Красная точка
НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС
- Ну конечно, ага, ну конечно, - говорила Марья Семёновна в телефонную трубку и улыбалась собеседнику сладко и умильно. Она повторила "ну конечно" одиннадцать раз, после чего лицо ее стало жестким, приобрело землистый оттенок и помутнело, как надышанное зеркало. "С-с-сук-ка, " - произнесла она наконец, как будто вырвала у себя из груди последнее сердце - и швырнула трубку на рычаг.
- Что, Маша? - спросила Анечка, поднимая голову от бумаг.
- Да Косашвили звонил. Хрен он у меня что получит! - тут Марья Семёновна даже подняла руку, полусложенную в дулю, направив ее в окно, видимо, в том направлении, где сидел Косашвили. - Хитрожопая обезьяна. Чучмек недорезанный!
Анечка раскрыла было рот, чтобы рассказать, как в прошлом году Косашвили не принес ей три накладные, но на экране монитора загорелась непонятная табличка, и Анечка притихла, пытаясь понять что-то внутри себя.
Марья Семёновна, разгорячась тишиной и отсутствием поддержки, ещё раз сложила дулю и молча ткнула ей в окно, за которым, как ни странно, возвышалась зольная гора. Любому постороннему человеку подумалось бы, что Косашвили - какой-нибудь герой-освободитель, и Марья Семёновна показывает на курган, насыпанный в его честь.
Но дело, видимо, было не в кургане. За горой прятались многочисленные города, и в этих городах, нанизанных на соответствующую широту, сидели разные люди, и одним из этих людей был Косашвили.
Даже Регина Власенко, сидевшая у двери, поняла, что везению Косашвили пришел конец, впрочем, ей было все равно, потому что она презирала Марью Семёновну с сегодняшнего утра особым презрением, таким глубоким, что на Косашвили у неё не хватало сил.
Но она все же повернула голову в сторону дули и сказала: - Правильно делают в некоторых городах, где выселяют этих чурок. Вчера в передаче сказали, что какая-то старуха пришла домой, а там сидят чёрные и говорят, что у них друг на старухе женат. Старуха-то разумеется, ни сном, ни духом, а эти уже там сидят. И не поможет им ничего, потому что и купят всех, и все документы себе выправят. А тётки ихние ходят - полный рот золотых зубов. Это, конечно, пошлость и теперь не принято, но все равно, золото ведь все наружу торчит.
Марья Семёновна подтянула нижнюю губу. У нее была золотая коронка, но ведь в этом и не было ничего особенного. Сама бы на себя посмотрела, мышка кудрявая.
- Никто не забыл, что мне завтра отчет сдавать? - сказала она обиженным и стервозным тоном, громко, чтобы прищемить и эту нахалку.
Никто не ответил ей, только часы на стене сухо щелкали, придавая ситуации статус отдельности от мира.
- Почем берёте сегодня, девочки? - сказал высокий и черный, красивый и румяный Самойлов, главный инженер, входя в затихшую бухгалтерию.
- За что? - пискнула Анечка - и умолкла.
- Хе-хе-хе, - сказал, входя за Самойловым, Жук, начальник цеха, среднеплотный мужчина невысокого роста.
Марья Семёновна подавила в себе страсти, Регина поправила волосы.
- Ну что, бабоньки, - сочно, растянуто, влажным и жирным голосом сказал Самойлов. - Трубы выписывать будете? А где чай с конфетами?
Анечка грузно поднялась со стула и побрела к полке с чайной посудой.
- Кому это ты, Марья Семённа, фигами машешь?
- Да Косашвили, дрянь такая, хочет, чтобы мы ему счёт оплатили на неделе, обойдётся, у нас и своим работникам зарплату платить нечем, - Марья Семёновна говорила все мягче и тише, пока не перешла на заискивающее пошёптывание и не затруднилась говорить отчётливо из-за растянутого в улыбке рта.
- А что Косашвили? Надо оплатить, - нимало не задумываясь, царски сказал Самойлов, рассаживая своё тело в кресле. - Садись, Жук. Так ты, Марья Семёновна, оплачивай давай.
- Да просто надоели чёрные эти, Александр Борисыч, - уже совсем умиротворённо сказала Марья Семёновна, приложив некогда свёрнутую в дулю руку к груди.
- Да какой же он чёрный, Марь Семённа, - отвечал довольный Самойлов. - Он же еврей.
- Да всё одна хрень, - досадливо сказала Марья Семёновна, - нерусь и нехристь!
- Да ты сама, небось, еврейка, а? Семённа? Отвечай! - Самойлов взял кружку чая, поднял ее к глазам и посмотрел на оторопевшую бухгалтершу сквозь жидкую завеску парка.
Наступило странное молчание - кто-то хихикнул сквозь него, а, может быть, сквозь стену; один Жук отчётливо скрипел стулом оттого, что ему не дали чая.
- И фамилия у тебя еврейская, - отпив глоток, сообщил Самойлов, хитро поглядывая то ли на Марью Семёновну, то ли на зольную гору.
- Какая же она еврейская? - неуверенно спросила Анечка, и чайник вздрогнул в её руке.
- Какая-какая? Бауэр - самая что ни на есть еврейская.
- Это немецкая фамилия! - с возмущением сказала Марья Семёновна. - Это крестьянин по-немецки!
- Ну это, может быть, и крестьянин, - отвечал Самойлов. - Только носят её евреи. Ты не родственница ли Бауэру, который был директором управления торговли? Как его звали? Соломон Израилевич? А?
- Тьфу ты! - злобно ответила Марья Семёновна. Она чувствовала подвох, но что к чему - сообразить не успевала.
- Ладно, Марь Семённа, оплачивай счёт, Анечка, выпиши трубу Жуку, - сказал Самойлов, вставая, похлопал Жука по плечу, будто оставляя его полномочным представителем - и вышел вон, оставив всех в неловкости недоговорения.
День полз, переползал солнцем по окнам, с бумажки на бумажку, метил монитор; часы клацали.
Марья Семёновна сидела в прострации, то берясь за бумажки, то пугаясь их.
- Девочки, там трикотаж нижний привезли, - прорвала молчание Воклина из расчетного, плавая в проеме двери. - Кто хочет, сходите. А что это у вас так и радио не играет? Марь Семённа, чего стряслось?
- Самойлов сказал, что у неё еврейская фамилия, - зачем-то улыбаясь, сказала Анечка.
Марья Семёновна злобно шевельнула губами.
- Какая фамилия? Мужнина? - доброжелательно спросила Воклина.
- Вот! Мужнина! - поняла наконец Марья Семёновна. - Ах он ко...
Она осеклась - на всякий случай. Хотя Воклина сама материлась так, что пугала рабочих, Марья Семёновна знала, что та вхожа и в другие кабинеты и потому договорила всё про себя, договорила и озлилась окончательно. -...твою, счета ему...
- Ага. А какая у тебя фамилия девичья-то была? - продолжала любопытствовать Воклина, косясь на чайный прибор.
- Никеева, - неуверенно отвечала Марья Семёновна - в эту минуту ей показалось, что она выдумала фамилию.
- Ну это русская фамилия, - успокоила Вохлина.
- Ага, - подтвердила Анечка.
- Да и не русская, - вдруг пробормотала Регина. Все прислушались. - Может быть, это греческая фамилия. Ника - богиня победы.
Марья Семёновна тряхнула головой, то ли сердясь, то ли соглашаясь, и, наконец, взяла в руки отчёт. У жизни опять обнаружились признаки дел.
Вечером того же дня, подходя к двери своей квартиры, Марья Семёновна услышала голос дочери, болтающей по телефону. Она постояла и послушала, но собственноручно утеплённая дверь не пропускала слов, только маловнятные звуки. Поэтому Марья Семёновна раздраженно стукнула по обивке двери локтем перегруженной авоськами руки.
Дверь открылась с некоторой заминкой, дочь Анжела смотрела на Марью Семёновну как-то неодушевлённо, выгнув подло выщипанные брови и накрашенные губы.
- С кем ты болтала сейчас? - голосом, таившим в себе страсти всех пережитых бед, спросила Марья Семёновна.
Анжела равнодушно повернулась и пошла в свою комнату.
- Нет, ты ответь, дрянь такая! - кричала мать, идя с авоськами следом.
Щёлкнул замок, Марья Семёновна ещё некоторое время кричала у двери, требуя впустить её немедленно. Она перечисляла убедительные на её взгляд варианты наказания, но Анжела включила "Твоя невеста честно, честная ё" так, что крик стал бесполезен и глуп, Марья Семёновна уронила авоськи, с небольшой высоты уронила, опасаясь того, что разобьются яйца - и присела на стул, полная слёз.
Но поплакать не удалось - во входную дверь стукнулось мягкое тело. Марья Семёновна тут же ожесточилась вновь, зная, что то за тело. Открыв дверь, она обнаружила за ней мужа, пьяного и обмятого в какой-то потасовке, втащила его и оставила на полу в прихожей.
Вот сучья жизнь, - думала Марья Семёновна, ожесточённо чистя картошку. Кожура, как слёзы, падала в ведро. Опять надрался, свинья. Кто ему налил? Узнаю, мало не покажется.
Еврей. Да разве еврей пьёт? - продолжала думать Марья Семёновна. Она попыталась вспомнить знакомых евреев, но выяснилось, что кроме Бауэра, начальника управления торговли и тихой старухи из соседнего подъезда, Виленской Софьи Аркадьевны - никаких евреев не знает. Она, конечно, подозревала людей, ой как подозревала, но доказать не могла. И ей недоставало статистики понять своего мужа.
Марья Семёновна всё же вышла в коридор, потрясла его и прокричала ему на ухо сквозь "Глюкозу": - Ты, сволочь, отвечай, ты еврей или нет?
Муж не ответил, она слегка пнула его, она бы даже плюнула на него. Но плевок потом нужно было отстирать - и она раздумала плевать.
А немцы пьют? - думала Марья Семёновна, мешая суп. - Пьют. Точно немец.
Наутро, вытрясая из мужа душу, чтобы он не проспал на смену, Марья Семёновна опять вспомнила про национальный вопрос и спросила - тоном оскорбительным, чтобы наверняка дождаться ответа. - Ты, алкоголик, говорят, что ты еврей? Отвечай, еврей?
- Дура что ли? - вяло возражал муж, еле шевеля немеющими членами.
- А кто? - закричала Марья Семёновна, успокаиваясь, даже начиная внутренне ликовать. Она и не подозревала, насколько ее потрясла вся эта история с национальностями. Марья Семёновна кричала по инерции, чтобы никто из домашних не увидел, что она готова дать слабину.
- Конь в пальто, - невнятно отвечал муж.
- Кто, немец? - продолжала выкликать Марья Семёновна. Она вдруг вспомнила, как выходила замуж, это тощее похмельное тело было красивым, высоким, прямо загляденье. Чернокудрое, кареглазое. Она испугалась. Ей стало страшно, что она всю жизнь любила, а потом и не любила кого-то не того.
- Витя, - сказала она совсем тихо. - У тебя фамилия еврейская. Люди говорят. Ты ничего про это не знаешь?
- Ничего, - сказал муж, садясь на кровати, обескураженный серьёзностью жены. - Ты у сестры, у Алиски спроси.
- Эх, Витя, - сказала Марья Семёновна низким горловым голосом. - Вот что теперь делать, ты хоть можешь мне сказать?
- Не могу, - так же низко, уже выдавив из себя слезу, сказал муж.
Тут горечь переполнила Марью Семёновну и она зарыдала, пытаясь одновременно ударить мужа кулаком, но он держал ее руки и уворачивал лицо.
- Скотина, жизнь мою погубил, - кричала она. - Русским прикидывался! А сам запойный алкаш. Хоть бы ты сдох, поганая твоя морда!
Весь следующий день Марья Семёновна трудилась над отчётом, но все же улучила момент, когда все вышли из комнаты - и набрала Алискин номер. Понятно было, что позвонить заносчивой золовке Марью Семёновну могла заставить только крайняя нужда; Алиска сразу это почуяла и забрала такой тон, которым могла вертеть Марьей Семёновной, как куклой.
- Алисочка, - унижая себя до помутнения рассудка, говорила Марья Семёновна в трубку. - Скажи мне, у вас в роду евреев не было случайно? Меня тут спросили, статистику какую-то заполняют.
Марья Семёновна врала про статистику, но иначе чем можно было бы загладить вину, если Алиска приняла бы предположение, как оскорбление.
- Не знаю, - небрежно отвечала Алиска, и было слышно, как она пыхает сигареткой прямо в трубку.
- Ну а кто по происхождению Витя, надо мне знать, - умоляла Марья Семёновна. - Фамилия такая, говорят, надо знать, немец он или еврей, например.
- Да какая разница, немец, хремец, - выпендривалась Алиска. Должно быть, понимала, что Марья Семёновна хочет у неё что-то выведать для собственной корысти.
- Не знаю, Алисочка, может, какие-то деньги или перепись, - кидала Марья Семёновна в отчаянии последние козыри.
Алисе надоело держать в руках телефонную трубку, а, может, клиент пришел на маникюр-педикюр, и она сказала:
- Дед был немец, давно обрусел. У Витьки спроси, подробностей - не знаю.
Она даже не закончила разговор и швырнула трубку, хамка, хамка, но Марья Семёновна не сказала обычного "сука", положив трубку. Она хотела, наоборот, кого-нибудь обнять, но не кого-то конкретного, а кого-нибудь вообще.
Куплю сегодня Вите пива. Пусть выпьет, что же, я не жадная какая-нибудь. Анжелке надо было юбку длинную, но обойдётся еще три дня до зарплаты. - думала Марья Семёновна. Давно ничего не пело у неё в груди так сладко, будто она опять влюбилась.
Когда Анечка и Регина вернулись с обеда, Марья Семёновна достала из нижнего ящика стола коробку конфет, которую ей сунул Зименков месяца полтора назад - пришлось списать ремни, дёшево отделался - и умильно сказала: "Угощайтесь, девочки". Девочки были не в духе, потому что на обеде все опять говорили, что директора снимут, а нет ничего хуже новой метлы. Поэтому все чинно взяли по одной конфете и разговор умолк.
День летел на крыльях, цифры в колонках сходились с первого раза, ластик порхал по гладким листочкам, счётная машинка выцокивала весёлые песни, да и Киркоров наяривал в радио, будто в последний раз.
Марья Семёновна отнесла отчёт секретарше, попутно узнав, в каком он настроении, а настроение было вроде и ничего, вернулась в комнату и стала складывать ненужные уже журналы в ровные стопочки в шкаф.
Она стояла спиной к двери, услышав любимую прибаутку Самойлова, от которой обычно хихикала, она вдруг вспомнила все унижения вчерашнего дня - и впервые не повернулась и не улыбнулась гостю.
- Ну что, девоньки, когда в лесок прогуляться пойдём? - говорил Самойлов, вытаскивая из папки всевозможные бумажки, уж издалека видно, что неправильно заполненные. - Марь Семённа, ты чего это мне чаю не наливаешь? Или у вас, евреев, не принято гостей привечать?
Внутри у Марьи Семёновны что-то вскипело, хоть это было и против начальства; она повернулась и с достоинством выговорила:
- Нету у нас евреев, Сан Саныч, муж мой немец, и то уж обруселый, а моя фамилия вообще Никеева, так что сами на себя посмотрите.
Последняя дерзость показалась Марье Семёновне очень умной и к месту, она подумала - молодец! - и - ой, мамочки.
Но Самойлов уже растягивал губы в улыбке, даже вроде хихикнул как-то пошло и некстати.
- Никеева говоришь, ну-ну, - говорил Самойлов, - Марья Семённа, ты на себя в зеркало смотрела хоть раз?
Марья Семёновна постоянно смотрела в зеркало, потому что оно висело почти напротив, но сейчас она посмотрела ещё раз, чего-то - скорее всего зря - испугавшись - и не увидела ничего интересного, или зеркало было грязное.
- Ты, Марь Семённа, лучше Косашвили спроси, он тебе всё про тебя расскажет, - говорил, уже уходя, Самойлов, голос его напоследок ухнул в коридор. Тревога опять вытеснила счастье из бухгалтерского сердца.
Ближе к вечеру Марья Семёновна собрала кости, оставшиеся от ужина, и понесла их в соседний подъезд, Виленской Софье Аркадьевне, точнее, её собачке Мате, ни кожи, ни рожи, такой же уродской, как хозяйка.
Виленская дверь открыла неуверенно, смотрела испуганно, но Марью Семёновну впустила и почти было пригласила в комнату, если бы Марья Семёновна сама не вошла туда.
- Софь Аркадьна, - просительно пробормотала она. - Мне про фамилию спросить надо мою.
- Спрашивайте, - отвечала Софья Аркадьевна, опять чувствуя себя педагогом. - Садитесь. И спрашивайте.
Марья Семёновна тут же уловила учительский тон и заробела.
- Софь Аркадьна, что значит Никеева? По-еврейски?
- Никейва? - переспросила Софья Аркадьевна, постепенно удивляясь. - А зачем Вам это надо?
- Надо, - потерянным голосом сказала Марья Семёновна. Она что-то заметила в интонации и в наклоне головы старухи, сердце её оборвалось и повисло на ниточке страха.
- Это значит, - ответила Софья Аркадьевна. - Это вообще-то... - Тут она понизила голос до полушёпота. - Это, понимаете ли... как Вам сказать... Это женщина, скажем так... лёгкого поведения...
Марья Семёновна очнулась на лестничной клетке, со свертком костей в руках, не помня, ходила ли она куда, не ходила, здоровалась ли - и прощалась ли.
Шлюха, значит, думала она. Анжелка, думала она. Что же это, думала она.
Марья Семёновна позвонила в собственную дверь и стояла, глядя невидяще на дверной глазок, в который смотрела с другой стороны испуганная Анжелка, не понимая, что к чему.
- Мам, ты что? - спросила она тоненько, выглядывая из щёлки. Марья Семёновна молчала.
- Маняня, что с тобой - засуетился муж, прибежав из комнаты и помогая Марье Семёновне войти и снять туфли.
Марья Семёновна легла в кровать, как была, в одежде, с костями. Она пролежала так вечер пятницы, субботу и половину воскресенья, не стирая, не убирая, не съев ни куска из тех, что подносили домашние. Она даже телевизор не смотрела, хотя и слышала. А что слышала - это уму непостижимо. Куда бы не переключали его, он все что-то говорил про евреев, про евреев, иногда только про лица кавказской национальности.
Растерянный муж щёлкал переключателем, Марья Семёновна чувствовала себя несчастным и мёртвым бревном. Но когда после какого-то щелчка из телевизора поплыло "Ерушалаим, Ерушала-а-аим...", она зарыдала в голос, навзрыд. Все бросились её утешать, она не утешалась.
Она вдруг подумала, что песня мнёт её сердце, ей вдруг показалось, что она знала песню с детства. Откуда ни возьмись - перед глазами, закрытыми и мокрыми, возникли какие-то красные горы, земля, высохшая от солнца, потом какая-то олива, а, может быть и пальма.
- Анжелка, - прорыдала, наконец, Марья Семёновна. - Я тебе погуляю ещё после девяти вечера!
Понедельничным утром Марья Васильевна, уже сухая и гулкая внутри, сидела на своём рабочем месте, горестно сжимая холодные губы. Что-то текло мимо, протекало и через неё, но не задевало. Вошедшего в бухгалтерию Самойлова она даже и не заметила, только сморгнула как-то неловко, будто слезу уронила.
- Семёновна, чегой ты такая снулая? Дай мне накладную, - гудел он.
- Или ты на меня за евреев обиделась?
Марья Семёновна не отвечала. Она тихо выпрямилась на стуле, открыла папку, нашла накладную и протянула ее Самойлову.
- Да я шутил! - Самойлов наклонился к её бледному лицу. - Да что ты! Никей-то русское имя, Аника-воин.
Марья Семёновна кивнула.
Покой снизошёл на неё. Пусть это был мёртвый покой, но она парила над миром - и это чувство было ей внове.
Придя домой, она нашла на столике письмо от сестры.
Маняша, писала сестра, ты спрашивала, какого мы рода. Я говорила с Никаноровной, она рассказывает, что дед наш был цыган. Из кочевья он привёз жену себе, кто она была, никто не знает. Может, молдаванка, может, калпачка какая. Но по-русски она не говорила совсем, уж потом научилась. Никаноровна говорит, дикая была. А Колька-то тракторист умер. Ехал пьяный у речки, да и сверзился...
Малые звёзды текли по щекам и рукам Марьи Семёновны. Светились и текли. А потом падали в черное полотно юбки - и гасли. И было их море, море и еще сорок тысяч морей.
© Лариса Йоонас, 2006-2024.
© Сетевая Словесность, 2006-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
