Помоги, позвони, напиши!
Попроси у любого правительства
для пустышки, стрекозки, души
постоянного места жительства,
где соседи так хороши.
Для голубки моей, для нее.
Мне - вместилищу, оболочке
все неймется. Она ж свое:
- Помоги! - знай, твердит, - и точка!
Знай, попискивает свое,
разрушая домишко, жилье
беспрестанным дергом звоночка.
Что ей, дурочке, знать о нем,
о таком бесхозяйственном доме,
где мы с нею живем вдвоем -
тридцать лет на сырой соломе
спим, барахтаемся, снуем,
а все ж тянемся, шутим, поем,
словно нет нищеты, и не дом,
а окошечки, свет, хоромы.
Вот такие нас пироги.
Что-то значат они, что-то значат.
А она все твердит - Помоги! -
Все смеется и плачет, и плачет.
Полет ночной, спаси аэроплан!
Небес развертка в пятнах маскхалата,
но самолету чудится Монблан
в роскошествах восточного заката.
В округлостях холмов сокрыт обман -
ищите женщину. Она не виновата.
Столь резок переход от света к тьме,
что самолету кажется вполне
бездарной песня о друзьях-пилотах.
Он знает, что пилота не спасти,
и по ночам, когда находит стих,
гудит романс о смерти самолета.
Приемничек расхлябанно поет,
наследие британского мандата.
А мальчик собирается в полет -
он подтвердил. Она не виновата.
Его, по тексту, точно в пять убьет.
Таков романс - ночной полет, расплата,
кремнистый путь, холодная рука
и на погонах крылья мотылька.
Как страшно пели птицы на заре.
Их жестяной язык дрожал в гортани.
Здесь не жили они, а прилетали
на дерева, что были во дворе.
Я точно помню мелкие детали
Их оперенья - в бронзе, в янтаре.
И так невыносимо было знать,
что птицы эти не вернулись в стаи.
В саду у моря, утром, точно в пять -
умолкли разом. И травою стали.
Я не ездил семь лет никуда отдыхать,
я все чаще ложусь, не раздевшись, в кровать,
на носках идиотские латки,
и сколько сахару в чай ни клади,
чай кажется совершенно несладким.
Вот и женщины нет, которой я сказал бы "не уходи",
С такого все взятки гладки.
Здесь за последние несколько лет
все решительно сходит на нет,
штукатурка со стен сползает
беззвучно, словно в немом кино,
где зритель с актерами заодно.
Надо б к зиме подзаклеить окно -
Субтропики не спасают.
Видать, в облюбованной Богом стране
что-то не больно можется мне,
все остальное - больно.
Было б разумно не жить вполне,
впрочем, живу добровольно.
Вот муравей на грифельных ногах.
Вот муравей, чудовище стальное.
В ком тело гладкое торчит над головою,
как жерло сладкое в восторженных очах
у комсомолки, что еще вчера
по пьянке заловили мусора.
Но я о муравье. А он - грядет!
Вот он застыл. Вот он чего-то тащит.
Что может быть возвышенней и слаще,
чем муравья крылатого полет.
Его усы. Его высокий лоб.
Вся матовость его. Его огромность!
Он вольтерьянец. Он, конечно, сноб.
Что перед ним хваленая духовность
людской породы? - Скверная игра.
Всё пьянки, комсомолки, мусора.
На Средиземноморье почему-то
на пляже не найти печальной девы,
которая вотще глядится в даль.
Возвратность эта нам необходима
для если, скажем, не приданья смысла
и не для понта, то для настроенья.
- Простите, право, мне бы не хотелось
вам помешать.
Она бы, стерва, мягко улыбнулась,
как в тех стихах, где "девушки с загаром
темнее их оранжевых волос", -
нам так подчас нужны сопоставленья...
Зачем-то вспоминается Гурзуф
и пляжик чеховский. На нем с одним Андрюхой,
сынком любимым контр-адмирала
из Ленинграда, вместе я гулял
с двумя медичками из города Перми,
играл в бутылочку и нервно целовался
в году примерно шестьдесят втором...
И обольститель-мистик не соврал:
моря Карибские, как видим, существуют,
а может, есть на них и флибустьеры,
вот чахлый клен как раз-то и не есть.
Вечнозеленый глянцевый гербарий
меж двух страничек трудно засушить
на память для какой-нибудь Натальи.
Дворянство любви и слюна поцелуя,
рисунка изыск и чума детворы.
И я, конечно, не рискую
нарушить правила игры.
В ней никаких противоречий,
но лишь гармония и вздор:
высокий стих, тюремный двор.
В ней на каком бы из наречий
ни объявили приговор -
он встанет бледным и суровым.
Надменно слушая приказ,
задумается вдруг над словом.
Попросит снять повязку с глаз.
Кивнет мальцам бритоголовым.
Не окончится ничего, ничего,
никогда не остановится вал
записи голоса твоего -
и мгновенные вспышки, когда тебя целовал.
Улыбка и боль изменят топографию морщин на щеке,
рисунок вен вздует и перепишет рука.
Но останется царской наградой матовый след на руке
от школьного - помнишь? - из давних стихов - мелка.
Вот так все и устроится быть.
Можно подретушировать деталь.
Реальность стала обманом. Просто изменился контекст.
Главное - не чтобы вовсе не захотеть забыть,
а стариковски всхлипнуть: мне ничего не жаль,
решительно ничего, кроме нескольких частных мест
из многословной попытки
тебя продолжать любить.
Елена Мудрова (1967-2024). Люди остаются на местах[Было ли это – дерево ветка к ветке, / Утро, в саду звенящее – птица к птице? / Тело уставшее... Ставшее слишком редким / Желание хоть куда-нибудь...]Эмилия Песочина. Под сиреневым фонарём[Какая всё же ломкая штука наша жизнь! А мы всё равно живём и даже бываем счастливы... Может, ангелы-хранители отправляют на землю облака, и они превращаются...]Алексей Смирнов. Два рассказа.[Все еще серьезнее! Второго пришествия не хотите? А оно непременно произойдет! И тогда уже не я, не кто-нибудь, а известно, кто спросит вас – лично Господь...]Любовь Берёзкина. Командировка на Землю[Игорь Муханов - поэт, прозаик, собиратель волжского, бурятского и алтайского фольклора.]Александра Сандомирская. По осеннему легкому льду[Дует ветер, колеблется пламя свечи, / и дрожит, на пределе, света слабая нить. / Чуть еще – и порвется. Так много причин, / чтобы не говорить.]Людмила и Александр Белаш. Поговорим о ней.[Дрянь дело, настоящее cold case, – молвил сержант, поправив форменную шляпу. – Труп сбежал, хуже не выдумаешь. Смерть без покойника – как свадьба без...]Аркадий Паранский. Кубинский ром[...Когда городские дома закончились, мы переехали по навесному мосту сильно обмелевшую реку и выехали на трассу, ведущую к месту моего назначения – маленькому...]Никита Николаенко. Дорога вдоль поля[Сколько таких грунтовых дорог на Руси! Хоть вдоль поля, хоть поперек. Полно! Выбирай любую и шагай по ней в свое удовольствие...]Яков Каунатор. Сегодня вновь растрачено души... (Ольга Берггольц)[О жизни, времени и поэзии Ольги Берггольц.]Дмитрий Аникин. Иона[Не пойду я к людям, чего скажу им? / Тот же всё бред – жвачка греха и кары, / да не та эпоха, давно забыли, / кто тут Всевышний...]