Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




КУЗИНА


1

Июль. Зной. Если, повернешь челюсть и покосишься в небо – солнце уколет в глаз искрящейся иглой, вспыхнет, ослепит так, что в голове потемнеет. Постоишь-постоишь, – пройдет.

Хорошо бы сесть в бочку с водой, но уже не лезу, мешают торчащие коленки. Еще недавно, когда бочка рассохлась и вода вытекла, с табуретки разглядывал на дне трусливых головастиков, табуретка ушла из-под ног, и я опрокинулся внутрь головой. Нахлебался тухлятины. Вытащила бабка. Пока ругала да лупила, рвало головастиками. Потом долго в животе урчало, и казалось, что это плавают головастики.

У меня есть двоюродная сестра по отцу Ася. Вон она сидит в ванне на краю оврага. Мелко семеня, натаскала воды в бидоне из-под молока. До обеда вода в ванне нагрелась. Солнце лежит на оцинкованном дне большим овальным кольцом. Иногда подрагивает – это когда дунет с оврага ветерок или сядет мошка.

Обхватив себя руками, Ася в тихо и боязливо садится в воду. От напряжения видно ребрышки на ее тощих боках, грудь прикрыта ладонями, лифчика у нее пока нет.

Там, над бездной оврага, уютно и вольно. Кругом кусты помидоров. Цветут желтыми звездами, терпко пахнут. Я вижу ее затылок, желтые заплетенные косички. Они как пшеничные колоски с зернами.

От скуки я бываю у нее дома. Сноха, мать Аси, – строгая, черноволосая и грудастая. Она в декрете с младенцем Рустемом. Когда жарко сноха то и дело подталкивает руками грудь вверх. Однажды отвернула ворот халата, выставила сосок и, склоняясь над столом, стала сцеживать лишнее молоко. Струя резко била в стакан. Я глазел на такое действо, раскрыв рот. Это ее злило, и она сдавливала грудь резче, жестче, исказив наклоненное лицо.

До Аси она носила двойню. Но разродиться не могла, малыши погибли. Дядя принес их, крошечных, завернутых в газету, и положил на подоконник. Малышей обмыли, облекли в белое. Мой отец еще с вечера обстругал доску, пропустил у торцов веревку. Рано утром накинул веревку на шею, положил младенцев на ложе у груди и повез в трамвае на мазарки. Он рядом работал – на мехкомбинате.

Похоронил несчастных рядом с дедом. В юности я видел возле его могилы затоптанный людьми бугорок, похожий на младенческое захоронение. Кладбище разрасталось, стало тесным, и посетители едва протискивались меж оград с острыми пиками на концах. Той истории я еще не знал и не мог догадаться, что там лежат мои братья (сестра ли?), изуродованные акушерскими щипцами.

Сноха не любила мужнюю родню. Прививала своим детям любовь к родне по линии своей матери, жившей в Караваево. Та бабка приезжала с большим и шумным семейством. Эти дни были в их доме праздником, а со мной Ася, как нарочно, ссорилась.

-Фи! Нахлебник! – бросит она, бывало, с крыльца с чувством превосходства. Задрав ногу, мазнет меня шерстяным носком по лицу, хлопнет дверью и уйдет к гостям.

Почему я нахлебник? Потому что не учу уроки? Но я и так все помню по рассказам училок. А потом – зачем мне эта вонючая химия? Инфузории, реактивы? Я буду писателем! Я уже пишу стихи. Вот одно начинается так:


Пришла весенняя пора,
На поле вышли трактора...

Есть у меня и рассказ. О Сашке Батрышеве и Петьке Хрусталеве с нашей улицы. Они часто ходили на убранные поля – печь картошку. Это за школой, между оврагами. Костер разжигали факелом из солярки, бочки с дешевым горючим лежали без надзора возле ближней стройки. Домой шли чумазые. Через сад Управления лесного хозяйства. Сад был чудесный, с заморскими деревьями. С "грецкими орехами", пачкавшими, будто зеленкой, рот и пальцы, с " медвежьими ягодами", густо, как клей, вяжущими десны. В центра сада находилась выпуклая клумба с цветами и лавки для отдыха. В случае дождя можно было укрыться в углубленном крыльце самого Управления. Крыльцо было исполнено с зодческим мастерством. С обеих сторон парадной лестницы – парапеты. Они продумано выходили под дождь, под солнце, необходимые для цветов в широких чашах.

Рассказ о похождении мальчишек я прочитал сверстницам в доме Аси. И был доволен. Девочки с удивлением отметили, как же похожи персонажи на реальных мальчишек.

Тогда я купил толстый блокнот, в кожаной обложке. Атласные страницы сшиты мягкой спиралью, пронумерованы, разлинованы, имелся календарь с латинскими названиями месяцев. Скорее всего, импортный. Стоил он дорого – почти как хоккейная клюшка. И вкусно пахнул типографией!

Начал я записывать в него и отрывки романа. Исторического! Об Именьковцах, древнем поселении на реке Брыс, на родине моего отца, близ Лаишево. Недавно там работали археологи. Вскрыли могильники и жилища, изъяли много артефактов. А потом все завалили тракторами. Для сохранности. После них остались земляные холмы. Я ехал в деревню к бабке с нетерпением. Еще из окна автобуса приметил высокую гору. И после чаю сразу побежал туда.

Я стоял на холме, заколдованный временем. Ветер ерошил волосы. На теле застыли мурашки.

Это земля моих предков!

Я чуть не плакал.

Над лугами я видел всадников, с копьями наперевес летящих навстречу атакующим гуннам; видел струги, плывущие от камских стремнин, с огромной белугой на буксире. Бродил в тех местах до золотых сумерек.

У бабки на веранде ложился на некрашеный, выскобленный косарем пол. Меня несло в чудное прошлое... На столе нетронутым ждал обед: банка молока и варенная картошка.

Тогда никто еще точно не знал, каких кровей народ тут жил. Объединенный единой культурой, – и здесь, и вниз по Волге до самой Самарской Луки?

Не знают и теперь. Академики пишут монографии, прилагают фото неоспариваемых артефактов. Одни утверждают, что это балты. Другие, что финно-угры. Третьи, что – это прасловяне. Четвертые стоят насмерть в утверждении, что это вечные скитальцы – восточно-германские племена, готы, с примесью скандинавов.

Ясно только одно – появились здесь они не от хорошей жизни. А в поисках лучших мест, где можно прокормиться, не умереть от голода лютыми вьюжными зимами. Здесь много рыбы, зверья, меда в дуплах и птиц над затонами. Эти племена стали хлебопашцами. Не потому ли я обожаю хлеб! Для меня полпуда мяса – не пища. Через час опять голодный! Как говаривал в армии один казах: "Что покушал – что радио послушал". А вот съем ломоть хлеба, с лучком или даже с листом капусты, – и зверским образом приливает сила. Чещу затылок – какой бы из семи сараев сегодня разобрать и опять его же в другом месте построить?

Вернулись ли те люди сюда из гуннского союзного похода в Европу? Их ли потомков – здесь и там зеленоватые глаза любопытно смотрят на меня сквозь щели в заборах, когда прохожу мимо? Или пританцовывая мелкой кучкой, вскидывая ладошки вверх, издали кричат мне хором "здрасте"! А их отцы, торгующие вялеными гусями у своих дворов на шоссе, при встрече берут меня ладонью за шею, прижимаются лбом ко лбу и глядят глаза. В упор. Оценивающе. Тонут в зрачках, во мгле веков, – до головокружения. А потом, будто шлепнувшись оземь, задумчиво скребут рыжеватую, не бритую по причине пьянства щетину – кто мы?



А еще Ася знает, что я хорошо рисую. Может, стану художником?!

Однажды я нарисовал всадника, летящего на коне вдоль Камской излучины. Этот рисунок и стихотворение я показал вечером у Аси. Мать ее взяла листки, рассмотрела, прочитала – и с гневом обрушилась на дочь. Та лежала на диване, смотрела телевизор.

– Смотри, мерзавка! – воскликнула – А ты все рожицы рисуешь, рожицы!

У Аси и вправду все черновые тетради и альбомы были изрисованы кудрявыми рожами уродцев.

– У-у! Зла не хватает! – мать встала и с силой надавила кулаком в шею дочери, у затылка. – Вот кто нахлебник-то!

Та от страха не могла даже плакать. Запунцевела вся. До синевы. И молчала с выражением, будто проглотила мячик.



А между тем Ася была отличница. Круглая, будто циркулем отчерченная. Аккуратная, чистая, тщательно отглаженная, со свежими бантами и воротничком, вся – будто атласная. Говорила она скороговоркой, и могла, разбуди ночью, оттараторить любое стихотворение из школьной программы.

В нее был влюблен весь класс. Фамилия у нее была Вахитова. И многие думали, что она, такая кристальная и правдивая, – внучка Мулланура Вахитова, легендарного революционера, казненного белочехами. Она отрицала, но не все ей верили. Ведь не просто так портрет ее отца красовался на видном месте – напротив дворца имени Кирова. Над портретами громоздились слова "Лучшие люди города".

Пацаны из ее класса завидовали мне, что я ее брат, запросто бываю у нее дома.

Иногда спрашивали с ехидцей:

– А почему ты не Вахитов? Ведь отцы ваши – родные братья?

А я и сам тогда не знал.

И только недавно разобрался с помощью сайта " Память народа". Мой отец и два его старших брата, погибших на войне, значатся в списках как Сахибзадиновы.

Дед же мой – Вахитов Сахибзада.

Отец и братья, родившиеся при царе, взяли фамилии еще в деревне – в честь отца, и стали Сахибзадиновы, так было принято. А младший брат, Асин отец, 1930 г.р., получил ту фамилию, которую ему выписали в райсовете – по родословной, по накатанной, не заморачиваясь с именем отца. Это уже при окрепших Советах, уже в городе.



Ася стала еще ехидней, когда узнала, что я курю.

– Ну что ж? Умрешь раньше! Капля никотина убивает кролика. Даже лошадь! Ты рано состаришься, будешь кашлять, как Кащей!

Она вопросительно смотрела на меня зелеными глазами:

– Ты – безвольный?

Ожидая ответа, по привычке прикрывала глаза. Вверху ее левого века розовела точка, крохотная, с кончик иглы. Это был след от инъекции в младенчестве. Едва уловимая, будто космическая искорка.



То было последнее лето, когда мы жили вместе в одном дворе.

В тот день я поднимался из оврага, где срезал из оголенного корневища нарост, похожий на звериную голову. Ася как раз шла домой, на крыльце задержалась.

– Что это у тебя?

– Оленья голова.

Она чуть склонилась, разглядывая заготовку:

– Скорее, это коза, – молвила, – рога-то короткие.

Я обиделся, хотел сказать: сама ты коза!

Но тут она влетела бы в сени. Злобно хлопнула бы дверью...

Надо сказать, Ася всегда интересовалась, что я мастерю. Прибегая с улицы, останавливалась у моего крыльца и, с любопытством разглядывая очередную заготовку, спрашивала, что это будет?

Я работал стамеской, выковыривал древесное нутро и упорно молчал. Она крутила шеей.

– Что это? – повторяла.

Мне хотелось задумку держать в тайне, и показать лишь готовую вещь. А пока – чтоб она мучилась тут, крутилась возле...

– Не хочешь – как хочешь! – обрывала она и улетала.



Сейчас же, держа корневище в руке, я не хотел, что бы она уходила.

– Может и коза, – миролюбиво согласился. – Посмотрим, что получился.



Она стояла, поставив ногу на ступень крыльца, держала рукой веревочку щеколды. На ней было легкое белое платьице, с бледно-голубыми мазками.

Августовское солнце было ясным, как весной. Не слепило, как в летней ярости, искажая отблесками и контрастами цвета предметов. И я впервые разглядел цвет ее кожи. На руках, на шее, на колене, которым она подперла дверь, и меня вдруг осенила странная мысль. Вернее ощущение, что кожа ее такая белая и чистая, а колено так правильно выточено, только из-за того, что она во всем правильная. Нелепая мысль!

Меня охватила зависть, та благая зависть, которая и есть восхищенье. Когда видишь милое существо, любуешься, надеешься, но вдруг осознаешь, что оно не твое и твоим никогда не будет, – тут-то и сжимают сердце стальные щипцы. Уймись! Ведь ты уже не ребенок. Это капризные дети не сдаются, не хотят верить, что дорогую игрушку с витрины им не смогут купить, но идут до конца и бьются в истерике... Мужчины же должны все понять, принять груз печали и уйти...

Но даже, если ты счастливчик, и милое существо – твое, тысячу раз твое! когда ты можешь делать с ним все, что захочешь, ты все равно боишься. Будто в ладонях держишь воду, которая способна менять форму. Или надувную игрушку: как бы ты ее не мял, не предавал ей разные формы, она все равно выправится. И ты не заметишь этот страшный миг. И потому любовь – горе, рабство и страх ежеминутный. Ибо каждую секунду в мире все меняется.

Я представил все это на крыльце, мысли пронеслись в юной голове на уровне подсознания. И как раз в ту минуту, как предостереженье, на двор пала день. Стало даже прохладно. Это солнце зашло за крону высокой осины, трепещущей над оврагом. Мне стало не по себе, страшно за свое будущее. При моей-то несдержанности и свойству глубоко привязываться.

С Асей спасало одно обстоятельство. То, что она моя сестра. И конечная мысль, что мои чувства нелепы. Скорее, они родственные. И ничего ужасного не было в том, что мне было хорошо рядом с ней, девочкой одной со мной крови. Ведь мы радуемся приезду родни! Я мог обмануть весь мир. И даже при ее родителях был вправе воскликнуть: "Ах, как я обожаю нашу Асеньку! Умницу и отличницу!". Крепко обнять ее и поцеловать. А ее строгая и зорка мать даже не заметила бы, что пропустила мяч в свои ворота. Причем, гордясь за дочь, улыбнулась бы, мягко скосила бы в сторону свои полные губы. И потом, набравшись наглости, можно было повторить свои действия на бис.

Да, обожал.

Помниться, открою ворота, гляну на улицу, – она там с подругами на бревнах сидит, подперла ладонью подбородок, кого-то слушает. И мне, как в песне, на душе "веселО".



И все же я грешил...

По матери у Аси рано начала формироваться грудь. Однажды мы ехали гурьбой в ТЮЗ. Трамвай переполнен, с каждой остановкой набивались люди. Я стоял напротив нее, что-то рассказывал, показывал руками. Трамвай вдруг дернуло. Толпу сместило. Меня плотно прижало к Асе, кистями к ее упругой груди, а колено вовсе ушло меж ее ног. Я не мог пошевелиться. Мы так и ехали до остановки. Она молчала.

В другой раз я столкнулся с ней во дворе, у спуска в туалет. Она летела по ступеням наверх. Я перекрыл ей дорогу. Она фыркнула. Не помня себя, я тронул ее за грудь. Я еще помнил то головокружение в трамвае. Она строго посмотрела мне в глаза и сказала – дурак!

Я тихо пошел вниз, куда она минуту назад неслась, хлопая подошвами по ступеням. Не верилось, что она только что сидела там за дверкой, сняв трусики.

Тогда при Советах я, подросток, не знал, что можно любить двоюродную сестру. Не было известно ни одного подобного случая. Будто на такую любовь был наложен негласный запрет. А ведь это не грех, не позор, не разврат. Это просто – кузина, родной человек, не потому ли многие из дворян в прошлом сочетались браком с двоюродными сестрами. Даже Лев Толстой. В такой связи, должно быть, теплилось больше глубины и взаимопонимания. На интуитивном, на генном уровне.

Я очень скучал по ней, когда она уехала на месяц в пионерский лагерь в Лебяжье. Когда ее предки съездили к ней на родительский день, ноги сами повели меня в их дом. Мать с восхищением, чуть ли не плача, рассказала, что Ася в лесу проколола о сучок ступню. "Бегу-бегу. Чувствую в сандалете что-то хлюпает, смотрю – кровь!" – умиленно пропела она рассказ дочери. Показала фото. Ася, за две недели неожиданно повзрослевшая, сидит в траве, подвернув под себя ступни, голова чуть склонена на бок, смотрит с грустной улыбкой скучающего по родителям подростка.



Мои ежедневные мучения кончились, когда им дали квартиру.

Тогда мы закончили седьмой класс.

Я с дядей разбирал их дом. Вытягивал гвоздодером длинные визгливые гвозди. Доски старинного нареза, без выбранной смолы, были тяжелы. В воздухе стояла густая пыль от сухих опилок и шлака. Мы отхаркивались чернотой. Я чертовски устал.

В сумерках дядя споткнулся, упал. Обратил ко мне черное от сажи лицо: " Все! Уже ноги не держат!" – закричал и крепко выматерился.

Спали они в саду под яблонями. Утром мы к развалинам уже не подходили: хватит! Комиссия не придерется.



Ася перешла в другую школу. Приезжала на улицу редко. Заходила к нам поздороваться и исчезала у подружки. Так уж получалось, что меня в это время не было дома. А сам я к ним не ездил – не хотел видеть сноху.

В армии я немного переписывался с ней. Общего было уже мало. Не зная, что сообщить, она подробно описывала географию и историю тех мест, где я служил. Прислала фото из студенческого лагеря. В спортивной форме стоит, прислонившись к березе, а позади озеро Яльчик.

Мы так с ней и не увиделись. Когда я отслужил, она была уже в Усть-Каменогорске по распределению. Когда приезжала в отпуск она, я был в командировках.

У нее спрашивали: когда замуж? Она отчала с присущей ей скороговоркой: "Когда найду не подлеца!"

А кто был для нее не подлецом? Тот, кто не лез целоваться?

Когда срок практики закончился, ее, как ценного спеца, уговаривали в банке остаться. Но она уехала в Сибирь. На станцию Зима.

Нашла не подлеца. На море. В Крыму. Они переписывались год. А после зарегистрировали брак. Девушка "продвинутая", она не хотела свадьбы и "пресловутой фаты". Но сибиряки настояли на гулянье. Тогда для росписи в ЗАГСе были в моде у девушек цветные платья. Ася сшила себе сама – голубовато-зеленое, наверное, под цвет морской волны, у которой они познакомились. Два месяца вышивала мизерными шелковыми шашками кружева на платье. Как царская золотошвейка. И получилось чудо!

На регистрацию в ЗАГСе, она, как и задумала, приехала одна. Вышла из авто, стремительно пролетала в центр зала, быстро нашла глазами жениха, схватила за руку – и повела за собой к высоким дверям.

У нее два сына. Рожала она с трудом, как мать. Чудом выжила.

Все это рассказывала мне моя старшая сестра.

Наверное, Ася читала мою прозу в Интернете.

"Как сложно он пишет!" – высказалась она как-то при родственниках. Наверное, это про рассказ "Апологет" – о народовольцах и Софье Перовской, где я и вправду, будучи в ударе, закрутил с напластованием эпох.


2

Поздняя Казань для Аси – сплошная боль.

Родители ее умерли, едва выйдя на пенсию. Причем, один за другим. Брат Рустем, крупный, будто сердечник, с двумя ершистыми вихрами на темени, еще со студенчества заигрывал с алкоголем. После смерти родителей связался с пьющей девицей, полуслепой, хитрой, как лисица, но преданной, как собака.

Он разъезжал по теткам. Перед сиротой благоговели, ведь это сын их младшего брата-любимчика, парень, с красным дипломом физмата, надежда родни. Его потчевали от души. Он по обыкновению много ел. Молча и неторопливо. Басом читал за столом собственные стихи, пел громогласно, как Шаляпин, его сужали деньгами, и чуть ли не на цыпочках провожали, сердобольные тетки Вахитовы. Наверняка он посещал теток и по линии матери. Там уж его осыпали поцелуями. Как, бывало, делала моя сестра: оттягивая щеки, сладко и громко чмокала, убывающего, в сопротивлении садящегося, валящегося наземь. Увидев издали ее, идущую с работы и улыбающуюся во весь рот с выражением мультяшного удава, он, полный, неуклюжий малыш, разворачивался и в ужасе бежал, работая локтями, к своим воротам. Пока не схватили, не зацеловали.



Приходил Рустем и ко мне. Но уже с подругой. Как-то они съели у меня весь суп. Прямо из кастрюли. Я, холостяк, сварил его себе на два дня, еще не пробовал, сварил – перекусывать в перерывах между работами. Время было трудное: я строил дом-пристой для дочери, жившей пока в деревне, и писал по заказу большие тексты в два республиканских журнала. Силы мои были на исходе. Дом я строил один. Стройматериалы в те времена были дефицитом, на каждую грубую доску тратилось время. Печатная машинка заедала, пробивала бумагу насквозь, а если лента была жирная, чеканила буквы махровые, или вовсе ставила кляксы. Тексты сдавать я едва успевал.

Измученный к вечеру, валился на пол, оглядывал дощатые стены и понимал, что этот дом я никогда не дострою.

У меня тогда не было женщины, помощницы. Приготовить обед. Позвать в дом на чашку чая. На перерыв. А сам дисциплинировано заставить себя отдохнуть я как-то не умел. Приседал на корточки – закурить, а глаза уже искали канитель: прямить старые гвозди или нарезать кровельными ножницами полоски для крепления железной кровли.

Зайдя со двора на кухню, где усадил гостей, я растерялся: кастрюля была пустой.. Ну, думал, с ним – женщина, суп нагреет. Там четыре литра. Разложит по тарелкам. Поедят. Оставят хозяину. Ведь это все, что у меня было! Тогда, в 90-е.

Рустем сытый, спокойный, не сразу вернул мне пустую кастрюлю. Заглянул в нее, нагнул, ложкой зачерпнул со дна остатки, хлебнул, и лишь потом, вытерев губы, попросил денег взаймы.

Может, он принял меня за тетку, и я обязан? Но я старше его всего на шесть лет. И такой же балбес, как он. Был недавно.

У меня оставалось четыре тысячи, два раза поесть в столовой.

Удивляюсь своему терпению. Когда сильно прав, мелочиться не хочется. Пусть Рустем все детство меня предавал – за курение отец страшно избил меня толстым резиновым шлангом, бросив на пол поверженному пачку " Казбека", на которую навел Рустем; бегал он ябедничать, тряся жирком, и к своей сисястой матери, и та устраивала во дворе скандал. Но теперь мы повзрослели, и тут я был – старший брат!

– Вот все, что у меня есть, – я вынул из кармана мятые купюры.– Отдаю тебе половину.

– Спасибо. На днях я приеду.

И на самом деле появился. С той самой подругой.

Вернее, она его привела.

Она сказала, с какой-то торжественной улыбкой входя во двор:

– Ну что, Айдар, отдавай должок!

Я крыл крышу, слез по лестнице, часто заморгал.

– Какой должок?

– А за ваучеры?!

– Какие ваучеры?

– Которые ты купил у Рустема. Ты сказал, что отдашь деньги через неделю.

Я, закипая, в недоумении посмотрел на брата... Тот сморщился: ладно, ладно, наврал.

– Ах, вон оно что?! – догадалась девица, яростно блеснув сильными очками. Встала, развернулась и, пройдя к воротам, громко ими хлопнула.

– Рустем, я занят. Страшно устаю. Ты потерял совесть. Больше не приходи.

Это были мои последние слова брату.



Еще до этого случая, он сел играть в карты с парнями из своей многоэтажки, выиграл кучу денег, а наутро все проиграл, в том числе и трехкомнатную квартиру, доставшуюся от родителей.

Ася приехала, нашла его в общаге, куда его выселили, сняла с ноги туфель и, не говоря ни слова, наотмашь отхлестала. В слезах вылетела вон.

Прощаясь на кладбище с родителями, молвила, что больше в Казань не приедет.

Тогда же, в начале 90-х, она на трудовые купила "Оку", ту из первой партии, ездить семьей на дачу. На второй день ее угнали. Милиция не искала. Через несколько лет остов автомобиля без дверей и внутренностей нашли на краю тайги, в осушенном болоте.

Пять лет назад я случайно узнал, что Рустем умер – два года как похоронили.

Последний раз я видел его на Декабристов – с восьмого этажа "Издательства", где курил на лестничном марше у широкого окна. Я сразу узнал его по массивной фигуре, не суетливым движениям. Они что-то ели в скверике, стоя лицом к друг другу, трогательные бродяги!

Он пропивал деньги, полученные за проданную комнату в казанском общежитии. Жили они тогда уже в районном городке Волжск. У матери девушки, в хибарке. Мать эта жаловалась соседям, что Рустем, хоть и пьет, но сдержанный и порядочный. А вот ее дочь – настоящая стерва!

Надо сказать, Рустем никогда не был трусом. В силу несуетливого характера и, наверное, ощущения своей богатырской силы. Не был он и мелочным, завистливым, жадным, не мог умышленно причинить человеку зла. Он был в отца, человека мягкого нрава, не лишенного чувств юмора и справедливости. Мужики на улице его уважали, искали порой у него поддержки. Когда устраивали на траве шахматный турнир, или резались в козла, можно было услышать в споре чей-нибудь надтреснутый от обиды голос: " чего вру?! Вон и Ризван про это говорил!.", "А что? Ризван тоже самое делал!". Рядом в мураве стояла початая бутылка водки, накрытая стаканом, а на донышке его – кусок ржаного хлеба.

Почитали его и на заводе, там – за внутреннюю дисциплину и ответственность. И потому его всюду двигали – и в коммунисты, и в передовики, и портрет выставляли среди лучших людей города.



Асю я потерял.

Вряд ли она приезжала на похороны брата. К тому времени уже больная сахарным диабетом, полученным тоже в наследство от матери.

Нет ее и в Одноклассниках, да и фамилия у нее давно уже другая.

Седые ее одноклассники, те, кто жив, до сих пор ее ищут. Пишут мне в личку, расспрашивают о мелочах, связанных с нею, просят школьные фото. И опять интересуются, почему у нас с ней разные фамилии, раз отцы – родные братья?

Они ищут первую свою любовь, заново переживают в себе прошлое. Они не хотят умирать, и это у них получается.



P.S Надеюсь, и у Аси все хорошо. Но вот взяли и откуда-то нагрянули эти воспоминания о ней! Они не отпускают меня уже на протяжении месяца! Преследуют. Что это? Нехорошее предчувствие? Сигнал? А может, просто – возрастная тоска по детству? По счастью? По лучшим людям?

Живи, Ася, долго! Может, случайно почтешь этот рассказ в Интернете, и удивишься многому, а что-то вовсе станет для тебя открытием.




© Айдар Сахибзадинов, 2022-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2022-2024.
Орфография и пунктуация авторские.





НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"
Андрей Бычков. Я же здесь [Все это было как-то неправильно и ужасно. И так никогда не было раньше. А теперь было. Как вдруг проступает утро и с этим ничего нельзя поделать. Потому...] Ольга Суханова. Софьина башня [Софьина башня мелькнула и тут же скрылась из вида, и она подумала, что народная примета работает: башня исполнила её желание, загаданное искренне, и не...] Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" [Сутки через трое коротких суток / переходим в пар и почти не помним: / сколько чувств, невысказанных по сути, – / сколько слов – от светлых до самых...] Надежда Жандр. Театр бессонниц [На том стоим, тем дышим, тем играем, / что в просторечье музыкой зовётся, / чьи струны – седина, смычок пугливый / лобзает душу, но ломает пальцы...] Никита Пирогов. Песни солнца [Расти, расти, любовь / Расти, расти, мир / Расти, расти, вырастай большой / Пусть уходит боль твоя, мать-земля...] Ольга Андреева. Свято место [Господи, благослови нас здесь благочестиво трудиться, чтобы между нами была любовь, вера, терпение, сострадание друг к другу, единодушие и единомыслие...] Игорь Муханов. Тениада [Существует лирическая философия, отличная от обычной философии тем, что песней, а не предупреждающим выстрелом из ружья заставляет замолчать всё отжившее...] Елена Севрюгина. Когда приходит речь [Поэзия Алексея Прохорова видится мне как процесс развивающийся, становящийся, ещё не до конца сформированный в плане формы и стиля. И едва ли это можно...] Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике [Авторский вечер филолога, академического преподавателя и поэта Елены Ванеян в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри" 18 января 2024 года в московской библиотеке...] Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... [У жизни новая глава. / Простим погрешности. / Ко мне слетаются слова / на крошки нежности...] Лана Юрина. С изнанки сна [Подхватит ветер на излёте дня, / готовый унести в чужие страны. / Но если ты поможешь, я останусь – / держи меня...]
Словесность