Обиженный Иов, шарманщик городской,
Ваятель круглых слов, под коркой купороса
Горьки твои стихи, и с хиной, и с тоской,
И жалит медный змий проклятого вопроса:
Зачем причастны мы предательской судьбе,
Заснеженной стране, похищенной надежде,
Ошибке роковой, бессрочной злой "губе",
Где мы с тобой смолим и ныне, как и прежде?
Смеркается. Февраль. Сугробы намело.
У дворника запой - его винить не станем:
Что ж делать-то еще, когда белым-бело,
Лишь что-то там блестит в залапанном стакане?
Да, Киркегор не прав: стерильные пути
Философам иным, безропотным и тихим,
Для нас другой расклад, и как тут ни крути,
Нам в праздник, как и в ад, под пьяный блеск шутихи.
Она еще кружит, бесовский желтый глаз,
И медицинский спирт расходится по кругу,
Жизнь продолжается, неистощим запас
Заветных чистых слов, не сказанных друг другу.
Это фактура Времени. Так не стесняйся, щупай.
Птицы летят на Север, реки текут вспять,
И перекраивать речь в поисках смысла глупо.
Дважды ли два четыре? Я сомневаюсь, пять!
Слово - бычок на веревке? Ты приглядись - Юпитер.
Громы падают в ухо, молнии метят в глаз.
Ежели глаз не слеп, ежели ухо не глухо,
И Галилей не проспал Времени звездный час.
Сумрачный часослов Лимбурги пишут ныне:
Ангелы-истребители, право славящий ор.
Слышишь рокот войны под пятым ребром в пустыне,
Мюзикл на Дубровке, бесланский народный хор?
Родины резок "р", пыльно от слова "Путин",
Осип осип, сипит. Осень под сенью спит.
Выродок архетип волком глядит из буден,
Корни в подзол пустил речи чужой общепит.
Но ощущает плотность внекалендарный призрак,
Пауз могил отверстых превозмогая тьму,
Вновь обретенное Слово, и отменяется тризна.
Было бы "Аллилуйя" внятно пропеть кому...
Время беременно смертью и ожидает срок,
Не отошли воды, не наступили схватки,
Но зараженный мифом дарвиновский вьюрок
Силится сохраниться, с Богом играя в прятки.
Радиопричитания кающихся во тьме
Лишь иногда архивируют раковин звукофонды,
Чаще утерян доступ вечности внутрь извне,
Да и наружу не вырваться слову из уст Джоконды.
Спрячься за амальгамой, там, где густая тень,
Видимость отраженья - вот гордецу услада.
Жизнь твоя после смерти - это, как в полночь - день,
Сполохи и зарницы темных огней Ада.
II.
Память исчезает в теплом месте,
Лоб безбровый выглажен и чист,
Петушок на теменном насесте
Патокой медвяной голосист.
Прочь опознавательные знаки
Опыта с перчинкой и тоской,
Шепелявь, знахарка, буки-бяки,
Липовый отстоянный покой.
Пусть течет бородкою козлиной
В заговор глазливый трупный яд,
Кровоточит пьяною малиной
Памяти смердящий вертоград.
III.
Рабство паспортных данных,
двусмысленность духа и плоти
между буквой и цифрой,
где стынет людское тепло,
примирение с жизнью,
инстинкт на бессрочной работе,
чтоб лицо и личину
ударом в гримасу свело.
В состязанье иллюзий
хлебнешь вискаря или бренди
и нащупаешь прах
между паспортных белых полей,
трупных галочек стайка
слетается в modus vivendi,
в дым насиженных мест
шутовской переменой ролей...
IV.
Видимость любви в открытом настежь,
Белых ямах с кочками бровей,
Зло разбойное за пазухою ластишь,
Милосердие монашеских кровей.
Поздним вечером заточенная смутой
Сабля месяца карает беглеца,
Чтоб, как истина, минута за минутой
Таял воск в сиянии лица.
V.
С ухмылкой сводника вбегает в спальню Хронос
Назначить "стрелку" с паханом в законе,
Напёрсточник, и плюс "зажмет" и минус,
Обмерит вечность и обвесит пшик.
То колесит и топчется на месте,
А то бежит и - кувырок морталит
В надуманную точку голоцена,
Где пьявкой присосется к ДНК.
Но убедись, что циферблатным фейсом
Он не соврет, разбитый о булыжник,
Хотя бы раз в столетье или сутки -
"Бля буду, правда!" - но всего лишь раз...
VI.
Сомнения, холодные на ощупь,
Ярь плесневеет зеленью густой,
Ночные страхи засыпают рощу
Отслоенной дрожащей берестой.
Заклятья рвутся, измельчаясь в титры.
Куранты бьют, расчетливо и зло,
Час Командора, валятся пюпитры,
И крошится непрочное стило...
Фасмер увидел "берег" в древненемецком "berg".
Сам рассуди: вершину в зыбком открытом море
Не различает глаз: старый хрусталь померк,
И осязанье с чувством вестибулярным в ссоре.
Топки чернильные пятна на торопливой воде,
Эхо сбивает такты дизеля в робкие стайки.
"Се обещание счастья". Где оно, счастье, где?
Выдумай новый берег, выдохни без утайки.
Мы подошли так близко, что различаем себя,
Крики сигнальщиков громче рева ночной бомбежки,
Небо кипит и пенится, море рябит, дробя
Нетерпеливое сердце на безымянной дорожке.
Прожектора, сирены... Следом - ничто, пустота.
Там в темноте различимы вязкие мертвые звуки.
Где ты, заветный берег? Иона во чреве кита
Пережимает горло и опускает руки...
Только чудится еле слышно
Allegr-ии сигнальный гул,
Четвертьтона сломал камышно
И согнул.
То сирены ревут, наверно,
Волны ломятся за планшир,
И роняет музыку скверна
Черных дыр
Атропином расширены ночи зрачки,
В глубине проступают медведиц значки
И полярника тусклый фонарик.
В декабре быть беде, не уйти от погонь,
Голод гонит зверей на усталый огонь,
Погаси щуплый свет, сплюнь чинарик.
Может быть, и спасешься в ледовой степи,
Там, где холод и мрак держат жизнь на цепи
И трусливо сердчишко-зайчишка.
Антрацитная ночь, атропиновый страх,
Мысль сгущается в смерть в бесприютных углах,
И черна чернота, даже слишком...
Поплавский дирижабль, монокль-иллюминатор,
Над Северным Крестом, полярно-голубым,
Сомнамбулой парит знакомый авиатор,
Из трубочки цедит сиреневатый дым.
Мотор скребет бока, жужжалки запускает,
Чернильные круги над айсбергом встают,
Зеркалит белый лед глаза слепому Каю
И Герды за окном рыдают и поют.
Но голосьба сирен лишь суживает ужас,
Смыкается в кольцо фермата, как змея,
И ширит океан луженый зев, натужась,
И манит дирижабль за острые края.
Там мертвый арсенал, арктический чернобыль,
Там сепий фиолет, китайский лён медуз,
Там спеют пузыри земли, как гонобобель,
И поглощают жизнь чернила топких луз.
Белые пальцы тянет прожектор эльгреко,
Сверлится линзой совиною грозно, толедо,
Ищет сбежавшего в потную ночь человека,
Рваную душу под выцветшим лоскутом пледа.
Вольтовых дуг выгнулись плечи ощеро,
Донные рыбы фосфор лениво глотают,
За амальгамой ширится пастью пещера,
Где образа беглецов, не спеша, собирают.
Время ревниво к свидетелям смертного фарса,
Хрустки кузнечики в хищных зубах стипль-чеза,
Их подытожит копье бесноватого марса
Молнией адской в расплаве огня и железа.
целлулоидной тропою врии
покидали Пятый Вавилон
на Востоке слышался Марии
в сумеречных схватках бабий стон
месяц желтым черепом лоснился
подвывали волки и овца
там Сосо над яслями склонился
оспою кавказского лица
искрой коротило в пентаграмме
кланялись посланцы иносфер
в эксклюзивно избранном бедламе
корчился малютка Люцифер
Тот, с кем сверяются кремлевские куранты,
Распахивает Спасские ворота,
Уверенный, что он и есть спасенье
В безвременье для братьев и сестер.
Ах, если б тень могла свинцом налиться,
Ввалиться в Кремль катком многопудовым,
Вдавить по самое маруся-не-балуйся
Брусчатку и немятую траву!
Кавказской сталью вкрадчивого слова
Сверкнуть на солнце обоюдоостро,
Чтоб двухголовые мутанты не посмели
Кудахтать над хозяйской головой,
Латышские стрелки, стрельцы ручные,
Припомнили б отвесы и откосы,
Покосы верноподданных озимых,
Отвесили ему земной поклон.
А если нет, то - оземь, оземь, оземь!
Топтать чугунным, вылитым навеки!
Затем, устав, во френч засунуть руку
И раскурить Герцеговину Флор...
ах вавилона вечный долгострой
когда един язык и междометья
унифицированы мысли и покрой
до р.х. жаль забыл тысячелетье
как дом союзов в медных облаках
соединенных штатов междуречья
велик мардук отныне и в веках
и все равны в бесправье и правах
ремесленников лиры и заплечья
бурли евфрат рычи свирепый тигр
на золоте сияющей двуколки
хмельное время допотопных игр
вороньей бороды кудрявой челки
охоты на неистребленных львов
из муравьиной кучи злых рабов
чьи молнии в глазах черны и колки
стропила в небо в задницы богов
под матерок на общечеловечьем
но зиккурат потомству не готов
развалина стыдобище увечье
смеются боги в медных небесах
блошиный цирк на глиняных весах
и подлая гордыня человечья
мясо плодится и множится чтоб
не просыхала колода
тщетная накипь горячих утроб
лезвием год от года
в хряси и хляби
не в веси - а в кач
грязной кровавой тарелки
рыночный мастер - Творец и Палач
фокусник переделки
бывшая жизнь на нечутких весах
ребра грудина лопатка
вялый Плодило на небесах
верная мертвая хватка
вот вам подбёдерки и кострецы
ножки и оковалки
обыкновенные мертвецы
в куче и свалке
Грубо тесаного дуба
рака на плечах гвардейских,
Розмарином и тимьяном,
маслом умащённый труп,
Плюмажи метафор смерти
из воронок ртов плебейских,
Граммофона медный голос,
"Мерседеса" жирный круп.
Позывные смерти - эхом,
гарпий вымученный вопль,
Пляс конвульсий и каденций,
визг шурупов, трель и дробь,
И ползет червем к могиле
свежеструганный чернобыль,
И вибрирует под нёбом
в ритуальном плаче скорбь.
Приезжали-приходили
на арбах и на верблюдах,
Розенбомы-винокуры,
тени басков и лолит,
Пальцы-крючья землю драли
и тянулись кости к блюду,
Где уютная эпоха
тухлой тушкою лежит.
"...И сказала: "Чо те надо?" -
золотая эта рыбка.
Я подумал: чо мне надо?
Всё чо надо, есть давно".
И ползла по злым морщинам
хари гнусная улыбка,
Пахло рвотой, невским пивом,
кто-то наступил в говно.
Дьякон басом панегирик
разрывными выдул трубно,
Хоровода-карнавала
гнулась черная строка,
И громила магазины,
и в припадке билась клубно,
И бурлила до погоста
нечистотная река.
Опустили гроб на землю,
медью высверкнула крышка,
Первый губы злобно сдвинул,
Ели, Кремль - на задний план,
Задрожали нервно пальцы,
жалко ёкнуло сердчишко,
И взбесило, то, что видит
дрожь презренный балаган.
Как велит устав-регламент,
за борт выбросил беднягу,
В пропасть, адскую воронку,
смрад геенны нефтяной,
На гербе орлы взметнули
черепа к родному флагу,
Эра углеводородов
иссякала за спиной...
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]