Странно здесь, в Израиле, ощущается новогодняя ночь. Нет снега, нет ощущения таинства смены годов, кажущегося единственной возможностью прикосновения ко времени. Вот, был декабрь прошлого года и - ах - уже январь будущего... и словно что-то мелькнуло, как будто, совсем близко... тень... чего-то мощного и огромного - зверя, бегущего свободно и ровно без устали... и, вот уж, след простыл, и я улыбаюсь растерянно вдогонку... А потом смеюсь и пью вино: "Знаешь, я, как будто, видела его. Нет, точно, видела. Это - пëс с мощной грудью, и он мчится против течения реки с такой лëгкостью, словно по тропинке на склоне балки. Теперь, ночью, он чëрный, но утром - розовый, а днëм золотой. Жаль, что ты не видел..."
У меня всегда последняя минута перед боем часов, как перед смертью: вот, остались секунды и нужно успеть подумать самое важное. Свершается нечто чужеродное и неодухотворëнное, пересечение которого с моим Я неизбежно, и только мысль, собранная как чемодан, останется со мной, когда часовая стрелка отделит меня от прошлого. С годами встречи со временем становятся всë проще - всë легче собирать самое необходимое. Так бывает с опытным любителем путешествовать налегке, когда всë умещается в компактный рюкзак. И последняя мысль всë больше похожа на молитву - несколько прозрачных печальных слов ни о чëм.
Теперь точка пересечения годов оголена - слабая беззащитная плоть будней. Шаманский - прежде - бой курантов слышен по российскому ТВ в одиннадцать часов лукавого местного времени. Здесь новогодних минут - сколько просит душа. Та, прежняя, с ëлкой и Дедом Морозом - для торговцев. Для тех, кто что-то продаëт и покупает - дома, труд, развлечения. Это Новый год для денег, у которых своя важная жизнь: для счетов, зарплат и расписок, для продажи себя в рассрочку и оптом.
Для Человека - Новый год здесь приходит осенью, с Тишреем - в день рождения Адама. Он наступает, как и тогда - в шестой день творения, с появлением первых ярких звëзд, среди которых теряется прозрачный серп еврейского светила. Человек рождается, как и молодой месяц, слабым и одиноким, и, даже познав полноту своей жизни, остается один... под небесами. В полнолуние весеннего равноденствия, в Нисан, с наступлением ночи вечерние звëзды едва заметны в свете тяжелой оранжевой планеты. Над миром безмолвно льются лунные капели и людям снятся тревожные сны о злой доле рабства. Эта Новогодняя ночь - для тех, кто помнит себя в Египте и помнит луну благословенную, светящую под ноги беглецам и проклятую, бегущую по пятам с вооружëнными солдатами фараона. В эту ночь в волшебном фонаре видны тени Каина и Авеля; тени прокураторов Иудеи, храмовых жрецов и Иешуа, которому осталась неделя до вечности, тени его уснувших учеников - будущих апостолов будущего календаря... для торговцев.
Но главные минуты у каждого свои, и они причудливо вплетены в узор бесконечной сложности, похожий на рисунок судьбы, что на ладони. Моя минута напоминает о себе болью вот уже пятый год. Мой календарь отмерен наперëд - шесть лет. Шесть лет моей жизни расчленены на минуты несвободы от времени, зависимости от чужих календарей, когда мысль не спасает, а только уточняет мою вину, и комната с окошком в сад становится ловушкой.
Три года отслужил в армии старший сын и, вот, три года - младший. Я должна была не допустить, но не сумела. Тогда, осенью, А. взял за ручки пластиковый пакет с зубной щëткой и, неуверенно улыбаясь, спустился по лестнице, а я вышла на балкон. Внутри было отчаянно пусто, как будто больше нечего было терять, и уже случилось всë, что не смела осмыслить. Сын вышел из подъезда и оглянулся - близорукая мягкая улыбка, пожал плечами... Что я сделала, господи, неужели это со мной? Как не домыслила... ведь читала, предупреждали..."принесите, звери, ваших детушек, я сегодня их за ужином скушаю... бедные, бедные звери... воют, рыдают, ревут, в каждой берлоге и каждой пещере злого обжору клянут. Да и какая же мать согласится отдать своего дорогого ребëнка... " А потом он позвонил, и голос был весëлый: "Меня взяли в Голани - это очень хорошо, мама." - "Это очень хорошо" - повторяла я - "взяли в Голани". А потом позвонил: "Всë хорошо, мама... но... нет свободных минут...". - "Нет свободных минут…" - повторила я - "совсем нет?" - "Совсем" - голос был моего сына, но.... звучал, как будто на пластинке, поставленной на другие обороты - так звучит потерянность - во времени - со своим днëм рождения, своим Новым годом и плюшевым подарком под ëлкой...
Я перестала плакать. Это случилось со мной - со мной, и мне нужно жить три и три года, опять научиться верить и надеться... как будто и не одна я вовсе - во всей вселенной... И я начала новый календарь - от потерянной минуты.
Сынок, я подожду тебя ещë три года. Виноват в моей ты жизни... Я не смею уйти - тебя молитв своих лишить. Но как тревожно мне. Леплю обманы: божков лукаво-миловидных. Их на заре леплю, чтоб в полдень разбить и в острых черепках блуждать до первых снов. И снова день, и утро тороплюсь скрипичной переполнить суетою, аккордами далëкого рояля - сильнее, шире, чтобы хоть на миг задеть во мне за то, еще живое, что для тебя любовь хранит...
В субботу я выходила на балкон и смотрела в далëкую точку пересечения дороги и неба, из которой мог возникнуть мой сын. С каждым часом боль была все сильней. Во что наливается душевная боль? Кажется, полным-полно, уже пролилось в пальцы и они тяжелы и непослушны, но всë мало, и волны захлëстывают сознание и мерещатся ужасы всех катастроф - забыто слово, что было в начале, и я молюсь свирепому идолу, пожирающему детей - торгуюсь с ним, лгу, угрожаю... ненавижу - отчаянно, безумно, зло, и где-то, должно быть, на моей заброшенной планете, в пустыне рождается смерч, и острая жаркая пыль вонзается в небеса как нож вендетты... Кто знает чем обернулось миру молчание Марии у ног распятого сына... Не знаете? Скверно, господа - беда на нашей датской планете, где детям с восемнадцати лет запрещается жить без автоматов.
Отец с неловкой улыбкой берëт автомат из рук сына: "Лучше бы я - я бы смог..." - "Да, лучше бы ты - но это уже случилось с сыном. Ты должен покаяться." - "В чëм ?" - "Ты ел кислый виноград." - "Я не знал. " - "Ты не хотел знать. Помнишь, я пыталась понять вместе - тогда, когда мы слушали второй концерт и казалось, что вот-вот можно понять, но ты отвернулся." - "Я не помню..." - "Должен вспомнить и покаяться. Должен, посмотри, у сына уже автомат в руках - вспомни: я ещë принесла тогда рыбу..." - "Какую рыбу?" - "Красную... на поминки по Андропову..." - "Ты сошла с ума..." - "Нет, это тогда я была безумной и думала, что ты - Пьер Безухов, а я - солнечный зайчик. Каюсь, думала, что всë это не со мной, что это волшебный фонарь. Мы были безумны - и теперь у нашего сына в руках автомат и нужно мыслить точно - предельно точно. Мыслить и понимать. Иначе случится непоправимое, и я за себя не отвечаю - это катастрофа."
Мы жили тогда неподалëку от Иерусалима. Ранней весной на пустыре, через который шла просëлочная дорога, цвели маки. Я шла мимо и, если было ещë светло, разговаривала с ними - восхищалась, благодарила, как тогда - в детстве, когда верила, что цветы слышат меня. Мне нужно было начать сначала - вернуться в точку искренности, чтобы разминуться с ложью. Ни тогда, ни теперь цветы не обманывали - простодушно дарили свою красоту и аромат.
Это случилось тогда - тогда, когда я сумела впервые понять свою первую иллюзию... тогда... Да, конечно - я была готова понимать, но в открытость сознания вошла ложь, и я, не сумев еë принять, изгнала всë, захлопнула двери и окна, осталась одна в языческой первобытности. Тогда, в первобытном тумане, Мария казалась единственной красотой, которая могла спасти. Я доверилась кисти Рафаэля и мечтала о сыне, как о Мессии. Я хотела владеть улыбкой Мадонны, полной достоинства. Я сбегала из детских садов, пионерских лагерей, лекций, работ и мечтала о сыне.
Как же так... Мария не успела полюбить, ощутить себя женщиной... познала только материнство, и... сына забрали, и вот он, шатаясь, несëт крест, а она идëт следом... и пальцы переполнены слезами, а глаза сухи?
Господи, и ты знал это наперëд? В начале? Это было в твоëм Слове? Чьи мольбы может расслышать Мария в вечном рëве: "Распни его"... "Неужели это случилось со мной... со мной? Это кричат о моем сыне..." - женщина перестала владеть своим лицом, потеряв улыбку достоинства. Шатаясь, слепо бежала по лабиринту каменных улиц, крики толпы мчались по следу, а тяжелая сытая Луна жëлтой жабой развалилась на крышах Храма и, не моргая, смотрела вслед...
Напрасно молиться улыбкам, полным понимания и достоинства. Опасно верить доброму божеству. Не верьте женщине, у которой казнили сына - она не простит вовек. Греки были честней и проще - рисовали порочных богов и знали, что они - крики толпы. Евреи сказали: "Не знаем - не знаем кто Он, Имя которого нам не известно."
А потом я поехала на присягу. Вернее, я не знала, что это присяга. Но получив открытку с приглашением приехать к сыну в армию, поехала. Я плохо знала иврит, и была так поглощена ожиданием и встречей, что и там не поняла, зачем все собрались и что происходит. Я привыкла не вдумываться в повестки торжественных собраний, съездов и горящих костров. Любое сборище трансформировалось в моëм сознании, как замкнутое пространство, из которого нужно найти выход и бежать. Побег из армии был невозможен, и это была новая безысходность, осознанная мной. Остывал декабрь. В окнах автобуса возникало всë меньше подробностей людского бытья. Пейзажи дичали россыпью холмов и камней. В креслах, обняв автоматы, дремали мужчины в хаки. В замкнутое пространство, в котором был теперь сын, робко, на цыпочках входила моя нежность - я не могла уйти... и я оставалась. Земля за окном казалась брошенным ребëнком, розово обнажался стриженый затылок солдата на переднем сиденье, в гул мотора вплетался шëпот чьих-то укоров, раскаяний, молитв.. О-кей! Раз так, раз ты берëшь моего сына... я останусь. Но знай - я буду следить за тобой: я не умею больше доверять и берегись - камня на камне не оставлю! Думай! Точно, жëстко и берегись - это тебе не Ясная Поляна, и я - не идише-поселянка. Я подписываю договор на шесть лет - шесть лет моей нежности, веры, стихов и благословений, но... берегись... - око за око.
Автобус остановился на перекрëстке, похожем на середину небрежной шахматной партии. Слоны ещë держали каре, серьëзные фигуры вяло толпились в углу, но меня завораживали пешки. Между машинами переодевались несколько десятков полуголых фигур. Парни прыгали на одной ноге, целясь второй в штанину, в воздух взлетали, взмахивая рукавами, рубашки, холодный ветер рвался между пуговицами, заплетая пальцы. Сына я увидела сразу и не поверила. Всë время, что ехала, не верила, что из этого странного дня, переполненного чужими подробностями, может возникнуть прикосновение рук и вспышка забытой радости между двумя тревогами - не встретиться и расстаться. Он был уже одет и держал в руках ящик сложного вида с длинной дрожащей антенной. Сказал мне, как будто я вышла из соседней комнаты: "Вот, смотри сюда, вот эта штука нажимается так, а затем так. Ты слышишь меня?" - "Да, конечно, так и так. Скажи, что происходит?" - "Не пугайся, но я сильно хромаю - у меня трещина в кости. Это не опасно, но очень больно." - "Очень больно" - повторила я: "Тебя отпустят? " - "Не знаю. " - "Не может быть: трещина в кости... - ты не можешь... Они не могут..."
Когда-то давно, когда ему было годика три, мы пришли в зверинец - один раз - и больше никогда не ходили. За решëтками внешнего периметра страдали звери, а по внутреннему кругу ходили зеваки с билетиками за двадцать пять копеек. Из крайней клетки - грязной будки в углу - топорщился куст длинных трепещущих игл - серых с сединой на концах. Вдруг он метнулся вбок, с сухим щëточным звуком мазнул стену, и на нас взглянули кроткие бусинки с печальной мышиной физиономии. Так я вижу армию - со всеми еë танками, антеннами и прыганьем в надутые ветром подштанники - катастрофой провинциального зверинца, с линялыми флажками и свирепообразным хищником на пыльной афише у окошечка кассы. Любители поглазеть не понимают, что и внутренний круг - та же клетка.
В тот приезд я принесла узелок с изюмом, орехами и шоколадом. Израильтяне приезжали на своих машинах большими семьями. Привычно сооружали бивуаки, и скоро вся шахматная доска покрылась пëстрыми лоскутками - из термосов валил сытный парок, бывалые отцы и старшие братья подтрунивали над своим зелëным солдатиком, младшие трогали автомат, мамы и тëти привычно вздыхали и подсовывали куски изголодавшемуся ребëнку. Мы с сыном воробьями сидели на заборе чужой пирушки, чужой клятвы, прижавшись друг к другу, молчали, смотрели на знакомые звëзды. А спустя три года, опять была присяга и те же звëзды.. Мы тогда уже жили в Негеве, в маленьком тихом городке в горах у Мëртвого моря. Прошли первые дожди, на несколько минут утопив пустыню, но она стремительно вынырнула, отряхнулась как пëс, и брызги растаяли вдогонку исчезающей туче.
Холмы дождей не принимали. Ручьëв испуганных стада несли истерзанные воды в лазурный влажный рот. Природы здесь чудо смерти - море слëз. И в каждой капле здешней горечь души неутолëнной - травы здесь не растут...
Тесная площадь у двухэтажного дома, словно, единственно уцелевшего после бомбëжки, напоминала Римский театр. Вверх, на естественную каменную горку поднимались грубые ступени. Внизу, на круглой арене, был установлен фанерно-героический лис с мощной грудью, тонкими кривыми ногами и хвостом, похожим на пилу с редкими зубьями. Чаши факелов закоптились от частого использования. Гости, незлобиво толкаясь, толпились на горке, выглядывая "своих". "Вот он" - узнавала я всякий раз сына в другом солдате, там, внизу, в неясном строю на дне амфитеатра...
Странно высоким пламенем взметнулись огни факелов, жадно придвинулась ночь, толкнув в спины стоящих в кольце людей. Взлетел, рассыпаясь, белый шар ракеты, и тень дома бросилась вслед, словно курица с отрубленной головой. Удивительно чисто и нежно заговорила в микрофон девушка в солдатской форме. Я ждала мурашек марша, но это были стихи - спираль слов свободно улетала прочь из, казалось, безнадëжно замкнутого круга, и я очнулась, задохнувшись узнаванием - всë так, как и всегда - круг... капище: древнее и вечное - тайное тайных этой земли, еë материализовавшееся подсознание - наточен клинок, голоден нетерпеливо озирающийся идол, жаден закопчëнный алтарь, дико пляшут тени, и безмолвствует толпа завороженных родителей... Прекрасен низкий зовущий голос молодой жрицы, требующий жертвы... и я стала молиться: "Нет, он принадлежит себе! Не слушай глупого мальчишку, бездумно перебирающего красивые чëтки чужих слов - его клятва ничего не стоит. Слушай меня - я его мать и помни наш договор: око за око!"
У нас был теперь автомобиль и термос с горячим куриным бульоном, пухлыми манными клëцками, морковкой и укропом. Сын сидел в машине, и его руки казались слишком большими от ссадин и въевшейся грязи. Мы старались не смотреть как он голоден, а он старался быть поделикатней и поменьше, но как-то выходило, что занимал вместе с автоматом и миской почти всë машину. Машина стояла на обочине дороги, по которой шли навстречу нам люди. Они равнодушно глядели в наши запотевшие окна, а мы смотрели на них...
Маленький О. был очень искренним и несправедливость встречал бурно и гневно. Мы называли его тогда "Синьор-помидор". Он был работящим и покладистым. Мог часами в полном одиночестве упорно перетаскивать и укладывать по своему замыслу кирпичи, не замечая противный холодный ветер бесснежной зимы. Круглые серые глаза смотрели на мир с удивительной наивностью и доброжелательством. Однажды, в три года, он прибежал домой красный от гнева, по-взрослому мрачный и мстительный, не плакал - казалось, слëзы не находили выхода, и он наливался горечью. Оказалось, что на ступеньках соседнего магазинчика его грубо толкнул какой-то местный выпивоха и ещë добавил что-то вроде "пшëл отсюда". О. поднял на феномен глаза и вежливо спросил: "Почему?" И тогда мерзавец плюнул на него.
Теперь я жалею, что утешала сына и говорила глупости про плохого дядю. Я должна была схватить пальто и, на ходу вдевая руки в рукава, броситься бегом к ступенькам магазина и... заставить его извиниться... позвать милицию, нет, лучше полицию - да, подошëл бы огромный американский полицейский, и мы бы были отомщены. Негодяй получил бы по заслугам. Я должна была Чëрным Котом взметнуться на плечи гада и, страшно мяукнув, оторвать его подлую голову и кровь залила бы ступени и еë невозможно было бы смыть. И тогда в сквере Пионеров установили бы гипсовую фигуру Вселенского Хама с оторванной головой - поместили бы в центр фонтана вместо пионера с горном - и струи хлестали бы из порванных жил, а преступная голова валилась бы на барабан юного барабанщика. К фонтану приходили бы орденоносные пенсионеры, снимали бы свои медали и бросали их в бассейн - к золотым рыбкам, каясь, что не завоевали закон, защищающий их детей, внуков, что обездолили их. Но я не сумела... И вот... пришлось бежать в поисках закона куда глаза глядят, и теперь сын клянëтся своей жизнью... А я прислушиваюсь к слабому пульсу истины, едва слышному слову - единственному, что стоит клятвы.
...Понимать обречена, как вечен краткий миг и бесконечно движенье каждое... Предвидеть ад в истоках, казалось бы, невинных, взяв за данность сомнительную горстку аксиом, как будто бы, принесенных из громов с утерянной горы толпе рабов. И это всë. И этого довольно - для с пытками и жëстким приговором себе суда, увы, за искушенье доверять чужим богам - за то, что убивать могу и быть убитой, стою перед собой с повинной... невинной.
Я брала чистый лист и писала: "Владимир Высоцкий: "Не на равных играют с волками егеря, но не дрогнет рука, - оградив нам свободу флажками, бьют уверенно, наверняка. Волк не может нарушить традиций, - видно, в детстве - слепые щенки - мы, волчата, сосали волчицу и всосали: нельзя за флажки!" Запечатывала в конверт и писала номер полевой почты.
Сын приходил, ставил автомат и сумку, набитую одеждой, щедро перемешанной с грязью, снимал носки вместе с прилипшими к ним корочками с израненных пяток. Меня гипнотизировал розовый пояс ободранной кожи на бедрах. Отец потрошил сумку, привычно проверяя карманы и вытаскивал вещицы, несущие в себе, казалось, тайну соучастия, которого были лишены мы... Находил и приносил чëрный комочек моего нераспечатанного письма... - "Сынок, ты не прочëл письмо..." - "Я не мог - было очень тяжело"... - "Я понимаю, но ты должен... там были слова, слово - то... которое в начале..." - "Было очень трудно, мама, мы бежали много десятков километров ночью, без дороги, и те, которые падали, уже не могли встать. Там нельзя думать, мама, только довериться... чутью зверя, что рвëтся к жизни... я не знал, что сумею так..." - "Не знал... - так, но, только, нельзя... без слова... пойми - волк бежит вдоль круга из красных флажков и не может выбраться на свободу... - и так вечно. Он не слышит слова - сильный, гордый зверь не может вырваться за свой предел, и любой подонок владеет им... Это ужасно, что я говорю... прости, это жестоко... я должна сказать... ты должен... ты клялся, - тогда... давно - я долго вспоминала и теперь знаю точно - ты тоже бежал тогда, спасаясь, один в пустыне, было полнолуние и ты уснул в тревожном сне, а утром ты понял что-то очень важное и клялся не забыть... и теперь нужно вспомнить ..." - "Это жестоко, мама, я устал. Если я буду думать теперь, то не выживу." - " Но если ты не думаешь, то не живëшь... человеком. Это нормально, знаешь, это даже красиво... звучит как орган - слушай музыку: Никто не разорвëт замкнутый круг противоречия выживания и осознания - никто не сделает зверя человеком, если у него самого не хватит сил... Ну? Разве не хорошо звучит? Разве это плохая игра, и ты не азартный игрок? Что ещë сравнится с красотой игры по закону, который был в начале..." - "Да, мама, это действительно красиво... мне нравится... я подумаю... вспомню..."
Я беру чистый лист: "Р.М.Рильке: "Как мелки с жизнью наши споры, как крупно то, что против нас! Когда б мы поддались напору стихии, ищущей простора, мы выросли бы во сто раз." Знаешь, должно быть, и время, диким зверем бежит по кругу, не смея вырваться за его пределы, и только в точке пересечения с сумевшим осознать его человеком, одухотворяется, устремляясь - свободно и легко - против течения реки, дающей забвение." Запечатываю конверт и пишу адрес армейской почты.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
