лизавета засмеялась:

- Чего же ты испугался? Совсем ещё неопытный, - прибавила она.

Они продолжили свой путь. Но теперь он уже не обгонял Лизавету. Наоборот, ей приходилось идти медленнее обычного, чтобы не оставить еле передвигающего ноги Раскольникова позади себя. Лизавета взяла его за руку.

"Значит не обиделась совсем, - подумал Раскольников. - Какая она всё же добрая и какая откровенная. С такой женщиной должно быть очень легко. Такая всегда поймёт. Вернее, нет, не поймёт ничего, но и в душу к тебе лезть не будет, а это ценнее любого понимания. И к тому же у неё такие... формы".

Но в то же время Лизаветины подведённые жирной чёрной линией глаза с ярко-голубыми пятнами теней на веках, её крупный рот, на котором ещё виднелись остатки красной помады, её густо нарумяненные щёки производили на него отталкивающее впечатление. Вся она была как переспелая ягода, которую не решаешься взять в рот из опасения наткнуться на подтачивающего её изнутри червячка.

Родион не отпускал Лизаветиной руки прежде всего потому, что ему казалось: она тянет его за собой вперёд и тем самым облегчает ему путь. Чуть позже он заметил, что она, напротив, сама опирается на него всем телом и только затрудняет его движения, но отнять руку он уже не решался.

Лёгкий, едва заметный ветерок, проносившийся через поле, шевелил её пахнущие шампунем волосы и поднимал их почти к самым губам Раскольникова. Ему нравились эти прикосновения, и он не отстранял головы, даже незаметно наклонялся ближе к Лизаветиным белоснежным локонам, несмотря на то, что они были на ощупь жёсткими, почти как наждачная бумага.

- Зачем ты был вчера у Алёны? - спросила Лизавета, наконец нарушив молчание.

- Мне надо было одну вещь продать. Зачем же ещё?

- Ах да? А она ведь такой секрет из этого сделала. Говорит: "моё дело, зачем приходил". Как тебе это нравится? Можно было подумать: у вас там чуть ли не свидание, - она захихикала.

Раскольников невольно вздрогнул.

- Да ты не бери это в голову, - продолжала Лизавета. - У неё просто фантазия чересчур развита. Она иногда воображает, что ей до сих пор двадцать лет, ну или по крайней мере тридцать. Даже и сорок было бы ещё ничего, и пятьдесят, - прибавила она, смеясь. - Да и вообще, к ней молодые люди редко заглядывают. Им обычно нечего продавать. Вот она и обратила на тебя в этом смысле слишком уж пристальное внимание.

- Вы всё придумали, - проговорил Раскольников сдавленным голосом. - Зачем вы на свою сестру наговариваете?

- Ничего я не придумала, - обиженно поджала губы Лизавета. - А жалеть мне её нечего. Она, думаешь, меня любит? Ну как сестра сестру?

Раскольников молчал.

- А вот и нет, - ответила за него Лизавета. - Знаешь, что она мне пару дней назад сказала, когда узнала, что я беременная?

Родион от удивления остановился.

- Она сказала, - продолжала Лизавета, - что если я посмею родить этого ребёнка (так и сказала: "если посмеешь"), то она выставит меня вместе с ним за порог. Это ведь её квартира, - на её губах продолжала играть какая-то насмешливая, не подходящая к её рассказу улыбка. - Это она всё от зависти. Потому что я нравлюсь мужчинам, а она уже давно нет. Да и никогда, наверное, не нравилась, - прибавила Лизавета с наивной, почти детской радостью.

- Так вы... у вас будет ребёнок? - спросил немного ошарашенный Раскольников.

- С чего ты взял?

- Да вы же сами только что сказали.

- Я сказала, что я беременная, - Лизавета погладила себя при этом по животу. - Но ребёнка у меня не будет. Куда мне с ним, по-твоему, идти, если сестрица из дому выгонит?

- А отец?

Лизавета рассмеялась:

- Нельзя же быть таким наивным. Разве мужчины об этом думают? Это наши, женские проблемы. Вот я вчера у врача была, направление на аборт получила. На следующей неделе всё уже, слава богу, будет кончено.

Родиону становилось немного не по себе от того, что она улыбалась, рассказывая ему всё это.

- Как же вы так на это решились? - спросил он дрожащим голосом.

- В первый раз что ли делаю? - пожала Лизавета плечами. - Ну вчера, когда ты меня у нашего подъезда видел, я и вправду немного не в форме была: распсиховалась, нервы сдали. Теперь я уже вообще об этом не думаю... И потом, - она снова улыбнулась и притянула Раскольникова к себе, - ты ведь не хочешь, чтобы нам теперь что-нибудь помешало?

Лизавета вытянула шею и зашептала Раскольникову прямо в ухо:

- Нам будет так хорошо вдвоём. Я знаю одну игру: я привяжу тебя к кровати, завяжу тебе глаза... Тебе не придётся ничего делать, только наслаждаться...

Родион поспешно отстранил её от себя. В другое время он рассмеялся бы этим наивным и неуместным признаниям (если и не вслух, то, по крайней мере, про себя), но сейчас так откровенно предлагающая себя Лизавета внушала ему чуть ли не мистический ужас. Её тело представлялось ему теперь ухоженной, засаженной весёленькими цветочками, но от того наводящей не меньшую тоску, могилой, в которой были похоронены так никогда и не увидевшие свет дети многих, быть может, ничего не подозревающих об этом мужчин. Блуждающие в темноте, потерявшие всякую ориентацию, они, должно быть, легко поддавались соблазну мерцающего огонька, выдаваемого Лизаветой за страсть и исходящего на самом деле от поминальной лампадки, которая, вместо того чтобы согревать, обдавала приближающихся к ней странников лишь холодным дыханием смерти. Раскольников не хотел принадлежать к их числу.

- Я не люблю такие игры, - решительно сказал он Лизавете. - И уж меньше всего я позволил бы кому-нибудь завязать мне в этот момент глаза. Видите, я вам совсем не подхожу.

Лизавета пожала плечами.

- Так-так, строишь из себя сильного мужчину? - сказала она неожиданно едко, однако не переставая улыбаться. - Ну как хочешь. Твоя проблема в том, что ты не можешь отдаться страсти, ты боишься своих собственных чувств. Мне жаль тебя, Родион.

"Однако, она не такая безобидная, как кажется на первый взгляд", - подумал Раскольников.

- Считайте, как вам больше нравится, - произнёс он вслух. - А теперь пойдёмте: жарко очень и пить хочется.

Они пошли дальше, но Лизавета больше не брала его за руку. Впрочем, она, казалось, была не очень опечалена его отказом или старалась не показывать виду. Так или иначе, Лизавета начала, как ни в чём не бывало, болтать о каких-то пустяках.

- Представляешь, - рассказывала она, - Алёна моя вдруг ни с того, ни с сего увлеклась классической музыкой. Ну не увлеклась, конечно. Куда ей? А просто так - в Филармонию собралась. Там певица какая-то известная приезжает вроде. Как там её? Кармина Буранова, по-моему.

- "Кармина Бурана", может быть? - предположил Раскольников. - Это произведение такое известное для хора.

- Ну наверное. Все расхватывают билеты, ну и она туда же. Достала билет за сумасшедшие деньги и рада. Хотя, конечно, в классике как я - ни бум-бум.

- Зря вы. Хорошая вещь, - объяснил Раскольников.

- Ну мне на билет она всё равно бы не разорилась, да я и не смогла бы. Это ведь в следующий четверг, а мне утром в больницу.

- И долго вы там пробудете? - осторожно спросил Раскольников, которому вдруг пришла в голову одна идея.

- Где? В больнице? Ну до выходных, наверное. А что?

- Да так. Просто спросил.

Лизавета вдруг приуныла и замолкла. Не обменявшись больше ни словом, они дошли до железнодорожной станции. На перроне Лизавета стояла к нему спиной, облокотившись о железные перила и вглядываясь вдаль.

- Этой электрички не дождёшься, - произнесла она вдруг нетерпеливо. - Я поеду на такси.

И не прощаясь с Раскольниковым, даже не взглянув на него, она почти бегом спустилась вниз с перрона.




Глава шестнадцатая. Кошмар на канале Грибоедова

В четверг с самого утра лил сильный дождь. Студенты так и не вышли на прополку. Многие возмущались, что их до сих пор не пускают домой: завтра всё равно должен был быть последний день их пребывания в колхозе, а прояснения в ближайшее время не ожидалось.

Разумихин ещё после завтрака заметил, что с его приятелем происходит что-то странное. Родион был угрюмее и задумчивее обыкновенного, ничего не ел и ни на какие вопросы не реагировал. В конце концов Разумихин махнул на него рукой и уже больше не пытался завести разговор.

Он вообще часто сам удивлялся, почему из всей группы наиболее близко они сошлись именно с Раскольниковым. Характеры у них были совершенно разные, почти несовместимые. Несколько раз они так сильно ссорились, что по месяцам не подходили друг другу, но потом обязательно мирились и тогда уже не могли наговориться, бродили вместе по городу до самой ночи, а однажды и до самого утра. Но в гостях друг у друга они ещё никогда не были. Разумихин жил в общежитии и сам старался бывать там как можно реже. Раскольников к себе тоже никогда не приглашал: сначала из-за больной матери и неурядиц с сестрой, а потом, когда переехал к своей подруге, ссылался на то, что она всё время работает над диссертацией и не любит, когда её беспокоят. Однако Разумихин давно уже предполагал, что Родион, прежде всего, боялся беспокойства для самого себя. Он вообще держался всегда несколько особняком: в студенческих вечеринках почти не участвовал, в университете почти ни с кем не разговаривал. Иногда неделями прогуливал занятия и потом объяснял Разумихину, что просто не хотел никого видеть и поэтому всё это время сидел дома.

В университете Раскольникова считали высокомерным и за это очень не любили. Кроме того, про него говорили: "человек сам не знает, чего хочет" и "у него нет никаких целей". Действительно, он, казалось, лишь чудом добрался до пятого курса и был лишён, на первый взгляд, всякого здорового честолюбия как в учёбе, так и во внешнем виде и вообще в любой мыслимой сфере. Тем более удивился Разумихин, когда из разговоров с ним узнал, что Родион буквально одержим какой-то иррациональной манией величия, которая, впрочем, не мешала ему временами впадать в состояние полного отчаянья и безысходной депрессии. На этой-то почве они в первый раз и сошлись с Разумихиным, которого до крайности заинтересовали некоторые экстремистские суждения товарища по группе. Ему доставляло удовольствие спорить с ним о самых различных вещах, хотя нередко случалось, что в ответ на какой-нибудь особенно убедительный аргумент Раскольников просто обрывал разговор и молча уходил. Вот после этого-то он обычно и избегал Разумихина месяцами, и Разумихин не мог тут ничего поделать. Один раз, когда он подсел к своему обиженному приятелю на лекции в знак примирения, Раскольников убежал из аудитории, не найдя себе другого места. Оставалось только ждать, пока Родион сам неожиданно не подходил к нему, не протягивал руку и не заводил разговор снова с того места, где он в прошлый раз прекратился, но только с новыми аргументами. У Разумихина создавалось впечатление, что тот все эти месяцы только об этом и думал, и ему становилось немного страшно.

Последний разрыв между ними случился пару дней назад, когда они в один из вечеров прогуливались вокруг барака. Речь зашла о том, при каких условиях из тысяч и тысяч людей, наделённых определёнными талантами, может выйти один - лишь один - человек, способный изменить ход мировой истории. Хотя тема эта вообще могла считаться любимой темой Родиона, и Разумихин уже знал наизусть, что именно его друг обычно говорит по этому поводу, но в тот день Раскольников выглядел каким-то особенно разгорячённым, будто ему надо было непременно тут же раз и навсегда добиться окончательного решения. Кроме того, Родион высказал вдруг новую мысль о том, что человек, ощущающий себя в особенно унизительном положении, наиболее предназначен на роль спасителя мира, так как в своих душевных страданиях он находит постоянный источник ненависти к тому, что хочет изменить, а значит и силы осуществить задуманное. Разумихин возразил, что человек несчастный и униженный, по его мнению, никогда не отважится на решающий шаг. Тогда Родион, не сказав ни слова, резко повернулся к своему приятелю спиной и пошёл гулять куда-то совершенно в другую сторону. В барак он вернулся лишь поздно ночью и, растолкав уже давно спящего Разумихина, блестя глазами и без всякого вступления объявил:

- Ты увидишь, что он решится! Ты это увидишь!

Разумихин не сразу понял, о чём идёт речь, но Раскольников, видимо, и не ждал от него никакого ответа. Он тут же снова выбежал из барака и, несмотря на дождь, пришёл назад только под утро. Разумихин привык к подобным выходкам с его стороны, поэтому не стал особенно беспокоиться, хотя и не мог не отметить, что бессонная ночь не придала его другу ни свежести, ни оптимизма. Однако, полагая, что Раскольников своей бессвязной ночной репликой уже положил их конец "ссоре", он попытался было за завтраком заговорить с ним как ни в чём не бывало. Тот действительно больше не избегал его, но и не разговаривал с ним, что ни на шутку сердило Разумихина. Так продолжалось пару дней. Разумихин уже махнул было на него рукой, но какой-то, почти сумасшедший блеск, который всё чаще появлялся в глазах Раскольникова, не давал ему покоя.

"А что, если ему надо в чём-то помочь?" - рассуждал про себя Разумихин.

В конце концов, когда Раскольников в тот самый, отмеченный проливными дождями и вынужденным бездельем четверг, просидев около часа почти неподвижно на своей койке, вдруг поднялся и, не обмолвившись ни с кем ни словом, направился вон из барака, Разумихин решительно преградил ему дорогу:

- Что всё это значит, Родион? Либо ты сейчас же снова начинаешь со мной разговаривать, либо не подходи ко мне уже никогда.

- Я просто не знаю, о чём с тобой ещё разговаривать, - серьёзно ответил Раскольников. - Мы, вроде, наговорились уже...

- Ладно, тогда иди, - грустно сказал Разумихин, давая ему дорогу. - Нет, постой, останься. На улице льёт как из ведра. Ты и так кашляешь. Заболеешь ведь.

Но Родион, даже не взглянув больше на него, вышел на улицу. Он едва мог держаться на ногах от сильного ветра, тяжёлые дождевые капли текли вдоль лица. Воздух был холодный, но Раскольников не ощущал ничего, будто его тело находилось под наркозом. Зато сердце билось сильнее обычного, и нервы были возбуждены до предела. Он знал, что ему ни в коем случае нельзя ничего перепутать и ничего забыть, но, чем усиленнее он повторял в голове подробности своего плана, тем беспокойнее становился. Наконец он решил, что лучше вовсе ни о чём не думать.

Раскольников двигался теперь, как во сне, действительно отбросив все конкретные мысли, место которых тут же заняло блаженное ощущение собственного величия. Улица, по которой он шёл, была совершенно пуста из-за абсолютно отвратительной погоды, но Раскольников вдруг вообразил, что это именно от него и ни от кого другого спрятались деревенские жители в свои дома. Ему казалось, весь мир трепещет перед ним, и если бы теперь какая-нибудь машина попалась ему навстречу, он ни за что не уступил бы ей дорогу.

Раскольников уже и не думал ни про какой план, но ноги сами привели его туда, куда, согласно плану, он первым делом и собирался, а именно - в новый колхозный клуб, в котором они с Разумихиным, отрабатывая прогулы, должны были две недели подряд на выходных красить стены. Подозрений, как он надеялся, возникнуть было не должно: здесь часто околачивались самые разнообразные личности. Все они в основном собирались в только что оборудованном зале спортивных тренажёров.

Хотя даже люди очень далёкие от спорта приходили теперь попробовать себя на модных снарядах, вахтёрша всё же была сильно озадачена, когда до нитки промокший молодой человек с бородой и со странно сверкающим взглядом на её вопрос, куда он направляется, молча указал на комнату с тренажёрами.

"Выпивший, наверно", - подумала она, но остановить его побоялась.

Раскольников действительно зашёл в спортивный зал. Несколько местных силачей в трусах и в майках важно восседали на новых с иголочки тренажёрах, размеренно двигая туда-сюда мускулистыми руками и ногами. Какой-то затесавшийся в их ряды старичок, кряхтя, пытался поднять над головой штангу. Раскольникова вдруг ужасно рассмешила эта картина - и важные силачи и старичок. Не считая почему-то нужным сдерживать себя, он тут же коротко рассмеялся вслух.

- Эй, - поднялся с места один из силачей, - ты над кем это смеёшься?

Раскольников презрительно сверкнул на него глазами и, пройдя через всю комнату, вышел в дверь, которая вела к раздевалкам и к черной лестнице.

- Чего ж ты ему... не того... не объяснил? - спросил один из тренирующихся поднявшегося с места силача.

Но тот только, кивнув на дверь, за которой только что исчез Раскольников, покрутил пальцем у виска:

- С такими лучше не связываться.

Между тем Раскольников поднялся по плохо освещённой чёрной лестнице на второй этаж. Существовала, конечно, ещё и выложенная красной ковровой дорожкой парадная лестница, которая вела наверх прямо из вестибюля, но Родион уже давно решил, что если придётся ему когда-нибудь осуществить свой план, то надо будет обязательно использовать именно чёрную лестницу, чтобы не возбудить лишних подозрений.

На втором этаже находился большой актовый зал. Сюда, сразу же после открытия нового клуба, въехала выставка, посвящённая истории колхоза. Выставка эта должна была демонстрировать посетителям (которых тут, к сожалению, никто никогда не видел) развитие колхоза за все семьдесят лет его существования. Открывалась экспозиция фотографиями первых колхозников, вспахивающих землю примитивными плугами и выкорчёвывающих из неё почти вручную какие-то коряги. Дальше шли фотографии, на которых колхозники ездили уже на тракторах, а в самом конце изображения людей почему-то совсем исчезли, и вместо них появились очень большие и очень современные комбайны, выглядящие посреди ещё незасеянного, покрытого ровными, длинными грядками поля, как луноходы на Луне. Впрочем, все эти нововведения мало интересовали Раскольникова. Он направлялся совсем к другому экспонату, занимавшему на выставке особо почётное место и представлявшему собой, по крайней мере с исторической точки зрения, довольно любопытную вещицу. Речь шла о висевшем на специально оформленном для этого стенде топоре, которым, как гласила прикреплённая под ним табличка, была срублена первая изба, положившая когда-то начало всему колхозу. Раскольников приметил его ещё давно, когда во время своих штрафных работ в клубе случайно заглянул на выставку, перепутав двери. Уже тогда при виде этого экспоната страшная и соблазнительная фантазия появилась у него в голове.

И вот теперь Раскольников остановился перед топором как заколдованный. Несколько секунд он стоял неподвижно, внимательно разглядывая так поразивший его предмет, и вдруг, протянув руку, снял топор с красного стенда. Как хорошо лежал гладкая рукоятка в его ладони! Раскольников был уверен: не каждый смог бы без дрожи в руке удержать этот тяжёлый, по-варварски массивный инструмент, который некий мускулистый крестьянин семьдесят лет назад с размаху вонзил в ствол какого-то дерева, положив тем начало всей колхозной истории. Раскольников чувствовал, что по своей силе и решимости он не уступает теперь тому колхозному патриарху, что и ему суждено с помощью этого топора вписать собственную главу в мировую историческую хронику. Вдоволь наглядевшись на перешедшее в его собственность орудие, Раскольников расстегнул куртку и, приподняв рубашку, просунул под неё топор. Холодное металлическое лезвие коснулось его кожи, заставив Родиона вздрогнуть от наслаждения. Он ещё плотнее прижал к себе топор, чтобы полностью отдаться этому сладострастному ощущению собственного могущества, воплощённого для него в грозном инструменте. Наконец, оглядевшись по сторонам и убедившись в том, что кража прошла без свидетелей, Раскольников покинул выставку, придерживая топор под одеждой.

Спустившись вниз по чёрной лестнице, он снова, на этот раз не обращая ни на кого внимания, пересёк комнату с тренажёрами. Едва он оказался за дверью, все, занимающиеся в этот момент культуризмом, переглянулись между собой.

- Хорошо хоть ушёл, - заметил один из силачей. - Я уж думал, он тут заниматься будет...

- Куда ему заниматься? - возразил другой. - Такими врачи обычно занимаются.

- Да я его, вроде, знаю, - подал голос старик, только что каким-то образом ухитрившийся поднять штангу. - Это один из студентов, ну тех, что на прополке помогают.

Все снова переглянулись.

- Переработался, может, - предположил кто-то.

Раздался смех.

- Вот вы хохочете, - сказал самый рассудительный из силачей, - а он ведь, между прочим, в раздевалку ходил. Надо проверить, на месте ли вещи.

Раскольников был тем временем уже довольно далеко. Быстрым шагом двигался он к станции, в полной уверенности, что в клубе ему удалось всё уладить, оставшись абсолютно незамеченным.

"Впрочем, конспирация - это ещё только полдела, - думал он, со сладкой улыбкой прижимая к груди топор. - Теперь всё решает смелость и сила".

Страха он не испытывал никакого, напротив: необъяснимая, почти отчаянная отвага переполняла его. Её было даже слишком много для такого, как ему теперь представлялось, пустякового дела, на которое он шёл. Если бы Раскольникову пришлось сейчас назвать самого достойного и самого почитаемого им человека, он, не задумываясь и не кривя сердцем, указал бы на себя. Такого с ним прежде никогда не случалось, и он был теперь упоён этим новым для него сознанием собственного величия.

Когда Раскольников уже сидел в электричке, блаженная, торжествующая улыбка всё ещё продолжала играть на его губах. Рука, сжимавшая под одеждой топор, затекла и онемела в одном и том же положении, но Раскольников не обращал на это ни малейшего внимания. Холодное, прилегающее к самому сердцу лезвие веселило его и заставляло учащённо дышать в радостном предвкушении развязки намеченного им кровавого предприятия.

Несмотря на то, что дорога была дальняя (до Ленинграда поезд шёл три часа), Раскольников ни разу не сомкнул глаз, не откинулся на спинку сидения, даже не выглянул в окно. Его горящий, устремлённый в одну точку взгляд не менял своего направления до самого прибытия в город, а тело сохраняло всё это время до крайности напряжённую позу, будто бы он каждую секунду готовился отразить чьё-то нападение. Однако, когда поезд остановился наконец на Московском вокзале, Раскольников даже не сразу понял, что пора выходить, и потребовался чей-то толчок в плечо и окрик "Эй, конечная!", чтобы вернуть его на землю из царства видений.

Поднявшись с места, Раскольников услышал, как что-то глухо стукнулось об пол. Рассеянно посмотрел он вниз: топор лежал у его ног. Значит, рука, всё ещё придерживающая что-то под курткой уже давно сама собой расслабилась. И Раскольников ничего не заметил.

"Так нельзя, - думал Родион, поспешно поднимая топор и снова пряча его под одежду. - Нужно собраться, сконцентрироваться. Такие ошибки мне дорого могут стоить".

Но как смертельно уставшему человеку, несмотря на всё своё желание, не удаётся перехитрить одолевающую его дремоту, так и Раскольников никакими усилиями воли не мог удержать в узде свои мысли, рвущиеся изо всей прыти в мир отвлечённых идей, и направить их в рациональную, практическую сторону. Он до головокружения упивался собственным величием, но о подробностях предстоящего "дела" не думал уже абсолютно. Так дошёл он до пересечения Невского проспекта с каналом Грибоедова. Тут с ним случилось небольшое происшествие.

Он уже собирался перейти дорогу около Дома Книги, как вдруг неизвестно откуда перед ним возникли двое по-видимому пьяных или полупьяных, жестоко дерущихся мужчин. Очевидно, драка завязалась только что и совершенно внезапно, так как испуганные прохожие резко отпрянули назад, некоторые женщины завизжали. Все были так потрясены, что никто не решался идти разнимать дерущихся. Раскольникова поразило, с какой безграничной ненавистью они кидались друг на друга, их красные, разъярённые лица мелькали перед ним как в кошмарном сне.

"До какого зверства может дойти человек!" - подумал он с болью и отвращением.

И тут же вспомнил про топор и - лишь через несколько секунд - про то, что он сегодня собирается с ним делать. Ужас охватил Раскольникова, и он почти бегом пересёк дорогу, не досмотрев, чем кончится скандальная сцена.

Мучительная паника вдруг безраздельно завладела всеми его чувствами. Картина предстоящего преступления предстала перед ним теперь во всех своих жестоких подробностях. Раскольников дрожал всем телом и шёл всё быстрее, будто желая убежать от своего страха. Но чем ближе подходил он к дому Алёны Ивановны, тем страшнее становилось ему.

"Быстрее всё кончить, - мелькнуло у него в голове. - Тогда легче станет".

С этой мыслью он взбежал вверх по лестнице, предварительно убедившись, что в парадном никого не было, и нажал на кнопку звонка, действительно надеясь на скорейшее облегчение своих страданий. Старуха долго не подходила к глазку. Родион начал смутно припоминать, что Лизавета рассказывала ему, что-то про намеченный Алёной Ивановной на этот вечер поход в Филармонию и уже забеспокоился, что ему не удастся её застать. Он пришёл в отчаянье от мысли, что ему ещё долго придётся так мучиться и снова ждать удобного случая или, что ещё хуже, он так никогда и не решится осуществить своё намерение и будет презирать себя за это всю жизнь. Но шаги наконец послышались за дверью, и скрипящий голос спросил:

- Кто там?

У Раскольникова закружилась голова, он чуть не упал. Судорожно схватился он рукой за дверной косяк.

"Ещё чуть-чуть надо обязательно продержаться, - подумал он. - Сейчас никак нельзя падать..."

- Это вы? - продолжала старушка, разглядывая его в глазок. - Срочно пришли что-то продать?

- Да, - ответил он тихо, чувствуя слабость и откуда-то появившийся жар во всём теле.

"Наверняка не откроет, - подумал он. - Уже поздно - испугается".

Но Алёна Ивановна открыла. Она стояла перед ним в длинном, почти до пола чёрном вечернем платье. На чуть приоткрытой сморщенной груди лежали жемчужные бусы. Её седые волосы были аккуратно зачёсаны назад и убраны наверху в старомодную причёску. Накраситься она, видимо, ещё не успела, но в ушах уже висели массивные бриллиантовые серьги, видимо предназначавшиеся только для особо парадных случаев. Вообще, вид у старухи был какой-то необычно торжественный. Она рассматривала Раскольникова спокойно и почти покровительственно.

"Какой бред я задумал! - промелькнуло у него в голове. - И какой у меня теперь, должно быть, глупый вид. Она наверняка думает, что я идиот. Ладно, довольно я себя уже опозорил. Надо скорее сматываться отсюда".

Но во всём теле Раскольников чувствовал такую слабость, что ему никак не удавалось заставить себя пуститься в обратный путь. На другом конце коридора он заметил кожаную табуретку.

"Хорошо бы посидеть хоть минутку, - подумал он, - а потом можно и уйти".

Но Родион так и не решился попросить позволения присесть, поэтому он продолжал стоять перед уже захлопнувшейся дверью, облокотившись на неё спиной.

- Я знаю, зачем вы пришли, - торжественно начала Алёна Ивановна, качнув головой, отчего серьги в её ушах задрожали. - Вы ведь не собираетесь ничего продавать? Видите, мне всё про вас известно.

Раскольников вздрогнул. На протяжении нескольких секунд он уже действительно был почти уверен, что старуха каким-то непонятным образом узнала о его плане, и в её квартире скрываются теперь несколько милиционеров, готовых в любой момент выскочить на него с пистолетом и таким образом захватить "преступника" с поличным.

Но Алёна Ивановна, будто прочитав его мысли, продолжала:

- Не волнуйтесь, мы здесь одни. Лизавета в больнице. Вы как раз вовремя... Да не смотрите на меня так испуганно. Имейте, наконец, смелость исполнить задуманное.

Раскольников ничего не понимал. Алёна Ивановна сама подбадривала его в намеренье зарубить её топором? Был это сон или галлюцинация?

- Да не стойте вы в дверях! - возмутилась старуха. - Пойдёмте со мной.

Она кивнула ему и направилась в свою спальню, где, как Раскольникову уже давно было известно, находились все её деньги и самые ценные вещи.

"Это наваждение", - думал Раскольников, следуя за ней.

- Здесь нам будет удобнее, - проговорила Алёна Ивановна, останавливаясь посреди небольшой комнаты боком к раскрытому трюмо, на котором стояли всевозможные предметы туалета, в том числе внушительных размеров флакон одеколона с резиновым распылителем.

- У меня сегодня билет в Филармонию, - сказала старуха, всё так же величественно потрясая серьгами. - Но раз ты пришёл, я туда уже не пойду. Ну и чёрт с ним.

Раскольников рассеянно рассматривал её острый, сухой профиль в зеркальном отражении.

- О, - вдруг взвизгнула Алёна Ивановна. - Именно таким ты мне и нравишься! С этим диким взглядом, в этой грязной, потной одежде...

Раскольников отшатнулся от неё, потому что она протянула к нему руки и, ещё чуть-чуть, могла бы уцепиться за куртку и обнаружить припрятанный там топор.

- Не бойся! - продолжала старуха. - Твоя невеста ни о чём не узнает. Ты правильно сделал, что пришёл ко мне... Ну если хочешь, возьми сейчас же свои вещи, - она поспешно кинулась к комоду, отперла его маленьким ключиком и вынула оттуда его серебряные часы, затем взглянула на блестевшее у неё на руке Настино кольцо и сладострастно выдохнула из себя: - Его ты получишь потом, после этого... А теперь иди ко мне!"

Алёна Ивановна снова протянула к нему руки и приблизила своё покрытое глубокими морщинами лицо к его подбородку. Старуха была словно сама не своя: её глаза блестели, длинные прозрачные ногти вонзились Раскольникову в шею. Он ощутил совсем близко от себя её холодное дыхание и запах сырости, исходящий от её видимо слишком долго пролежавшего в шкафу платья.

Раскольников в ужасе отпрянул от неё и вынул топор. Старуха вскрикнула. Топор опустился на её голову, которая тут же превратилась в нечто бесформенное и кровавое. Нужно было, не теряя времени, искать деньги, но Родион несколько секунд не мог оторвать взгляда от убитой. Как зачарованный следил он за стекающей на ковёр кровью, несмотря на подступающую к горлу тошноту, будто желая наказать себя этой страшной картиной за только что совершённое преступление. Затем он кинул топор на пол и начал рыться в ящиках комода. Его слабость, казалось, прошла, только голова была тяжёлая, как гиря, и внезапно откуда-то взявшийся жар, распространяясь по всему телу, будто поджаривал его на медленном огне. Набив карманы пачками денег, он уже собирался идти прочь, но, вспомнив про лежащие на трюмо часы, захотел взять и их. Для этого ему пришлось перегнуться через труп старухи. С ловкостью удалось ему это, даже ботинки не запачкались в крови.

Но Раскольникову вдруг и этого показалось мало. Он внезапно почувствовал неодолимое желание как-нибудь утвердить свою победу, окончательно доказать своё бесстрашие. Стараясь не угодить в лужу крови, Родион опустился перед трупом на колени и осторожно вынул бриллиантовые серьги из ушей старухи.

"И кольцо, кольцо, - подумал он. - Настино колечко."

Раскольников приподнял раскоряченную как осьминог старухину кисть и попытался стянуть кольцо с похолодевшего пальца. Но кольцо не хотело поддаваться. Родион в бешенстве рванул ещё раз и с силой содрал его со старухиной руки, оставив на дряхлой коже широкий кровавый след.

Распихав добытые им вещи по карманам, Родион уже собирался скрыться с места преступления.

Вдруг он с ужасом услышал, как в коридоре открылась входная дверь. Его охватила паника.

- Алёна, - раздался в коридоре голос Лизаветы, - ты ещё здесь?

По-видимому, она направлялась прямо в комнату старухи. Раскольников, опередив её, сам выскочил в коридор, прикрыв за собой дверь.

Лизавета отряхивала свой зонтик. На ней был жёлтый плащ, из убранных наверх белых волос выбилось несколько непослушных локонов. Лицо её, почти без косметики, казалось бледным и немного утомлённым.

- А ты что здесь делаешь? - удивилась она, увидев Раскольникова. - Неужели у Алёны был? На её деньги польстился? - Лизаветино лицо исказилось от злобы. - Ненавижу! - воскликнула она вдруг и, отбросив зонтик, с невероятной прытью кинулась вдруг в гостиную.

Прежде чем Раскольников успел что-либо сообразить, Лизавета уже размашистыми движениями руки сметала с полок так заботливо расставленные там некогда Алёной Ивановной статуэтки, часики и прочие безделушки. Балансирующие на одной ноге балерины, плачущие в рукав Пьеро, держащиеся за юбки пастушки падали на пол, теряли свои головы и носы, закатывались под диван и кресла. Из филигранной работы часиков выскакивали пружинки и стрелочки. Целая миниатюрная империя, казалось, рушилась под безжалостным натиском Лизаветы. Раскольников растерянно наблюдал за ней из коридора через полуоткрытую дверь. Дочиста опустошив все полки, Лизавета резко повернулась к нему.

- Ах ты дрянь, дрянь, дрянь! - почти взвизгнула она и одним прыжком очутилась возле Раскольникова.

Её красные, острые ногти впились ему в лицо и стали отчаянно, до крови царапать его кожу. Он в гневе попытался оттолкнуть Лизавету от себя, но она вцепилась одной рукой ему в куртку, пытаясь вонзить ногти другой руки прямо в глаз Родиону. Его охватила бешеная злоба. Почти не помня себя, он схватил Лизавету за обе руки и, втолкнув её в комнату старухи, бросил на пол рядом с Алёной Ивановной прямо в лужу крови. На лице Лизаветы изобразился смертельный ужас, она замерла и даже перестала визжать. Безумным от страха взглядом обвела она комнату: выдвинутые и наполовину опустошённые ящики комода, мёртвую Алёну Ивановну, всё ещё лежавший на полу топор.

- Так вот ты, оказывается, кто, - сказала она тихо, подняв глаза на стоявшего над ней Раскольникова, вонзившего в неё свой полный ненависти взгляд. - Не убивай меня, пожалуйста, - продолжала она ещё тише, - я никому не скажу, что видела тебя.

Раскольников молчал.

- Ну пожалуйста, - попросила она ещё раз. - Пожалей хоть моего ребёночка. Я ведь из больницы сбежала, я не хотела делать аборт...

Но Раскольников уже поднял топор. Лизавета, видимо понимая, что теперь всё кончено, закрыла лицо руками и тихонько заплакала. Раскольников подошёл с другого конца, прикидывая, откуда удобнее нанести удар. Он видел, как её грудь под расстёгнувшимся плащом вздрагивает от рыданий. Размазавшаяся от слёз тушь стекала чёрными ручейками по подбородку на Лизаветину полную шею. Раскольников заметил розовую кружевную сорочку, выбившуюся из-под её платья. Он не мог долее выносить эту жалкую сцену. Ворочающаяся на полу Лизавета внушала ему настоящее отвращение. Со всего размаху ударил он её топором, и она тут же замерла, перестала наконец отчаянно извиваться и рыдать. Только чёрных струек туши уже не было видно из-за потоков крови, хлынувших ей на лицо и шею.

Раскольников сам потом удивлялся, как хладнокровно он действовал в тот момент, как тщательно вытер лезвие топора простынёй со старухиной постели (значит не растерялся, сообразил, что оружие нельзя оставлять на месте преступления), как внимательно осмотрел он себя в зеркале со всех сторон, не налипла ли где кровь, как, выйдя в коридор, некоторое время прислушивался у двери, нет ли кого на лестнице. Убедившись, что всё тихо, он осторожно приоткрыл дверь и высунулся наружу. Каков был его ужас, когда именно в этот момент, наверху послышались громкие голоса. Но вместо того, чтобы снова зайти в квартиру и переждать, Раскольников в каком-то внезапном порыве сделал всё совсем наоборот - а именно стремительно кинулся вниз по лестнице, даже не прикрыв за собой хорошенько дверь.

Выбежав на улицу, Раскольников почувствовал невероятное облегчение. Он жадно вдыхал холодный воздух, будто человек, только что чудом избежавший удушья. Почти машинально шёл он быстрым шагом по направлению к Невскому. Весь геройский, романтический бред уже давно выветрился из его головы, осталась только невероятная усталость и смутное сознание того, что он сделал что-то ужасное, о чём лучше не вспоминать.

Но надо было куда-то девать топор, который невероятно тяготил его теперь. Ему казалось, он и минуты долее не продержит его под курткой. Выбрав уединённое место на канале Грибоедова, Раскольников бросил топор в воду. Тот тут же утонул, и Родион, облегчённо вздохнув, пошёл дальше. Но облегчение продолжалось недолго. Раскольников никак не мог понять, что с ним происходит: его бросало то в жар, то в холод, голова раскалывалась, мысли путались. Ему хотелось улечься прямо на мостовой и отдохнуть, и лишь смутное сознание того, что необходимо убежать как можно дальше от места преступления, удерживало его от осуществления этой идеи.

Раскольников пощупал свои карманы, их содержимое вдруг представилось ему каким-то страшным бременем, помехой, камнем, способным утащить его за собой на дно.

"Зачем только взял?" - досадовал он уже сам на себя.

Но тут же опомнился:

"Как зачем? Мне же деньги были нужны... Впрочем, нет ничего глупее, как продемонстрировать всем немедленно, что я вдруг разбогател... Ничего, Настя подождёт, все подождут... Главное, что я теперь сам знаю..."

Спрятать награбленное дома он не мог. Настя бы обязательно нашла. И хотя со временем он собирался ей всё рассказать, но для этого необходимо было выждать подходящий момент, одним словом, хорошенько её подготовить. Поэтому он решил теперь припрятать деньги до лучших времён где-нибудь в городе, так, чтобы, кроме него, никто не мог бы наткнуться на них, даже случайно.

Но не так-то легко было подобрать подходящее место. Закопать где-нибудь в парке? Рискованно: его могут увидеть за этим занятием, да и не было у Раскольникова теперь сил, чтобы копать. Вдруг его осенила одна идея. В этот момент он как раз проходил мимо улицы Бродского. В том месте, где эта улица пересекалась с Невским проспектом давно уже отстраивали заново какую-то гостиницу. Раскольников ещё прежде, проходя мимо, на протяжении целого года не замечал никакого продвижения в ходе работ. Изредка видел он тут двух-трёх строителей, которые, впрочем, постоянно, казалось, находились в состоянии перекура.

Родион, нагнув голову, протиснулся между грубыми дощатыми лесами внутрь недостроенного фасада. Увидев надпись "Не влезай - убьёт!", он вздрогнул и огляделся по сторонам, будто в темноте действительно мог скрываться кто-то, грозящий ему убийством.

"Так это ведь я и есть убийца, - сообразил он наконец, немного успокаиваясь. - Значит мне нечего бояться".

Однако страх почему-то не проходил.

Раскольников заметил в одной из выложенных грубой кирпичной кладкой стен небольшое углубление. Лучшего места было не найти. Он вынул из карманов деньги и и поспешно запихал их внутрь отверстия. Немного подумав, Родион приложил к ним и бриллиантовые старухины серьги.

"Часы себе оставлю, - решил он, похлопывая себя по карману. - Пригодятся. И колечко Насте прямо сегодня назад принесу. Пусть порадуется."

Подняв с земли кирпич, видимо, не слишком тщательно закреплённый в своё время в стене рабочими, а потому досрочно отделившийся от своих собратьев, Родион осторожно поставил его на место.

Отряхнув руки, Раскольников, довольный тем, что ему так ловко удалось спрятать свою добычу в надёжном, одному ему известном месте, выбрался снова на улицу и, с трудом передвигая ноги, направился к станции метро.

- Вы лишний билетик случайно не продаёте? - услышал он рядом с собой чей-то голос.

Раскольников, не отвечая ни слова, отшатнулся от заговорившего с ним прохожего и, не поднимая головы, побрёл дальше. Прохожий пожал плечами и, подойдя к филармоническому подъезду, смешался с группой толпившихся там людей.




Глава семнадцатая. O Fortuna!

В Филармонии хор из Германии давал в этот вечер "Кармину Бурану" Карла Орфа. Билетов уже давно было не достать. У входа толклись окоченевшие под дождём любители музыки, добиваясь лишних билетиков.

- Неужели так интересно? - иронически заметил Лужин, стараясь припарковать свою Волгу как можно ближе к филармоническому подъезду, так как сидевшая рядом Дуня была одета в голубое шёлковое вечернее платье и не могла, конечно, сделать ни шага под моросившим дождём, не рискуя испортить свой очень недешёвый туалет, который Лужин подарил ей по настоятельной рекомендации Марфы Петровны.

Наконец Лужину удалось припарковать машину прямо у входа. При этом, заехав на тротуар, он чуть не задавил двух соискателей билетов, но те были, без сомнения, виноваты сами: Пётр Петрович ехал медленно, давая им возможность сто раз отойти в сторону, но те сами предпочли стоять до конца и теперь, видимо, ещё не совсем опомнившись от испуга, недовольно посматривали на него. Но Лужин даже не удостоил их взглядом. Он помог своей невесте выбраться из машины, и тут же оба пострадавших забыли нанесённую им только что обиду и перестали злобно коситься на Лужина: Дуня приковала к себе внимание всех столпившихся у подъезда. Она и вправду была необычайно прекрасна в своём платье, державшемся лишь с помощью тоненьких бретелек на её обнажённых плечах. Светло-голубая шёлковая материя эффектно контрастировала с темно-каштановыми волосами, тяжёлыми локонами спадавшими ей на спину.

"Правильно Марфа посоветовала. Действительно, стоящая вещь", - подумал про себя Лужин, имея в виду платье.

- Давно уже здесь не был, - проговорил он, поднимаясь с Дуней по мраморной, устланной ковром лестнице. - Помню, пару лет назад тут в честь семидесятилетия Октября такой концерт устроили грандиозный, с самыми известными солистами. Марфа Петровна с мужем тогда тоже были, но теперь им не до этого... Да, плохо, когда раздор в семье, нельзя этого допускать. Не хочу ничего сказать против Марфы Петровны, но умная женщина никогда до такого не доведёт.

Дуня несколько изумлённо покосилась на него, но ничего не сказала, тем более, что в фойе, куда они только что поднялись, Лужин заметил каких-то своих знакомых и уже спешил им навстречу.

- И вы здесь, Алексей Григорьевич! - сдержанно воскликнул он, пожимая руку мужчине лет сорока пяти в тёмно-синем костюме с золотыми запонками и в клетчатом галстуке, - Тоже, значит, достали билеты? Ну не на первый ряд, конечно?.. На первый?.. Хм... Да, мы, конечно, тоже.

Алексей Григорьевич хоть и отвечал на вопросы Лужина, но смотрел всё это время исключительно на Дуню, впрочем, как и его стоявшая рядом спутница с залитыми лаком рыжими волосами, в чёрной, натянутой на бесформенную талию юбке и в кремовой блузке с огромным бантом посередине. По мере того, как женщина разглядывала Дуню, её лицо заливал румянец недовольства.

- Да, забыл вам представить, - забеспокоился Лужин. - Моя невеста, Авдотья Романовна или просто Дунечка, - он погладил её по спине, чего прежде никогда не делал.

- Мы слышали уже, что вы женитесь, - вставила спутница Алексея Григорьевича, - но не думали, что такая... - она снова недружелюбно покосилась на Дуню, - разница в возрасте.

- Пойдём лучше в буфет мороженое есть, - предложила Дуня, подталкивая Лужина под локоть.

- Ну пойдём, - согласился Пётр Петрович, накручивая себе на палец её локон. - Хотите с нами?

Женщина поморщилась, но Алексей Григорьевич кивнул и пошёл как зачарованный вслед за Лужиным, который вёл теперь Дуню под руку. Раскрасневшаяся спутница семенила сзади. Но в буфете толпилось уже столько народу, что, к огромному облегчению Дуни, они тут же потеряли обоих из виду.

- Кто это? - спросила она Лужина, пока они стояли в очереди.

- Да так, тоже завкафедрой истории КПСС, только в институте Герцена, и его жена... Тебе сколько шариков, два или три?

- Три, здесь такая духота, нужно охладиться, - ответила Дуня, обмахиваясь купленной ещё у входа программкой.

С двумя вазочками мороженого в руках Лужин ловко пробрался через толпу народа к столикам. И тут произошла ещё одна встреча. За одним из столиков сидели целых три коллеги Петра Петровича по кафедре со своими жёнами. Лужин тут же подсел к ним и посадил Дуню рядом с собой. Узнав, что это и есть его невеста, все осыпали Петра Петровича поздравлениями, но их взгляды не понравились Дуне. В них были растерянность и зависть, плохо скрываемые под подчёркнуто непринуждённой фамильярностью, не лишённой, впрочем, некоторого подобострастия, которое и подобает сохранять подчинённым в присутствии начальника. Разговор зашёл о погоде.

- Неделями стояла жара, - заметил кто-то. - Мы уже думали, всё лето так и продержится. И вот теперь этот холод и ливни.

- Да, - поддержали его. - При чём ни с того, ни с сего. Обещали всего лишь переменную облачность, а тут уже второй день дождь льёт беспрерывно.

Посетовав на погоду, заговорили об ожидающихся сокращениях на кафедре.

- Не будет этого! - заверил Лужин. - По крайней мере, не в нашем университете!

- А кое-кто другого мнения, - вздохнул один сотрудник помоложе. - Вот я вчера слышал, как люди в очереди говорили: всех коммунистов надо на фонарях вдоль дороги перевешать.

Женщины ахнули:

- Какая жестокость! Какое зверство! Прямо так и сказали?!

- Да, прямо так, - коллега Петра Петровича, видимо, был доволен произведённым эффектом.

- Что за глупости? - попытался восстановить спокойствие Лужин. - Мало ли что дураки в очереди скажут.

- Это глас народа, Пётр Петрович, - возразил всё тот же молодой сотрудник. - С народом считаться надо или...

- Что "или"?

- Или не распускать его, вот что. Перестройка партией и во благо партии устроена была, а теперь против неё и оборачивается. Вот такое вот свинство!

- Да, - сказала одна из женщин, - я думаю, конечно, так далеко не зайдёт, но вот я говорю своему: останешься без работы, что мы будем делать? Умные люди думают о будущем - деньги в кооперативы там какие-нибудь вкладывают...

- Что вы такое говорите? - возмутился Лужин. - Какие там кооперативы?! Да разве я для этого всю жизнь историю нашей партии преподавал, чтоб потом коньяк в каком-нибудь ларьке продавать?

- Кооперативы бывают разные, необязательно в ларьке, - заметили ему.

- Нет, я уж лучше на Кубу эмигрирую! - гордо ответил Лужин.

Дуня, которая тяготилась этим разговором, отодвинула от себя недоеденную порцию мороженого и обратилась к Лужину:

- Здесь ужасно душно. Пойдём, выйдем в фойе, там, кажется, окна открыты.

- Ну ладно, - согласился Пётр Петрович, вставая с места. - Увидимся ещё в зале или после концерта, - махнул он рукой своим коллегам.

Оставшиеся за столиком, проводив взглядом удалившегося с Дуней Лужина, тут же переменили тему разговора.

- И чего это ей вдруг стало душно? - произнесла одна из женщин. - На ней же такое платье - всё равно что голышом.

- Это не платье даже, а нижнее бельё, - добавила другая. - В Филармонию надо одеваться прилично.

- Ну она, положим, может себе позволить, - возразил кто-то из мужчин.

- Многие могут себе позволить, но не все позволяют. Да, представьте себе, есть ещё женщины приличные и скромные, - парировала его жена.

- Да что вы на неё набросились? - вставил кто-то. - Она ведь такая молоденькая, почти ещё ребёнок...

- Хорош ребёнок, - ответили ему. - Вот окрутила ведь Лужина, хоть он у нас и безнадёжным холостяком считался. Наверное, забеременела уже от него для надёжности.

- Очень нужен ей наш Лужин, - засомневался один из мужчин. - Могла бы себе и получше кого-нибудь найти, пусть и того же возраста.

- На себя что ли намекаешь? - возмутилась его жена. - Вот они мужчины: надень платье покороче, у них тут же инстинкт срабатывает.

- Ничего у меня не срабатывает! - разозлился муж.

- Ну ладно, это я про других говорю, у которых обычно срабатывает, - отозвалась с усмешкой жена.

В это время прозвучал первый звонок. Все нехотя поднялись и направились в зал. Дуня и Лужин уже тоже пробирались к своим местам.

- Сколько раз была в Филармонии и никогда ещё не сидела так близко, - призналась Дуня. - А тут ещё такой концерт! Ты молодец, что достал билеты!

Пётр Петрович скромно промолчал и занял своё место в первом ряду. Дуня села рядом и стала рассматривать программку.

- А ну-ка, покажи, что там за рисунок? - спросил Лужин, надевая очки. - Иконка какая-то?

- Да нет, тут же написано: колесо Фортуны.

- Что ещё за колесо такое?

- Видишь, в центре сидит Фортуна - богиня судьбы. Она вращает своё колесо и тот, кто сегодня сидит наверху и царствует, завтра падает вниз, а послезавтра уже лежит, полностью раздавленный, у ног Фортуны. Посмотри, здесь всё нарисовано.

- Да, мне особенно этот человек нравится, с которого корона падает. Как во время Революции, - оценил Лужин. - А что, они про это петь будут?

- Ну да, про Фортуну и не только. Вот тут тексты.

- По-латыни что ли?

- Да, но тут есть перевод...

Но Лужин уже не слушал, он махал рукой Алексею Григорьевичу и его супруге, которые только что уселись на свои места недалеко от них. Подходили и другие знакомые Петра Петровича. У всех у них были места в первых пяти рядах. Дуня чувствовала себя между ними не в своей тарелке. В глубине души ей теперь хотелось перебраться на дешёвые места на хорах, где она только что заметила пару знакомых из университета.

"Наверное, они сейчас там обсуждают что-нибудь весёлое, - подумала она, увидев на их лицах улыбки. - Меня, наверное, обсуждают", - вдруг пришло ей в голову, и она, глубоко вздохнув, снова погрузилась в изучение программки.

Раздался третий звонок. Стали закрывать двери. Зал был наполнен до отказа, тем более удивилась Дуня, увидев, что место по правую руку от неё осталось свободным. Кто-то не пришёл и даже не потрудился при таком спросе сбыть свой билет. Обладатели входных билетов с вожделением косились на свободное место, но никто так и не отважился занять его.

Начались аплодисменты. На сцену вышли музыканты и хор. Дуня всё ещё надеялась, что кто-то в конце концов сядет рядом с ней: пустовавшее место наполняло её какой-то необъяснимой тревогой.

Всё затихло. Публика замерла в ожидании. Первый аккорд, мощный, как удар грома, потряс зал. "O Fortuna!" - торжественно и с каким-то трагическим надрывом грянул хор. Мороз пробежал у Дуни по коже. Затаив дыхание, прислушивалась она к льющейся теперь в пианиссимо величественной мелодии, в которой хор выражал свою жалобу на богиню судьбы, уничтожающую по одному своему капризу целые царства и возводящую на их месте новые. Мелодия становилась всё громче, уже не жалоба слышалась в ней, а восхищение и преклонение перед всемогущей Фортуной. Это был гимн в её честь, но какой-то тревожный, полный священного трепета перед ней. Дуне казалось, что она почти физически ощущает эту страшную и, вместе с тем, поражающую воображение своим величием силу бесконтрольно вращающегося колеса судьбы. Мелодия достигла высшей точки своего напряжения. Дуня, широко открыв глаза, ожидала по меньшей мере конца света. Но конец света не состоялся, напротив: последовали дальнейшие части оратории, в которых бурлила жизнь с её печалями, радостями, отчаянными страстями и нежными признаниями в любви, комическими и трагическими ситуациями. Дуня слушала как зачарованная. Ей казалось, что мир во второй раз возникает из хаоса и на её глазах обретает свои осмысленные формы.

Незадолго до окончания она вдруг вспомнила про Лужина, повернулась к нему, желая хотя бы взглядом поделиться с ним своим восторгом. Но Лужин, откинувшись головой на спинку кресла, беззаботно дремал. Дремали также и Алексей Григорьевич со своей женой, и коллеги Петра Петровича из буфета, и ещё многие на первых рядах, кого Дуня не знала, но о чьём высоком общественном положении она могла догадываться.

Наконец грянуло заключительное "O Fortuna!". Уснувшие на первых рядах начали просыпаться. Растерянно глядели они вокруг себя, застигнутые врасплох могучим аккордом, лишь постепенно, видимо, вспоминая, где они находятся. Но Дуня не могла уже этого видеть. Её внимание привлёк МК, появившийся на хорах над сценой при первом ударе в литавры в заключительном номере. Несмотря на весь музыкальный пафос той минуты, в которую он появился в зале, МК имел вид самый неторжественный, который только можно себе представить. Несколько секунд он стоял у двери, через которую только что вошёл, и, вытягивая шею, смотрел по сторонам, будто выискивая кого-то глазами. Затем сделал кому-то знак рукой и прогулочным шагом направился вперёд по направлению к перилам, на которых, как обычно, висели любители заглядывать сверху на руки дирижёру. Остановившись у перил, он облокотился на них и, как показалось Дуне, нагло улыбаясь, уставился прямо на неё. Дуня не могла уже сосредоточиться на музыке, величие атмосферы было разрушено.

Последний аккорд замолк. Начались аплодисменты. МК тоже хлопнул пару раз в ладоши, но тот же час, видимо, решив, что не стоит утруждать себя, сделал пару шагов назад и вскоре затерялся между зрителями, начавшими уже подниматься со своих мест. Овация продолжалась минут пять. Дуня заметила, что те, кто во время концерта уснули, аплодировали чуть ли не громче всех: наверное, они особенно радовались тому, что всё наконец кончилось. Дуня хлопала, скорее, рассеянно. Она всё ещё не могла отделаться от неприятного впечатления, которое произвело на неё неожиданное появление МК в такой с музыкальной точки зрения драматический момент. Ей казалось, он оскорбил её уже было слившиеся с музыкой чувства, осмелившись, возникнув вдруг перед её взором, разрушить торжественное очарование финала.

"Кто вообще впустил этого идиота? - думала она. - Что, там у них некому следить за тем, чтобы люди не врывались в зал во время концерта?"

Но она тут же попыталась себя успокоить:

"Это я сама виновата. Реагирую, как всегда, преувеличенно. Здесь общественное место, мало ли кто тут ходит. Мне его бояться нечего".

Аплодисменты кончились. Все поднялись с мест и направились к выходу.

- Сильный концерт, - сказал Лужин Дуне, потягиваясь.

- Да, - вздохнув, ответила она.

- Не понравилось что ли? - заподозрил Лужин, заметив её расстроенное лицо.

- Пойдём лучше скорее, я хочу домой, - сказала Дуня, не отвечая на его вопрос.

Но идти "скорее" у них не получилось: у каждой двери, ведущей из зала, образовалась настоящая очередь, и им пришлось ещё довольно долго дожидаться, пока они наконец сумели выбраться наружу. Но и тут возникли проблемы с передвижением: спускаться вниз по запруженной людьми лестнице можно было только, делая примерно два шага в минуту.

- Ну хватит, - решительно сказал Лужин. - Нам бежать некуда, подождём в фойе, пока народ немного разойдётся.

Эта идея, видимо, пришла в голову не ему одному. Отдельные группки ещё оставались в фойе, обсуждали концерт, разливали по бокалам и пили принесённое из буфета шампанское. У гипсового бюста Римского-Корсакова стоял МК, окружённый студентами, которых Дуня ещё перед концертом заметила на хорах. Он рассказывал им что-то такое, к чему они прислушивались с крайним интересом. Однако, увидев Дуню с Лужиным, МК прервал свой доклад к огромному неудовольствию слушателей и направился с приветствиями к профессору и его невесте. Дуня немного удивилась, что никто из студентов, некоторые из которых были ей хорошо знакомы, не последовал за ним.

МК пожал руку Лужину, благоразумно ограничившись лишь кивком в сторону Дуни, видимо, понимая, что после случившегося в прошлый раз она больше не подаст ему руки.

- Когда это ты успел тут появиться? - спросил его Лужин. - Мы тебя не видели перед началом.

- А я только что пришёл, пять минут до конца, - беззаботно ответил МК.

- Как? - удивился Лужин.

- Да я, если честно, вообще идти не собирался. У меня и билета не было. Но тут вот какая история вышла. Если на ночь не боитесь, расскажу.

- Ну давай-давай, без предисловий, - потребовал Лужин.

- Короче, у меня есть одна знакомая секретарша в уголовном розыске. Вы понимаете, нам, журналистам, без таких связей нельзя. Правда, до сегодняшнего дня она мне ничего хорошенького не подкидывала, всё какие-то безобидные истории: один бомж убил другого в пьяной драке, да и то был сразу пойман. Кого это интересует? К тому же и об этих мелочах я всегда последний узнавал, когда другие уже тысячу раз об этом репортаж написали и всё на плёнку засняли. Но сегодня и я, наконец, получил свой шанс. Часа три тому назад она позвонила мне и говорит: двойное убийство на канале Грибоедова, преступник неизвестен (это, заметьте, уже что-то). "Тебе, говорит, первому сообщаю, ещё никто не должен был узнать, наши ведь только что выехали по вызову". Я, конечно, не теряя времени, поехал туда, и действительно оказался там чуть ли не раньше следователя. Видел всё собственными глазами и говорил со свидетелями ещё до того, как их стали допрашивать. Потом, конечно, журналистов тьма понаехала, но там уже милиция всё огородила и никого больше не пускала. Так что можете меня поздравить: мне уже три газеты на завтра репортаж заказали. Сегодня всю ночь за печатной машинкой придётся просидеть, - МК был казалось в прекрасном расположении духа. - А что за убийство! Пальчики оближешь! Две женщины, сёстры, зарублены в своей квартире топором. Море крови. Работал какой-то Джек Потрошитель, маньяк, по всей видимости. Это моё мнение. Официальная версия - ограбление. Но я в это не верю. Денег и вещей он немного взял, то, что под руку попалось, даже дверь за собой не закрыл - идиот. Поэтому соседи так быстро и обнаружили. Ясное дело - маньяк, убийство, как говорится, для убийства, l'art pour l'art. (искусство для искусства)

- Как же он в квартиру-то попал? - спросил заинтересовавшийся происшествием Лужин.

- В том-то и дело. Дверь не сломана, ничего: его должны были впустить. Я говорил с соседями. Одна из сестёр, уже старуха, коллекционировала всякие безделушки, скупала их с рук, даже объявления в газетах давала, а вторая, помоложе, постоянно шлялась с какими-то мужиками. Значит, вероятнее всего, либо к первой пришёл по части перепродажи, либо ко второй в качестве любовника. Или и то и другое вместе.

- Однако, ты далеко уже продвинулся в своих расследованиях, - заметил Лужин. - История, конечно, любопытная, - продолжал он, - только я до сих пор не могу понять, что ты после всего этого делаешь в Филармонии.

- Я тут, честно говоря, из чисто спортивного интереса, - объяснил МК. - Дело в том, что ещё до прихода милиции, я обнаружил на тумбочке в комнате, где лежали трупы, билет именно на этот концерт. А одна из сестёр, старуха, и одета была по-праздничному, насколько можно было рассмотреть. Я и подумал: не исключено, что она со своим будущим убийцей собиралась на концерт, и второй билет у него. Непонятно, конечно, почему он именно со старухой должен был в Филармонию идти, но чем чёрт не шутит. А раз он такой маньяк и сумасшедший, мне и пришло в голову посмотреть, не отправился ли он, как говорится, с корабля на бал, то есть с места преступления прямо на концерт. Глупая гипотеза, не спорю, но тут недалеко, и я всё же решил зайти. Даже не знаю, как меня впустили без билета. Я показал им какое-то удостоверение с прошлогодней практики в "Смене", так они меня, как журналиста, чуть ли не к музыкантам за кулисы провести хотели. Но это уже не моя область.

- Ну и что, видел маньяка? - насмешливо спросил Лужин, всё же заметно шокированный тем фактом, что одна из убитых должна была в этот вечер присутствовать вместе с ними на концерте.

- Да нет, я же говорю: это была с самого начала безнадёжная идея. Даже если б и сидел какой-нибудь подозрительный тип рядом со старухиным местом, то на девяносто девять процентов он бы ничего общего с преступником не имел. Но отрицательный результат тоже ведь результат. Я в том смысле, что тут всё абсолютно чисто оказалось: с одной стороны от двадцать пятого места на первом ряду, которое на старухином билете значилось, был проход, а с другой (это ведь даже забавно) сидели вы с Дуней. Я несколько раз, стоя на балконе, ряды пересчитал, а потом ещё по плану проверил, да и вы сами видели, что рядом с Дуней место пустовало...

Дуня и Пётр Петрович смотрели на него широко раскрытыми от ужаса глазами.

- Это даже удачно получилось, - продолжал как ни в чём не бывало МК. - Потому что вас-то я никак не могу подозревать. Так что вся эта ниточка с билетами тут же отброшена... Да чего вы так заволновались? Так и знал, не надо было вам рассказывать.

- Да, неприятно всё-таки, - признался Лужин. - Почему именно рядом с нами?

- Не думайте об этом, - посоветовал МК. - Пустая случайность, ну или там какой-нибудь тайный знак судьбы, значение которого нам пока неизвестно... Как говорится, "O Fortuna!"

- Какой там знак судьбы, что ты говоришь? - возмутился Лужин. - Ты же у меня научный атеизм на пятёрку с плюсом сдал...

Но МК, не дослушав Петра Петровича, кивнул ему в сторону буфета:

- Пойдёмте, отпразднуем начало моей большой журналистской карьеры. Угощаю вас и вашу невесту, чем вы захотите.

- Крепкие у тебя нервы, - заметил Лужин, следуя за ним в буфет в какой-то тяжёлой задумчивости.

Дуня также находилась в этот момент под слишком сильным впечатлением от рассказа МК, чтобы сохранить в себе силы сопротивляться его приглашению в буфет.

В буфете МК тут же заказал бутылку шампанского.

- Нет, пить я не буду, - покачал головой Лужин, - я за рулём.

- Ну так и я за рулём, - возразил МК. - Но что сделается с одного бокала?

- А если проверка какая? - настаивал на своём Лужин. - Нет, мне в моём возрасте несолидно. Пейте лучше вы с Дуней.

Но Дуня тоже отказалась, так что МК пришлось одному выпить почти целую бутылку, рассказывая при этом о своих грандиозных планах на будущее, так что Пётр Петрович даже предостерёг его от "звёздной болезни" и попросил не забывать о своих обязанностях по отношению к университетским изданиям. Наконец МК уже не мог больше пить, да и Лужин решил, что пора ехать домой.

Они спустились по опустевшей лестнице в вестибюль, где ещё было довольно много народу, в том числе и студенты, слушавшие МК в фойе. Увидев его, они предложили ему поехать с ними к кому-нибудь домой и рассказать до конца все подробности страшной истории, только что имевшей место на канале Грибоедова. Но МК стал отказываться, ссылаясь на то, что ему надо за ночь написать три статьи. Студенты обижались и настаивали.

- Ну ладно, сейчас я приду, тогда, может, что-нибудь придумаем, - сказал он наконец, направляясь в туалет.

- Да, мне тоже надо зайти, - обратился Лужин к Дуне. - Подожди меня здесь.

- И вы тоже туда, Пётр Петрович? - изображая крайнее изумление, спросил МК, когда оба уже стояли у дверей уборной. - Ну я тогда как-нибудь потом. То есть мне чего-то расхотелось, - говоря это, он как-то хитро косился на группу студентов.

Лужин пожал плечами и скрылся за дверью туалета. Студенты так и покатились со смеху.

"Что это ещё за тонкий юмор?", - подумала Дуня, и так как ей не хотелось оставаться сейчас одной среди студентов, она тоже отправилась в уборную поправить причёску и макияж.

Тщательно расчесав свои длинные волосы и, заново напудрившись, она вернулась в вестибюль. МК по-прежнему дискутировал со студентами, а Лужин стоял уже у самого выхода, беседуя с какой-то женщиной. Дуня узнала её: это была одна университетская преподавательница, проводившая обычно практические семинары по английскому языку. Маленькая, белокурая и очень добрая, Анна Михайловна пользовалась особенной любовью студентов. Теперь она стояла перед Лужиным, вся завёрнутая от дождя в несуразный широкий плащ с капюшоном, держа за руки двух своих детей, девочек восьми-десяти лет, так же основательно закутанных. Её муж, высокий мужчина с несколько угрюмым лицом, держался несколько в стороне, сосредоточенно рассматривая свои галоши.

Дуня подошла и поздоровалась.

- Здравствуй, Дунечка, - поприветствовала её Анна Михайловна. - Мы и не знали, что ты тоже здесь, а то бы, конечно, не стали просить Петра Петровича.

- О чём просить? - удивилась Дуня.

- Да вот, - объяснил Лужин. - Анна Михайловна живёт на самой окраине, туда теперь автобусы раз в два часа ходят, а от автобуса ещё идти двадцать минут под таким дождём. Вот она и хотела, чтобы я её с мужем и с детьми подвёз...

- Да не в дожде проблема, - объяснила Анна Михайловна, - а в том, что - вы слышали? - по Ленинграду сейчас ходит страшный маньяк-убийца. Только сегодня двух женщин топором зарубил. А у нас район уж очень неспокойный... Вот я и не решаюсь с детьми. Мы бы на такси, да где теперь их поймаешь?.. Ах, что я говорю? Вы же всё равно с Дунечкой, мы уж что-нибудь придумаем.

- Убийца, убийца! Мама, мы не хотим! - заныли дети.

Дуне и Петру Петровичу было заметно неловко.

- Я бы с удовольствием поехала на метро, - объяснила Дуня, - мне не очень далеко, но я с собой даже кофты никакой не взяла, не говоря уже о зонтике.

МК, которому, видимо, как-то удалось отделаться от жаждущих подробностей преступления студентов, возник перед ними и поинтересовался, почему у всех такой озабоченный вид. Узнав, в чём дело, он задумался и наконец предложил решение проблемы:

- Послушайте, Анна Михайловна, в ваш район я ехать не могу. Это слишком далеко, а мне ещё всю ночь работать, но если Пётр Петрович согласится, я подброшу Дуню на своей машине, от неё мне потом намного удобнее будет добираться.

Анна Михайловна тут же начала его горячо благодарить, дети успокоились и утёрли слёзы, Лужин тоже не возражал. Дуня не решилась противоречить.

"В конце концов я уже выдержала в его обществе около получаса, - подумала она. - Ещё полчаса погоды не сделают. Пусть знает, что я не боюсь. К тому же мне ещё с ним надо кое-что обсудить..."

И она с подчёркнутым безразличием дала своё согласие.

- Только ты как там? - спросил Лужин МК. - Шампанское уже выветрилось?

- Ну, Пётр Петрович, вы меня обижаете. Нет, знаете, я теперь и до машины не доберусь.

- Ладно, только езжайте осторожней, - согласился Лужин.

Они вышли на улицу. Анна Михайловна тут же начала запихивать детей и мужа в Лужинскую Волгу, а МК отправился к своей, припаркованной где-то за углом машине, чтобы подогнать её к самому входу, так как Дуня в лёгком, вечернем платье совсем не могла идти под дождём. Она ждала его под навесом у филармонического подъезда.

- Зайди лучше внутрь, - посоветовал Лужин, высунувшись из машины, - простудишься.

- Да нет, ничего, - ответила Дуня.

- Ну ладно, как знаешь, - он уже сидел за рулём рядом с мужем Анны Михайловны. - Я тебе завтра утром позвоню. Ну давай, - он поднял стекло и, развернув машину, поехал прочь.

МК долго не появлялся, и Дуня начала уже было думать, что он играет с ней какую-то злую шутку, но наконец он подъехал прямо к подъезду в своих новеньких темно-вишневых Жигулях.

- Нравится? - спросил он, открывая Дуне дверь.

- Да, я просто потрясена, - усмехнулась Дуня, усаживаясь рядом с ним.

МК сделал вид, что не заметил её иронического замечания и, выехав на Невский проспект, не спеша повёл машину в сторону Дворцовой площади.

- Ты хоть знаешь, куда ехать? - спросила Дуня. - Проспект Стачек.

МК ничего не ответил. Когда они стояли перед светофором, он наклонился, доставая что-то из ящика с той стороны, где сидела Дуня. Она заметила, что от него пахнет каким-то очень сладким одеколоном и табаком. Вообще обычно МК курил, не переставая, вот и сейчас он, видимо желая вознаградить себя за вынужденную паузу во время пребывания в Филармонии, вытащил из ящика пачку сигарет, закурил сам и предложил Дуне.

- Твои лучше, чем мои, - заметила Дуня, тоже закуривая.

Едва проехав десять шагов, они снова были вынуждены остановиться перед светофором. Одна из шёлковых бретелек, на которых держалось Дунино платье, соскользнула с её левого плеча. Она не сразу заметила это и, лишь поймав на себе чересчур внимательный взгляд МК, спохватилась и поправила бретельку.

- Скажи, - спросил МК, когда машина снова тронулась с места, - зачем женщины ходят в Филармонию в таких платьях? Музыку слушать?

- Представь себе, - ответила Дуня.

- Ерунда! Музыку вот Анна Михайловна приходила слушать в своей плащ-палатке и во фланелевом костюме под ней. А такие платья ведь для одной цели предназначены - возбуждать мужчин. Разве я неправду говорю? Это как в природе: есть время спаривания, животные начинают завлекать друг друга теми или иными сигналами. Только женщины природу перехитрить хотят - завлекать-то завлекают, а спариваться не собираются. По-моему, это извращение какое-то.

Дуня несколько секунд раздумывала, обидеться ей или нет. В конце концов она решила принять всё сказанное в шутку, тем более, что тон МК был, как всегда, не совсем серьёзный.

- Да, вот такие мы злые, - ответила она, стряхивая пепел с сигареты. - Но ведь и женщинам от мужчин достаётся. Ты сам говорил про природу. Так вот, в природе многие самцы - пингвины, например, - никогда не бросят оплодотворённую ими самку с детьми, а мужчины бросают, и сколько угодно. Да и вообще вы для верности не созданы.

- Да, тут ты права, - неожиданно серьёзно подхватил МК. - В прошлом году я готовил один репортаж о заключённых, был в мужской и женской колониях. Так вот, меня поразило: в мужской колонии даже к самому захудалому уголовнику каждый месяц приезжает жена, комнаты свиданий постоянно заняты. А в женскую тюрьму ну хоть бы один мужчина приехал. Мне сказали - практически никогда ни мужья, ни любовники их там не навещают. Значит, мужчины и в самом деле непостоянные, не умеют любить на расстоянии. Но я не такой. Я если б встретил женщину, которую полюбил бы по-настоящему, то остался бы ей верным на всю жизнь. Это в моём характер... Что ты смеёшься? - нахмурив брови, обратился он к Дуне.

- Просто я подумала: как же все эти платья, которые тебя возбуждают? - ответила она.

- А они меня только на той женщине возбудить могут, которую я по-настоящему люблю, - при этом он как-то странно покосился на Дуню. - Я бы её и из колонии десять лет ждал, если б понадобилось, ни разу не изменив. Мне бы это ничего не стоило.

Они опять стояли на светофоре. Дворники с трудом разгребали капли с лобового стекла. Когда машина снова тронулась, МК продолжал:

- Но если бы она разочаровала меня, оказалась бы недостойна моей любви...

- Тогда изменил бы? - всё также насмешливо спросила Дуня.

- Нет, и тогда бы не изменил, как ни странно, а если бы и изменил, то только с отвращением, но не об этом речь. Дело в том, что я бы не успокоился, пока не наказал бы её за это так, что она бы на всю жизнь запомнила, - в голосе его снова появилась обычная ирония, окрашенная в этот момент к тому же какими-то злыми, саркастическими нотками. - Вот такая у меня утончённая натура.

"Подлая у тебя натура, а не утончённая", - подумала Дуня, которой стало как-то не по себе от его слов.

Вдруг он резко завернул в одну из боковых улиц и поехал очень быстро, несколько раз проскочив даже на красный свет. Они мчались теперь по каким-то тёмным, незнакомым Дуне улицам. Дуня начинала терять всякую ориентацию.

- Где мы? - спросила она.

- Не волнуйся, я знаю дорогу, - насмешливо ответил МК.

- Ну ладно, если ты действительно уверен, что мы едем правильно... - проговорила Дуня, стараясь сохранять твёрдость в голосе. - Послушай, - продолжала она, - мне надо с тобой поговорить, только серьёзно.

- Ну давай, - как бы нехотя отозвался МК.

- Помнишь, Лужин дал тебе рукопись моего брата, ну чтобы ты просмотрел её для "Философского бюллетеня"? Так вот, я подумала: тебе сейчас всё равно некогда этим заниматься...

- Почему же? Я просмотрел.

- Но ведь ты не можешь взять на себя ответственность составить сокращённый вариант его статей для журнала? Послушай, это научная работа, проект диссертации. Ты же совсем не разбираешься в философии. У тебя другая область.

- Может, я и не разбираюсь, но твой брат разбирается в ней ещё меньше. То, что он там написал, - бред сумасшедшего и в журнале, конечно, даже в сокращённом виде, не появится.

- Ну и прекрасно. Тогда отдай мне, пожалуйста, рукопись назад.

- Нет. Мне Лужин её дал. Ему я и верну... если сочту нужным.

- Да зачем она тебе, если ты говоришь, что бред?

- Ну для смеха иногда перечитать.

- Послушай, Родион не знает, что я кому-то показала его статьи. Он был против.

- Ах, вот как?

- Да. Представляешь, что будет, если до него это как-нибудь дойдёт? Отдай мне рукопись и забудем про неё поскорее.

- Может, у меня к ней интерес есть, чисто журналистский, - возразил МК.

- Да какой у тебя может быть к ней интерес? Ты ведь теперь в основном на криминальной хронике специализируешься, - почти в отчаянии воскликнула Дуня.

- Да, именно в связи с криминальной хроникой она меня и интересует, - спокойно ответил МК. - Особенно с точки зрения криминальной психологии, то есть ты, конечно, права: я не понимаю ничего в философии и во всей этой теоретической зауми, в которой так силён твой братец, но одно мне стало ясно из его псевдонаучного бреда - такой и вправду убить может, чтобы свои фантазии в жизнь претворить, если только достаточно смелости наберётся или же окончательно свихнётся.

- Сразу видно, ты в этом абсолютный дилетант, - сказала Дуня, стараясь сохранять спокойствие. - Путаешь философию с жизнью.

- Да не я путаю, а он. Я его видел как-то раз, мне показывали. По нему сразу видно - человек живёт в своём собственном мире, как Диоген в бочке. У него и взгляд какой-то бешеный. Такой на всё способен. Я эти статьи читал и его себе одновременно представлял, так мне жутко становилось. Особенно когда он про "гения и злодейство" начал, да ещё Гитлера приплёл. Хорошо хоть Лужин этого не успел прочитать: у него отец на войне был ранен. Ему бы плохо стало от того, что брат его будущей жены восхваляет фашизм.

- Ты с ума сошёл?! Он не восхваляет фашизм, а Гитлера привёл как негативный пример.

- Да, негативный, а всё почему? Потому что, как пишет твой Родион, "ему не хватило внутреннего благородства". Только и всего? Понимай, как хочешь. Значит, если у тебя чуть побольше благородства, то убивай себе на здоровье, твори, какие угодно зверства?

- Вот именно, что не какие угодно, - возразила Дуня. - Если у гения хватает внутреннего благородства, он сам может удержать себя в рамках и ограничиться только необходимым...

- Во имя этого "необходимого" и совершаются самые страшные вещи.

Дуня промолчала. В машине стало душно. МК остановился на несколько минут и снял пиджак. Дуня вскрикнула, заметив на рукаве его белой рубашки кровавое пятно.

- Ну что ты испугалась? - проговорил он. - Это я на канале Грибоедова, наверное, запачкался. Там всё было залито кровью, так что ничего удивительного. Работа журналиста.

И уже тронувшись в путь, он прибавил:

- На мне только одна, самая маленькая капелька, да и то случайно. А такие вот теоретики, вроде твоего брата, они по локоть в крови стоят со своими статьями.

- Не думаешь ли ты и вправду, что он мог бы кого-нибудь убить? - возмущённо проговорила Дуня.

- Не думаю, не думаю, это я так, образно выразился, - успокоил он её. - Но статейки я на всякий случай у себя оставлю. Недаром я, когда эти два трупа увидел, про твоего брата вспомнил. Ни одну, даже самую бредовую идею нельзя отбрасывать сразу.

Дуня рассмеялась:

- Бедный, опять ты идёшь по ложному следу. Родиона сейчас даже нет в Ленинграде. Но если тебе так нравится, поиграй ещё в Шерлока Холмса. Я Родиону расскажу, так он даже польщён будет, что ты его на такое способным считаешь. Подумай только - убийца Родион Раскольников держит в страхе целый город!

- В том-то и беда, что будет польщён, даже если и не убивал, - заметил МК, но Дуня, от души смеясь, уже не слушала его.

МК искоса взглянул на неё и некоторое время молчал. Когда Дуня немного отошла от смеха, она увидела, что МК держит в руках две какие-то странные, слишком больших размеров сигареты, одну из которых он протягивает ей.

- Что это? - удивлённо спросила Дуня.

- Травка. Неужели никогда не пробовала?

- Нет, - покачала головой Дуня.

- Ну так давай покурим, - предложил МК.

- Прямо за рулём? Ты с ума сошёл?

- Да ладно, улицы совсем пустые. Тут теперь и слепой проедет... Ну не бойся, мы остановимся.

Он припарковал машину у тротуара. Дуня выглянула в окно. Куда же они заехали? Кругом высились трубы каких-то заводов, даже фонарей не было видно. Но Дуня, охваченная в этот момент отчаянной смелостью, которая всегда овладевала ею, когда ей предстояло попробовать что-то новое и запретное, не испугалась и этого угрюмого пейзажа. Напротив, сознание того, что она собирается заниматься опасным делом именно в опасном месте, даже как-то придало ей мужества.

- А что, сильная у тебя трава? - спросила она МК.

- Ну так, средняя, - ответил он.

Дуня взяла у него "опасную" сигарету и поднесла её к зажигалке. Он тоже закурил, развернувшись к ней лицом.

Дуня не чувствовала ещё ничего особенного, но уже дрожала всем телом в предвкушении и прилежно вдыхала дым, стараясь не пропустить момента, когда придёт удовольствие.

- Ты их часто куришь? - спросила она МК.

- Нет, - ответил он. - Часто дорого, да и незачем.

- А почему сейчас именно решил покурить?

- Хотел тебя угостить, - ответил он. - Когда ещё будем так вот сидеть вдвоём.

Дуня как-то уж слишком весело рассмеялась на эти не содержащие особой шутки слова.

- Скажи, Дуня, - обратился к ней МК подчёркнуто мягким голосом, - сколько у тебя уже было мужчин?

- Зачем тебе? - опять засмеялась Дуня.

- Ну так, интересно. Сколько?

- Пять.

- И что, ты их всех любила?

- Нет, не всех. Ну не допрашивай меня больше, - попросила она, откидываясь на спинку сидения.

Некоторое время они курили молча. Дуня чувствовала, как какое-то сладкое томление разливалась по всему её телу. Даже трение шёлковой материи о грудь и ляжки, в то время, как она поёрзывала на месте, заставляло Дуню вздрагивать от возбуждения. Ей вдруг неудержимо захотелось грязного, животного секса, пусть хоть с МК, а может быть, даже именно с ним. Обе бретельки упали с её плеч, она знала об этом, но не поправляла их.

МК попытался забрать у неё сигарету.

- Хватит уже, - сказал он.

- Нет, не хватит, - обиженно произнесла Дуня.

- Хватит, хватит, видишь, я уже тоже не курю, - ему наконец удалось забрать у Дуни сигарету, и он выкинул её из окна вместе со своей, которая тоже ещё была недокурена.

Дуня снова засмеялась. С левого плеча её платье опустилось так низко, что видна была почти вся грудь.

- А сейчас, скажи, ты любишь кого-нибудь? - спросил МК, возвращаясь к недавнему разговору.

Его глаза странно блестели.

- Сейчас? Нет, никого, - весело покачала головой Дуня.

- А я люблю тебя, - сказал МК, пристально вглядываясь ей в глаза.

- Ах, меня это не интересует, - отозвалась Дуня, дотрагиваясь рукой до своей коленки и блаженно постанывая.

- Не интересует, значит? - задумчиво проговорил МК.

- Неа.

- А ко мне сейчас поедешь? - спросил он.

Она кивнула.

- И будешь со мной всю ночь?

- Ну если тебя на целую ночь хватит... - ответила Дуня.

- А утром вернёшься к Лужину?

Она снова кивнула.

- Ненавижу! - воскликнул вдруг МК. - Как я тебя ненавижу! Такую, как ты, даже Лужин не заслужил! Убирайся сейчас же отсюда!

Открыв дверцу, он вытолкнул испуганную Дуню на улицу и, развернув машину, отъехал от неё на несколько метров.

Дождь уже почти прекратился, но ночной воздух был пронзительно холодным. Резкие порывы ветра, касаясь её обнажённых плеч, причиняли Дуне почти физическую боль. Она растерянно оглядывалась по сторонам, пытаясь для начала найти где-нибудь свободный от луж островок асфальта, так как в её лаковые босоножки на каблуках уже начинала затекать вода. Внезапно она вздрогнула, увидев группу из трёх-четырёх мужчин, появившихся откуда-то из-за угла и идущих в её сторону. До неё доносились грубые слова и полупьяный смех. У Дуни замерло сердце, она оглянулась: МК отъехал слегка вперёд и остановил машину шагах в двадцати от неё. Не долго думая, Дуня бросилась к нему бегом так быстро, как только позволяли её высокие босоножки. Оказавшись возле машины, она что есть силы застучала в стекло. МК открыл дверь. Дуня мгновенно очутилась на сидении рядом с ним и, дрожа всем телом, вцепилась в его рукав.

- Что-нибудь случилось? - спросил МК.

Дуня от волнения не могла говорить, она только кивнула в сторону, откуда шла группа подвыпивших мужчин.

- Ну и что же ты расстроилась? - пожал плечами МК. - Выйди к ним, они тебя удовлетворят, ещё лучше меня.

Но Дуня в панике ещё сильнее вцепилась обеими руками в его рубашку.

- Я не выйду, не выйду, - закричала она.

- Ну не выйдешь, не выйдешь, - согласился МК. - Отцепись уже, - потребовал он.

Но до смерти перепуганная Дуня не хотела отпускать его рукав.

- Да отцепись ты, наконец! - вскричал МК. - Я так не могу ехать. Видишь, они сюда идут. Они сейчас всю машину разнесут, мне с ними со всеми не справиться.

Дуня отпустила его руку, и он не замедлил тут же нажать на газ, так как преследовавшая Дуню компания была уже в двух шагах от машины.

- Чуть не попали из-за тебя в историю, - заметил МК, когда они уже отъехали на надёжное расстояние.

Дуня всё ещё не могла успокоиться и не произносила ни слова.

- Как ты говорила? Проспект Стачек? - спросил МК. - Минут через пятнадцать будешь дома. Не забудь выпить чего-нибудь горячего, а то заболеешь.

Дуня уже начала немного успокаиваться и, сняв босоножки, поджала под себя окоченевшие ноги.

- Не рассказывай, пожалуйста, Лужину, - попросила она МК.

- Что именно?

- Ну про то, как мы этой травы накурились и... в общем, ты понимаешь.

- Думаешь, мне выгодно об этом рассказывать? Да он меня за такую историю из университета выживет. Хотя, конечно, с другой стороны, я тоже знаю про него одну историю, за которую он сам с работы полететь может. Ну да её мы прибережём на потом... Так что не волнуйся: о том, как мы травку курили и как ты первому встречному готова была отдаться (видишь, я на свой счёт абсолютно не обольщаюсь), он не узнает. По этому поводу будь спокойна, но...

- Что "но"?

- Но ты меня, Дуня, сегодня окончательно разочаровала. А ты ведь знаешь, что может случиться с женщиной, которую я безумно полюблю и которая окажется такой подлой тварью, как ты?

- Накажешь меня, да? - спросила Дуня с презрением в голосе.

- Ещё как, ещё как. Ты себе и представить не можешь. У тебя, моя милая, и фантазии не хватит. И та статейка про Свидригайлова, и то, что ты сегодня под дождём стояла, и то, что я тогда у Лужина твой пальчик укусил - всё это ничто по сравнению с тем, что будет.

Дуня уже абсолютно пришла в себя и надменно смотрела теперь на МК.

- Так вот, послушай и ты меня, - сказала она. - Ты самый отвратительный и мерзкий негодяй, которого я когда-либо встречала. Тебе не идёт роль трагического персонажа. Тебе только Петрушку в народном театре играть. Поэтому избавь меня от изложения своих грандиозных планов мести. Всё равно не испугаешь, только рассмешишь. И если ты ещё когда-нибудь подойдёшь ко мне ближе, чем на десять шагов, то я просто плюну тебе в лицо.

- Я-то не подойду, - спокойно отозвался МК. - Ты сама ко мне на коленях приползёшь. Да, именно так, как я сказал.

Дуня злобно засмеялась. Оставшуюся часть пути они проехали молча.

Машина остановилась у Дуниного подъезда. Дуня застегнула босоножки и вылезла наружу.

- Спокойной ночи, - бросил ей насмешливо МК.

Дуня гневно сверкнула на него глазами и, изо всей силы захлопнув за собой дверцу машины, вошла в парадное.

Через некоторое время МК увидел, как в первом этаже зажёгся свет, Дуня подошла к окну и плотно задвинула шторы. Затем он наклонился к сиденью, с которого только что соскочила его спутница, и которое ещё было влажным от её промокших колготок, и несколько раз лизнул шершавую кожаную обивку. После этого он пару минут оставался в том же положении, пытаясь уловить ещё не выветрившийся, как он надеялся, запах Дуниного тела. Наконец, выпрямившись, МК пригладил рукой сбившиеся волосы, достал из ящика коробочку вазелина и смазал им показавшиеся ему слишком сухими губы. Лишь когда эта процедура была завершена, МК включил мотор и тронулся в путь.

Умытый дождём ночной город нёсся ему навстречу тысячью разноцветных огней. На лице юного журналиста играла улыбка. Он предвкушал уже, как приедет домой, примет душ, сядет за пишущую машинку и начнёт работу над своей статьёй. Заглавие для неё крутилось в голове у МК весь вечер, с самого того момента, когда он впервые взглянул на место преступления. МК не мог не признать, что придуманное им название было довольно циничным, но, в конце концов, в его задачу и не входило давать моральную оценку происшествию. Нужно взбудоражить, спровоцировать публику, быть может и возмутить, представить всё как можно запутаннее и туманнее, но с эффектными деталями, а потом оставить читателя наедине с загадками и неразрешёнными вопросами, беспомощно ожидающим продолжения репортажа в следующем номере...

МК не мог больше сдерживать себя. Воспользовавшись тем, что машина в очередной раз остановилась перед светофором, он быстро вынул из кармана лежащего на заднем сидении пиджака блокнот и авторучку и, открыв чистую страницу, запечатлел на ней придуманное им заглавие: "Праздник топора".



Продолжение
Оглавление



© Екатерина Васильева-Островская, 2000-2024.
© Сетевая Словесность, 2000-2024.





Словесность