Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Теория сетературы

   
П
О
И
С
К

Словесность




ИМПЕРИЯ,  МЕТАФИЗИКА,  МАРГИНАЛЬНОСТЬ

взгляд из Санкт-Петербурга


Сокращенный вариант опубликован
в журнале "Звезда", N 1, 2006.


У Лотмана находим три основные определения северной столицы: Петербург, как город существующий в реальном историческом времени, Новая Голландия, перенесенная в русский контекст; Петербург, как вечный город, включенный в сакральное время (коннотация с Римом), и Петербург - эфемерный город, "город-призрак".

Эсхатологизм - черта петербургского мифа, возникшая уже на стадии его зарождения: первая жена Петра I, царица Авдотья, согласно легенде, пожелала новой столице, чтоб ей было пусто. Ср. с этим обратное по смыслу высказывание Василия Тредиаковского: "Сей рай стал, где было пусто!". И далее по расширяющейся литературной колее метафор - уже как нечто данное - "город-морок", "призрачная Пальмира" Вяч. Иванова и т.д. Или - совсем недавний рефлекс - Дмитрий Бобышев: "Изначально заболочен / и заклят Авдотьей... Пусть / под имперской оболочкой / люди есть, а город пуст".

Философ Борис Гройс уподобляет Петербург культурной цитате, ориентированной на идеальный европейский прототип. Этот "город-цитата" строился по типу архитектурно избыточной декоративной сцены над миазменным болотом. Город-нарцисс, завороженный собственной исторической событийной пустотой, по словам Гройса, парит "над пустым местом"...

По мнению Д. Голынко-Вольфсона: "Появление мифа... уместно датировать авангардистской эпохой - "мирискуснической" и символистской карнавальной феерией начала века... Поэты и художники русского модерна... стилизовали и обыгрывали классический фасадный Петербург... наделяя его инфернальной потусторонней аурой... После кризиса... авангардной мессианско-апокалиптической доктрины, постепенно отошел и сконструированный ею петербургский миф... Город остался риторической цитатной конструкцией на пустом месте...".

Вопреки мнению о падении популярности петербургской метафизики, стоит упомянуть о модной современной конспирологии с ее теорией о "солнечном" Ордене Живого Сердца и "лунном" Ордене Мертвой Головы. С первым из них ассоциируются православие и языческий пантеизм, социализм и коллективизм, со вторым - капитализм, либерализм, механицизм, рационализм, иудео-христианство и т.п.

Александр Дугин ("Мистерии Евразии"): "сакральная география утверждает однозначно закон "качественного пространства", в котором Восток представляет собой символический "онтологический плюс", а Запад - "онтологический минус"". Дугин, претендующий на звание местного пророка, сторонник "диктатуры с человеческим лицом", необходимой для национального возрождения, в том числе "национального прогресса" в науке и пр. "Русский патриотизм проникнут космической судьбоносностью, - речет он. - ...Древнейшие структуры народного национального миросозерцания сохраняются на уровне психических архетипов... во многом предопределяя исторические события... Тот, кто знает глубину подсознания Евразии, стойкость ее имперских архетипов, могущество Полюса и его отражений в традициях наций и рас, тот не может расстаться с надеждой и верой в великое пробуждение".

Миф не нуждается в оправданиях и не боится разоблачений. Существуют "пустые" мифы, но не может быть мифологически "пустых" пространств. Рассуждения на тему мифологии можно вести бесконечно, отметим здесь только два момента, связанных с петербургским мифом: бинарность противопоставлений и демиургийность. Философия целиком выросла из мифологии, более узко - из мифа креации, абстрагируя сакральные стихии и силы, и превращая их в принципы и категории. Метафизика это каузальные начала мира и культуры, рассуждение об устроении физического бытия. Миф СПб ("петербургский текст") демонстрирует это не только на примере деятельности Петра, но и на примерах творчества художника-демиурга. См. в библейских псалмах о деятельности Бога по укрощению ярости моря и уничтожению змей, хотя это наиболее типичная деятельность любого мифогероя. "В истории Петербурга, - писал Николай Анциферов, - ...наводнения... вызывали образы древних мифов", "здесь воистину была борьба солнечного божества космократора Мардука с безликой богиней хаоса Тиaмат!..".

Поэт и сенатор М. Дмитриев: "Он, Великому покорный. / Создан сильною рукой! - Это Петербург. Город наш нерукотворный, / Он сложился сам собой. - А это Москва". А. Сумароков в 1755 году: "Петр природу пременяет, / Новы души нам влагает". Василий Майков (1770): "Народ мой есть морския тишины, / Которо, укротясь после жестокой бури... / Изобразив в себе небес пресветлый свод". Семен Бобров (1803) о Петре: "Народ тобою сотворен". (Ср. однако у Константина Аксакова (1845): "Народа дух распустит крылья... / Твой град рассыплется во прах!") 1 .

Развитие и усложнение этого мифа происходит в аспекте бинарных оппозиций. От классических рефлексов, "всадник и конь", "Петр и Евгений", "Город пышный, город бедный", (Пушкин), "город славы - и беды" (Ахматова), "прекрасно-страшный Петербург" (Гиппиус) к более девиантным образам - "начальства и народа", "Ленина и Керенского", "безумной идеи-богини и ее стада", "коня на всаднике"...

Важнейшим противопоставлением является также противопоставление СПб и Москвы. М. Загоскин скажет, что в государственном теле России "Петербург служит главою, а Москва сердцем", а Н. Мельгунов добавит, что "Петербург, взяв у Москвы голову, оставил ей сердце". Д. Мережковский: "Москва выросла - Петербург выращен, вытащен из земли, или даже просто "вымышлен"" ("Зимние радуги"). В. Курочкин: (1862): "Там, где были топи, / Выросли громады западных утопий". Б. Эйхенбаум: "Петроград пленителен именно своим бездушием - город ума, умысла, так легко поэтому принимающего вид каменного призрака... Москва... живет полнотою и разнообразием чувств... Петроград - чертеж, контур, схема".

Не следует однако упускать из виду определенные нюансы, свойственные этой стандартной модели. Рацио непременно оборачивается иррационализмом, а природная естественность изначально соседствует с исторической случайностью. Сам факт возвышения Москвы в ордынскую эпоху так до сих пор и не получил убедительного, рационального, объяснения у историков. Из исторических данных - географических, экономических, политических - подробно исследованных А. Зиминым, не вытекает никакой логической неизбежности московского первенства над другими русскими городами, а, скажем, объяснения Льва Гумилева могут вызвать только улыбку у взрослого человека. Метафизические положения также далеко неоднозначны, что становится заметно при рассмотрении понятийной связи космизма и демиургийности с их сложной переходностью, "сгущением-разрежением", субъективного, личностного, и объективного, "стихийного", начала.

Проблема физического воплощения и эстетического выражения - одна из центральных проблем философии и сама по себе представляет идею с бесчисленными отражениями, от образа платоновой "пещеры" до "виртолендов" М. Эпштейна, от Афродиты Пандемос (Всенародной) до губермановского ("идея, брошенная в массы, это девка, брошенная в полк"). Генеральная линия всякой власти - совместить мир и миф, "быть" и "казаться", но "решетка", изнаночная сторона вещей, неистребима.

Маркиз де Кюстин в 1839 году писал: "Петр Великий и его преемники воспринимали свою столицу как театр"; и одновременно с этим: "я нахожу ландшафты петербургских окрестностей более чем красивыми, - на них лежит отпечаток возвышенной печали...". Фаддей Булгарин ("Северная Пчела", 1845, № 249) также не чужд подобного чувства: "Петербург именно город философский: каждую минуту припоминает вам непрочность и неверность всего земного...".

Ощущение изнаночной стороны со временем приобретает прямо таки библейское звучание. А. Бестужев-Марлинский (1819): "Роскошный Вавилон", "град развратный... где беззаконно всё". А. Герцен: "Петербург тысячу раз заставит всякого честного человека проклясть этот Вавилон". К. Фофанов (1884) уже стандартно: "Столица бредила в чаду своей тоски, / Гонясь за куплей и продажей". И. Анненский (1910): "Ни кремлей, ни чудес, ни святынь, / Ни миражей, ни слез, ни улыбки, / Только камни из мерзлых пустынь / Да сознанье проклятой ошибки"...

"Для пришельца из вольной России этот город казался адом", - заявляет философ Георгий Федотов. Точнее, видимо, было бы говорить о "неиспорченной" России, хотя последний вопрос довольно спорный. Что однако бесспорно, так это декадентство городской культуры. Уже у Аполлона Григорьева (1845) любовь к городу это любовь не за "пышный блеск", а за его "страдание больное".

"Только в России есть своя анти-Россия: Петербург, - язвительно замечает Федор Степун в романе "Николай Переслегин" (Париж: 1929, с 328). - В этом смысле он самый характерный, самый русский город". Самым же характерным из литературных течений в этом смысле безусловно стал символизм. "Символизм в поэзии - дитя города, - писал И. Анненский ("Книги отражений". М.: 1979, с. 359). - Он культивируется... по мере того, как сама жизнь становится все искусственнее...".

Как резюмирует позднее Иосиф Бродский, "мыслящие люди того времени получили возможность взглянуть на самих себя и на народ как бы со стороны... К середине ХIХ столетия отражающий и отражение сливаются воедино: русская литература сравнялась с действительностью до такой степени, что когда теперь думаешь о Санкт-Петербурге, невозможно отличить выдуманное от доподлинно существовавшего..." (Бродский И. "Меньше единицы". М.: "Независимая газета", 1999, с. 80).

Излюбленные мотивы "петербургского текста" (не только символизма) первой четверти ХХ века, в частности, "Тяжелой лиры" В. Ходасевича, - столкновение воды и камня, апокалипсис, возрождение через смерть, маскарадность. В апрельском номере "Весов" за 1904 год А. Белый публикует статью "Апокалипсис в русской поэзии", В. Розанов назвал свою книгу 1918 года "Апокалипсис нашего времени", романы Ропшина / Савинкова - "Конь Бледный" (1909) и "Конь Вороной" (1923), статья А. Крученых - "Апокалипсис в русской литературе" (1923). Собственно, апокалиптизм неизбежный результат понятий циклизма и бинарной симметрии в мифологическом сознании: тем более, если нечто возникает "из ничего" и сразу, по чьей-то личной воле, то и погибнуть должно согласно той же логике - обрушиться в "ничто" по воле вышних сил...

Все это лишь одна из черт, определяющих элитарную культуру начала века с ее идеями богочеловечества, теургии, софиологии, всеединства, жизнетворчества и тому подобными идеями. Однако спиритуализм легко и с упоением переходил от Аполлона к Дионису: завороженность абстрактными идеями народности и стихийности толкала утонченных эстетов в объятия разного рода сектантов и революционеров, также не чуждых оргиастического мистицизма и экстатизма. Игра, правда, продлилась недолго, но и обожествленная "стихия", народ, в свою очередь не меньше пострадала от воплощения руководящих идей.

Как пишет один из исследователей "метафизики Петербурга" К.Г. Исупов, теократические амбиции Петербурга совпадают с его имперскими притязаниями на "Последний Рим" подлинного цезаризма... Город эклектично смешавший архитектурные стили - "такой город рискует оказаться метагородом, т. е. образом самого себя, мыслью и грезой о себе самом... Петербург - город повышенной знаковости (гиперсемиотичности)... противостоит "естественному" языку Москвы... У А. Белого мифологемы Сфинкса и Феникса - смысловые прототипы "государственности" и "общинности"... Петербург - фантом, призрак, город, таящий умышление против человека... станет устойчивым стереотипом... Древнейшая репутация города как памятника цивилизаторского энтузиазма восходит к образам города-блудницы, к мифам о богоборческом созидании Вавилона... Воздвиженье Нового Вечного Града наперекор стихиям и здравому (т. е. московскому) смыслу; сакрализация власти при десакрализации церкви... Культура существует, пока живет диалог позиций. Историческая функция мировых столиц - ...генерировать культурное многоголосие нации".

Эпоха "советского Рима" уникальным образом совместила пародийно-фарсовый характер бытия с устрашающей мощью "каменной десницы" (ср. у Д. Бобышева в "Русских терцинах" (1981): "Роль Греции к лицу играть Европе. / Америка - известно, Карфаген"). Виктор Соснора о трагифарсе жизни поэта: "Над Гастрономом ввинчен эхолот, / он говорит одну и ту же ноту, / что в свой желанный век я есть илот, / и только тем любезен я народу". Александр Миронов (1981): "здесь на болотной кочке стих распятый / здесь Пятый Рим возводится проклятый / и пьяницы синеют от кошмаров / в траншеях поэтических бульваров". Он же (1966): "Петрополь смотрится младенцем, / весь в позолоте и тоске. / И повелев душе одеться, / плывет Евгений на доске, / плывет, минуя сонм больниц, / под дикий хохот рожениц, / где наводненьем беспристрастен, / грозя Петрополю причастьем, / под одобрительные речи / плывет дитя ему навстречу. / А он двух слов связать не может. / И перепутав ваше-наше, / Евгений путницу тревожит: / душа она или параша?".

Автор "петербургского текста", при всей чаемой рефлексивности, остается в синкретическом поле устроения и деструкции, демиурга и стихии, в неразрывности состояния жреца и жертвы. И похоже, что все революции, культурные и социальные, мало изменили основную тенденцию этого текста.

Глеб Горбовский (1993): "Еще не Запад, но и не Восток. / Еще не ужас, но и не восторг"; (1991): "Царь окно прорубил нам - во вне! / Да застряла Россия... в окне".

Елена Шварц (1974): "Петербург нам родина - особая страна. / Он - запад, вброшенный в восток, / И окружен и одинок, / Чахоточный, все простужался он, / И в нем процентщицу убил Наполеон. / Но рухнула духовная стена - / Россия хлынула, дурна, темна, пьяна".

Виктор Кривулин писал (НЛО, № 14), что "ленинградская школа в принципе очень спиритуальна, независимо от того, идет речь, скажем, о дадаизме или о символизме". А возможна ли связь с архетипическим на уровне гротесково-ироничной, цитатно-игровой, но реально - трагической, литературы? Я бы сказал, что она неизбежна, без нее невозможно было бы преодолеть уже ставшую штампом и китчем петербургскую метафизику и тем самым заново возродить ее. Метафизика в поздний советский период стала достоянием "бедных евгениев", переместилась из "эмпиреев" в "подвалы".

Сергей Стратановский (1970-е гг.): "Вот архив архетипов в глухом ленинградском подвале... / Подсознанка атасная, вихрь деструктивных химер".

Странность и призрачность Петербурга, картины его агонии и предсмертного агона, отраженные в произведениях А. Белого, Г. Иванова, З. Гиппиус, К. Вагинова, приобретают еще более мрачные очертания в литературе и искусстве ленинградского андеграунда 1970-х - 80-х годов (упомянем здесь серии фотографических работ Бориса Смелова и Бориса Кудрякова, а также сюрреалистические рассказы последнего).

Новая, постсоветская, эпоха соревнуется в радикализме с двумя предыдущими "переломами", петровским и ленинским. Изменения общемирового свойства - социальные, культурные, технологические - также невозможно не заметить, но прогрессирующий "взрыв" не способен отменить архетипического "всхлипа", родимых пятен средь родных осин. Стратановский (1990-е гг.): "Вот Павка Чичиков - вчера партаппаратчик / Теперь хозяин фирмы по продаже / Российских голых душ в лимонный Сингапур"; "Президент говорит: / "Наш великий Михайло Бахтин / Завещал, уходя, / и торжественно мы обещаем / Выполнять непреложно, / как бы ни был безбожно кровав / Карнавал всероссийский".

Конечно, это рефлексия "старорежимных" авторов, не вписывающихся в "комсомольский" задор и нахрап новых рыночных ритмов.

Волны стихии напоминают о "волнах" истории и намекают на неведомый замысел, не обязательно демиургийный. Меняются исторические формы эксплуатации. Вместе с элитой, вместе с определенной системой. Последний "Титаник" не выдержал столкновения с айсбергом холодной войны и благополучно затонул, но жизнь на этом не прекращается. В то же время моменты экстремумов в истории не просто повторяются - их появление происходит все чаще (наряду с ускорением НТР, накопления информации и обратных связей). Судя по тому, как сочетаются сегодня социальные процессы деградации и возрождения, а также учитывая частоту технологических и природных катастроф, можно предположить, что экстремумы уже переходят один в другой без перерыва. Т.е. дальнейшего ускорения, как такового, не будет, или, вернее, оно будет выражаться лишь в усилении экстремального процесса в целом. К чему это приведет, наверное лучше не думать...

Петербург не только по поэтическим соображениям именуется "городом-призраком", "некрополем", "городом мертвых поэтов". Его образ действительно застыл где-то в виртуальном пространстве, в утопическом безвременье между негоциантской "Ганзой" и купеческой Москвой, между двумя империями - традиционной, романовско-сталинской, эпохи "заката Европы", и наступающей империей глобализма. Хотя в наше время и "призраку" найдется работа, и призрак в хозяйстве пригодится - позвенеть регалиями при встречах на высшем уровне и при заключении сделок.

Понятно, что причиной нынешней виртуализации и музеификации Петербурга стала смена официальной столицы, перенос самой функции "окна в Европу". Но что интересно: перемена участи не привела к взаимообмену характерами городов, а присущие им различия даже обострились 2 . В мемуарах художника Валентина Воробьева ("Враг народа". М.: НЛО, 2005) очень ярко отражена культурная ситуация советского времени - ситуация двух андеграундов, когда московская "авангардная тусовка" открыто работала на т.н. "дипарт". В результате появления дешевого рынка искусства для западных дипломатов и столичных коллекционеров, москвичи вели вполне презентабельный по тем временам образ жизни, тогда как ленинградская "Вторая культура" в кочегарках и коммуналках тайком занималась экспериментаторством и религиозным ликбезом.

Отсвет некоторой "андеграундности" лежал на всей питерской культуре, независимо от ее официального статуса: часть известных ее представителей перебиралась либо в столицу (как Битов и Юрский), либо на Запад (Бродский, Довлатов, Шемякин, Барышников). Реальная известность оставшихся "законных" деятелей литературы и искусства мало чем отличалась от известности их "второкультурных" земляков. Не произошло каких-то кардинальных долговременных изменений и далее: сегодня, к примеру, число читателей толстых журналов вряд ли превышает число читателей самиздатских журналов советского времени. А в целом количество активных читателей неуклонно приближается к числу самих пишущих; в принципе, это уже одни и те же люди.

Сегодняшние попытки выбиться из безвестности путем каких-либо формальных (и прожектёрских) операций над статусом города "с областной судьбой" (от деятельности градоначальников до карнавальных игрищ "неофундаменталистов") с психологической точки зрения сами являются результатом мышления "областного" типа, провинциальны по своей сути. Конечно, при возврате СПб ряда столичных функций и основании крупных инвестиционных центров организационно-материальное положение культуры могло бы несколько измениться в лучшую сторону. Особенно для чиновника, близкого к финансовым потокам, и культурного деятеля, рассчитывающего на благосклонное внимание означенного чиновника. Но что поменяется в концептуальном плане? Только то, что существующий (и далеко не полностью отрефлектированный) уровень культуры еще больше приблизится к современному типу производства - унифицированной культуре мирового мегалополиса.

Унификация эта, конечно, особого рода, комплиментарная к понятийному хаосу и не ограничивающая свободы самовыражения, но проверяющая ее на "оселке" товарного спроса. Здесь усложнение внешней инфраструктуры и технологического "контента" напрямую связано с редукцией "излишних", факультативных, личностных измерений. Универсализм в эпоху специализации становится чересчур громоздким и непродуктивным атавизмом.

Если взять современную авангардную культуру "московского типа", то здесь очевиден акцент на общественный скандал (т.е. интерес), шоу-сферу, злободневность, рыночный расчет, плюс определенная пародийность, цитатность и массмедийность материала, что в целом представляет собой форму интерактивной коммуникации и что заметно отличает ее от "барочности", эгоцентричного модерна и иерархийного символизма петербургских коллег. Правда, реальный мировой спрос всегда несколько опережает космополитические расчеты провинциального неофита, поскольку признаком полноценного статуса участника цивилизационных процессов является искренний (пусть и неустойчивый) интерес к провинциальным культурам, еще сохранившим некое натуральное "ядро", или раздираемым живыми конфликтами между "родным" и "вселенским".

Отсутствие у нас актуальных ориенталистских интересов, в сочетании с чувством национальной обиды, это уже само по себе является диагнозом. Впрочем, неприятность последнего смягчается отсутствием также и духовной пресыщенности, т.е. неким пространством свободы, открывающим возможности движения в различных направлениях, в сторону эволюции или деградации.

О. Шпенглер еще не успел увидеть динамики современной цивилизации и представлял ее как бездушное механическое "отвердение" культуры. Между тем, ускорение технологической событийности ограничивается ныне лишь чисто физическими рамками и социально-экономическими (производственными) циклами. Идеи могут опережать события, но фактическое развитие происходит не быстрее, чем можно запустить в производство, разрекламировать и продать товар. В результате эволюция уже не знает незанятых временных периодов; никто не отдыхает. Шпенглер прав в том, что о "душе" здесь уже не может быть и речи, точнее, "душа" становится лишь речевым оборотом, терминологической пустышкой.

Собственно, это и есть глобальная цивилизация, мировая империя, доведенная до своего логического конца, до идеала. После чего возможна только полная гибель либо скачок в некое не совсем "человеческое" измерение 3 . Пока, правда, эта система сосуществует с цивилизациями традиционного склада, где в той или иной степени (от либерализма до тоталитаризма) важнейшую роль играют такие процессы как имитация, ритуализация, промывка мозгов и чистка рядов, борьба кланов, сакрализация вождя или учения (с отсылкой к отцам-основателям и утопическим целям).

Мы, кажется, уже разучились чему-либо удивляться, поскольку само это чувство есть рефлекс наличия души и культуры. А удивление должно было бы вызывать неприкрытое сочетание родовых инстинктов и передовых технологий, хотя, возможно, что данный синтез вовсе не случайный, а закономерный виток эволюции (замыкание сверхцикла?). Генная инженерия и нанотехнологии, терабайты информации и глубины микромира, но - басенная риторика, двойная мораль, тотальная продажность, жирные коты, собачья радость, звериная жестокость, медвежьи услуги, козлы отпущения, поросячья эстетика, а также массовые камлания, мелкая мстительность, публичное вылизывание начальственного ануса, бесплатное кино с ритуальной дегустацией солдатской каши и портянок... Список бесконечен. Или действительно, чем откровеннее атавизм, тем больше он похож на последнее слово цивилизации?.. А массовые галлюцинации вернее отражают наш мир, нежели чья-то индивидуальная, случайная, трезвость?.. В таком случае нам остается лишь поздравить друг друга с наступлением полной и окончательной "адекватности" 4 .

Практицизм и цинизм отечественных политиков вовсе не исключает возникновения новых утопических прожектов и сюрреальных концепций, что не в последнюю очередь связано с их слабой гуманитарной подготовкой. Например, не раз высказывалось мнение о том, что нашей стране в планах построения своего будущего следует обратиться к опыту дальневосточных соседей - Китая, Японии и прочих "азиатских тигров". А ведь не секрет, что также как трудоголики эпохи Реформации выросли из протестантской этики, менталитет трудоголиков Востока многим обязан основам конфуцианской идеологии. А что такое конфуцианство? Смею утверждать, что в копилке мировых идей нет ничего более чуждого российской ментальности и принципам общественного устройства, чем философия Конфуция, Мэн-цзы и Чжу Си. Гораздо более практичным и результативным оказалось бы внедрение в нашу жизнь культа вуду, тайного кодекса тамплиеров или шаманских практик каннибалов Андаманских островов. Здесь наверняка удалось бы отыскать какие-то культурные параллели, если не влияния, но конфуцианство... Нет, нет и нет. Вы только представьте себе, какие требования предъявляли основоположники этой доктрины т.н. благородному мужу, цзюнь-цзы: абсолютная искренность, человеколюбие, почтительность к старшим, всепревозмогающее чувство долга, обязанность учиться и самосовершенствоваться всю свою сознательную жизнь. Этого мало: преданность, изучение ритуала, постижение сущности (в том числе сущности музыки), отвержение личной выгоды, сопричастность космосу...

Думаю, этого достаточно, а то мне уже боязно за читателя. Ну, а для особо стойких, в качестве эпиляции души, цитата из трактата Чжу Си: "Надо много учиться, напряженно мыслить, достичь ясности в суждениях и чистосердечия в поведении. Сюда следует присоединить и Дао-путь верности и почтительного отношения к родителям и применять все это в ежедневной практике..." Недурно, не правда ли? В Европе неежедневное совпадение (или ежедневное несовпадение) с положениями Нагорной проповеди не очень сильно мешает человеку считать себя христианином, а вот Чжу Си специально предупреждает своих адептов (причем, никаких не святых отшельников, но управленцев и претендентов на государственные посты), что "если в их действиях и их сознании появится нечто даже столь малое, как тончайший волос, что не будет соответствовать небесному принципу, то именно на этот волос они и не достигнут искренности" 5 .

Конечно, любой представитель нашего сознания сразу же может сказать, что одно дело, мол, идеалы, виртуалы и экзотические маргиналы, а другое - наличные "реалы" и "империалы". Но здесь я возразил бы, что дело тут не в особых личностях, каковых везде и всегда недобор, но в особых культурных условиях, которых не добьешься никакими технологиями. Две с половиной тысячи лет отделяет нас от Конфуция, а и он занимался ничем иным, как заново проговаривал идейные основы традиции, коей уже было столько же... Так что всякие "забугорные" теории бывают хороши только в забугорной же практике, и это нам тоже отлично известно по недавнему 70-летнему прошлому.

Согласно новейшим - синергетическим - исследованиям, на границе существования и взаимодействия различных (здесь - этносоциальных) структур возможно образование новой стабильной структуры, т.е. сама граница культурных контактов, сама маргинальность, может превратиться в самостоятельную систему. Понятно, что в первую очередь речь идет о России 6 .

В этом плане любопытна геральдическая семантика двуглавого орла. Этот образ возник уже в неолите, военное значение принял у хеттов в Малой Азии, затем использовался в качестве эмблемы власти Византией и, наконец, ее духовной наследницей, Россией. Это может быть случайностью, а может быть - чистой интуицией, но так или иначе символ воспринимается как пространственная метафора; ведь упомянутые земли находились в положении между Западом и Востоком, позднее - между латинством и исламом. "Обычный" орел западных империй четко соответствует их активному цивилизационному статусу и культу рацио, некоторой духовной прямолинейности и механистичности. Что до архетипики Древнего Востока, то последнему была присуща семантика многоголовых химер, отражающая космизм слабо дифференцированного мифологического мира. Трудно в таком сопоставлении культур не заметить некую историческую динамику, эволюционный вектор во времени и пространстве. Современное упоение принципом новизны как нельзя точно укладывается в парадигму постиндустриальной информационной цивилизации, оборотной же стороной этого процесса является забывание. Быстрое забывание не только природных и культурных корней, но и всего того, что казалось современным и новым еще вчера. Тип современного человека в идеале стремится к промежуточному и межеумочному состоянию - "уже забыл" и "вот-вот узнáю". И на вершине прогресса, в самом его центре, нельзя избавиться от маргинальности.

Двуликость, "двухголовость", отечественных теоретиков и практиков рационально труднообъяснима. В стране, "натурально-конкретно" идущей по пути присоединения к глобальному технологическому сообществу, без стеснения используют примитивную риторику, направленную на борьбу с виртуальными, метафизическими, диссидентами и агентами иновлияния. Иначе говоря, идут задом наперед, в новые "мехи" вливая старое имперское "вино", уже превратившееся в уксус. Другой вопрос, есть ли этому альтернатива. На нынешнем уровне "практической" культуры, может быть, и нет: приватизировать, распределить "кормящие точки", развесив по периметру рекламную "клюкву" слоганов, много легче, чем создать что-то действительно новое и жизнеспособное 7 .

Вопрос о парадигмах и традициях наиболее болезненный для нас и возможности здесь весьма малоперспективны. Два радикальных слома "модуса вивенди", в 1917 и 1991 гг., это не тот случай, когда можно говорить о серьезном восстановлении традиций. Только интеллектуальной наивностью (либо циничным притворством) можно объяснить призывы взять то хорошее, что имелось в прошлом. Поскольку речь идет о системах, отдельные, вырванные из контекста, элементы повисают в воздухе и не работают. Но даже если бы существовала волшебная возможность реанимировать систему целиком, сами сторонники этой идеи первыми же забили бы тревогу.

Монархия с традиционными сословными рамками, бесчисленное безграмотное крестьянство, бизнес в руках скопцов-старообрядцев, черта оседлости, "Народная Воля"... Да-да, господа, с благородной шахидкой Софьей Перовской и прочим неизбежным бомондом, а "зажигать" будет гениальный - с прибабахом - Кибальчич; так сказать, через тернии к звездам... Впрочем, до "звезд" предстоят еще ромбики на униформе "товарищей". И здесь любителям авангардного строя тоже полная гамма - голодомор Украины, ежовщина, ждановщина, обезличка и "обезглавка" всего коллектива, дело врачей, великие стройки с прикованными к тачкам приват-доцентами, дети врагов народа... Ну что? Ликует пионерия? Нет? Многовато будет? Желаете "отфильтровать"? Тогда начните с себя, т.к. болтуны в те годы гибли первыми.

Какую традицию, кроме чисто уголовной, можно считать действительно сохранившейся? Не меняются, пожалуй, даже усиливаются только антиобщественные формы выживания в перманентно трудных социальных условиях (и почему, собственно, "анти"?). Но любая жизненная практика время от времени требует хоть какого-то смыслооправдания, чего-то выходящего за рамки сиюминутного "достал - и в норку". Историзм здесь терпит неизбежное поражение на конкурентном поле в борьбе со структурой мифосюжета с ее удобопонятным разделением добра и зла и четким распределением ролей и функций. В отличие от спорных положений науки, логика мифа безупречна: напору фактов она противопоставляет обезоруживающее социально-психологическое объяснение, в пределах от душевной наивности противника до конспирологического злого умысла.

Сила мифа не в том, что он "превращает историю в природу", как считал Ролан Барт, а в его несокрушимой категориальной логике, выраженной в идеальной форме экзистенциальной драмы, сюжет которой давно отложился в культурной памяти человечества. Эта сила очевидна уже в самой легкости с какой любой человек в любое время готов дать психологическое (мифо-логическое) объяснение любому культурному факту. А вот научные объяснения факта таких объяснений бесконечно противоречат друг другу, отсылая нас то к Гегелю и Марксу, то к Фрейду и Юнгу, то к кому-нибудь еще из великих, хотя не столь очевидные, но, как мне кажется, вполне релевантные толкования существуют, правда, известны они лишь немногочисленным читателям В.Я. Проппа, Ж.-А. Греймаса и К. Леви-Стросса.

Чтó такое с точки зрения сторонника "простых" толкований "с двойным дном" нападки "объективистов" на те или иные периоды истории и исторических персонажей? Согласно фундаментальным законам мифодрамы это попытки "вредительства" и создания ситуации культурной "недостачи", похищения "блага" и нарушение "завета", закона и социального равновесия. Такие попытки автоматически запускают механизм сюжета концептуальной трагедии, инициируют рефлекторную "песнь козлов"; "греймасы" и "проппы" ее готовы услышать, но заглушить не способны. Историзму остается спасаться в собственном, позитивистском, мифе - мифе своей всесильности и центрального положения, хотя реальная его роль вторична и периферийна. В определенной мере сходная судьба у всего рационализма - научного, политического, экономического. При всей своей технологической мощи и видимой повсеместности рационализм фактически действует в пределах эмотивной и мифологической сферы, в рамках мифосмыслового целеполагания 8 .

А вообще басня, притча, пословица и подобные им фольклорные схемы вполне эвристичны и хорошо накладываются на российскую социальную историю. Любопытно было бы рассмотреть ее в духе аналитики Проппа, Дандиса и Леви-Стросса. Со своей стороны я бы сравнил данный предмет с мировой повествовательной традицией о "проделках хитрецов". Культура Запада и культура Востока в меньшей степени согласуются с этой традицией в виду значительного внутреннего развития в них "юридизма" (законопослушания) и теократизма (религиозной догматики) соответственно. А в России культура обмана достигла поистине космического, если хотите, онтологического размаха. Власти обманывают своих подданных, народ обманывает власти, мужья - жен, жены - мужей, учителя - учеников, дети - родителей... все обманывают всех и каждый - самого себя. У нас получили развитие наиболее изощренные технологии лжи и формы надувательства, а постоянное соревнование в изобретательности и борьба на опережение сделали русский характер самым сложным и непостижимым в мировом сообществе 9 . Собственно, мир обязан свободой и спокойствием только тому факту, что хитрости россиян направлены прежде всего друг против друга.

Разумеется, разрушительность такого образа жизни давно бы привела к полному коллапсу, если бы все это не амортизировалось некими социально-природными ритмами и системными ограничениями, которые хорошо просматриваются в упомянутых выше мифологических схемах. Когда искусство обмана исчерпывается ("упадок лжи"), черты культуры слабнут и русская "гексаграмма" пожирает сама себя, происходят социальные бифуркации - революции, репрессии, смены парадигм и династий. И все начинается заново - с "сильной черты", очередной утопии и первоначального, грубого, накопления обмана. Интеллигенция делится на имперскую и маргинальную, новая власть обретает богатство, а народ - на какое-то время - терпение. Стойкость - к счастью! Благоприятен брод через великую реку.

Эпохи перемен столь же сходны между собой, сколь и неповторимы; историчность и метафизика дополняют друг друга. Но кроме периодов ярких, бурных и несколько бестолковых существуют и другие, неброские, но - в глазах историка - не менее интересные исторические периоды. Таким временем был 18-летний отрезок между двумя периодами энтузиазма - "мертвый сезон", от "чешской кампании" 1968 года до кампании антиалкогольной. Одновременно это был "бархатный сезон" социализма и этап высшего имперского культурного расцвета, сравнительного социального спокойствия и полной духовной исчерпанности официальных идеологем. Ситуация хорошо известная по типологически сходным ситуациям прошлых веков и по сегодняшним событиям. Так, ряд политологов (например, Джон Грей) говорит о значимом совпадении современной геополитической экспансии Запада и философского краха основ либеральной идеологии, призванной оправдывать эту экспансию.

Независимо от того, насколько верно мнение о повторяемости подобных ситуаций, вряд ли стоит оспаривать данную характеристику применительно к нынешней эпохе Постсовременности 10  (Постмодерна, который некоторыми отечественными гуманитариями все еще понимается как некая надоедливая, но преходящая мода в искусстве).

Положения государств и культурных социумов, качественная их внедренность в общую цивилизационную схему весьма различаются. "Нам бы ваше загнивание!" - вот наиболее популярный лозунг элиты посткоммунистических стран. Итоги "большого скачка" (эволюционных результатов революций с их плюсованием недостатков, а не достоинств старого и нового строя) обескураживают и критиков и искренних сторонников (кабинетных утопистов). Правда, сегодняшняя элита безусловно оказалась в выигрыше при ставках на "загнивание", но ее возросшие в сравнении с советской номенклатурой возможности омрачены гораздо меньшей легитимностью и ценностно снивелированы ростом общего технологического уровня (ведь никто уже не мерится качеством жизни с древнегреческими олигархами или с британскими сквайрами викторианской эпохи).

То, что новая элита успела вскочить на подножку поезда, направляющегося в тупик, не столь уж трагично, поскольку "тупик" покуда чисто концептуальный, а это для недавнего "общества дефицита", привыкшего жить в мире социальных утопий и мифов, не имеет определяющего значения.

Смена элит ("львов" на "лис", в терминологии В. Парето, хотя в нашем случае, скорее, на "гиен" и "шакалов") как смена форм экономической эксплуатации не должна, в принципе, вуалировать базовый статус последней, также как смена форм и приоритетов в культуре и искусстве не отменяет общих основ самого эстезиса. Другое дело, что именно форма призвана выражать и репрезентировать сущность.

Сущность - понятие метафизическое, т.е. предельно общее и неисчерпаемое преходящими формами, потому за ведущими явлениями и их шумной манифестацией всегда кроются многочисленные высказывания и смыслы, потенциальные, фоновые, коррелирующие, но почти неслышимые. Однако при достаточно резкой смене популярных форм, на "сломе", в "разрыве", вдруг выясняется, что все, что недавно валом обрушивалось на публику, это лишь жалкий перепев былых маргинальных форм. Они во многом уже успели стать естественными формами языка или даже сверхъестественными мифологемами, а новая волна присваивает эти готовые формы в качестве инструментария для собственных целей. Из чего, кстати, становится ясным, что на культурной периферии происходит незаметная, но вполне реальная эволюция, культурное развитие как таковое. Но развитие культурных форм всегда специфично, вечные мифы имеют ту или иную региональную (и временнýю) прописку 11 .

Историческая "умышленность" и порожденная ею мистика Петербурга давно уже стали элементами текста школьных хрестоматий, справочных пособий и комментариев к музейным экспонатам. Возникает, может быть, праздный вопрос: сохранились ли до наших дней какие-то живые корни-истоки, подпитывающие - пусть на бессознательном уровне - сегодняшнее художественное мышление СПб? Современные формы "космополитической" культуры оставляют этот вопрос без ответа. Тогда зададим вопрос по-иному: а возможна ли "гидропонная" эволюция, чисто горизонтальное развитие, зависимое от внешних информационных влияний? Во всяком случае "цветение" петербургской литературы во все времена было бы невозможным в исторически стерильном культурном пространстве. Это до банальности очевидное соображение, тем не менее, слишком легко искажает фактическую картину духовной преемственности в виде передачи "эстафеты" (декабристы - "Колокол" - "апрельские тезисы") или даже в более изощренном, но столь же однобоком варианте "страха влияния" (по Харальду Блуму).

Одного только "осеменения"/"опыления" старшими младших (либо "выживания" первых вторыми) недостаточно без реальной, специфической и культурно "унавоженной", почвы. Эта реальная почва, "перегной", "гумус", не только "язык" и "народ", но и "культурный слой" в точном смысле слова. Слой, крайне слабо отмеченный в биографиях "великих" и автоматически выпадающий из исторических обзоров для широкой публики, но без которого "городская культура" была бы совершенно бесплодна.

Это и в самом деле плохо различимая интеллигентская "синкретическая масса" учительниц и библиотекарш, писателей и читателей, доцентов и дворников, гениев и графоманов, посвятивших жизнь искусству и авторов двух с половиной стихотворений. Если каждый вспомнит тех, кого знал лично он, а потом все списки сложить вместе... А ведь любой такой "список" уникален и не поддается обычной классификации, напоминая этим знаменитую энциклопедию животных из рассказа Борхеса. Вот только несколько случайных персонажей из моего личного списка советского времени.

Рано умерший рок-бард, Сергей Ж., прямой предтеча Башлачева, Шевчука и Гребенщикова. Любительские магнитные ленты с его авторскими записями частью пропали, а частью пылятся у его родственников. Бывший инженер, Виктор Н., автор написанной в стиле средневековой религиозной поэзии работы об основах языка и мышления. Профессиональный тунеядец Герман Г., автор неопубликованных поэм и саркастической пьесы из жизни ленинградской богемы. Тунеядец, англоман и правозащитник, Илья Л., автор неопубликованных статей о творчестве тогда еще неизданных обэриутов (в дальнейшем - профессор славистики и дипработник посольства США). Ася М., пенсионерка, издала мизерным (не поступавшем в продажу) тиражом книги К. Кузьминского, Д. Дара и В. Филиппова... И т.д.

"Звезды" культуры, будущая номенклатура "музея", находятся между невидимой "почвой", которая их породила, и назойливой шоу-культурой ("попсой"), своим карикатурным отражением. Поэтический дискурс как таковой это самая архаичная и "ахроничная" составляющая литературы, наиболее близкая к метафизике. Упомянутый ранее период "бархатного конца империи" дал со времени Серебряного века, пожалуй, самых ярких мастеров поэзии, и бóльшая часть из них представляла петербургскую (ленинградскую) школу.

Интересно, что к тому времени в мировой поэзии произошла определенная эволюция, она четко разделилась на массовый песенно-рифмованный жанр и на концептуальный верлибр. Концептуализм на своих объективирующих метафизических "верхах" как-то естественным образом потерял индивидуальную авторскую особость, в то время как серьезная отечественная поэзия сохранила свой "фонический" багаж и дифференцировалась как раз по личностному характеру и уникальности авторского голоса. Но сегодня вербальная изощренность оказалась на периферии, точнее, в "вакуумном" центре, между технологизмом клиповой культуры, который уже "перерос" специфику чистой вербальности, и ее реанимированным пра-мифологизмом, до дискурсивности недоросшим.

Круг этих поэтов и прозаиков (не "тискателей рóманов", но авторов, чьи тексты сравнимы по своим достоинствам с поэтическими) 12  был маргинален как в рыночном смысле, так и в плане несоответствия идеологической удобопонятности. Если бы не восторженное одобрение со стороны местного "культурного слоя" и - следом - западных славистов, он никогда не получил бы признания на родине, не вписался в ценностную (уже отчасти музейную) шкалу.

Авторство подобного типа, как уже говорилось, архаично по определению и довольно редко таким автором бывает настоящий профессионал-специалист, интеллектуал и филолог-философ, знаток нормативных правил и объективный ценитель. Пушкинскую сентенцию "поэзия должна быть немного глуповата" следует понимать в даосско-дзенском смысле, как апелляцию к парадоксальной стратегии мифологического трикстера, шута-незнайки и младшего братца, побеждающего королей жесткой иерархии 13 . (Примеров столь много, что даже не стоит тратить на них время и место). К этому можно добавить, что поэзия (а шире - и весь "культурный слой") вынуждена - из чувства самосохранения - быть немного архаичной и метафизичной, иначе любая технологическая, идейно-политическая или поколенческая новация в один момент прервет ее существование. Она, при всей внешней революционности и безоглядности, должна сделать парадоксальный "изгиб", заглядывая через наличествующую реальность.

Но, может быть, сегодня мы имеем дело все-таки с заключительным этапом поэтической и культурной эволюции? Для большей части общества физически еще живые представители доперестроечной петербургской культуры фактически уже мертвы, и не заметно никаких новых и ярких фигур на горизонте, не говоря уж о "плеяде". Не солгала безумная царица...

Мне, конечно, могут указать на огромное количество нововышедших книг, на бурную издательскую деятельность, на новый журнализм, на высокий уровень интеллектуально-игровой эквилибристики. Наконец, на целое направление в прозе - группу т.н. неофундаменталистов (Стогов, Секацкий, Крусанов и пр.). Но, на мой взгляд, все это и не слишком ново (достаточно сравнить последних с левыми американскими авторами 1950 - 70 гг.) и не слишком фундаментально (постницшеанство, квазиимперство, альтернативная история и тусовочная возня с виртуальными питерскими регалиями).

Разумеется, мой подход можно оспорить. Причем, я даже знаю, как это сделать лучше всего. В первую очередь мне следует напомнить о том, что во все времена существовали плакальщики по утраченному раю "истинной культуры", предвещавшие окончательное падение, крах и беззвездную тьму, а культура, между тем, продолжала спокойненько развиваться, чередуя периоды относительных упадков и бесспорных взлетов. А сколько раз "безумные авдотьи" предрекали апокалиптический конец света?!. Сегодня на "апокалиптиков" внимания уже никакого: их заменили СМИ, регулярно сообщающие о катастрофах, настоящих и чаемых - падении астероида, взрыве Земли и Солнца, мировом потопе, панэпидемии, смещении оси у планеты или у планетарных начальников. Да, в широком ракурсе "маленькие бедки" петербургской культуры выглядят просто смешно, тем более, что всегда остается надежда на историческую справедливость - и Трою раскопали, и "Слово о полку" нашлось, и Галилея оправдали, и "Велесову книгу" выдумали по известному рецепту Вольтера ("если бы Бога не было, то..."), и Пушкина сбросили с тонущего парохода, и даже чижика увековечили в памятнике.

Мы плохо знаем свою поэзию, зато поэзии хорошо известны проблемы нашей жизни и истории. "Счастья" там, может быть, и нет, но "покой" и "воля", как некие предельные моменты... Если под покоем иметь в виду некое искомое социально-общественное состояние, то оно уже было нами достигнуто, хотя и не смогло противостоять потоку времени.

Виктор Кривулин: "Страна-галера волоком влекома, / бессильно весла опустив...". Сходно у Дмитрия Бобышева ("Русские терцины", 1981): "И - тянем государство бечевой, / ракетный флагман - лямкой - прочь из кожи...". Такому положению оппонирует образ совсем иного плана, но столь же национальный: "Я - всадник, я - воин, я в поле один..." (Виктор Соснора). Если замкнуть две эти позиции вершиной умозрительного треугольника, можно получить почти "чжусианскую" метатезу: "не раб, но соработник нужен Божий" (Бобышев). Треугольник легко опрокидывается и на противоположной вершине, в "надире" нашей культуры, обнаруживаем что-нибудь вроде цветаевского "Душа хлыста и изувера, / Тоскующая по бичу...". На место в центральной, "медиаторной", точке фигуры претендует слишком много значимых поэтических высказываний, и я не рискнул бы выбрать какое-то одно, всепримиряющее. Любопытно было бы провести конкурс по подбору подобных сентенций среди читателей, результат его мог бы дать недурную пищу для размышлений.

А, впрочем, в центре мы вновь можем обрести пустоту, и совсем не дзен-буддистского свойства. В лучшем случае - что-то по-бюргерски успокоительное, седативное для беспокойного духа. Если начало нашего мира представляло собой рождение Вселенной из вакуума, то соответствующий конец должен выглядеть как аннигиляция в "черной дыре". Уже сегодня актуален вопрос: а существует ли еще духовная периферия? Не всё ли затянуто в империю рынка?

Духовный андеграунд и архаическая метафизика, верх и низ, гераклитово ано като, борьба и слияние противоположностей - традиционная картина существования мира идей. В этом мире "Петр" и "Евгений" даже не литературные персонажи, но вечные архетипы, а "Параша" - бытовая реальность.

Метафизика центральна и изначальна по определению, но ее концептуальное положение в новое время весьма маргинально. Метафизика, родовые сущности - забота благородных мужей, "бедных евгениев", внеисторичных, маргинальных "цзюнь-цзы", не востребованных в "Поднебесной". Такая "евгеника" - трудная, дико серьезная наука.



    ПРИМЕЧАНИЯ:

     1 Понимание репрессивного характера правления Петра и реалий построения новой столицы было свойственно уже Екатерине II и некоторым ее современникам, таким как Е. Дашкова и М. Щербатов (см. статью В. Проскуриной в "НЛО" №72, 2005).
     2 Природная "полнота" естественной купеческой чувственности реабилитирована и получила полный столичный карт-бланш, а умозрительность и умышленность возвращены к своему химерному символическому существованию.
     3 В данном аспекте все претензии, предъявлявшиеся к "ненаучности" шпенглеровского дискурса бьют мимо цели: Шпенглер, как и Ницше, прежде всего - писатель, поэт мысли, а его главный труд представляет собой развернутое положение Гете о "становлении" и "ставшем", "органическом" и "механическом", что в различных вариациях можно найти так же у Гегеля, Толстого, Ильи Пригожина, Льва Гумилева. Кстати, слабость теории последнего связана именно с тем, что он попытался превратить подобную, чисто интуитивную, мысль в "строгую" концептуальную систему.
     4 Возможностями, которые дает новое время, не стоит обольщаться. Интерактив, опросы и прочие формы фиксации общественных настроений служат в первую очередь для корреляции форм эксплуатации, технологии власти. Т.е. социально-общественная эволюция вещь амбивалентная, или грубо, по-оруэлловски, говоря: свобода это рабство. Наше государство (власть) никогда, увы, не было честным бандитом... К сожалению, и умным бандитом власть тоже бывала слишком редко. Зато "достоевщинка" и "головлёвщинка" власти была присуща всегда. Традиционный "честный бандит" не берет лишнего, не говорит и не делает лишнего, тем более, не оправдывает свои действия идеей и заботой о благе обкрадываемого. (Конечно, может быть, здесь действует некая историческая интуиция: как только насытившийся бандит успокоится и почувствует приступ нежданного альтруизма, тут-то с ним в один момент и покончат).
     5 Цит. по Мартынов А.С. "Конфуцианство", т.1, "Петербургское Востоковедение", СПб.: 2001, с 346.
     6 См. Басина Г.И., Басин М.А. "Синергетика. Эволюция и ритмы человечества". "Норма", СПБ.: 2003, сс 48, 133-134.
     7 Впрочем, от негаданной новизны не упасешься: какая-нибудь патриотическая "фишка" в культуре ночного клуба это лишь первый "цветок" нежданного "добра" в союзе "архаистов" и "новаторов". Да и вообще, скрестить цинизм и практицизм с фундаментализмом и утопизмом - задачка в монструозном плане прелюбопытнейшая.
     8 Например, известная веберовская идея о неизбежной рационализации и секуляризации культуры есть просто особая, "секулярная", форма мифа.
     9 Характер понятие историческое: дух, ментальность, наследие. Причем, как и положено, традиция рождается сверху, исходит из столицы, из центра. Русским классикам все это уже было прекрасно известно. Д. Фонвизин (1769): "Попы стараются обманывать народ, / Слуги - дворецкого, дворецкие - господ, / Друг друга - господа, а знатные бояря / Нередко обмануть хотят и государя; / И всякий, чтоб набить потуже свой карман, / За благо рассудил приняться за обман". Н. Полевой Белинскому 22 дек. 1837 года ("Избранные произведения и письма". Л.: 1986, с 528): "В Москве есть еще какой-то бескорыстный идиотизм, но здесь... расчет заменяет ум". Н. Некрасов (1859): "Святого ничего - одна утилитарность!".
     10 Разумеется, данная терминология создаст определенные проблемы в плане периодизации перед будущими историками, но это уже не наши трудности.
     11 В частности, в ХIХ веке светлые отечественные умы искали альтернативу в народности, призывали идти в "царство тьмы", чтоб там как следует "опроститься". Что из этого вышло, мы уже знаем, также как знаем, что идти теперь уже некому и некуда - всюду мы.
     12 Из самых известных - Битов, Бобышев, Бродский, Горбовский, Довлатов, Кривулин, Кузьминский, Кушнер, Соснора, и целый ряд других, не столь знаменитых, но ничуть не менее (а то и более!) интересных и ярких авторов.
     13 Другой вопрос, что, нарушая привычные традиции и нормы, они создают новые, ничуть не менее жесткие, даже если это традиции "свободы". В какой-то степени все гении работают на серийный продукт: не только пресловутые "муки творчества" и "жизненные муки" обратятся в товар с ярлычком на упаковке, но и сама упаковка отразит находки умершего от голода художника, и реклама товара пройдет под телезаставку со слоганом из книги некогда запретного философа под музыку свихнувшегося композитора. И тут нет виноватых, без этого мы до сих пор жили бы в пещерах (пусть даже на Лазурном берегу, но без кондиционеров, аэробусов, прокладок с крылышками и мобильных телефонов).



© Владимир Лапенков, 2005-2024.
© Сетевая Словесность, 2006-2024.




У нас весь Питер на экскурсии - присоединяйтесь!
ОБЪЯВЛЕНИЯ
Словесность