Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




ПРАЗДНИК ТОПОРА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ



Глава одиннадцатая. Убийца и спаситель

Неизвестно, сколько времени Родион ещё просидел бы так на скамейке, если бы несколько мальчишек с криками и визгами вдруг не пронеслись мимо него и, скинув на ходу сандалии, не прыгнули один за другим в грязный фонтан. На Раскольникова посыпался град холодных брызг, заставив его очнуться от своих размышлений. Несколько капель упали и на невозмутимое лицо Наполеона, которое от этого немного сморщилось и как-то изменило своё выражение.

- Эй, поосторожнее, - обратился Родион к плескавшимся в фонтане мальчишкам.

Но они, переглянувшись, лишь захихикали. Раскольникову не хотелось дальше выяснять с ними отношения, да к тому же ведь нельзя было просидеть здесь просто так весь остаток дня. Он захлопнул альбом, поднялся со скамейки и, выйдя на проспект Стачек, направился в сторону станции метро.

Родион не имел пока ни малейшего понятия о том, куда лежит его путь. Было всего три часа пополудни, и он знал, что Настя ещё не вернулась с работы. Ему не хотелось одному возвращаться в их пустую квартиру, вернее в её квартиру (он до сих пор не чувствовал себя там по-настоящему дома). В то же время, несмотря на крайнее нервное возбуждение, Раскольников постепенно начинал испытывать голод, так как кроме Дуниного кофе с булкой он сегодня ещё ничего не ел. Поэтому Родион решил вернуться в центр, перекусить там где-нибудь, а потом, может быть, встретить Настю после работы в институте...

Раскольников вышел из метро на станции Невский Проспект и пошёл вдоль галереи Гостиного Двора. Внезапно он был остановлен каким-то низеньким молодым человеком, который осторожно потянул его за рукав. Хотя молодой человек был, несмотря на жару, одет в строгий серый костюм с галстуком и его волосы были как-то старомодно зачёсаны на пробор, Раскольникову он показался почти ещё ребёнком, может быть лет пятнадцати. Юноша стоял перед Родионом, смущённо потупив глаза, будто собирался что-то сказать, но никак не мог решиться.

"Этого ещё не хватало!" - подумал Раскольников, полагая, что разгадал намерения незнакомца.

- Нет-нет, - сказал он молодом человеку, стараясь быть вежливым, так как тот имел уж слишком трогательное выражение лица, - я не имею абсолютно никакого интереса...

Незнакомец вздохнул и, словно наконец решившись, проговорил:

- А мне показалось, что вас бы это могло заинтересовать.

- Да нет же, - повторил Раскольников, собираясь уже идти дальше.

Но молодой человек с пробором снова тронул его за плечо и застенчиво проговорил:

- У вас такое лицо, настоящее породистое лицо...

Раскольников совсем растерялся от такого комплимента, а незнакомец продолжал:

- Русского человека сразу за версту видно. Вот почитайте, пожалуйста, - он протянул Раскольникову газетку, озаглавленную "Новый русский колокол".

- Так вот вы про что, - догадался Раскольников.

- Мы собираем подписи в поддержку нашего кандидата. Главный пункт нашей программы - защита русского народа от евреев. Подпишитесь, пожалуйста.

Раскольников оглянулся и действительно увидел в двух шагах от себя столик, вокруг которого стояло несколько человек, одетых примерно так же, как разговаривающий с ним юноша. Один из них держал высоко плакат со сделанной от руки надписью "Россия для русских". Люди проходили мимо, некоторые останавливались, разговаривали с ними, кое-кто подписывал разложенные на столе бумаги. Подписавшие получали значок, на котором красовался девиз "Спасём Россию!"

Раскольников нахмурился и, не желая больше разговаривать с мальчиком с пробором, подошёл к пожилому мужчине с плакатом, который ему показался чем-то вроде предводителя. Бросив на столик только что полученную газету, Родион гневно обратился к нему:

- Как вам не стыдно? Вы ещё и детей в ваше безобразие вмешиваете!

Пожилой мужчина презрительно посмотрел на Раскольникова и сквозь зубы проговорил:

- Отвали.

- Что вы себе вообще позволяете?! - возмутился Раскольников.

- Вали, вали отсюда, - продолжал предводитель. - По роже видно, что еврей, а всё туда же, разговаривает.

- Где еврей, где еврей? - послышались возбуждённые голоса.

Кто-то схватил Раскольникова за воротник, кто-то попытался грубо толкнуть его.

- Спокойно, товарищи, что произошло? - в толпе появился милиционер.

- Да вот еврей тут возникает, - объяснили ему.

- Пройдёмте, товарищ, - обратился милиционер к разгорячённому предводителю с плакатом. - Зачем вы возникаете?

- Да не я возникаю, а еврей, - возмутился предводитель и, так как милиционер растерянно глядел вокруг, пытаясь найти возникающего еврея, указал ему на Раскольникова.

- Так это вы еврей? - повернулся к нему милиционер. - Зачем хулиганите, товарищ?

- Еврей я или не еврей - это значения не имеет, - объяснил милиционеру Раскольников. - А что касается хулиганства, то вы бы лучше на эту группу внимание обратили. Вы же видите, какие они плакаты держат. Вот тут бы действительно милиции надо вмешаться. И что самое страшное - они вовлекают несовершеннолетних в свою партию, - Раскольников указал на растерянно поглядывающего в их сторону юного патриота в сером костюме, который, видимо напуганный потасовкой, держался всё это время на некотором расстоянии от бушующих товарищей по убеждениям. - Вот я и хотел с ними по этому поводу поговорить. Детей ведь можно убедить в чём угодно, они же ещё ничего не понимают.

Милиционер смотрел на Раскольникова и тоже, видимо, ничего не понимал. Вдруг Раскольников резко изменил свои намерения: он махнул рукой и сказал:

- Да ладно, не всё ли равно, пусть делают, что хотят. Мне-то что?.. Тут ошибка произошла, товарищ милиционер, я не еврей, - и Раскольников, вынув паспорт, продемонстрировал его в раскрытом виде всем столпившимся вокруг.

- Может, поддельный? - засомневался кто-то.

- Паспорт настоящий, - подтвердил милиционер. - Если ни у кого больше к товарищу претензий нет, то попрошу всех разойтись. А в следующий раз, если хулиганить будете, - обратился он к Раскольникову, - то мне всё равно, еврей вы или нет, придётся пройти в отделение.

Столпившиеся вокруг прохожие, постепенно теряя интерес, расходились. Раскольников тоже поспешил удалиться.

- Свидригайлов! - бросил он напоследок пожилому предводителю, сам не зная, как ему пришло в голову употребить теперь это имя в качестве ругательства.

"Чёрт с ними, - подумал Раскольников. - Родную сестру от таких, как Лужин и Свидригайлов защитить не могу, куда уж мне этого мальчишку от плохого влияния оберегать. А до евреев мне вообще никакого дела нет. Тоже мне герой нашёлся!"

Вспомнив, что он собирался перекусить, Раскольников зашёл в пирожковую на углу Невского и Садовой. Купив себе какао и два пирожка с мясом, Родион встал за свободный столик около окна и, бережно положив альбом с Наполеоном на подоконник, принялся за свой незатейливый обед. Какао было немного кислым, но проголодавшийся Раскольников не обращал на это внимания. В конце концов мыслями он был всё равно в совершенно другом месте...

Поднося пирожок ко рту, Родион неосторожным движением локтя столкнул альбом с подоконника. Он услышал, как твёрдая обложка стукнулась обо что-то, и в ту же секунду снизу раздалось какое-то жалобное кряхтение. Раскольников в удивлении нагнулся, чтобы поднять альбом и установить источник этих непонятных звуков. Ещё больше он удивился, когда увидел, что под столом, облокотившись на батарею, сидит, потирая голову, человеческое существо. Насколько Раскольников мог определить, это был мужчина лет пятидесяти или старше. Вид он имел самый плачевный: можно было подумать, что им только что поиграли в футбол. На эти мысли наводили следы ботинок, выразительно обозначавшиеся на его брюках и рубашке, а также синяк под глазом и разбитый циферблат наручных часов. В то же время, если бы не эти грязные отпечатки на его одежде, можно было бы назвать её довольно приличной: добротные серые брюки и зелёная в цветочек рубашка с коротким рукавом, казалось, ещё несколько дней назад в последний раз побывали под утюгом. К рубашке был приколот значок "Ударнику производства", а чуть пониже ещё один, уже знакомый Раскольникову, с надписью "Спасём Россию!". Незнакомец глядел на Родиона не совсем осмысленными глазами, немного мутными от алкоголя и недавнего сна, от которого он ещё не вполне пробудился. Вероятно, упавший с подоконника альбом разбудил его, свалившись ему прямо на голову.

Заметив наклонившегося к нему удивлённого Раскольникова, он, однако, прекратил своё жалобное кряхтение и сам протянул ему приземлившийся под столом альбом.

- Спасибо, - рассеянно проговорил Родион.

- Да ладно, - отмахнулся незнакомец под столом, как показалось Родиону, дружелюбно подмигнув ему. - Не скажете, сколько времени?

- Часа четыре, - ответил Раскольников.

- Что-то я тут совсем засиделся, - заметил незнакомец как ни в чём не бывало. - Мне уже всё равно пора.

Он попытался встать, опираясь на батарею, но эта процедура давалась ему нелегко. Родион протянул ему руку.

- Спасибо, спасибо, молодой человек, - сказал незнакомец, стоя теперь перед Раскольниковым в полный рост и пытаясь отряхнуться, что, учитывая степень и характер загрязнения его одежды, было совершенно бесполезным.

Посетители за соседними столиками испуганно смотрели на него, некоторые отодвигались как можно дальше.

- Во люди! - вздохнул незнакомец, показывая в их сторону. - Подумаешь, человек запачкался немного. Что же тут такого? Это они всё от необразованности. Вам я это могу сказать, молодой человек. В вас сразу видно интеллигента. Вы от простого человека не шарахаетесь только потому, что у него костюм не в полном порядке. Вот и книжку вы умную имеете, про художников, - он кивнул на слегка помятый альбом, который Раскольников уже успел снова положить на подоконник. - А что? Я тоже в Эрмитаже был и в Русском музее. Там картины такие... о-го-го, - незнакомец развёл руками. - Большие, красивые... Это не ваш пирожок случайно? - он кивнул на стоявшие напротив Раскольникова остатки трапезы предыдущего посетителя.

Родион отрицательно покачал головой.

- Если вы не против, то я доем... Да, кстати, забыл вам представиться: моя фамилия Мармеладов.

Раскольникову ничего не оставалось, как во второй раз протянуть ему руку и пожать его грязные пальцы.

- Родион Раскольников, - представился он в свою очередь.

- Очень приятно, очень приятно, - проговорил Мармеладов, откусывая от остатков пирожка и, по-видимому, совершенно забыв о том, что несколько минут назад он куда-то торопился. - Вы студент, да? Я же говорю: интеллигент. Я образование уважаю. Я сам в техникум на вечерний собирался.

Кто-то рассмеялся за его спиной.

- Смейтесь, смейтесь, - спокойно заметил Мармеладов. - Всё это так и было. Вот вы, Родион, наверное, спрашиваете себя: как это я до жизни такой дошёл, что сплю под столом и объедками питаюсь. Да, будем называть вещи своими именами: питаюсь объедками, - повторил он, заглядывая в глаза Раскольникову, будто пытаясь определить его реакцию. - Но ведь это на самом деле всё ерунда, - продолжал он. - Главное ведь, какая у человека душа. Вы, как интеллигент, должны это понимать. Это ведь всё она виновата, бутылка...

Раскольников не мог себе дать точного отчёта в том, что его заставляло оставаться на месте и внимательно слушать своего потрёпанного собеседника. Наверное, причиной тому было слишком хорошее мнение о нём, которое так настойчиво высказывал Мармеладов. Не то, чтобы Раскольников дорожил этими наивными похвалами, но он чувствовал себя теперь как будто обязанным Мармеладову, словно тот дал ему что-то взаймы. К тому же его собеседник подкупал Родиона своей неподдельной откровенностью и становился ему даже немного симпатичен.

- Вот вам, Родион, когда-нибудь приходилось напиваться по-настоящему? - спросил Мармеладов, желая вовлечь его в разговор.

- Ну по праздникам иногда, - ответил Раскольников, - на вечеринке там на какой-нибудь.

- Да, на празднике, на вечеринке, так оно всё и начинается, - кивнул Мармеладов. - Только вы, интеллигенты, меру свою знаете, а мы, простые люди, начинаем чересчур увлекаться. Нам мудрости такой не дано.

- Да при чём тут мудрость? И интеллигенты спиваются, - возразил Раскольников.

- Да, слышал, слышал, - подхватил Мармеладов. - Высоцкий вот тоже, говорят, пил. Но только всё это не то. Интеллигенты и артисты там всякие, я слышал, они, когда выпьют, к ним вдохновение приходит. Они стихи начинают писать или что-то в этом роде. А у меня... ну хоть бы хны. Ничего подобного. Только на работу больше никуда не берут, семья рушится, в свинью, одним словом, превращаюсь. И не знаю, за что мучаюсь.

- Так вы не пейте больше, - посоветовал Раскольников.

- Ах, Родион, вам легко об этом говорить. Вы хотите - пьёте, не хотите - нет. А у меня ведь теперь как? День не пью - голова раскалывается, второй не пью - жить не хочется. Вот такую власть надо мной бутылка взяла.

- Вы не пробовали лечиться? - спросил Раскольников.

- Лечиться? Пробовал, пробовал. Как же без этого? Нет, ну сначала, конечно, не пробовал. Думал, у меня всё в порядке. Я ведь мастером на заводе работал, двадцать лет. Вот, посмотрите, наградили меня, - он показал пальцем на значок "Ударнику производства". - И за всё время никаких нареканий, хоть я с самого начала выпивал. Ну понемногу, как все, после работы, конечно. Ну и пошло-поехало.

- Неужели на работе так этого никто и не заметил? - засомневался Раскольников.

- Заметили, ещё как заметили, - подтвердил Мармеладов. - Но это только потом, когда моя первая жена умерла. У меня тогда первый настоящий запой случился, я работу прогулял. Товарищ Свидригайлов, наш директор, меня тогда лично к себе вызвал и со мной беседовал.

- Свидригайлов? - Раскольников вздрогнул при упоминании этого имени.

- Да, Свидригайлов, душевный человек. Он мне тогда говорит: "Я понимаю, у тебя горе. Но надо ведь и о работе думать. Ты нас никогда раньше не подводил, так что мы тебе на этот раз простим. Иди, работай". И даже выговора не дал. Да ещё моей дочке, Сонечке, которая без матери осталась, путёвку выделил на лето в лагерь пионерского актива "Зеркальный", хоть она активисткой, конечно, никогда не была. Хороший такой лагерь... Н-да, я и тогда ещё лечиться не пошёл. Думал, всё и так обойдётся. Взялся снова за работу, вроде ничего, всё пошло... А потом я встретил Катерину Ивановну, жену мою нынешнюю, и на время совсем пить перестал, - в глазах Мармеладова вдруг появилось такое нежное выражение, какого Раскольников от него не ожидал. - Катерина к нам на завод уборщицей устроилась, и я в неё как дурак сразу же безумно влюбился.

- Почему же как дурак? - удивился Раскольников.

- Потому что не пара она мне. С самого начала это видел, но не захотел слушаться разумных доводов рассудка, - Мармеладов вздохнул. - Она, во-первых, меня почти на пятнадцать лет моложе. Во-вторых, можно сказать, красавица. А, в-третьих, интеллигентка, вот как вы.

- Вы же говорили, что уборщица, - нерешительно заметил Раскольников.

- Да какая из неё уборщица? - махнул рукой Мармеладов. - Как у нас её только терпели? Ей за час надо два цеха вымыть, а она еле-еле с одним справлялась. Я вижу, женщина совсем работать не может. Мне жалко её было. Я, вы не поверите, после смены оставался ей помогать, потому что думал: "Выгонят ведь, и никогда ты её больше не увидишь". Я уже тогда по уши влюблён был. Ну я спросил её, конечно: "Почему такая неспособная?", и она мне всю свою историю ужасную рассказала. Оказывается, по профессии она балерина, Вагановское училище закончила, в Кировском театре танцевала. В кордебалете в белом платье Сильфиду изображала. Она мне фотографии показывала. Муж у неё тоже из этого театра был, солист. Судя по фотографиям, красавец. Вот он давно мечтал остаться на западе. Дело было пять лет назад, мечта, как вы понимаете, трудно осуществимая. Но вот случай представился: труппа поехала на гастроли в США. Только Катерина Ивановна тогда, как раз, в положении была, с третьим ребёнком, и ни её, ни детей в Америку не взяли, потому что ведь танцевать она всё равно не могла. Вот её муж и решил: он там сначала один останется, а потом уж их как-нибудь к себе перетащит. Ну он и остался. Катерину, конечно, как жену изменника Родины, сразу из театра уволили. Тяжело ей пришлось бедной. Но муж сначала регулярно писал, говорил, что хлопочет по инстанциям, как может. Но когда уж ему было хлопотать? Катерина говорила, у него там в США сразу же выступления начались, успех невероятный пришёл. Наверное, ему не до этого потом стало. Так и перестал ей писать. А потом Катерине пришла бумага из американского консульства, что вот, мол, гражданин Америки желает развестись с вами заочно, чтобы быть свободным для новых брачных отношений... Вот так вот. Она женщина гордая, сразу подписала. Говорит, не нужен он мне больше. Но я-то, между нами, знаю, что неправда это, она до сих пор иногда по ночам достаёт его фотографию в роли Зигфрида из "Лебединого озера" и плачет. Что ж поделаешь, я с ним, конечно, равняться не могу, - Мармеладов печально опустил голову. - Да, - продолжал он, - нелегко пришлось ей одной с тремя маленькими детьми, да ещё без работы. Ну сначала какие-то запасы у неё там были, родственники немного помогали. Потом, когда вся эта история с изменой Родине немного улеглась, она к нам уборщицей смогла устроиться, да и то чуть ли не по блату. У нас её, конечно, невзлюбили. Не такая была, как все, понимаете? Работала хоть медленно, но добросовестно. Вот и решили её сменщицы, что она выставиться хочет, начальству понравиться. Да куда там: начальство-то её, наоборот, за медлительность ругало. С работницами она, конечно, общих тем найти не могла, в столовой постоянно одна за столом сидела. Ещё произошёл с ней один случай: у нас был Васька такой, слесарь. Женщины его наши красавцем считали, вот он за ними и бегал постоянно, они только рады были, даже замужние. Ну вот он Катерину как-то хлоп по заднему месту. Она это ему так спустить не захотела, даже к начальству жаловаться ходила. Её после этого ещё больше возненавидели: вот, говорят, гордячка. Да, это в ней есть, гордая она. Но мне она такой даже понравилась, влюблён был до умопомрачения. Любовь эта меня, можно сказать, преобразила. Я и за одеждой своей стал больше следить, и брился каждый день, и одеколончиком даже...

- Одеколончик, значит, принимали, папаша? - прыснули два парня, которые недавно вошли в пирожковую и, встав за соседний столик, краем уха прислушивались к тому, что рассказывал Мармеладов. - Вовнутрь небось? Это женщинам не нравится, нет-нет.

Мармеладов, даже не взглянув на них, махнул рукой и продолжал, обращаясь к Раскольникову:

- В рот я тогда ни капли не брал, ни-ни. Мне не до того было, я ведь за ней ухаживал. Намерения у меня были честные, с такой женщиной, как Катерина, по-другому нельзя. Я жениться на ней хотел, так ей сразу и сказал. Хоть у неё и трое маленьких детей, хоть и муж - изменник Родины, а мне всё равно. Женюсь, думаю, и всё тут. Вот что с человеком делает любовь. Да и жалко её, если честно, было... Ну она, конечно, не сразу согласилась. Слишком уж хорошо разницу между нами осознавала. Но я, в конце концов, был тогда мастером, на хорошем окладе, у меня комната была большая (после бегства мужа её из пятикомнатной квартиры, которую они от театра получили, выгнали, а она пока у родственников перебивалась). Ну, она взвесила всё и сказала мне: "Я вижу, ты честный, порядочный человек, лучше многих, кого я в жизни даже в самых образованных кругах встречала. И дочка у тебя такая милая, Сонечка. Может, мы и сможем ужиться". Ну вот, мы поженились, съехались. Жили трудно с четырьмя-то детьми, но как-то перебивались. Мы оба работали, Сонечка (ей тогда одиннадцать было) по хозяйству помогала и с малышами сидела. Главное, что согласие у нас поначалу с Катериной было. Она меня в музеи водила, книги мне читала, мы даже в Филармонии разок были. Только в театр свой она ходить не хотела: на слишком уж тяжелые воспоминания её это наводило. Я, вроде как, культурно расти начал и пить совсем перестал. Но тут как раз перестройка наступила, и пришла к нам беда...

- Тоже мне, застойный элемент, - заметил, смеясь, один из парней за соседним столиком. - Может, ты ещё и член партии?

- Да, член, - ответил Мармеладов, не оглядываясь на него. - Двадцать лет назад в партию вступил, потому что верил... верил, что из меня это лучшего человека сделает.

Парни опять засмеялись.

- Да я не про то, - продолжал Мармеладов. - Если партия решила, то пускай она перестраивается. Я только за. Хозрасчёт, самоокупаемость - всё это моим принципам не противоречит, но когда человека при этом, как винтик какой-то ненужный, в помойку выбрасывают - это не может быть по справедливости.

- Что же с вами случилось? - осторожно поинтересовался Раскольников.

- Да вот то и случилось, что товарищ Свидригайлов для нашего завода партию станков с ЧПУ закупил, с числовым программным управлением. А я отродясь с такими не работал. Ну вот он и говорит: "Что для предприятия выгоднее: тебя переучивать или молодого взять, который в ПТУ всё это только что выучил?". Ну вот он меня и уволил по сокращению кадров. И Катерину тоже уволили. "У меня, - говорит Свидригайлов, - не богадельня. Работает она медленно, постоянно на больничном". Товарищ Свидригайлов такой внимательный, он про каждого рабочего, даже самого мелкого, всё в точности знает. Катерина, действительно, часто на больничном сидела. Три ребёнка, всё-таки, у кого - свинка, у кого - ОРЗ. Да и у неё самой, того, здоровье в последнее время расшаталось. Ну и остались мы оба без работы. Да, ужасно было наше материальное положение, но ещё ужасней была моя обида, что вот, мол, не нужен я больше, опытный мастер, на своём заводе. Мне бы новое место искать, но я не удержался - опять запил. Вот тут-то Катерина меня в первый раз лечиться и повела. Она говорит: "Тебе нельзя, у тебя семья, подумай о нас". Ну и пошли мы к одному врачу-наркологу. Он меня по коленке стукал, в рот и в глаза смотрел, а потом сказал: "Необходим здоровый климат в семье и побольше покоя". А какой там климат, если нам практически есть стало нечего? Мы уже и деньги занимали, и объедки на рынке собирали. Дети как раз все трое ветрянкой заболели. Катерина нервничает. Ссоры с соседкой нашей по коммуналке участились, с Амалией Фёдоровной, которая даже при больных детях тишину соблюдать не хотела и один раз даже, ей-богу, в нашей кастрюле колготки свои постирала. И у Сонечки к тому же в школе большие проблемы появились... Да, вот я, признаюсь, и уходил из дому, чтоб напиться и забыться. А когда приходил, то ещё хуже было: стыдно, очень стыдно, и Катерина Ивановна в истерике бьётся. Один раз прихожу, а у неё под глазом синяк. Оказывается, это сосед наш, Лебезятников, себе позволил. Видит, что женщина теперь совсем беззащитная. Ну она, конечно, тоже виновата была: выбросила сгоряча его ботинки в мусорное ведро, потому что он их на телефонный столик в коридоре поставил...

- Всё-таки это не причина драться, - заметил Раскольников. - Вы на этого Лебезятникова в милицию заявили?

- Нет, куда уж нам? С соседями по мелочам лучше не ссориться. В принципе, Лебезятников ещё ничего сосед, тихий. Всё в своей комнате книги научно-популярные читает. Говорит, в век рыночного хозяйства его способности не останутся незамеченными, всё Америку хвалит... Да, человек будущего, - усмехнулся Мармеладов. - Вот так вот мы, короче, докатились до полной катастрофы. Сонечка восьмой класс кое-как закончила, на почту телеграммы разносить устроилась, чтобы нам помогать. Она у меня настоящий ангел. У неё есть группа такая любимая, "Аквариум", слышали?

- Да, слышал, - кивнул заинтересованный Раскольников.

- Ну вот, она часто их песню напевает: "Под небом голубым есть город золотой..." - попытка Мармеладова пропеть первый куплет вызвала смех некоторых посетителей. - Так вот Сонечка, - продолжал Мармеладов, - из этого города.

Некоторое время он молчал. Раскольников тоже не знал, что сказать. Именно эта песня "Аквариума" совсем не впечатляла его.

- Ну, с почты её уволили, за ошибку там какую-то, - вздохнув, продолжал Мармеладов. - Катерина и без того нервная стала, жизни ей и так в последнее время совсем не давала, а тут уж словно фурия на неё накинулась, будто Сонечка во всех наших несчастьях виновата. А я, что я могу сделать? Я пьяный тогда в доску лежал, и на следующий день тоже. А хоть бы и не пьяный? Что бы я мог изменить, на чью сторону встать? И Соню жаль, но и жену понять можно. Ведь как она страдает от всего, как страдает! Мне даже кажется, она с ума сходить стала. Недавно вот достала свои старые балетные тапочки, смотрит на них, улыбается. Даже Амалии Фёдоровне, соседке-то нашей показывала с гордостью, хотя той-то уж совсем всё равно, она её только высмеяла. Так-то вот. Катерина, значит, всё возмущалась, да Соню ругала. Амалия Фёдоровна вдруг тут как тут, говорит: "У меня для вашей падчерицы тут работка есть хорошая". (Меня тогда дома не было, это жена мне потом рассказывала.) Катерина спрашивает её так недоверчиво: "Что, мол, за работа?", уж больно ей эта гражданка Липпевехзель прежде насолила. Амалия Фёдоровна и отвечает: "Соня, конечно, не красавица и нескладная немного, но молоденькая и свеженькая. Так что надо это использовать, если семья в трудном положении. У меня лично есть несколько знакомых, которые бы с удовольствием провели с ней время. Её можно и за двенадцатилетнюю выдать. Есть, знаете ли, любители, которые за это хорошо платят..."

- Какая мерзость! - воскликнул Раскольников. - Неужели вы допустили?

- Меня дома не было, я же говорю, - подчёркнуто холодно ответил Мармеладов. - Катерина соседку, разумеется, сразу прогнала. Но Сонечка-то, Сонечка-то всё слышала. А она ангел. Вот и начала думать: дети полуголодные плачут, в обносках ходят, мачеха в истерике по квартире метается, отец спивается... Сама пошла к Амалии Фёдоровне. Та увела её куда-то... Я уж потом узнал... Пришла на следующее утро и двести рублей принесла. А сама весь день плакала в своём уголке. Катерина Ивановна тоже плакала... Но зато поесть нормально купили, одежды... - Мармеладов не мог больше говорить, слёзы душили его.

- Успокойтесь, успокойтесь, - поспешно проговорил Раскольников.

- Вы меня, наверное, презираете, - поднял на него свои мокрые глаза Мармеладов.

- Нет, - задумчиво ответил Раскольников. - В моей семье ведь похожее происходит...

Но Мармеладов не слушал его, он хотел сам говорить дальше:

- Бедная девочка, она нам и дальше помогать решила. Но теперь уже без Амалии Фёдоровны обходится, сама. На углу Невского и Грибоедова, где Дом Книги, там место такое есть. Женщины там по ночам стоят. Ну и она теперь туда ходит, бедняжка. От нас она на той неделе переехала, сняла себе маленькую комнатку, поближе к центру, ей туда удобнее клиентов приглашать...

Мармеладов замолчал, кусая губы, чтобы не разрыдаться. Раскольников давно уже не видел человека, чьи эмоции выливались наружу так непосредственно.

"Как ему должно быть легко, - подумал он, - раз душу так вот запросто облегчить может".

- Но это ведь ещё не всё, - прибавил Мармеладов, вытерев рукавом просочившиеся из глаз слёзы. - Сонечка с Катериной ведь снова лечить меня вздумали. Повели вот в понедельник в один кооператив, там врач известный. Говорят, чудеса творит. Сонечка сама из своих денег за меня заплатила. Ну там меня закодировали или что-то ещё в этом роде, ну чтоб я не пил, значит. А Катерина вот что ещё выдумала: позвонила Свидригайлову, ну директору нашему с завода, и говорит: "Семён Семёнович (ну я, значит) двадцать лет на заводе отработал. Неужели не найдётся теперь для него хоть какого-нибудь места?" Я говорил ей: не поможет всё это. Но она всё равно позвонила, а товарищ Свидригайлов покопался там в моём личном деле, подумал, а потом говорит: "Да, есть у меня для вашего мужа работа. Пусть приходит, будет у нас ночным сторожем". Вот Катерина и Сонечка обрадовались, конечно. Помыли меня, причесали, купили новые вещи, нагладили всё и отправили на работу устраиваться. Соня сказала: "Если ты, папа, снова будешь работать, я опять к вам вернусь и, может, куда-нибудь учиться пойду. Я, говорит, теперь много чего поняла о жизни..." Ну я пошёл опять на наш завод, меня оформили, оклад назначили. Даже по специальному распоряжению Свидригайлова, ввиду моего особо бедственного материального положения, аванс дали. Я домой пришёл, меня все поздравляют, даже ребятишки радостные прыгают. Катерина праздничный обед приготовила, ласковая такая ко мне стала. У меня аж сердце радуется, особенно, как подумаю, что Сонечка к нам снова вернётся и не будет больше по ночам на Невском стоять... А про аванс я почему-то ничего не сказал, было, значит, тогда уже какое-то предчувствие, смутное соображение. Ну вот проводили меня вечером на работу. Я сел на трамвай и поехал... Было это три дня назад. До работы я так и не доехал. Зато, видите, до чего докатился? - он развёл руками, грустно улыбаясь собственной горькой шутке. - Аванса уже, конечно, и в помине нет, работы тоже, а, самое главное, надежда потеряна... Да, не подействовало, значит, это кодирование... Скажите, - обратился он вдруг прямо к Раскольникову, - вам когда-нибудь приходилось ночевать в вытрезвителе?

Раскольников отрицательно покачал головой.

- А вот я там сегодня ночь провёл, а потом с утра опять пошёл и напился. Вот до чего может дойти человек.

- Вас наверняка дома ждут, - предположил Раскольников, - волнуются.

- Конечно. Ждут и волнуются, да только по мне уж лучше сейчас же снова в вытрезвитель, чем домой. Как же я им в глаза-то смотреть буду?

Раскольников не мог дать никакого совета.

- Спасибо, Родион, - проговорил Мармеладов.

- За что?

- Что понимаете меня. Это ведь редко... Вон они тоже понимают, - Мармеладов показал на значок "Спасём Россию!", прикреплённый к его рубашке. - Они тоже слушают и помочь хотят.

- Каким образом помочь? - поинтересовался Раскольников.

- Надежду они дают, понимаете? Говорят, ты хоть и пьёшь, хоть для большинства людей, и прежде всего для семьи своей, ты уже не человек, а скотина какая-то, но ты ведь русский мужик, и мы тебя за это уважаем.

- Что, так прямо и сказали? - изумился Раскольников.

- Ну нет, не совсем так, конечно. Про скотину-то я уже сам прибавил, для откровенности. Хотя чего говорить, и так понятно. А они, смотри-ка, уважают меня как человека... русского человека. Какое-никакое, а утешение. Ведь как-то там подсчитали учёные: на долю русского человека больше всего страданий приходится, а душа у него самая чистая. Я даже не про себя, я про Сонечку мою говорю и про Катерину Ивановну...

В это время в пирожковую зашли два милиционера. Было непонятно, что их привело сюда: служебные ли дела, или они просто хотели перекусить. Будто не желая рассеивать эту неопределённость, они не спеша прошлись вдоль прилавка, скользя взглядами по посетителям. Потом, не сговариваясь, оба медленно направились к столику, за которым стояли Раскольников и Мармеладов. Можно всё ещё было подумать: они ищут свободное место, чтобы потом устроиться там с чашкой кофе и пирожком. Но они остановились прямо перед Мармеладовым.

- Документы! - потребовал один из них.

- Не имею при себе, - признался Мармеладов.

- Тогда пройдёмте с нами. Не слышали что ли про указ: пьяным в общественных местах не появляться?

- Я того... не пьяный, - попробовал возразить Мармеладов, который за время разговора уже действительно успел значительно протрезветь.

- А в этом мы потом разберёмся, в вытрезвителе.

- Что ж это такое? - жалобно проговорил Мармеладов. - Из-за каждой мелочи человека в вытрезвитель тащат.

- Закон теперь такой, - почти сочувственно вздохнул один из милиционеров. - Тем более без документов...

- Постойте, - вмешался Раскольников. - Я его знаю. Это мой сосед. У него жена сегодня родила, вот он и отметил. Чересчур, конечно. Но ведь такое не каждый день бывает.

Милиционеры недоверчиво переглянулись. В конце концов на алкоголика Мармеладов был похож намного больше, чем на хватившего лишку новоиспечённого отца.

- Я отведу его домой, - продолжал Родион. - Там ведь у него ещё детишки: пока жена в больнице, присматривать надо...

- В таком состоянии не очень-то за детишками присмотришь, - заметил один милиционер.

- Ладно, - сказал другой, - ведите его домой. Только на будущее чтоб ни-ни. Чтоб я тебя больше в пьяном виде на улице не видел.

- Да-да, мы сейчас прямиком домой, - заверил Раскольников и, одной рукой подхватив Мармеладова под локоть, другой - зажав под мышкой альбом, потащил своего названного соседа к выходу.

Мармеладов споткнулся пару раз, взбираясь по ступенькам, ведущим из пирожковой на тротуар, но Раскольников, не обращая на это внимания, продолжал тянуть его за собой. Когда они оказались на перекрёстке Садовой с Невским проспектом, Родион, замедлив шаг, позволил своему спутнику наконец перевести дух.

- Спасибо, - проговорил Мармеладов, - что выручили меня. Мне и отблагодарить-то нечем... Хотя домой я всё равно идти не могу.

- Больше вам идти некуда, - заметил Раскольников. - Не целую же вечность по улицам шататься. Вас опять в вытрезвитель заберут.

- Нет-нет, не пойду, - заупрямился Мармеладов.

- Вот что, - решительно сказал Раскольников. - Я обязался доставить вас домой, я и доставлю. Если хотите, я могу с женой вашей, Катериной Ивановной, поговорить, рассказать, что вы раскаиваетесь, - прибавил он мягче.

Мармеладов поджал губы, ничего не отвечая, но позволил Родиону вести себя дальше по Невскому.

- Где вы живёте? - спросил Раскольников, заглядывая ему в лицо.

- Станция метро Василеостровская, - ответил Мармеладов коротко, почти обиженно. - А потом трамваем...

В транспорте люди брезгливо косились на Мармеладова и на сопровождающего его Раскольникова.

"На кой чёрт я вызвался вести его домой? - подумал Раскольников. - Что, мне делать что ли больше нечего?"

Но в процессе дальнейших размышлений вышло, что, во-первых, несмотря на тяготившие его проблемы, предпринять он в данный момент решительно ничего не мог, а значит делать ему, действительно, было абсолютно нечего, а во-вторых, Мармеладов сильно заинтересовал его своим рассказом и помимо жалости к себе внушил ему и сильное любопытство по отношению к своей семье. Катерина Ивановна представлялась Раскольникову не иначе, как мифической фигурой размаха Ветхого Завета, подобно Иову переносящая по воле непредсказуемых небес страшные, нечеловеческие, с земной точки зрения иррациональные испытания. Сонечка же символизировала собой евангельский мир, в котором иррациональная божья власть хоть и присутствует, наделяя страданиями невинного, но страдалец в самих этих испытаниях ухищряется находить если не наслаждение, то, по крайней мере, мир и спокойствие, не надеясь ни на какое другое доказательство небесного расположения, кроме дарованной ему силы перенести эти страдания безропотно...

Такие мысли занимали Раскольникова всю дорогу, и когда Мармеладов остановился перед покрытым красной облупившейся краской домом, не решаясь войти вовнутрь, ещё более мистическое настроение овладело Родионом. Он взглянул на туго спелёнутое сумерками небо, которое, казалось, подминало дом под себя, на пустынный двор, оглашаемый то и дело лишь криками ворон, и ему вдруг показалось, что во всём этом доме, да нет - во всех домах этого двора, поселилось огромное несчастье. Но это было не его несчастье, и не ужас вызывало оно в Раскольникове, а всего лишь какой-то чересчур живой интерес, отвлекая его тем самым на время от собственных проблем. Так лежащий в больнице со сломанной ногой пациент провожает взглядом больного, которого везут на сложнейшую операцию на сердце.

Мармеладов наконец переломил себя и вошёл в подъезд. Они поднялись в лифте на пятый этаж. Мармеладов никак не мог найти ключ и после некоторого колебания решился нажать на звонок рядом с табличкой со своей фамилией.

Через некоторое время дверь открылась. В ярком свете, исходившем от висевшей в коридоре, незащищённой абажуром лампочки, стояла Катерина Ивановна. Одета она была в явно самодельный длинный халат с нежным цветочным орнаментом, скроенный предельно просто, но, с другой стороны, так ловко подчёркивающий её высокую, стройную фигуру, что он казался почти слишком нарядным для того, чтобы носить его дома. Раскольников сразу же отметил её как очень привлекательную женщину, и, хотя Мармеладов сам неоднократно подчёркивал, что она ему не ровня, Родион всё-таки теперь, когда Катерина Ивановна сама предстала перед ним, никак не мог привыкнуть к мысли, что это и есть жена опустившегося алкоголика, которого он сегодня обнаружил под столом в пирожковой. Он успел отметить, что её широко раскрытые карие глаза были удивительно ясными, что представляло собой прямую противоположность мутному взгляду Мармеладова. Эти ясные глаза делали её какой-то особенно беззащитной. Раскольников не мог себе представить, что такая женщина способна обрушиться с проклятиями и ругательствами на Мармеладова, да и вообще на кого бы то ни было. И действительно, лишь слабый, не то удивлённый, не то испуганный возглас слетел с её малиновых, ярко выделяющихся на бледном лице губ. При этом она немного подалась в сторону, будто вечерний, гулявший на лестничной площадке ветер качнул её как одиноко стоящее деревце.

- Убийца пришёл! Дети, наш убийца пришёл! - воскликнула она наконец, скорее бессильно, чем гневно.

На Раскольникова она не обратила никакого внимания, вероятно полагая, что он пришёл к соседям.

Испуганные, всхлипывающие дети появились за её спиной.

- Мама, где убийца? - робко шептали они, хватаясь за полы её халата.

- Какой же я убийца, Катюша? - запинаясь проговорил Мармеладов. - Детки, Аня, Лёнечка, это ваш папа пришёл, - он переступил порог, протягивая руки к детям своей жены, но они с неподдельным ужасом отпрянули от него и заплакали ещё больше.

- Зачем же ты детей мною пугаешь, Катя? - начал было Мармеладов. - Я виноват, виноват, не спорю...

Катерина Ивановна слегка прикрыла глаза, будто хотела, чтобы её оставили в покое. Стоявший в коридоре на тумбочке телефон внезапно взорвался резким, пронзительным звонком, прервав неловкие извинения Мармеладова. Катерина Ивановна, вздрогнув, решительно нагнулась над телефонным аппаратом. Можно было подумать, она хочет снять трубку. Но она вдруг сгребла руками всё ещё заливающийся звоном аппарат и кинула им в Мармеладова. Телефон, замолкнув, раскололся вдребезги у его ног. Но воцарившаяся тишина продолжалась недолго. Из своей комнаты выбежала Амалия Фёдоровна, растрёпанная, в одной розовой сорочке.

- Сумасшедшая! - закричала она на Катерину Ивановну. - Психбольная! Я милицию вызову!

- Замолчи, сводница, - проговорила Катерина Ивановна как-то равнодушно, не глядя на неё.

- Успокойся, Катюша, успокойся, - Мармеладов попытался взять свою жену за руку, но Катерина Ивановна, вырвавшись, убежала на кухню.

Дети, плача, последовали за мамой. Амалия Фёдоровна, накинув махровый халат, также решительно зашагала на кухню.

- Что же она наделала-то? - запричитал Мармеладов. - Нам же теперь за новый аппарат платить придётся... Ах, - он махнул рукой и в свою очередь поплёлся на кухню, откуда уже раздавался детский плач и энергичный голос Амалии Фёдоровны.

Раскольников остался стоять в коридоре, не зная, что лучше: уйти, не попрощавшись, или подождать, пока скандал уляжется и о нём снова вспомнят.

Из комнаты Амалии Фёдоровны высунулся мужчина в майке и, зажигая папироску, обратился к Раскольникову:

- Вы к Лебезятникову что ли? Он дома, дома. Постучите ему хорошенько, - мужчина, ухмыляясь, указал на плотно закрытую дверь с врезанным в неё внушительного вида замком.

- Нет-нет, - ответил Раскольников, - я к Мармеладову.

Мужчина удивлённо пожал плечами и так, будто был в квартире хозяином, кивнул ему на распахнутую дверь в комнату Мармеладовых:

- Зайдите, подождите, пока они там разберутся.

Раскольников неуверенно перешагнул порог пустой, ярко освещённой электричеством комнаты. Хотя в ней жили пять, а до недавнего времени, включая Соню, и шесть человек, комната не выглядела загромождённой, скорее опустошённой. Раскольников догадывался, что более или менее ценные вещи были отсюда наверняка уже проданы. Родион не увидел ничего похожего на Сонину кровать.

"Значит, и её уже увезли", - решил он про себя.

Даже стола и стульев не было здесь, только старенький диван и две детские кроватки (хотя, насколько успел заметить Родион, у Мармеладовых было три маленьких ребёнка). Одежда лежала в углу в картонных коробках. Единственным украшением служила висевшая на стене чёрно-белая фотография, изображающая группу сильфид в белых платьях, живописно расположившихся на сцене.

"Одна из них, наверняка, Катерина Ивановна", - подумал Раскольников, но так и не смог определить, какая именно: так похожи между собой были эти небесные создания с маленькими крылышками за спиной.

Немного пониже Раскольников заметил прикреплённую к стене фотографию Бориса Гребенщикова. Она была, как мозаика, бережно составлена из отдельных кусочков и тщательно склеена прозрачной липкой лентой. От того, что не все кусочки удалось безупречно подогнать друг к другу, портрет имел несколько смещённый вид, будто над ним поработал Пикассо...

Звуки скандала переместились в коридор.

- И не уговаривайте меня! - кричала Амалия Фёдоровна. - Пойду к соседям, вызову милицию, пусть акт составят насчёт телефона. Я его сама десять лет назад покупала, будете возмещать убыток.

- Делайте, что хотите, - проговорила Катерина Ивановна, заходя с детьми в свою комнату, и, увидев Раскольникова, остановилась в изумлении.

Стоящая рядом с ней девочка прижимала к груди голую куклу без головы.

"Такую, конечно, уже не продашь, - подумал Раскольников. - В этом её преимущество".

- Что вы здесь делаете? - строго поинтересовалась Катерина Ивановна.

- Я вашего мужа домой привёл, - ответил Раскольников.

- В таком случае можете его сейчас же увести обратно, - отрезала Катерина Ивановна.

Раскольникову ничего не оставалось, как выйти в коридор, где Мармеладов всё ещё, чуть не плача, пытался уговорить соседку не вызывать милицию. Но Амалия Фёдоровна была неумолима. Она уже открыла входную дверь, как вдруг Раскольников в каком-то порыве, которому он не мог противостоять, шагнул к ней и предложил:

- Давайте я за телефон заплачу. Сколько он стоит?

- Он пятьдесят рублей стоит, но чтобы я в милицию не заявляла, платите семьдесят, - потребовала Амалия Фёдоровна.

Раскольников молча отсчитал ей семьдесят рублей из полученных сегодня утром от Алёны Ивановны денег. Амалия Фёдоровна, искоса глядя на Раскольникова, так же молча приняла деньги и, перешёптываясь с мужчиной в майке, закрылась с ним наконец в своей комнате.

- Как мне вас благодарить? - начал было Мармеладов. - Вы нас просто спасли. Да, вы наш спаситель! - эта идея, казалось, особенно понравилась Мармеладову.

"Ах, если бы я действительно мог их спасти..." - подумал Раскольников.

- Мне пора, - проговорил он. - Идите лучше сейчас к своей жене, успокойте её.

Родион открыл входную дверь.

- Спасибо, спасибо, - приговаривал, провожая его, Мармеладов. -Теперь вы увидели, как мы живём. Приходите обязательно ещё. Может, с Катериной Ивановной как-нибудь поговорите, она интеллигентные разговоры любит...

Раскольников кивнул головой, хотя был почти уверен, что больше не захочет сюда возвращаться, а если и захочет, то не сочтёт нужным.

Дверь за ним захлопнулась. Родион уже нажал на кнопку лифта, но вдруг снова развернулся к только что покинутой им квартире. Он почувствовал, что ему ужасно жаль только что ни с того ни с сего подаренных семидесяти рублей. Да, он совершил доброе дело, помог Мармеладовым избавиться от неприятностей, но удовлетворения от этого никакого не получил.

"Приятно, наверное, ощущать себя благодетелем, - подумал он. - Но какой же я благодетель, если, видя такую нужду, ухожу отсюда с двухстами рублями в кармане? Получается, я им милостыню дал для успокоения совести, а всё остальное меня не касается".

И, вспомнив своё несколько дней назад созревшее намерение доводить всё начатое или хотя бы задуманное до конца, он порылся в карманах, вынул оттуда оставшиеся деньги, аккуратно завернул их в купленные им утром билеты на концерт "Аквариума" и кинул в висевший на двери почтовый ящик с фамилией Мармеладовых.

Сделав это, Раскольников заспешил вниз по лестнице. Он опасался, что гордая Катерина Ивановна, обнаружив подарок, пошлёт Мармеладова ему вдогонку со строгим приказанием вернуть всё до копейки и тем самым сделает фарс из всей его добродетели. Но ещё больше боялся он сам пожалеть о своём решении и, вернувшись, потребовать деньги назад. Таким образом Раскольников покидал теперь дом Мармеладовых так же стремительно, как преступник покидает место только что совершённого преступления, испытывая равный страх перед возможным преследованием и перед собственным раскаянием...

Когда Родион наконец добрался домой, было уже около одиннадцати. Настя сидела на кухне, погружённая в толстую книжку, из которой она периодически что-то выписывала. Своей диссертацией Настя всегда занималась на кухне, потому что на большом столе ей удобнее было раскладывать многочисленные книги и тетради. Несмотря на позднее время, она не включила свет. Это тоже случалось с ней постоянно: начав заниматься ещё при дневном освещении, Настя, увлечённая работой, забывала зажечь электричество и часто сидела вечерами в почти полной темноте, если Раскольников сам не напоминал ей об этом.

Углублённая в книгу, Настя не сразу заметила вошедшего Родиона. Он остановился за её спиной. Она, потягиваясь, развела руки и, случайно задев Раскольникова кончиками пальцев, обернулась.

- Я уже думала, ты не приедешь на эти выходные! - воскликнула она. - Почему так поздно?

- Я утром у Дуни был...

- У Дуни? Помирились наконец-то?

- Она замуж выходит, - ответил Раскольников, уклоняясь от ответа.

- Да, я знаю. За профессора Лужина. Сейчас весь университет это обсуждает, - и увидев, что Раскольникову неприятна эта тема, он перевела разговор на другой предмет. - Что это за альбом ты принёс?

- Да так, ерунда. Дуня дала, это наш общий был когда-то.

- Ну хорошо, - кивнула Настя, - а то я уже думала, ты купил его. Ты же знаешь, мы сейчас себе такие дорогие вещи позволить не можем. Я ведь на работе у одной сотрудницы заняла сто пятьдесят рублей, чтобы кое-как дотянуть до конца месяца. Но это теперь не проблема... Сколько дала Алёна Ивановна за кольцо? Не меньше, чем сто пятьдесят, я думаю.

- Двести, - ответил Раскольников.

- Вот здорово!.. Что это ты, Родя как-то странно смотришь? Что-то случилось? Кстати, где деньги?.. - она сняла очки, будто это должно было создать между ними особенно доверительную обстановку и облегчить Родиону признание, если ему действительно было в чём признаваться.

Раскольников чувствовал себя неловко под её немного наивным, внимательным и в то же время каким-то осторожным взглядом, который словно говорил: "Скажи всю правду, но постарайся, пожалуйста, не слишком меня расстроить".

Он не смог подобрать подходящих слов и, наклонившись, прижал свои губы к её рту. Сдержанно, почти робко отвечала Настя на его поцелуй. Настойчиво, всё больше и больше перекрывая ей дыхание, впивался он в её губы. Самое приятное ощущение, извлекаемое им в данный момент из поцелуя, состояло в сознании того, что тяжёлое объяснение откладывалось теперь на неопределённое время.

Почувствовав потребность вытереть мокрые губы, Раскольников наконец оторвался от Насти, которая уже начинала учащённо дышать и цепляться руками за его рубашку. Он оттолкнул её и молча стал раздеваться. Настя немного удивлённо последовала его примеру. За окном начинался дождь. Внимание Раскольникова привлёк узор, который рисовали пока ещё редкие капли на оконном стекле. Опомнившись, он сделал Насте знак лечь на пол и, опустившись рядом, некоторое время позволял ей ласкать себя. Раскольников думал о том, что, несмотря на свои двадцать пять лет и почти законченную диссертацию, в постели Настя вела себя ещё совсем как ребёнок, который желал, чтобы его развлекали. И когда Раскольников, полушутя, предоставлял ей инициативу, она лишь наивно и беспомощно пыталась оживить его, как дитя, не знающее, что делать с вышедшей из строя заводной игрушкой. Обычно это забавляло Родиона. Но сегодня, сознавая себя Настиным должником, он считал, что не имеет права расслабляться и растрачивать время на подобные забавы. Перевернув её на спину и сжав в своей ладони обе Настины руки в запястьях, чтобы предупредить всякое сопротивление, он проник в неё.

Через некоторое время ему захотелось заглянуть ей в глаза, но они были полузакрыты. Почему-то недовольный этим обстоятельством он с силой встряхнул её, но Настя, издав в ответ лишь особо сладостный стон, так и не открыла своих глаз.




Глава двенадцатая. Жених и невеста

Пётр Петрович Лужин, заведующий кафедрой истории КПСС, был в университете важным человеком. Преподаватели предпочитали с ним не ссориться, так как он, будучи ещё и председателем университетского парткома, мог замолвить решающее словечко в вопросе об увольнении или об отстранении от научной работы. Студенты боялись его ещё больше: всем им, независимо от факультета, приходилось рано или поздно сдавать экзамен по истории коммунистической партии, и горе, если, как это чаще всего случалось, экзаменационную комиссию возглавлял Лужин собственной персоной. Тут уж не помогали ни шпаргалки, ни талисманы, ни робкие попытки сымпровизировать что-то на тему: "Наша партия - чудо-партия". Лужин относился к своему предмету крайне серьёзно и требовал чётких знаний в этой области. Тот, кто не считал нужным пойти ему навстречу, был сам виноват в своих несчастьях: без отличной оценки по истории КПСС не могло быть и речи о поступлении в аспирантуру, какие бы успехи не показывал студент в своей основной дисциплине. Не говоря уже о том, что полностью заваленный экзамен мог в конечном итоге привести к отчислению из университета даже с последнего курса.

Хотя в руках Лужина, можно сказать, находилась судьба тысяч людей, по нему этого никак нельзя было сказать. Ни особо гордой осанкой, ни стальным, пронзительным взглядом не отличался Пётр Петрович от своих коллег. Когда он шёл по университетским коридорам, слегка наклонив голову со сверкающей, обрамлённой волосами лысиной, тяжело дыша из-за своей полноты, скорее подчёркиваемой, чем скрываемой широко скроенным мешковатым костюмом, его можно было принять за какого-нибудь рядового преподавателя, чуть ли не за библиотекаря. Но те, кому уже доводилось иметь с ним дело, всегда узнавали Лужина и подобострастно здоровались с ним, несмотря на то, что он не всегда снисходил до того, чтобы отвечать на приветствия каждого студента.

Неудивительно, что такая важная, внушающая если не страх, то справедливые опасения персона служила - также, разумеется, за глаза - объектом всевозможных, чаще всего злых шуток. Казалось бы, придраться в Лужине было особенно не к чему, кроме живота и лысины, что, впрочем, для университетской шутки, ввиду того, что большинство преподавателей обладает этими атрибутами, является абсолютно недостаточным. Поэтому все сатирические замечания крутились вокруг того необычного факта, что Пётр Петрович, несмотря на свои пятьдесят лет и хорошее общественное положение, ни разу не был женат. Более того, никто никогда не замечал, чтобы он приударил за какой-нибудь сотрудницей или бросил заинтересованный взгляд в сторону одной из студенток. Некоторые злые языки утверждали, что из страха нарушить права советских женщин, которые им, как известно даровала свято чтимая им коммунистическая партия, он не решался предлагать себя ни одной из них. Другие, ещё более злые языки пытались намекнуть на то, что особы женского пола вообще не интересовали профессора Лужина, так как его влекло совсем в другую сторону.

Эти слухи были известны Лужину. Что ж, у него не было особого повода беспокоиться: в конце концов за флиртом с каким-нибудь студентом или преподавателем его пока тоже никому не удалось застать. Так что Лужин, историк и философ по образованию, относился к такого рода шуткам вполне философски. Никакие неприятности ему не грозили. К тому же запланированная в скором времени свадьба с одной из студенток должна была окончательно заткнуть рот всем недоброжелателям.

Так что Лужин внутренне торжествовал, шагая теперь по старинному университетскому коридору. Но снаружи ничего не было заметно. Его лицо имело обычное бесстрастное, немного угрюмое выражение, взгляд был, как всегда, устремлён в пол. Остановившись у двери туалета, Лужин оглянулся по сторонам и быстро прошмыгнул внутрь. Закрывшись в одной из кабинок, он некоторое время, не меняя выражения лица, изучал надписи на стенах, затем направил свой взгляд на высокий, грязноватый потолок, украшенный гипсовыми фигурками.

Снаружи хлопнула несколько раз входная дверь. Помещение мужской уборной наполнилось голосами. Лужин знал, что несколько минут назад должен был закончиться письменный вступительный экзамен в одной из аудиторий, расположенных в этой части университетского корпуса. Осторожно заглянул он в маленькую, едва ли заметную непосвящённому наблюдателю дырочку между кафельными плитками, которыми была выложена тонкая стенка, отделяющая его кабинку от выставленных в ряд параллельно к углу его зрения писсуаров. На лице профессора отразилось что-то вроде улыбки, он облизнул языком сухие губы и начал расстёгивать брюки. Внимательно наблюдая за тем, что происходит снаружи, он начал поглаживать свой член. Ему приходилось прилагать огромные усилия, чтобы умерить своё становившееся всё более частым и шумным дыхание. Через несколько минут он издал особенно глубокий вздох, переходящий почти в стон, который ему удалось заглушить только, потянув за верёвку сливного бачка. Отдышавшись, Лужин достал из кармана носовой платок и осторожно вытер остатки спермы на коже и на одежде. Убедившись, что снаружи всё снова опустело, он вышел из кабинки, вымыл под краном руки и, ещё раз оглянувшись по сторонам, покинул уборную.

Как ни в чём не бывало, профессор заспешил вниз по чёрной лестнице. Ему не хотелось сейчас встречаться со своими коллегами. Кто знает, что они могут подумать, увидев его шатающимся без определённой причины по университету, хотя уже около получаса назад он попрощался с секретаршей, запер свой кабинет и сделал вид, что уходит домой. Но всё прошло хорошо: Лужину удалось добраться незамеченным до своей машины. Он сел за руль. Теперь надо было торопиться, он и так уже потерял много времени, чего не должен был бы делать, так как сразу же после работы договорился встретиться у себя дома со своей невестой.

Невестой... Лужин всё ещё никак не мог привыкнуть к тому, что он теперь имеет невесту, хотя весь университет уже знал о предстоящей свадьбе и все наперебой поздравляли его. Дуня нравилась ему чисто эстетически, и его самолюбию льстило то обстоятельство, что он в скором времени будет женат на такой красавице. Но в остальном... В остальном ему казалось, что под влиянием своей старой знакомой Марфы Петровны он принял чересчур скорое решение. Впрочем, Дуня до сих пор вела себя с ним очень корректно, оставив за собой впечатление исключительно приятной и вежливой девушки. Но именно это-то и настораживало его: женщина, чей характер кажется таким ровным и гладким, должна, по всей вероятности, быть себе на уме. А это, в свою очередь, абсолютно не вписывалось в представления Лужина об идеальной жене, чья главная добродетель состояла по его понятиям в способности иметь только одно мнение - мнение своего мужа. Нельзя сказать, чтобы Лужин был одержим каким-то иррациональным желанием властвовать, просто он не мог себе представить нормальную семью, основанную на чём-нибудь ином, кроме мужского авторитета. И разумеется, он не собирался делать своей жене ничего плохого, всё его руководство должно было пойти ей на благо, ну и ему, конечно, в первую очередь.

Но от внимательных глаз Петра Петровича не могло скрыться, что Дуня, несмотря на всю свою иногда даже немного преувеличенную кротость в обращении с ним, не склонна была признавать авторитеты. Пару раз он замечал, что она с нескрываемым усилием сдерживала себя, чтобы не показать своего несогласия с Лужиным даже в самых обыденных ситуациях.

"Сдерживать, - подумал Лужин, - это хорошее слово и хорошее качество. То, что она это умеет, - уже хорошо. Вопрос только: надолго ли её хватит?.. Нет, нам надо ещё хорошенько узнать друг друга... И вообще, не успели ещё подать документы, она уже тысячу претензий предъявляет: мамашу в санаторий устрой, братцу в аспирантуру помоги. Шустрая, ничего не скажешь... Однако, - рассудил он про себя, - неплохо всё-таки Марфа Петровна это устроила. Я бы уже давно, может, женился, да на все эти бессмысленные ухаживания у меня ни терпения, ни времени нет: и цветы им дари, и в ресторан води, а потом ещё и предложение делай, пожалуй, без стопроцентной уверенности в успехе. Так что по своей воле я бы за такое дело не взялся. А тут Марфа Петровна обо всём договорилась, всё на блюдечке с голубой каёмочкой поднесла. Этим, конечно, не воспользоваться грех..."

Лужин подъехал к своему дому на Петроградской стороне, поставил машину в гараж и поднялся на третий этаж. Напротив его квартиры, у окна стояла Дуня в жёлтой махровой кофточке с обнажённой спиной и с соломенной сумкой через плечо. Он поцеловал её в щёку холодными губами и спросил:

- Ты давно ждёшь?

- Нет, не беспокойся, - ответила она. - Тебя, наверное, на работе задержали? Я ведь понимаю, - она улыбнулась ему.

Чтобы проверить её, Лужин возразил:

- Нет, не на работе.

- Ах, какая разница, - отозвалась Дуня, заходя за ним в квартиру. - Главное, что ты пришёл.

Несмотря на то, что Лужин теоретически остался доволен её ответом, практически же он показался ему слишком уж правильным и потому каким-то неискренним.

В то время, как Пётр Петрович вешал в шкаф свой пиджак и вынимал из портфеля какие-то принесённые с собой бумаги, Дуня, напевая что-то, непринуждённо прохаживалась по квартире. Можно было подумать, она чувствует себя здесь как дома, но Лужин прекрасно сознавал, что между ними была ещё слишком большая дистанция и его невеста едва ли могла в такой короткий срок действительно по-настоящему освоиться в его квартире, в которой, кстати сказать, успела до того побывать всего несколько раз. Значит, она ломала перед ним комедию. Это-то и настораживало Лужина.

- Сделать тебе кофе? - спросила Дуня беззаботно.

- Нет, кофе я не пью. У меня от него потом голова целый день раскалывается. Приготовь лучше чай. С молоком. И принеси мне, пожалуйста, в кабинет.

Пётр Петрович как старый холостяк терпеть не мог, когда кто-то хозяйничал на его кухне. Но для Дуни, которая в скором будущем, как он надеялся, должна была перенять у него всю домашнюю работу, Лужин делал исключение.

"Пусть привыкает, - думал он, - да и мне надо привыкнуть".

Через несколько минут Дуня легко, как бабочка, впорхнула в Лужинский кабинет и поставила поднос с двумя изящными фарфоровыми чашками на письменный стол перед Петром Петровичем, восседающим за ним в высоком кожаном кресле. Спохватившись, что она забыла про молоко, Дуня снова удалилась на кухню и, вернувшись в кабинет с маленьким серебряным кувшинчиком, стала проворно разливать молоко по чашкам. Наблюдая её движения, Лужин думал:

"Лучшую посуду из серванта взяла. Кто её просил?... И как она одета? Марфа Петровна ещё говорила: из нуждающейся семьи. Может она думает: я ей тоже такие шмотки покупать буду?.. И вообще, эта талия, эти бёдра, это лицо как из журнала - кому всё это нужно?.."

Дуня оглянулась по сторонам, не зная куда сесть. Лужин указал ей на низенькую скамеечку у его ног. Дуня опустилась на неё и снова осмотрелась вокруг. С её перспективы высокие книжные шкафы, в которых среди стоявших плотными рядами книг особенно выделялись красные и зелёные переплёты с надписями "Ленин", "Маркс", "КПСС", выглядели особенно величественно, почти монументально.

- У тебя обширная библиотека, - сказала она наконец.

- Да, - не без гордости ответил Лужин, отхлёбывая чай. - Всё сам собирал.

- Правда? - немного рассеянно изумилась Дуня.

- Конечно. У моих родителей я вообще никогда ни одной книги не видел. Им не до книжек было, лишь бы прокормиться. Послевоенные годы, сама понимаешь. Отец на железной дороге работал, а мать на ткацкой фабрике. Я всего исключительно сам добился: сначала после восьмого класса тоже работать пошёл, потом окончил вечернюю школу, поступил на рабфак. Учился, работал, да ещё комсомольским активистом был. Не то что нынешняя молодёжь - всё на готовенькое хотят...

Дуня не нашлась что ответить и решила переменить тему.

- Да, кстати, ты обещал посмотреть статьи моего брата, - сказала она. - У меня они сегодня с собой.

Дуня поспешно вышла в коридор и, вернувшись со своей соломенной сумкой, достала из неё толстую бумажную папку.

- Родион сегодня был у меня, - проговорила она, прижимая папку к груди. - У него, к сожалению, довольно тяжёлый характер. И вообще, он чересчур чувствительный. С ним трудно общаться, но человек он очень талантливый.

- Дай-ка посмотреть, - Лужин надел очки и протянул руку к папке. - Так-так, - проговорил он, рассматривая испачканный грязными пятнами титульный лист. - Ницше. Тема не самая новая и не самая перспективная.

- Но у него к этому совершенно особенный подход. Здесь собраны несколько статей, которые должна лечь в основу его диссертации. Можно было бы опубликовать для начала хотя бы некоторые отрывки в университетском "Философском бюллетене". А там бы на него обратили внимание. Ты бы его, конечно, тоже порекомендовал кому надо.

- Порекомендовать-то я могу, но вот оправдает ли он мои рекомендации? - заметил Лужин, рассматривая содержимое папки. - Насколько я помню, он у меня уже два раза экзамен не сдал. Ему отчисление грозит, а не научная карьера.

- Ах, ты же знаешь: не все гениальные люди отличались прилежанием. Неужели ты хочешь, чтобы из-за какого-то экзамена по истории КПСС наука потеряла такого человека?

Услышав это, Лужин изумлённо поднял свои глаза на Дуню, всё ещё продолжавшую стоять перед ним по другую сторону стола.

- История КПСС - это основа, - медленно проговорил он. - К коммунистической партии можно относиться как угодно, но вычеркнуть её из истории никому уже не удастся.

- Ну да, конечно, - немного дерзко заметила Дуня и, опустившись на свою низенькую табуреточку, достала из сумки пачку сигарет. - Мне можно взять пепельницу?

- У меня нет пепельницы. Я не курю и не люблю, чтоб в моём присутствии курили. У меня больное сердце. Я уже не говорю о том, что девушке в твоём возрасте вообще некрасиво курить...

- Ладно, ладно, - нетерпеливо проговорила Дуня, убирая сигареты в сумку. - Скажи лучше: согласен ты спокойно прочитать статьи и дать Родиону шанс? В конце концов, он должен скоро стать твоим родственником.

- Посмотрим, - сказал Лужин, захлопывая папку. - Экзамен ему, конечно, в любом случае придётся пересдать. Впрочем, если он хочет знать, как ему лучше к нему подготовиться, пусть сам приходит ко мне. Мы поговорим с ним как родственники, а там увидим.

- Я не знаю, сможет ли он прийти, - нерешительно промолвила Дуня.

- Почему нет? Ты же говорила, что он у тебя сегодня был. Значит, вы помирились, и ничто теперь не мешает ему пообщаться с будущим мужем своей сестры.

- Да... нет.., - замялась Дуня. - Он завтра опять уезжает в колхоз и вернётся, наверное, только в следующие выходные.

- Ну вот, пусть в следующие выходные и приходит.

- Дело в том, что, - Дуня потупила глаза, - как я уже говорила, Родион - человек очень чувствительный. Многие вещи он воспринимает без всяких оснований как-то преувеличенно. Так уж всегда было. Поэтому, мне кажется, он не решится сам просить тебя ему помочь. Это может уязвить его гордость при всём его уважении к тебе.

Лужин немного нахмурился, желая, видимо, показать, что предполагаемое уважение Раскольникова ему абсолютно безразлично. Но Дуня продолжала:

- Будет лучше, если ты сам первый придёшь к нему.

- Я должен к нему прийти? - удивился Лужин.

- Почему нет? Тебе это в твоём положении ничего не стоит. Твоё самолюбие здесь пострадать никак не может. Ведь ты придёшь к нему как сильный к слабому, чтобы протянуть ему руку помощи, наставить его на путь истинный. Разве это не благородно?

Лужин задумался.

- Что ж, это неплохая идея, - сказал он наконец. - У меня за плечами большой опыт, в том числе и воспитательной работы. Я думаю, я смогу правильно поговорить с твоим братом. Почему бы мне, действительно, не сделать первый шаг, если он у вас такой дикарь?

- Да-да, - кивнула Дуня, - он потом сам будет тебе благодарен. Только постарайся, пожалуйста, с ним не очень резко сначала...

- Я считаю, что с некоторыми молодыми людьми как раз нужно порезче, а то они не поймут, - заметил Лужин.

- Но он не такой, - возразила Дуня. - К нему необходимо сначала найти подход по-хорошему, вызвать у него доверие. Понимаешь? Зато потом ты можешь полностью на него рассчитывать. Я бы хотела, чтобы ты стал для него чем-то вроде старшего друга, который направляет его как в науке, так и в жизни.

- Ну хорошо, хорошо, - проговорил Лужин, которому всё это очевидно нравилось. - Я зайду к нему в следующее воскресенье. Предупреди его и дай мне адрес.

Дуня по-детски захлопала в ладоши:

- Я так горжусь тобой, что ты у меня такой добрый и всем помогаешь!

- Кстати о помощи, - скромно заметил Лужин. - Как и обещал, я позвонил по поводу твоей мамы. На следующей неделе её переведут в санаторий в Репино. Там лучшие врачи, а одного я сам лично знаю. Так вот, я его предупредил, что приедет моя будущая тёща...

- Да ты у меня просто гений! - радостно воскликнула Дуня.

Лужин с удовольствием отметил, что её радость на этот раз была абсолютно искренней. Но в то же время у него возникли опасения, не проявил ли он себя только что особенно щедрым, не додумается ли его будущая жена злоупотреблять его добротой? Поэтому он откашлялся и проговорил холодным тоном:

- Мне сейчас надо заниматься. Если хочешь, можешь посидеть в другой комнате. Может быть, мы вечером выйдем погулять, а потом я отвезу тебя домой.

Дуня кивнула головой, но почему-то медлила покидать Лужинский кабинет.

- Тебе что-нибудь надо? - спросил Пётр Петрович. - Можешь посмотреть телевизор или почитать книги.

- Если можно, - попросила Дуня с застенчивой улыбкой, - я приму у тебя ванну. Я всю жизнь мылась только в бане, но ванна - это совсем другое. Туда так приятно забраться и просто полежать в пене, знаешь? Я в фильмах видела, ну и у знакомых пробовала несколько раз. Ведь ты не возражаешь?

- Да нет, нет, - проговорил удивлённый Лужин. - Если тебе хочется...

Довольная Дуня упорхнула из кабинета, оставив Лужина наедине со своими книгами и бумагами. В ванной комнате она отыскала флакон с "пеномоющим средством", как гласила этикетка, и наполнила ванну. Сбросив с себя одежду, Дуня с наслаждением погрузилась в тёплую воду. Белоснежные комочки пены, сверкая всеми цветами радуги в свете электрической лампочки, ласкали её кожу. Вытянувшись в ванне, Дуня радостно думала о том, что вскоре сможет совершать эту процедуру хоть каждый день, если захочет, и вообще будет хозяйкой в этой просторной, комфортабельной квартире.

Внезапно она услышала, как кто-то позвонил в дверь. Дуня вздрогнула. Кого мог Лужин пригласить сегодня без её ведома? Послышались шаги Петра Петровича, который шёл открывать. Он поприветствовал кого-то, ему ответили. Дуня вздрогнула снова: это был голос МК. Она не могла ошибиться: его мягкая, немного театральная манера говорить, выделяя особо важные слова выразительными паузами, запечатлевалась в памяти каждого, кто когда-либо разговаривал с ним. Голоса постепенно удалились: видимо, Лужин пошёл с ним в комнаты.

"Как он вообще додумался пустить МК к себе в квартиру? Он ведь прекрасно знает, чтО этот негодяй написал про меня в газете, - думала Дуня. - Хотя чего это я, собственно говоря, беспокоюсь? Ведь я же решила относиться к нему снисходительно. Он теперь сам пострадал от своей подлости даже больше, чем заслуживал. Мне его нечего бояться. Кто знает, может, Лужин затем и позвал его к себе, чтобы поговорить о его отчислении или ещё о каких-нибудь там дисциплинарных мерах?"

И всё же Дунино пребывание в ванной было довольно сильно омрачено. Одно сознание того, что МК находится тут, в одной с ней квартире, приводило её в беспокойство и мешало расслабиться. В то же время, она не хотела покидать ванную комнату прежде, чем МК закончит свой визит, чтобы лишний раз не встречаться с ним. Но тот, видимо, и не собирался уходить. Через полчаса у Дуни лопнуло терпение. Она смыла с себя душем мыльную пену и, достав из подвесного шкафа белоснежное, пахнущее стиральным порошком полотенце, тщательно вытерла своё покрытое лёгким бронзовым загаром тело и вьющиеся, спадающие на плечи тёмно-каштановые волосы. Натянув на себя джинсы и жёлтую кофточку, Дуня решительно вышла в коридор.

Из кабинета раздавались голоса, приглушённые массивной, отделанной деревянными плитками дверью. Резко распахнув её, Дуня вошла в кабинет. На подоконнике у раскрытого окна, закинув ногу на ногу, сидел МК и курил, стряхивая пепел в непонятно откуда взявшуюся пепельницу, стоявшую у него на коленях. Его лицо было, как всегда, гладко выбрито, курчавые светлые волосы аккуратно приглажены. Пётр Петрович располагался рядом в своём кожаном кресле, чуть отодвинувшись от стола, и рассматривал вместе с ним какие-то бумаги. Увидев Дуню, МК ничуть не смутился, на его губах даже заиграла уже знакомая Дуне, несколько ироническая улыбка.

- А вот, Пётр Петрович, и ваша очаровательна невеста собственной персоной, - обратился он к Лужину.

- Вы, я так полагаю, знакомы? - спросил Лужин.

- Знакомы, - ответил МК, туша свою сигарету в пепельнице, в которой уже лежало несколько окурков. - Только, к сожалению, давно не виделись. Приятно встречать старых приятелей.

Он приблизился к Дуне и протянул ей руку. Дуня растерянно подала ему свою. Но вместо рукопожатия МК приблизил Дунину руку к своим губам и внезапно ухватил зубами её безымянный палец так, что Дуня чуть не вскрикнула от боли. Однако с перспективы Лужина, к которому МК стоял спиной, всё выглядело совершенно безобидно, будто он просто запечатлел на её руке формально-вежливый поцелуй.

- Ладно, не буду вам больше надоедать, - тут же заторопился МК. - Иначе ваша будущая супруга рассердится на меня за то, что я и в ваше свободное время не могу оставить вас в покое.

- Ну хорошо, - согласился Лужин, обмениваясь с ним рукопожатием. - На сегодня достаточно поработали. Если ты в понедельник придёшь пораньше в университет, мы обсудим твой проект до конца.

- Спасибо, Пётр Петрович, - сказал МК, выходя в коридор.

- Это тебе спасибо, - проговорил Лужин, похлопывая его по плечу. - Я уже и не знал, кому доверить издание нового номера.

МК ещё раз кивнул Лужину и, уже стоя в дверях, произнёс, заглянув на этот раз в лицо Дуне:

- Мы ещё увидимся.

- Постой, постой, - задержал его Лужин и, вернувшись в свой кабинет, снова вышел оттуда, держа в руках папку со статьями Раскольникова. - Вот, поручаю тебе, как новому редактору "Философского бюллетеня", просмотреть эту работу. Если она заслуживает внимания, тогда приготовь отрывки для следующего номера. Я их потом погляжу.

МК с улыбкой завладел папкой и, прежде чем Дуня успела что-то возразить, зашагал прочь по лестнице.




Глава тринадцатая. Урок плаванья

На следующее утро Дуня сидела с Марфой Петровной в просторной кухне Свидригайловской квартиры. На столе перед ними лежал заграничный журнал мод. Марфа Петровна с вдохновением перелистывала страницы и то и дело обращала Дунино внимание на какое-нибудь особенно восхитившее её подвенечное платье:

- Что ты скажешь, Дуняша, про эту модель? Открытые плечики, тебе ужасно пойдёт. Ты в нём будешь как принцесса. Или вот на это посмотри, с розовым оттенком.

Дуня рассеянно пожала плечами.

- Да тебе неинтересно что ли? - удивилась Марфа Петровна. - Нам ведь завтра в ателье заказывать. Нельзя же ошибиться в таком деле. Я вот, например, своё свадебное платье до сих пор храню. Я помню, тогда в моду как раз вошли совсем коротенькие, но я не могла надеть: у меня ноги всегда были немного толстоваты. Вот мы с моей мамой и выбрали мне модель подлиннее. Но всё равно было очень роскошно. Я никогда не забуду этот день - самый прекрасный в моей жизни, - она вздохнула. - Вот ты, Дуняша, с твоей фигурой могла бы себе позволить и мини-платьице, но теперь такие уже не носят... Да ты сегодня как будто не в себе. Не слушаешь совсем, что я тебе говорю. Что случилось?

- Я вчера была у Петра Петровича, и у нас вышло что-то вроде ссоры.

- Этого не может быть! - испугалась Марфа Петровна. - Ты же такая сдержанная, благоразумная девушка, да и у Пети золотой характер. Я уверена, он любит тебя всей душой. В самом деле, как может он не любить такое прелестное, такое юное существо, которое просто создано для того, чтобы украсить его жизнь. Если что-то и произошло, то это наверняка недоразумение.

- Ах, Марфа Петровна, разве я требую от него какой-то особенной любви? Это не может прийти так сразу. Но на элементарное уважение я ведь имею право рассчитывать, как вы считаете?

- Да разве он тебя не уважает, Дуня? - изумилась Марфа Петровна. - В чём же это выражается?

- Хотя бы в том, что он принимает у себя дома человека, который мне не просто отвратителен, но который, по-моему, поставил себе целью навредить мне любым способом.

- Да о ком ты говоришь?

- Об МК, том самом журналисте, если так можно выразиться, который написал про меня известную вам статейку.

- Ах этот... Но зачем он понадобился Пете?

- Представьте себе, Марфа Петровна, Пётр Петрович собирается сделать его редактором "Философского бюллетеня". А это ещё, может, и получше, чем университетская газета, из которой его выгнали за ту историю.

- Но, Дуня, не надо так волноваться. Говоря по справедливости, что касается той статейки, я сама была виновата. А этот мальчик просто подхватил всё, что я ему тогда сгоряча наговорила, ну и присочинил ещё, конечно, кое-чего. Журналисты так всегда делают. Так что ты напрасно считаешь его своим личным врагом. Теперь, когда всё выяснилось, твоя репутация полностью восстановлена и его наказали, по крайней мере символически, не стоит держать на него зла. Если Пётр Петрович доверил ему какую-то работу, значит этот молодой человек действительно обладает какими-нибудь важными качествами...

- И я даже знаю какими, - подхватила Дуня. - Главное его качество - приспосабливаться где угодно и к кому угодно. Вот и к Петру Петровичу точно так же подлизался. К тому же "Философский бюллетень" - это совсем не его профиль. Он ведь у нас больше по фельетонам специализируется.

- Я думаю, Петру Петровичу наверняка виднее, - возразила Марфа Петровна.

За стенкой раздавался бодрый голос ведущего "Утренней почты": Свидригайлов в гостиной смотрел телевизор. Дуня опустила глаза, взглянула украдкой на безымянный палец правой руки, на котором ещё ясно обозначалась красная полоска от зубов МК, и вздохнула.

- Это бы ещё ничего, - проговорила она. - Но меня окончательно вывело из себя то, что профессор отдал ему рукопись моего брата. Предполагалось, что Пётр Петрович сам внимательно прочитает этот манускрипт. Я рассчитывала, что увидев, какой талант скрывается в Роде, он обязательно поможет ему остаться на кафедре. Он уже почти согласился подготовить отрывки из Родиных статей для публикации в "Философском бюллетене". И вот теперь, не посоветовавшись со мной, Пётр Петрович перепоручил всё этому идиоту МК, который, кроме всего прочего, в философии понимает ровно столько же, сколько я в электротехнике... Кто знает, что он сделает со статьями Родиона? Но профессор и глазом не моргнул, когда я потребовала от него тотчас же забрать манускрипт назад. Он заявил, что нельзя смешивать работу и личные отношения и что он не может себе позволить из-за какого-то каприза своей невесты отменить только что принятое решение.

- Да, это, конечно, немного грубо сказано, - согласилась Марфа Петровна.

- И это ещё не всё, - продолжала ободрённая Дуня. - Представляете себе: когда мы вдвоём с Петром Петровичем пили чай у него в кабинете и я захотела покурить, он запретил мне, сказал, что у него даже пепельницы нет, и пожаловался на больное сердце...

- Но ведь это правда - у него действительно больное сердце.

- Я и не спорю. Но зато когда к нему пришёл его драгоценный МК, Пётр Петрович разрешил ему курить и даже нашёл для него пепельницу. Как вам это нравится? Когда я его потом спросила, в чём причина такой внезапной терпимости, он ответил, что МК ведь мужчина и пришёл работать, а не просто так. Интересная логика, да? И заметьте - какая безупречная галантность!

- Петю, конечно, нельзя назвать идеальным джентельменом, - кивнула Марфа Петровна. - Ну такой вот он человек. Иногда это, знаешь, даже лучше - прямо, без церемоний. Вот, например, мой Аркадий перед нашей свадьбой был полной противоположностью Петру Петровичу. На руках меня носил, хотя я никогда красавицей не была, не то что ты. А теперь вот чем эта его влюблённость обернулась... Петя на такое никогда бы не был способен, я уверена. Он человек глубоко порядочный. Ты за ним как за каменной стеной будешь, Дуняша. На коленях перед тобой он стоять, конечно, не будет, но и в обиду никому не даст.

Дуня взглянула ещё раз на свой покрасневший палец, но промолчала.

В кухню вошёл Свидригайлов. Стараясь не глядеть ни на Дуню, ни на свою жену, он начал набирать воду в чайник.

- Ты же видишь, что мы тут разговариваем, - нетерпеливо заметила ему Марфа Петровна.

- Вы можете пойти в гостиную, - неохотно отозвался Свидригайлов, ставя чайник на огонь.

- Ну ладно, - недовольно проговорила Марфа Петровна. - Мы сейчас с Дуней всё равно собирались ехать в бассейн. Позвони своему шофёру.

Однако Свидригайлов не торопился выполнить поручение жены. Не спеша, вымыл он две стоявшие в раковине чашки, тщательно вытер их полотенцем и лишь после повторной просьбы Марфы Петровны снял трубку висевшего над холодильником телефона и набрал номер своего шофёра.

- Мы будем готовы через полчаса, - бросила ему Марфа Петровна и увела Дуню в спальню, где собиралась продемонстрировать ей свой новый купальник.

Рассеянно наблюдала Дуня за тем, как Марфа Петровна, облачившись в обновку прохаживалась из угла в угол, время от времени принимая ту или иную эффектную позу, заимствованную у манекенщиц.

- Тебе нравится? - спросила она наконец Дуню.

- Да, вам очень идёт эта... - Дуня чуть было не сказала "эта цветная тряпка", что на самом деле давало довольно точную характеристику того, что надела на себя Марфа Петровна, но она вовремя опомнилась и поправила себя: - Этот купальник.

- Ну и прекрасно, - Марфа Петровна стала снова переодеваться в своё платье.

Дуня заметила у неё на груди и на спине ещё не полностью зажившие красные рубцы.

"Какой ужас! - подумала она. - Я никогда не позволю с собой такого сделать... Да разве я уже не позволила? - она снова украдкой осмотрела свой покрасневший палец. - И это ведь ещё только начало..."

Марфа Петровна, закончив переодевание, напудрила перед зеркалом лицо, собрала в сумку свои вещи и, выглянув в окно, сказала:

- Ну вот, машина уже подъехала. Пойдём, Дуня!

Уже в коридоре, будто о чём-то спохватившись, Марфа Петровна позвала Свидригайлова и, когда тот вышел из кухни, объявила ему, что собирается вернуться "очень поздно". Свидригайлов снова скрылся в кухне, захлопнув за собой дверь и так ничего ей на это не ответив.

- Аркадий боится мне надоедать, - объясняла она Дуне, когда они спускались по лестнице. - Хочет быть теперь как можно более незаметным.

Шофёр с важным видом прогуливался возле машины, будто это он заказал Марфу Петровну с Дуней к подъезду, а не они его. Сдержанно поздоровавшись с ними, он открыл дверцы чёрной Волги и пропустил своих пассажирок вовнутрь, на заднее сидение. Дуне пришло в голову, что так вот наверняка голливудские артисты садятся в свои Кадиллаки, разъезжаясь по домам после раздачи Оскаров.

Было жарко, и Марфа Петровна приоткрыла окна. Дуня с любопытством выглядывала наружу: она ещё не привыкла к прогулкам на автомобилях и не без радостного удивления обнаруживала теперь, что знакомые улицы выглядят из окна машины как-то совсем по-другому. Когда они стояли на перекрёстке, шофёр поправил зеркало. Теперь он мог лучше видеть обнажённые до середины бедра дунины ножки, обутые в красные босоножки на высоком каблуке.

- Я думаю всё же, мы выберем кремовую модель, - вернулась Марфа Петровна к разговору о подвенечном платье. - Это будет смотреться очень симпатично. Как ты считаешь?

- Да-да, - весело подтвердила Дуня, которая по-детски радовалась тому, что машина ехала теперь так быстро и ветер обдувал ей лицо.

Шофёр, заметив это, ещё больше прибавил скорость.

- Потише, потише, - обратилась к нему Марфа Петровна. - А то вы нас не довезёте.

Дуня почему-то рассмеялась, заразив своим смехом шофёра и, в конце концов, саму Марфу Петровну.

Машина остановилась напротив входа в бассейн. Женщина на вахте сразу же узнала Марфу Петровну и, почтительно с ней поздоровавшись, пропустила их с Дуней внутрь, не спросив абонемента.

Они стали подниматься по широкой мраморной лестнице, которая вела к раздевалкам.

- У меня на сегодня назначено индивидуальное занятие с учителем плаванья, - сказала Марфа Петровна. - Если хочешь, мы можем позаниматься вместе.

- Да нет, спасибо. Я умею плавать, - ответила Дуня.

- Будто я не умею, - обиделась Марфа Петровна. - Вернее, я раньше тоже думала, что умею. Плавала хоть бы что, даже ныряла. А потом оказалось, что я всё не по правилам делала. Здешний тренер ещё давно моё внимание на это обратил. Мы вот уже пять лет различные стили изучаем - брас, кроль и так далее. Теперь я хоть и немного медленнее плаваю, но зато за техникой слежу. И с каждым занятием, кстати, понимаю, сколько я ещё не знаю и не умею. Ну что, хочешь со мной поучиться?

- Да нет, Марфа Петровна, я уж как-нибудь сама, - заверила её Дуня.

Они разошлись по раздевалкам.

Когда Дуня в голубом купальнике, с заколотыми наверх волосами вышла к разделённому на дорожки бассейну, Марфа Петровна в своей "цветной тряпке" и в резиновой шапочке уже стояла по пояс в воде и в соответствии с указаниями тренера делала в воздухе какие-то движения руками.

Дуня, оглядевшись по сторонам, направилась к вышке. Когда ей случалось бывать на озере или на речке, она любила нырять в воду с какого-нибудь возвышения, и теперь ей не терпелось попробовать свои силы в бассейне, спрыгнув с настоящей вышки. Поднимаясь по лестнице, Дуня могла наблюдать за Марфой Петровной. Та осторожно ложилась в воду на руки тренера и нерешительно семенила ногами. Трудно было поверить, что она когда-то действительно умела плавать. Дуня оглядела сверху ещё раз весь бассейн и без колебания прыгнула вниз.




Глава четырнадцатая. Пещерный человек

Koстя проснулся на следующее утро с сильной головной болью. Было уже около двенадцати. Он вылез из своей кровати, натянул брюки и спустился вниз. Вчерашняя вечеринка оставила в гостиной отчётливые следы: мебель была сдвинута, на полу валялись окурки и пустые бутылки. На диване спал Володя.

"И у него ещё хватило наглости остаться тут ночевать", - подумал Костя и, решительно приблизившись к своему гостю, начал трясти его за плечо.

Володя недовольно заворочался и, протирая глаза, попытался нащупать валявшиеся на полу очки.

- Вставай, тебе пора идти, - сообщил ему Костя. - Электричка уходит через полчаса. Ты ещё успеешь.

- Во-первых, доброе утро, - сказал, потягиваясь, Володя. - А во-вторых, я, когда просыпаюсь, сначала умываюсь и завтракаю, а потом уже куда-либо иду.

- Ну ладно, - согласился Костя, который не ожидал от Володи такой добродушной реакции. - Можешь позавтракать у меня, если хочешь. Но тогда ты должен помочь мне привести квартиру в порядок.

Костя сам удивился перемене, которая произошла в его настроении по сравнению со вчерашним днём. Все семейные катастрофы перестали казаться ему такими уж страшными, отодвинулись как-то на второй план, будто они были всего лишь частью некогда увиденного фильма, впечатление от которого уже начало стираться. Теперь Костя ощущал в себе какой-то внутренний подъём, ему хотелось действовать и приводить всё вокруг себя в движение, не вдаваясь в абстрактные размышления.

Во время уборки согласившийся помогать Володя был скорее помехой. Вся его помощь заключалась в том, что он периодически возникал то тут, то там с каким-нибудь предметом в руках, мешая Косте пройти. Но Костя не сердился на него: физическая работа доставляла ему теперь почти удовольствие. Даже головная боль начала проходить. Однако выглянув в окно и увидев, что клумба перед крыльцом полностью измята и среди погнутых гладиолусов лежат обрывки белого пеньюара Марфы Петровны, Костя ужаснулся:

- Господи, что же здесь вчера произошло?

Володя только пожал плечами:

- Вечеринка всё-таки. Я сам не видел, но когда люди выпьют, всякое случается. Могло бы быть и намного хуже.

Костя, спустившись во двор, начал, как мог, распрямлять поникшие цветы и вытаскивать из-под их листьев грязную шёлковую материю. Вдруг он остановился.

- Посмотри, здесь кровь, - обратился он к наблюдавшему за ним из открытого окна Володе.

- Ну и что? Вроде, все живы-здоровы отсюда ушли, - заверил его Володя. - Так что нечего и беспокоиться.

- Всё-таки странно...

- Ну так позвони в милицию, - Володя отошёл от окна.

Костя после некоторого колебания продолжил свою работу. Когда клумба приняла, если и не прежний, то, по крайней мере, менее опустошённый вид, он вернулся в дом, где Володя уже прохаживался по кухне в ожидании завтрака.

- Я сделаю себе яичницу с ветчиной, - сообщил Костя.

- Мне тоже, - Володя сел за стол и достал сигарету.

- Ты не мог бы не курить в доме, - холодно попросил его Костя. - У меня и так со вчерашнего дня голова раскалывается.

Костя ожидал, что Володя выйдет курить на крыльцо, но тот убрал сигарету и остался на своём месте. Приготовляя завтрак, Костя чувствовал на себе внимательный Володин взгляд, от которого ему становилось как-то тревожно.

"Скорей бы он уже уехал", - мелькнуло у него в голове.

За завтраком они сидели друг напротив друга по оба конца длинного кухонного стола. Костя несколько раз украдкой пытался заглянуть Володе в глаза, проверяя, способен ли он на это после того, что случилось накануне. Но Володя теперь сам отводил от него взгляд, а, может быть, он просто был слишком занят едой. Так или иначе, Костя начинал уже почти испытывать угрызения совести от того, что так грубо пытался этим утром выпроводить его, едва тот открыл глаза. Поэтому теперь он попытался обратиться к нему в как можно более мягком тоне:

- Ты ведь знаешь, где станция? Поезда ходят каждые полчаса, идти отсюда двадцать минут.

- Да-да, - кивнул Володя. - Только идти мне некуда.

- А домой? - растерялся Костя.

- Я месяц жил у одного своего знакомого, который был в отпуске. Вчера он вернулся.

- А раньше? - на лице у Кости выражалось неподдельное участие.

- Ну ещё у кого-то жил. Не всё ли равно?

- У меня ты не можешь остаться, - осторожно заметил Костя. - Родители могут приехать, сам понимаешь.

- А когда они приедут? - спросил Володя.

- Теперь, наверное, не скоро, - признался Костя после некоторого размышления.

- Ну вот видишь, - почти безучастно произнёс Володя, не отрываясь от тарелки с яичницей.

- К тому же мне надо сейчас много заниматься. У меня на следующей неделе начинаются вступительные экзамены в университет.

- Я не буду тебе мешать, - заметил Володя с таким видом, будто считал на этом вопрос о дальнейшем пребывании у Кости решённым в свою пользу.

Пока Костя подбирал в уме подходящую фразу, которая должна была убедить Володю в том, что ему всё-таки ни в коем случае нельзя у него оставаться, Володя закончил свой завтрак, отодвинул от себя пустую тарелку и вышел курить на улицу. Вероятно, он истолковал Костино молчание как знак окончательного согласия, если таковое ему вообще требовалось.

Костя вышел в гостиную и, наблюдая через полуоткрытую входную дверь за курящим на крыльце Володей, всё ещё надеялся найти в себе мужество выпроводить его из своего дома. Но поскольку нужные слова так и не пришли ему на ум, он решил просто заниматься своими делами, по возможности не обращая на непрошеного гостя никакого внимания.

"В конце концов, - надеялся Костя, - он сам поймёт, что никому здесь не нужен".

Когда Володя докурил сигарету, Костя показался на пороге со спортивным рюкзаком за плечами и со связкой ключей в руках.

- Ты куда? - спросил Володя.

- На пляж, - коротко ответил Костя, запирая дверь.

- А что, хорошие здесь пляжи? - поинтересовался Володя.

- Я знаю один хороший.

- Ну тогда я с тобой.

Костя ничего не ответил, и Володя последовал за ним. Покинув дачный участок через калитку, они пересекли дорогу и углубились в сосновый лес. В лесу царила абсолютная тишина, слышалось только пение птиц и хруст сухих веток под ногами. Белка перебежала им дорогу. Костя остановился, провожая её взглядом. Володя подождал, пока его спутник продолжит свой путь, и снова тронулся за ним следом.

Они вышли к небольшой бухте. Кругом не было видно ни души. Море катило на берег свои беспокойные волны. Костя положил рюкзак на песок у самой воды, сбросил с себя одежду и, оставшись в одних плавках, с разбега окунулся в воду. Володя снял только рубашку и, оставаясь на берегу, наблюдал за плывущим Костей, который постепенно превращался в точку и становился почти совсем неразличимым.

Когда Костя, весь мокрый и довольный, вернулся на берег, Володя лежал на песке и чертил перед собой палочкой какие-то узоры.

- Ты так и не купался? - удивился Костя, вытираясь полотенцем.

- Да я всё равно не умею, - ответил Володя.

- Правда? Так ты научись, это очень легко.

- А зачем? - пожал плечами Володя, не отрываясь от своих узоров.

Костя не нашёлся, что ему ответить.

- Что это ты там рисуешь? - спросил он Володю, ложась рядом с ним на песок.

- Я не рисую, я пишу. Это стихи. Только что пришли мне в голову.

Костя приблизил своё лицо к начертанным в песке причудливо изогнутым буквам.

- Это так прекрасно, - сказал он наконец. - Неужели ты их прямо сейчас сочинил?

Володя ничего не ответил и дописал ещё одну строчку.

- У тебя есть с собой бумага? - засуетился Костя. - Надо же записать как следует. А то ты их потом забудешь.

- Ну и что? Ты ведь их прочитал, этого достаточно. Эти стихи я написал только для тебя.

Костя покраснел.

- Всё же надо записать, - проговорил он. - Вдруг я сам захочу перечитать, - прибавил Костя, отворачиваясь от Володи.

- Ну если хочешь, я тебе дома запишу, - согласился Володя.

Костя перевернулся с живота на спину и после некоторой паузы снова начал разговор:

- Скажи, Володя, я давно хотел тебя спросить... Как ты пишешь свои стихи?

- Тебя это действительно интересует?

- Да, очень.

- Это трудно объяснить. Сначала в голове образуется такая белая пропасть. Вроде "Чёрного квадрата", только в негативе. Потом она незаметно засасывает тебя, и на её дне ты видишь различные картины, которые как на цепочке тянут за собой соответствующие слова.

- Странно, - проговорил Костя, - я никогда не испытывал ничего подобного.

- Разве ты тоже пишешь стихи?

- Нет, не стихи, но я рисую, вернее, рисовал раньше. Так вот, у меня это совсем по-другому: ничего не приходит откуда-то из внеоблачных сфер, всё берётся прямо из конкретной жизни, то есть из моих чувств к тому, что со мной происходит.

- Интересно, интересно, - Володя вскинул на него глаза, - А теперь ты что ли больше не рисуешь?

- Теперь нет времени. Надо готовиться к экзаменам.

- Ты куда поступаешь-то?

- На юридический.

Володя рассмеялся:

- Не могу представить тебя юристом.

- Ты меня ещё плохо знаешь, - обиделся Костя. - Но если честно, я себе сам это с трудом представляю.

- Отец что ли посылает?

Костя ничего не ответил.

- А зачем тебе надо к экзаменам готовится? - продолжал Володя. - Разве твой папа не может взятку там дать или через связи?..

Володино лицо выражало одновременно насмешку и презрение, но Костя не глядел в его сторону.

- Может, - подтвердил он. - И меня, конечно, обязательно примут. Но он, - Костя старался избегать теперь слово отец, - хочет, чтобы я на экзамене, помимо всего, себя с самой лучшей стороны показал. Ему приятно, что его сын сам по себе поразит экзаменаторов своими отличными знаниями. Кстати, именно потому, что у него там связи.

- И ты, конечно, хочешь доставить ему это удовольствие? - иронически заметил Володя.

- А тебе какое дело? - огрызнулся Костя. - Может, и не хочу, но я уже всё равно почти всё выучил. Так что теперь это не имеет значения, - он резко поднялся и снова побежал в воду...

Вечером Костя и Володя сидели на широком диване в гостиной. Володя держал в одной руке сигарету, в другой - папку с Костиными рисунками, которые он рассматривал при свете нескольких свечей, стоявших перед ним на журнальном столике. Костя старался то заглянуть ему через плечо и установить, какой именно рисунок теперь лежит перед ним, то прочитать на его лице ту или иную реакцию.

- Посмотри, не осталось со вчерашнего дня что-нибудь выпить, - предложил ему Володя, не отрываясь от рисунков.

Костя, то и дело оглядываясь на Володю, подошёл к наполовину опустошённому бару и, достав оттуда бутылку ликёра, налил ему стакан. Володя, не поднимая на него глаз, протянул ему свою сигарету и взял вместо неё в руку стакан. Усевшись перед ним на пол, Костя затянулся от его сигареты и стал снова нетерпеливо заглядывать ему в лицо. Володя поставил стакан на журнальный столик, снова взял у Кости сигарету и наконец-то удостоил его взглядом.

- Ну как? - Костя подёргал его за рукав.

- В этом есть что-то дикое, - ответил Володя. - Похоже на рисунки пещерных людей.

- Это похвала или наоборот? - Костя обиженно прикусил нижнюю губу.

- Это так, первое впечатление. Особенно мне нравится вот эта картинка. Такой радостный жёлтый фон и совершенно неподходящие к нему чёрные изломанные линии. Они будто убегают от кого-то. В этом есть какая-то загадка...

- Никакой загадки нет. Они убегают от жёлтого цвета, - объяснил Костя, - потому что его слишком много. Им просто страшно, что вокруг слишком светло... Со мной это было в детстве: многие боятся темноты, а я боялся слишком яркого света. Может быть, потому, что у нас в квартире постоянно во всех комнатах горел свет. Знаешь, у меня было всё время ощущение какой-то незащищённости, и в то же время мне казалось, что кто-то беспрерывно наблюдает за мной. Теперь это, конечно, уже давно прошло... Почти...

Володя внимательно слушал его.

- Почему ты не бросишь всё и не займёшься одним рисованием? - спросил он.

- Ах. Ты, наверное, шутишь. Я же никогда не учился, и это, конечно, чувствуется. Кому нужны рисунки пещерных людей? - Костя горько усмехнулся и опустил глаза.

- Тебе самому это нужно. Помнишь, что я вчера говорил? Есть люди, которым никогда не дано узнать, что такое свобода. Если ты хочешь быть одним из них, то я не стану тебе мешать: поступай в свой институт, позволяй другим решать твою судьбу. Но потом ты пожалеешь об этом: пещерный человек, который живёт в тебе, не выдержит всех этих прожекторов большой карьеры, направленных в твою сторону. Он умрёт, и вместо него в твоей душе останется только пустота. Так что, пока не поздно, бросай всё к чёрту и беги с ним в пещеры.

Последняя, ещё мерцавшая на столе свечка погасла. Володя коснулся рукой Костиной щеки - то ли намеренно, то ли просто случайно наткнувшись на неё в темноте. Костя поспешно отодвинулся.

- Я должен это хорошенько обдумать, - сказал он.

- Есть вещи, которые надо делать сразу или сразу забыть: третьего не дано, - возразил Володя.

- Но как... как я объясню родителям, что я не хочу в университет и всё такое?

- Ты, я вижу, ничего не понял. Быть свободным - значит полагаться только на самого себя. Вылетевшая на волю птичка не возвращается в свою клетку в часы обеда.

- Так что же я по-твоему должен делать?

- А вот что... Когда у тебя экзамены? Через неделю? Ну вот, недельку мы с тобой ещё побудем здесь. Чтобы отдохнуть и расслабиться, лучшего места не найти. Устроим себе напоследок что-то вроде каникул. Но только на одну неделю, а то я потом, чего доброго, забуду, что такое нормальная жизнь, и ни тебя из этой золотой клетки вытащить не смогу, ни сам отсюда уходить не захочу. Впрочем, после того, как твой папочка узнает, что ты вместо того, чтобы успешно блеснуть на экзамене, не менее успешно прогулял его - а именно это ты и сделаешь - нас всё равно выставят отсюда. Так что лучше, не дожидаясь нотаций и причитаний, уйти самому. Ну вот, а потом начнётся твоя свободная жизнь, если ты, конечно, не предпочтёшь попросить у родителей прощения и предоставить им возможность "помочь тебе исправить твою ошибку".

- Хорошо, хорошо, - перебил его Костя. - Но где я должен жить?

- Положись на меня. Конечно, такую виллу я тебе обещать не могу, но какой-нибудь угол мы всегда найдём. Не волнуйся, я сумею отблагодарить тебя за твоё гостеприимство... Ну а сейчас уже время позднее, пора в постель. Если честно, это не самая удобная вещь - спать тут на диване. Я видел там наверху в одной комнате стоит кровать два на два метра...

- В спальне родителей?

- Ну да, наверное.

- Как же я сам не догадался? - воскликнул Костя. - Ну пойдём. Тебе там, конечно, будет намного удобнее.

- Да мне-то что, - объяснял Володя, поднимаясь за Костей вверх по лестнице на верхний этаж. - Я и хуже, чем на диване привык. Но раз уж мы тут, можно себе из принципа и немного комфорта позволить. Кто знает, когда ещё на нормальной кровати спать доведётся.

Но перспектива в скором времени не спать больше на нормальной кровати мало волновала в этот момент Костю. Проводив Володю в спальню родителей, он снова спустился вниз, вышел на крыльцо и, дрожа от ночной прохлады, ещё долго сидел на каменных ступенях, размышляя о своей новой жизни и тщетно пытаясь различить на небе хоть одну, затерявшуюся в густых сумерках звезду.



Продолжение
Оглавление



© Екатерина Васильева-Островская, 2000-2024.
© Сетевая Словесность, 2000-2024.





Словесность