Он читал тонким мальчишеским резким голосом, будто бы пригвождал к позорному столбу тех, по чьей вине небо из бездонно-голубой и божественной субстанции вдруг превратилось в линялый сатин, прибитый к потолку дешевого театра, и где, вместо окна с пейзажем в стиле Набокова, в глубине сцены виднелся грубо размалеванный задник.
Бродский зарыт
И навеки забыт.
За морем в тесной могиле лежит.
Тихо истлеют тетрадей страницы,
Пылью покроются камни гробницы.
Читал он. Я сидел рядом с режиссером, который набирал молодых актеров в труппу нового театра и слушал короткие эпитафии юного поэта, который зачем-то захотел стать актером. А может быть, это была у него единственная возможность прочитать на публике свои стихи? Я подумал, а каково режиссеру, ученику покойного О. Ефремова, выслушивать от сопляка такие, например, строки про легендарного мэтра:
Нет, никогда ничей он не был современник,
Был друг властям, народу - соплеменник...
- Ну достаточно, - махнул режиссер ему рукой и посмотрел на меня. - Или ты хочешь еше послушать?
- А почему бы и нет, - сказал я. - Мне это интересно. В журналах такого не прочитаешь, да и по телику не увидишь. Вот разве что в театре услышишь. Да и то, чаще всего за кулисами или на таких вот отсевах.
- Ну давай, - снова махнул рукой режиссер в сторону парня, стоявшего в застылой, выжидательной позе на сцене. Давай что-нибудь про прозаиков. Есть у тебя что-нибудь про про заиков.
Хотел быть совестью он своему народу,
Вдруг обосрал его и канул в воду.
- Это про кого?
- Не знаю. Должно быть, собирательный образ. Или, может быть, про Астафьева?
Я сидел в кресле в полутемном зале с ярко освещенной сценой, на которой сменяли друг друга юнцы-индивидуалисты, и думал о том, зачем я вообще нахожусь здесь? Зачем я вообще живу на этом свете? "Весь мир театр и люди в нем актеры", - вспомнил я ходульную фразу, которую, якобы, придумал Шекспир, и подумал о том, что мы пропадаем. "Я пропадаю, я пропадаю, я пропадаю, я пропадаю, даю, даю..." мгновенно завертелась в голове песня на мотив "Нас не догонят" из репертуара группы Тату. У меня было такое чувство, будто я уже не выйду из этого театра как из "Норд-Oста", а ведь знал, что уже сегодня мы пойдем c режиссером к нему на квартиру и возьмем с собой пару юных дебютанток, чтобы обсудить с ними детали пьесы, которую я недавно написал. Пьеса называлась "Расчет надежности теплосетей". Режиссеру название понравилось. За бутылкой водки в его грязной квартире я долго объяснял ему, чего я хочу. Я хотел тепла. Настоящего человечьего. Я представлял себе на сцене гигантскую русскую печку с полыхающими в ее утробе березовыми дровами и обдающую весь зрительный зал жарким первородным, патриархальным теплом. Ведь всем нам так хочется, чтобы о нас кто-нибудь позаботился. Ирония не согревает. Я говорил режиссеру, что люди - это теплокровные существа, что это теплоприемники, что искусство - это теплоотдача, теплообмен. Мы должны теплом делиться. Мы должны проверить свои теплосети, потому что они стали плохо работать, вернее, они вообще не работают. Он удивленно смотрел на меня и пытался понять сказанное. Но он все понимал по своему и к каждому слову, к каждой сцене пытался придумать метафору. Он был чудовищно пошл.
- Так, - говорил он, потирая руки (а ведь что такое потирание рук, если не высекание из них тепловых искр), местами это гениальные идеи, старик. Ты меня удивляешь. Как ты смотришь на то, чтобы мы их овеществили. - Я спросил его, что он понимает под веществом идей? - Да, я думаю, - ответил он, - просто думаю. Как все это воплотить? Вот если говорить грубо, то нужно рассматривать то, что у тебя в штанах - как идеальный теплопроводник, так? А то, что она прячет под трусиками - как идеальный теплоприемник! Ведь вокруг этого все и крутится. Все остальное хуйня. Хуйня - это то, что не имеет никакого отношения к хую.
- Значит вся политика, международные институты, государство, наука, иделогия - тоже хуйня?
- Вот именно. Ты попал в самую точку. Они мешают нам согревать друг друга, любить и размножаться.
- Знаешь, Влад, - сказал я ему, - я менее всего хочу, чтобы ты поставил спектакль в манере старомодных, длинноволосых битников 60-х годов. Они тоже что-то мычали о любви, а потом стали респектабельными буржуа и миллионерами, которые благополучно предали свои идеалы.
- Нет, нет, - вскричал он. - Этому не бывать. Ты меня просто не понял. Россия не такая страна, чтобы в ней происходили кухонные революции. Если уж у нас что-то происходит, то происходит обвально. Мы нашим спектаклем заставим полыхать души. Люди - это хворост, сухой хворост, мы заставим вспыхнуть его.
Он задумался.
- Тебе придется переписать кое-что. Это будет не пьеса, которую играют, смотрят, а потом преспокойно расходятся по домам. Мы должны придумать что-то совсем другое. Революционное. Я представляю себе это как Марсельезу. Вот написал же двести лет тому назад никому не известный мудак (прости меня господи!) песню. А наутро ее распевала вся Франция. Это должно быть действо, которое захотят повторять. Все! Везде! Мы только покажем, как это надо делать.
- Но тогда и название для пьесы не совсем подходящее.
- Нет, нет, пьеса должна называться именно так: "Расчет надежности теплосетей". Это будет не пьеса, это будет руководство к действию. Мы разморозим замерзшие трубы. Мы снимем с мира мертвую коросту. Все живое возродится, все мертвое отвалится. Я представляю себе это так.
Он встал и с воодушевлением заходил по комнате.
- Представь себе, что все начинается будто бы обычно. Покупают билеты, приходят в театр, отыскивают свое место, усаживаются в кресло. Однако, на спинке кресла будет табличка: Макнамара, или Голда Меир, или Алла Борисовна Пугачева. У каждого за спиной будет маячить тень известного человека. Там без всяких табличек в самом центре зала будут сидеть в гриме Саддам Хусейн, Иосиф Кобзон, Михаил Сергеевич Горбачев, Немцов, Хакамада. Актеры на сцене также будут легко узнаваемыми персонажами: Путин, Шредер, Буш - "Джордж Буш третьим буш?" Ясир Арафат - обязательно! Арафат будет под руку с Кайли Миноуг, закутанной во все белое, сексуальное, как в клипе "Can`t Get You Out Of My Head", где она изображает тайное сладострастие саудовской принцессы. Актеров будет не менее 50 человек, они должны рассредоточиться по залу, разбить его на секции и взять власть над зрителями. Это будут теплотехники, делатели любви, они должны выявить утечки тепла и направить его в теплоприемники. На сцене в это время будет монтироваться теплогенератор. Там будет Настя, кордебалет, молодые самцы из гей-клубов. Все должно закипеть. Здесь мне будут нужны лозунги, призывы, прокламации. Потом мировое правительство пусть скомандует: убрать все из зала, вынести кресла, всем лечь на пол, никого не выпускать! За несколько минут зал должен преобразиться. Возникнут шатры, лежаки, ковры, палатки, ширмы, множество китайских ширм... Здесь мне нужно изменить сюжет. Ты должен крепко закрутить интригу. Может быть, Кобзон должен кого-нибудь застрелить?
- Причем тут Кобзон? Мне кажется, ты взбесился.
- Ну не знаю. Что-то должно произойти. Все чего-то ждут. Что будет дальше?
Дальше мы крепко надрались и наутро, даже не успев хлебнуть пива, пришли сюда слушать этих тонконогих язвительных пацанов и худых, вертлявых девчонок. Ни одна из них мне не понравилась. Я бредил Настей, представляя ее голой под шубой, в которую она была запахнута. Вот это был настоящий источник тепла. Я ощущал в себе голод и вожделение, я подбирался к ней, как холодная, слепая змея к своей теплокровной жертве. В этом и был смысл сюжета - политики уничтожают тепло. Борьба за сохранение тепла - это борьба против политики. Настя была главным действующим лицом в моей пьесе. Она была провинциальной журналисткой, приехавшей в Москву искать правду. Главным гадом, стоявшим на пути правды, у меня был Карла Иванович Реформат - начальник Главного Управления Человеческого Тепла (сокращенно ГЛУПОТЕП), а тайным врагом народа его заместитель - Самуил Иосифович Проныра. По ходу пьесы в Настю влюбляется Дима Клин, теплотехник, но ему здорово мешает властный и могущественный бандит Стратосферов. В конце концов, Настя и Дима соединяют тела и души и своим огнем испепеляют врагов, так, что от сеятелей зла не остается даже серного облачка. В пьесе Насте и Диме у меня помогали Поэт и Предводительница Хора, которых Влад захотел превратить в Ясира Арафата и Келли Миноуг, а Реформата и Проныру в отставного царя-батющку и воспевающего его народного певца Чечено-Ингушской АССР и России. Я написал еще множество сцен в стихах, прославляющих любовь и тепло в духе Гете и Шиллера. Стихи должны были читать подсадные утки, сидящие посреди зрителей, но Влад решил оформить эти сцены хореографически в виде пляшущих в проходах чеченцев, заряжающих своим бешеным танцем огромные аккумуляторы, на клеммах которых они потом и сгорали, как бабочки. В финале пьесы московский градоначальник в образе Георгия Победоносца пролетал у него несколько раз над залом на огромных качелях, подхватывал под мышки народного певца Эрефии и с высоты низвергал его в преисподнюю, а Алла Борисовна Пугачева, сидящая в центре зала, вдруг воспламенялась как факел, густо намоченный бензином, и, сгорая, подобно Фениксу, вдруг на глазах у всех превращалась в Кристину Орбакайте, сольным номером которой пьеса и заканчивалась. В общем, и пьеса и режиссерский план были сущим бредом, который с каждым днем принимал все более и более безумные очертания. Подлинной была только Настя, потому что молодую актрису звали именно так, и она очень хотела, чтобы Диму Клина в пьесе сыграл я.
Вечером мы пошли с ней на квартиру к режиссеру порепетировать. Был ясный, холодный вечер. Светила луна, снег хрустел под ногами. Влад с другой юной дебютанкой ушел далеко вперед. Я шел рядом с Настей, держа ее под руку, и впитывал ее божественные запахи. Она была в меховой шубе, и я с замиранием сердца гадал, что она под шубу надела? Я представлял ее голое сверкающее тело с темным, манящим треугольником, засасывающим в себя энергетические потоки, и он, как магнит, притягивал мое воображение. Настя расспрашивала меня о Стратосферове, будто бы он был живой личностью, вставшей у меня на пути.
- Скажите, Костя, - говорила Настя, обдавая меня сиянием нежных глаз, - каким образом я могу отвергнуть Стратосферова?
- А что, разве в жизни это было бы невозможно?
- Нет, нет, я не то хочу сказать. Не потому, что он бандит и я его боюсь. Я хочу спросить - как? Как я должна это сделать? Я хочу и не могу себе представить эту сцену. Как ее играть? Мне этот кусок в вашей пьесе совершенно непонятен. Сначала я ему отдаюсь, а потом я его отвергаю.
Настя пожала плечами.
- Боже мой, да что тут непонятного? Разве те, кому вы отдавались, по крайней мере, большинство из них - не числятся сейчас в отверженных?
- А почему вы думаете, что у меня было много любовников?
- Потому что вы предназначены исключительно для любви.
- По-моему, любовь для вас и для меня - это совершенно разные вещи.
В тот момент я меньше всего хотел, чтобы разговор свернул на философские темы и она вместо того, чтобы легко отдаться мне, как отдаются старым ободранным котам ласковые, пушистые кошечки, стала бы допытываться непонятных вещей, все более и более впадая в грусть и отчаяние. Я всегда такой идиот! Я совершенно не умею обращаться с женщинами.
- Влад! Влад! - заорал я, - и шепнул ей - Сейчас мы у него спросим.
-Нет, нет, - остановила меня Настя. - Мы с ними не пойдем, мы пойдем в другое место. - За мной!
Она схватила меня за руку и мы побежали.
Мы находились в каком-то малознакомом мне районе города, кругом стыли на морозе огромные айсберги жилых корпусов, усыпанные оранжевыми точками окон. Настя бежала к круглой, высокой, стеклянной башне, похожей на новорусские сооружения "Лукойла" или "Газпрома". Эта башня, подобно гигантскому фаллосу, упиралась в подсвеченное прожекторами небо и я подумал, что мы у ее подножия напоминаем крохотных муравьев и, что внутрь этого циклопического сооружения нас никогда не пустят. Но стеклянные двери внезапно распахнулись, мы пробежали мимо изумленных охранников и вбежали в лифт. В руке у Насти светилась какая-то карточка, которую она сунула в лицо, подбежавшему верзиле, так, что он едва успел выдернуть голову из створок дверей лифта. Мы взмыли вверх. Я ни о чем не спрашивал, отдавшись стихии внезапного приключения. Когда Настя бежала к лифту, я заметил, как шуба у нее распахнулась и под ней мелькнуло голое тело. Как я и предполагал, на Насте не было ничего, только на ноги были натянуты темно-коричневые чулки с алыми подвязками. Все это напоминало кино. Сцену, которую снимают! Я обвел взглядом потолок и стены лифта в поисках глазка камеры и снова растаял в сияющем взоре Насти. Никаких мыслей и слов в голове не возникло, кроме ощущения неизбежности предстоящего.
Мы вышли на последнем этаже башни. Кругом уже сверкали юпитеры, суетилась операторская группа. Настя в распахнувшейся шубе, обнажив острые, торчащие груди, увенчанные малиновыми сосками, вела меня за руку. Я слышал, как стрекочет камера, как режиссер глухо подает команды оператору, как он пытается воздействовать на меня, подавая мне знаки. Я повалил Настю на подоконник, раздвинул ей ноги и увидел темную щель теплоприемника. Это был вход в таинственную пещеру, о которой грезил Леонардо да Винчи, черная дыра, место, где окончательно и навсегда исчезают мировые идеи. Действуя быстро и ловко, как профессиональный теплотехник, я достал член и погрузил его в глубокое лоно. Мой теплопроводник обволокли мягкие, упругие ткани, впитывающие и преобразующие энергию, и мы, подобно фотону, понеслись в эфир. Сначала я видел перед собой только глаза Насти - голубую бездну, а потом, по мере проникновения в нее, стал различать и другие тени и образы. Вдруг я увидел внизу подо мной, с высоты башни, залитые голубоватым сиянием квартиры и многие семейства людей, сидящих перед телевизорами. Их были тысячи разноцветных радиоактивных экранов, на разных этажах, в разных временных и пространственных измерениях. На экранах мелькали говорящие головы: Тони Блэр, Шредер, Буш. "Who is Mr. Putin? С нами в компании буш?". Корчился перед микрофонами Децл, коровой скакала Пугачева, надувшись желтым гандоном, вытягивал ноту народный певец. Там же за круглыми столами неистовствовали лысые, гладко-причесанные и небритые проповедники, в них, под ними, сбоку и сверху их, позади них и за ними палили из револьверов, мчались в автомобилях садисты и насильники, гадко лыбились педерасты и педофилы, пела Кайли Миноуг с лицом Ясира Арафата, бомбил Америку Саддам Хусейн, а Михаил Сергеевич Горбачев пожирал в Мак-Дональдсе двойные чизбургеры. На голубом глазу я вновь увидел неистребимых любимцев толпы: сиамских близнецов Немцова и Хакамаду, Ширвиндта и Державина, Лолу и Сашу и еще тысячи других похожих на них субъектов, клонированных в виртуальном мире в неисчислимых количествах. Они упивались пивом, прыскались дезодорантами и все - мужчины и женщины - в немереных количествах употребляли прокладки.
"Так вот, - вдруг осенило меня, - через какие дыры уходит человеческое тепло". Фактически мы беззащитны перед надвигающимся хаосом. Мой режиссер Влад совершенно прав. Именно так и надо ставить мою пьесу. Он уже гуляет над нами, этот безумный, холодный, смертельный вихрь, со свистом высасывающий из людей души. Расчет надежности теплосетей невозможен, ибо никаких сетей, сплетающих нас воедино, уже нет. Вместо надежных и крепко спаянных труб, кругом торчат остовы искореженных и непонятных нам механизмов. И на выжженной адским огнем земле под стеклянными куполами, в радиоактивном свечении пляшут и кружатся мелкие бесы. Наша страна, благодаря этим засранцам, превратилась в отхожее место. Мы спускаем свою энергию в космос.
Я вытащил свой теплопроводник из теплоприемника и в последний раз взглянул в голубые глаза Насти, которые потихоньку начали угасать как у куклы, в которой кончилось электричество.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
