"А то еще как делают..." - Худякин вытягивает губы хоботком и чувственно снимает с пива пенку. Лялюшкин и Мотя пробуют тоже... хоботками, но на фоне Худякина это выглядит убого. Никакой в хоботках эстетики, никакой формы. Словно к поцелую тянутся, как к запретному плоду. Даже прикрыли глаза от удовольствия, которого еще не было, если не считать затянутой в костюмчик стюардессы по имени Жанна, игриво помахивающей ручкой с огромного плаката с надписью: "Ты еще здесь?.. А я уже там!.." А может, ее звать и не Жанна, а допустим... Катя?.. Кэт?.. Хотя последнюю жену Худякина звать Верка, а с Катей он познакомился случайно на кладбище у фонтанчика. И что характерно... Но об этом он, Худякин, кажется, уже рассказывал... сказывал... азывал... - что-то смутно припоминает Лялюшкин. А по-моему, была Жанна, - не то чтобы сильно возражает Мотя. Зато он отчетливо запомнил номер 387 (цена портвейна белого с бутылкой). К счастью, каталог у Худякина всегда с собой и он изящным жестом прямо на месте разрешает спор. Под номером 387 у него числится Кармен, Испания, осенний парк, но се пуэдэ вивир син амар, но об этом отдельный разговор... Вот закончит он, Худякин, книгу... И можно спокойно отплывать в что называется мир иной... Чтобы вот так, культурненько потягивая пиво, незаметно с высоты наблюдать, как отдельные индивидуумы читают его книгу жизни... и любви. А потом хлопнет в ладоши, и прибегут два ученика - дон Хуан и Казанова, чтобы принести еще пива, а он только рассмеется им в лицо и сделает хоботком вот так... словно окончательно ставя точку.
От этих, что называется, задушевных перспектив всем становится даже немного не по себе. А Худякин затяжным глотком пива уже выводит сознание на новый виток мысли. Толстый и самый способный ученик Лялюшкин предупредительно рвет рыбу. Длинноголовый Мотя на секунду снимает кепку, чтобы озадаченно почесать лысину. На ней уже начали прорастать подозрительно рыжие щетинки...
- В Персидском заливе накалилась обстановка, - как бы про между прочим роняет Мотя. Он пробует представить Персидский залив, на котором никогда не был, пробует представить обстановку, которая загадочным образом успела накалиться, пока они тут с преступным, можно сказать, легкомыслием потягивают пиво... Но видит только огромный волосатый кулак Лялюшкина, из кулака неопровержимо торчит растрепанный хвост воблы, а откуда-то из мерцающих глубин космоса (но почему-то голосом Худякина) к нему, Моте, лично обращается сам господь бог... В облике, конечно, аллаха...
- А скажи-ка, бог... - пользуясь случаем, Моте хочется спросить всевышнего о самом главном.
- Саддам Хусейн, - приветливо по-арабски отвечает бог, но Мотя понимает, что речь идет о Худякине, потому что на букву хэ...
- Вот подходит, допустим, к вам товарищ... - голос Худякина из космоса опускается на землю и воркует совсем рядом. - С виду в жизни бы ни сказал... В нажмуренной такой курточке... На лобике петушок из кальсона... А у самого в глазах... Словно под пломбу сладкое зашло... Словно и не хочется ему, а должен... Словно пошел ты знаешь куда, но...
- Давить таких гадов надо! - прорывает Лялюшкина.
- Вот именно! - в принципе не очень-то возражает Худякин-бог.
- А еще лучше - топить... - Мотя заглядывает в пустой бокал и с негодованием отодвигает его подальше.
- В Персидском заливе... - уточняет Лялюшкин.
В принципе идея Моте нравится, но вопрос, как и положено, еще надо согласовать с Организацией Объединенных Наций, не говоря уже о Пересе де Куэльяре, который в любой момент может наложить эмбарго...
- И тут этот, мягко выражаясь... - Худякин от возмущения даже начинает немного заикаться. - С нахальной такой ухмылочкой прямо в лоб: "Купи кирпич!" Я сперва даже не понял... какой кирпич? На кой он мне сдался, твой кирпич?! Я же в машине сижу, как на боевом посту, жена ушла на разведку в магазин...
- Давить таких гадов надо! - еще убежденнее повторяет Лялюшкин.
- Перес де Куэльяр тоже наш человек. - От немедленной жажды мести Мотя начинает катастрофически трезветь.
- А из толпы вразвалочку еще двое... - Худякин заказывает еще два пива. - Подонки, сопляки, кальсоны на голову понадевали... И на капот что-то продолговатое в пакете - вот!.. В смысле, вот кирпич и никаких шуток...
- Что делается!.. Что де... - от пива у Лялюшкина усы, но не такие, как у Саддама Хусейна - вниз, на полшестого, а кончиками вверх - как у победоносного кайзера Вильгельма... Моте даже хочется спросить у него что-нибудь по-немецки... ну, хотя бы насчет отношения Германии к обстановке в Персидском заливе, но Худякина так просто с мысли не собьешь:
- Сколько? - Дай, думаю, спрошу на всякий случай. В моем положении сейчас главное выиграть время. Может, жена объявится - мой, так сказать, домашний Омон...
- Двадцать пять... Двадцать пять гульденов всего, - с нахальной ухмылочкой отвечает эта слякоть. В нашей, можно сказать, фирме введено сервисное обслуживание. Клиентам нравится покупать, не покидая машины...
Худякину и Моте приносят еще пива.
- А что, нельзя было послать этих падл подальше? - воинственно выпучивает глаза Мотя.
- Послать-то можно... - Худякин задумчиво поигрывает желваком. - А что потом?
- А что потом? - все еще не догоняет Мотя. Лялюшкин пока не догоняет тоже, но на всякий случай тоже воинственно морщит лоб.
- А то потом, что трахнут кирпичом по стеклу и разбежались в стороны... Теперь давай рассуждать логически: лобовое стоит триста, кирпич ничего не стоит, но если эта падла все-таки трахнет им по стеклу - цена конечного кирпича сразу повысится до трехсот... - Худякин в рабочем порядке отхлебывает пива и проверяет дошла ли до Моти эта логическая мысль.
- А-а... - Мысль дошла, но совсем другая и чем больше Мотя начинает ее постигать, тем мучительнее хочется ему в гальюн - тоже интересная закономерность, если вдуматься...
- Еще по дешевке получается, - помогает Моте понимать Лялюшкин.
- Даже, если допустим этих гадов загребут... все равно лобового уже нет... А у меня в аккурат на природу намечалось... Обещал одной даме по грибы...
Хотели еще заказать пива, но Худякин сказал, что в пиве много брома, от которого только спать, а у него еще на очереди запланирован номер 37, между прочим, артистка цирка - такую змею делает, что непонятно где у нее начало, а где, мягко выражаясь, хвост... Он, Худякин, уже не хочет говорить, что она с ним, так сказать, в свободное от работы время делает...
- Пиво делает людей ленивыми и тупыми, - не может не поучаствовать в таком важном диалоге Лялюшкин. Эту мысль он услышал от соседа по лестничной клетке по кличке Живот, который вычитал ее не то у Бисмарка, не то у Геббельса, а уж у кого этот Бисмарк-Геббельс вычитал... поэтому иногда Лялюшкину начинает казаться, что так вполне мог подумать и он, Лялюшкин. Кроме того, у Живота был застарелый не то склероз, не то сифилис, от которого он настоящего в упор не помнил. До чего все-таки удобная болезнь этот склероз-сифилис. Живет, допустим, себе человек, с виду кажется как все - что-то там ест, сдает бутылки, а сам с тихой радостью неуклонно впадает в детство... В последнее время этот Живот пребывал не то в году 1915, не то в 1913 и хорошо помнил эрцгерцога Фердинанда и сэра Уинстона Леонарда Спенсера Черчилля за игрой в гольф на зеленой лужайке...
- Пиво делает людей... - вслед каким-то своим заблудшим мыслям запоздало спохватывается Мотя. В том, что пиво может делать людей... в метафизическом, конечно, смысле... никто особенно и не сомневается. Хотя и в самой постановке вопроса... Ведь, если и в самом деле наше бытие, в данном случае, пиво, в какой-то степени и определяет сознание, то можно себе представить, какое, например, сознание у, допустим, Лялюшкина... И чем больше Мотя обо всем этом думает, тем больше начинает понимать...
- Ты, Худякин, человек! - начинает понимать Мотя. - Не какой-нибудь там... - Он ищет глазами Лялюшкина, но Лялюшкин в обнимку с Бисмарком уже далеко... еще немного и скроются вообще за горизонт в обнимку с Бисмарком. И головки у них такие маленькие-маленькие, словно у молодых живчиков, которые только что отпочковались в результате пива... которое делает людей... Вот они и выбрали тебя... понимаешь, старик, кирпич был просто предлог... ну, чтобы завязать контакт...
- Какой контакт? Кто они? - Лялюшкин из последних сил еще цепляется за горизонт.
Но Мотя пока и сам не знает кто. Знает только, что должен сейчас, в сию же минуту, сообщить Худякину что-то страшно важное, и это важное почему-то связано с кирпичом, который у Худякина в газете, в "бардачке", а значит...
- Да, мужики, насчет тарелки слышали? Вчера над нашим городом зафиксирована. От здания райкома прошла к кладбищу. Имеются очевидцы... - голос Худякина сбивается на шепот.
- Что делается! - Только и вздыхает Лялюшкин. Он пробует представить над суровым зданием райкома эту самую "тарелку" и не может.
- Значит, началось... - прищурившись кивает Мотя.
- Что... что началось? - как всегда, не сразу догоняет Лялюшкин, но на всякий случай отодвигается от Моти, словно ни при чем.
- Пришествие... - устало поясняет Мотя. - Я гуманоидов имею в виду.
- Допустим... - даже как-то ощетинивается весь Худякин. Сейчас бы оглянуться, но нельзя... Он и сам не знает почему нельзя - нельзя и все тут, а вот пожертвовать Моте еще не тронутый хвост тарани... так сказать, на черный день... в знак международной солидарности трудящихся...
- Снова кого-то заберут... Они для исследований забирают. Понравится им, допустим, какой-нибудь человек - сразу над городом "тарелка"... А наутро какого-то гомосапиенса уже нет...
Мотя умолк, его опустевшие глаза стали холодными. Лялюшкин даже поежился от недобрых предчувствий.
- Неспроста мне давеча сон снился, - первым нарушает тишину Худякин. - Мол, иду я, значит, по городу... кажется, какой-то праздник: транспаранты, музыка на улицах, и я сам вроде праздничный такой, а изнутри... из моего, значит, я за всем этим подглядывает... в общем, не наш человек подглядывает...
- Подглядывает, значит... - как-то даже подозрительно повторил Мотя.
- Нет, ты мне вот чего скажи, - взволнованно затормошил его Лялюшкин. - Эти гуманоиды могут каждого к себе или за какие-то заслуги отбирают...
- Хороший вопрос, - Мотя с искренним сожалением заглядывает в пустоту бокалов и с каким-то значением выстраивает их ручками на восток. - Что ж, давай рассуждать логически. Вот, допустим, ты, Лялюшкин, гуманоид, прилетел на летающей "тарелке"... Я же допустим говорю!.. Допустим, в командировку прилетел за тридевять земель... А вокруг, мягко выражаясь, такие морды...
- Ты это полегче! - даже как-то обиделся за себя и человечество Лялюшкин.
- Морды! - заупрямился, было, Мотя, но Худякин, чтобы отвлечь внимание, щелкает замком и, пошуршав газетой, извлекает из дипломата воблу и еще пузырь. На пузыре замусоленная этикетка с остатками надписи "Б... кал".
- У, ты, морда! - Мотю просто передергивает от красоты Худякинского жеста.
- Это еще что? - Лялюшкин подозрительно морщится от слова "кал". Еще немного и он вспомнит свое лучезарное детство, когда бабушка привела его в больничку и похожая на Белоснежку медсестра сурово сказала: "Кал?" и бабушка суетливо начала разворачивать газету со спичечным коробком. Вчера вечером бабушка достала из чулана старый запыленный горшок и заставила его произвести веселую какашку, но по заказу такие вещи не делаются, и он весь вечер проегозил на горшке у телевизора, пока не выдавил вопросительный знак. "Это была победа!" - как бодро рапортовали тогда газеты, а осчастливленная бабушка двумя спичками бережно переложила кусочек вопросительного знака в спичечный коробок, чтобы отнести потом этой Белоснежке-медсестре, наверное, для ее гномиков...
- Да, какая?.. - даже обиделся за такой вотум недоверия к бутылке Мотя.
- Я что... я ничего, - сразу, конечно, на попятную Лялюшкин, который уже все понял и сейчас, с лихорадочной скоростью трезвея, просчитывал варианты своего позднего возвращения домой.
- Между нами, мужиками, говоря, вопрос слишком серьезный, чтобы его вот так... - нежно приголубил свеженалитый стакан Мотя.
- С кондачка... - уточнил Худякин. - Не знаю как у кого, а у меня от этого "Б...кала" можно сказать апофеоз... Даже искрить начинает от напора мыслей. А сколько открытий, можно сказать, прошли стороной, пока лучшие умы вот так по всему миру пьют пиво… просто лень записывать, а в это время какой-нибудь замученный Бернулли-Ломоносов изо всех сил мозгой скрипит и каждую мыслишку на карандаш, а потом вдруг оказывается, что он гений, а мы говно - никакой пользы человечеству… тут, братцы, вот в чем вопрос… даже не главное эту самую мысль родить, а главное - определить какая из них гениальная...
- Вот тебе, Боря, и ответ на твой вопрос...
- Какой вопрос?
- Насчет гуманоидов, я имею в виду. Ты еще спрашивал, каждого они к себе или по каким-то признакам...
- А-а! - даже рычит от глубины понимания Лялюшкин, с удивлением обнаруживая, что они с Худякиным остались за столом одни и что надо во что бы то ни стало этот стол удержать в пространстве, чтобы его не унесло к чертям собачьим в пугающую неизвестность космоса...
- Дак ведь нужно обладать особым состоянием ума, чтобы именно тебя гуманоиды выделили из толпы... Ты меня понимаешь?.. Они ведь мысли умеют читать запросто. А у толпы какие мысли... Никакого полета этой самой... души, я имею в виду... в ее метафизическом, конечно, смысле... Тут, Боря, надо просто чувствовать космос... А ты, Боря, чувствуешь космос?
- Еще бы! - еще крепче обнимает стол Лялюшкин. Из труднейшего положения ему все-таки удается посмотреть на Худякина сквозь мутное стекло бокала.
... У гуманоида была лобастая голова и вызывающе один глаз, из которого почему-то текли слезы.
Лялюшкин еще хотел спросить, что случилось, может, помочь чего, у них, на планете Земля, в этом смысле человек человеку уже давно самый что ни на есть друг, товарищ и брат... Но гуманоид что-то такое пропищал на своем загадочном языке звезд и самое интересное, что он, Лялюшкин, его понял:
- Пошел ты знаешь куда... - интересно так пропищал гуманоид на вполне конкретном языке звезд. Но Лялюшкин миролюбиво сказал, что готов к полету и так... вот только простится с братьями по разуму, без которых, вне всякого сомнения, подобный контакт цивилизаций...
- Да-да, контакт, - даже вроде бы обрадованно пропищал гуманоид и неожиданно закончил совсем лихо: "Еф втвою мать... еф втвою мать... ты мне долго будешь мозги ефать..."
"Прочитали, суки, мысли", - успел подумать Лялюшкин, прежде чем почувствовал, как ему где-то сзади начали вставлять что-то большое и толстое...
- Не надо... не на... - Он еще сопротивлялся, хотя где-то на самой глубине сознания что-то ему подсказывало, что надо... надо... Во имя светлого будущего... человечества... вечества... ства...
Потом как-то сразу стало темно, и со всех сторон праздничным салютом сыпанули звезды.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
