И на город, давно привыкший к январским лужам,
третий день подряд дремучим котлом метель.
То есть, вот и зима. И хана коммунальным службам.
И непонятно, где ты и куда теперь.
Когда улицы тонут, и шамкая снежной кашей,
вязнут машины. И, приготовив кисть,
некто нездешний, незримый, какой-то Брейгель старший
уже пишет поверх нас - то как не чисть
проходы, шурша лопатой, уже ни шанса;
не отроешь жизнь. Лучше слепи в снегу
бабу. Скатись с горы. Или хлопни, к примеру, шнапса.
И когда ночь, лучась пустыней, прильнет к стеклу,
то представь, что вот так и двинешь до мест загробных:
просмолишь беговые, неумело встегнешь башмак -
и тропить, ковыляя, кривую лыжню в сугробах
к заповедным кордонам, чисто твой пастор Шлаг.
А когда тишина гудит, доходя до точки,
и из снега выходят елки и бродят во сне -
там радистка Кэт отбивает тире и точки;
я и слушал: замри, умри, а теперь воскре...
Пусть телефон молчит, пусть встанут все часы.
А псам дать косточек, чтоб не мешались псы.
Пусть глохнут клавиши, дать барабанный бой,
И пусть выносят гроб и выражают боль.
И самолет, скуля, пусть пишет в вышине
Для всех по небу: Его Больше Нет,
Пусть каждый лебедь в парке будет в черный креп одет,
Пусть светофор включает черный свет.
Он был мой Север, Юг, Восток и Запад мой,
И шесть моих рабочих дней, и отдых в день седьмой,
Мой полдень, моя полночь, музыка и слова.
Я думала любовь навеки, я была не права.
Так отключайте звезды, они не нужны теперь.
Развинчивайте солнце, снимайте небо с петель.
Спускайте море, соберите лес в горсти.
На свете больше нечему расти.
2. Roman wall blues
Над вереском ветер холод принес.
В моей тунике вши, и в соплях нос.
И дождь идет меня поливать.
Я солдат Стены, для чего - плевать.
Над камнями туман как холодный дым.
Моя краля в Тангрии, и сплю я один.
К ней бьет клинья Авлус со всех сторон.
Мне не нравится это, мне не нравится он.
Пизо - христианин, он рыбы раб,
он говорит, что не нужно баб.
А ее кольцо я пропил от бед.
Я хочу мою кралю и мой обед.
К отставке оставлю себе глаз левый,
чтобы только лежать и смотреть в небо.
Двор вымирает в окне, превращаясь в космос,
смутно мерцая белым. И ночь в снегу -
как бесконечный бланк чтоб поставить подпись:
"все признаю - и знаю - и не сбегу".
Сердце срослось с пустыней. С морозным блеском.
Сколько мело! сколько ныло в тоске немой -
на сто томов сугробов с бессонным текстом,
что накропали в паре печаль с зимой.
-2-
Не для тебя весна, сочинитель бедный.
Только уснешь к рассвету, как снег, седой -
март шарит по двору как острожник беглый,
заливая шальные зенки грязной водой.
И будто книжные мыши из тайных норок,
дружной гурьбой на стеллажи шурша,
текут по снежным страницам сгрызать до корок
что там на них писала в тоске душа.
-3-
И вот - томление улиц. Лужи на версты.
Голых коленок прелестная глазу прыть.
Пресные дни! так и берись за весла -
как бы Мазай новейший, куда ж нам плыть?
Пока по дворам, сползая с невзрачной почвы,
разом взахлеб врываясь в ручьевый бег,
твой позапрошлый снег отбывает почтой -
в сторону устья, в сторону вспухших рек.
-4-
Потому что утрачен адрес, и шифр неведом,
и вдобавок истерлись буквы и бланк письма,
то остается течь под широким небом -
навсегда теперь. Разливаясь, когда весна.
Остается речь: там реки читают ветру,
книгу жизни - что нам судьба по воде скребла:
и про ночь без сна, и как снег тяжелел на ветке,
и как таял после - и вообще бла-бла.
Предпоследние дни. Пустота, скукота на дворе.
Солнце жмется к земле, и тревога сквозь дачную тягость.
И рассеянным светом рассыпаясь по снулой траве,
как разрушенный Рим над полями гудит отбывающий август.
Бесконечно допетый мотив - а поди развяжись!
будто годы плывут из золы на погибших частей перекличку,
пока осень стоит у забора как новая жизнь,
и скулят в темноту, отползая с набитых платформ электрички.
Ибо улицы ждут. Уже с веток искрит рыжиной,
и отдраен дождем тротуар, и пеналы уложены в ранцы -
чтоб грядущему хлынуть по нам поутру - боже мой!
первый раз в первый класс; хоть не гунны, но точно засранцы.
И подкравшийся ветер под кроны томится в кустах,
обдирая листву как с затрепанной жизни обложку -
будто время рвануло с платформы последний состав
в новый мир после нас; но, конечно, я тоже вскочу на подножку.
Я и сам родился - в сентябре у валившихся стен
и пророс татарвой, на дурном пустыре сорняком без билета.
И не жалко мне Рим. И всю жизнь я прощаюсь со всем.
И вообще никогда не любил ваше глупое лето.
И уже к первой паре несется сквозь листьев огонь
конопатая муза в златокудром огне над плечами;
я успею еще! я не зря заскочил в тот вагон!
и взлечу, и сгорю, и умру от любви и печали.
То ли август гудел, то ли бес надрывался в ребре.
То ли жизнь пожалеть, что прошла наконец-то по правде.
Но, бродив сорок лет, я проснулся опять в сентябре.
Ну - пора. И звонок. Начинаем, раскрыли тетради.
Вот уже ноябрь под ногой хрустит ледяною кашицей.
Распрощавшись с милой, о чем грустить? Наше время, кажется,
вышло в целом. Нынче гуляет здесь уж другая поросль.
Мы уже погнали в страну чудес, куда только порознь.
Даже в клетках слышно, стучат часы, сеют тленье спорами.
И в обнимку даже, стянув трусы, мы несемся в стороны.
Знать, ни на троих, как дурна вина, ни с любезной девицей -
хоть на всех она пустота одна, а ни с кем не делится.
И фонарь слепит двор, в дырявый снег весь укутанный -
как разъезд в степи за плацкартным окном затюканным
в транссибирской той нoчи - что там, стоянка? фигушки!
И такой покой, что понятно: летишь по финишной.
И теперь тебе передать привет -
ни в какие горы нет связи больше.
Ты уж слишком двинул за тот хребет,
где одни заповедные склоны божьи.
Что ж, мы столько выпили тут за снег,
что теперь, конечно, вернут на совесть -
чтоб тебе хватило на весь тот свет
гнать без трассы в свежем пуху по пояс!
То-то сыпет нынче по нам всю ночь -
будто белой ниткой сшивают споро
землю с небом, и нас и ушедших прочь,
и весь мир еще - но особенно горы.
Верно, тот скорняк собирает всех,
а мы сами кинулись к нему в сети...
И осталось верить, что будет снег -
как обещанье, что нету смерти.
Сначала он научился разводить огонь и различать съедобные корешки;
сооружать шалаш из широколиственных веток чтоб переждать непогоду.
Что до пресной воды -
ручей сразу обнаружил себя звоном об камни.
а хищных зверей, как и зимы, ему не повстречалось за все время.
Вообще, все время ему везло.
Порой море даже присылало на берег какие-то обломки, бочонки,
из которых можно было выковырять доски, бечевки, гвозди
чтобы приспособить в хозяйстве -
ибо у него уже было хозяйство:
очаг, пещера, всякие охотничьи стрелы.
Он обживал свой ошметок суши -
и даже изловил козу ради разных излишеств.
Робинзон Крузо коротал годы, вглядываясь в голубую даль,
в которой никогда не белел никакой парус.
Весь оставшийся мир умещался теперь в глубине распахнутого зрачка,
и слеза, как волна, заливала его до горизонта.
А потом, перелетной бабочкой
во всю тыщу крыльев шурша,
сыпал всю ночь апрельский, подарочный -
знать, забытый на дне ковша.
Всю ночь кружило кромешным крошевом,
и залепляло в темноте очки -
как будто письма пришли из прошлого,
да по дороге стерлись в клочки.
-2-
Да, это прошлое! попробуй вытряхни,
Боже, всю пыль из молочной мглы -
наши вмерзшие в небо выдохи,
забившие за зиму все углы.
Наши всхлипы, мольбы без отклика,
слежавшись сверху в культурный слой,
набрали плоть, загустели в облаке
и летят десантом над чужой весной.
-3-
Я и сам чужой тут. Акын непрошеный.
Полуночный призрак из дверей метро.
Что мне припомнить об этой прожитой?
только то, что всегда мело.
И в молоке, за утратой фокуса,
я узнаю сквозь метель точь-в-точь:
вот также твои руки и волосы,
когда-то взрывали другую ночь.
-4-
Что мне было судьбой отмерено?
что будет взвешено на весах?
все уже сыпется - перемелено,
скопом выбелено в небесах.
И здесь - про то, что в конце оставлено.
Флэшбэк зимы. Ништячковый снег
под ногами талой слезой асфальтовой.
Здесь про то, как потом нас нет.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
