МЕЖДУ ДЫХАНЬЕМ РЕБЁНКА И БОГА...
ЛИЦЕЙСКИЙ ДЕНЬ В СУХУМЕ
Закат над башенкой отшельницы в Сухуме,
приют нашедшей у любимейших друзей...
Плеск волн... И звук цикады... Ну, а в сумме –
прогноз всё тот же: ночью быть грозе!
Лицейский день почти что на исходе,
но всё ж союз поэтов и стихий
восторжествует при любой погоде.
И море надиктует нам стихи,
где звук цикады, и закат, и запах кофе,
как детское дыхание легки.
_^_
* * *
... Меж душою моею и телом
спал младенчески чистый огонь.
Я его разбудить посмела.
Вот рука моя... Только тронь –
и охватит не страсть, не сила,
оставляющая ожог... –
тихий шёпот внутри горнила:
хорошо нам с тобою, милый,
хорошо...
_^_
* * *
Сердце осени дышит весной лучезарной –
вот и всё, что осталось пропеть мне в итоге.
Мокрый зонтик в углу... Чёрный кофе на завтрак...
Лист кленовый, ещё не упавший под ноги.
Повстречались не зря мы в забытой кофейне.
Мокрый зонтик в углу и чехол от гитары
прикоснулись друг к другу всего на мгновенье...
Отчего ж до сих пор не развеялись чары?
Этот дивный мотив и романс неизвестный
все ходы перепутал, смешал наши карты.
Сердце осени дышит весною в предместье –
повторяешь аккордами ты многократно.
Это нежность хрустальной поры листопада,
словно кистью ведёт по холсту Боттичелли.
Это смотрит душа – ничего ей не надо.
Лишь замеченной быть в этом дивном свеченье.
В этом зонтике старом, аккорде гитарном,
в листопаде, зависшем над синей верандой...
Всё к лицу ей – во всём ей светиться отрадно.
Сердце осени дышит весной лучезарной...
_^_
* * *
Приручи меня к миру и добрым приметам,
к этой жизни, в которой ты царь и невольник,
чтобы я ревновала к твоим сигаретам
и окурки тайком собирала, как школьник,
ради только единой затяжки украдкой
там, где губы твои задержались и длились.
Как же мне надоело быть вечной загадкой
и улыбкой, сбежавшей с лица Моны Лизы.
Как же мне надоело дышать миражами,
строить замки из пепла на всех пепелищах.
В детстве ангел меня потерял на пожаре –
до сих пор ещё ищет...
Это в детстве мне злая цыганка сказала,
бросив куклу мою на горячие рельсы.
И с тех пор я всемирное братство познала
обездоленных беженцев и погорельцев.
И прошло уж полвека... Себя исчерпало
на пожарах войны это злое проклятье.
Этим летом, окликнув меня из подвала,
из руин вышла девочка в ситцевом платье –
том же самом, что было на кукле погибшей.
Не по росту одёжка – с плеча пятилетней.
Вот кому я писала сгоревшие книжки –
чудом выжившей Музе, наивной, последней.
Пусть смещается всё – полюса и планеты,
Ось любви развернётся – дитя рассмеётся.
Приручи меня к миру и к добрым приметам –
я тебя приручу к восстающему солнцу.
_^_
* * *
И ангел музыки сожжён уже не раз,
но не отводит он тишайших глаз,
и называет пепел свой отчизной,
и на меня взирает с укоризной.
Ну, как понять, скажи, Экклезиаст,
что музыка, взыскующая нас,
уж не похожа более на песни,
но метит лбы своим чеканным перстнем
по красной глине смерти и любви.
И шлёт в огонь, любимейших явив
и ангелов своих, и тварей Божьих,
как будто глину в свой чудесный обжиг.
И за сосудом бьёт сосуд и бьёт,
на волю выпуская этот мёд,
который пел под ложечкой и сердцем,
и явлен в Вифлееме был младенцем,
под музыки лазурный кровоток
светила повернувшей на Восток.
_^_
* * *
Чтобы меня это эхо
не утащило камнем
в небо,
ты привязал к ноге моей
маленькую флейту,
и посадил играть на ней
маленького мальчика.
И вот я парю нелепо
между дыханьем
ребёнка
и Бога...
И поэтому мне
не страшна
эпоха.
_^_
* * *
Записка от Бога,
сложенная бутоном –
роза.
_^_
* * *
Солнечный зайчик
на острие ножа –
мы с тобой одной крови!
_^_
* * *
Последние цветы в саду
сжали кулачки
перед первыми морозами:
продержимся...
морозным узором на стёклах...
_^_
* * *
Золотое сечение снежинки –
детская фотография души
в семейном альбоме.
_^_
СУХУМСКИЕ КОФЕЙНИ
1
В коридоре затмений,
на балкончике, увитом виноградом,
пью кофе одна – за неимением
никого рядом.
Но море и любовь заполняют пространство,
и поэтому я говорю: "Здравствуй,
мой друг далёкий и близкий!
Ни к чему нам просчитывать риски –
всё равно мы с тобой ошибёмся,
записывая себя в персонажи Брейгеля или Босха,
или – не дай Бог! – Сальвадора Дали.
Но море всё же синеет вдали
на уровне моей кофейной чашки...
Не отчаивайся, – говорю, – и отвечай мне,
отвечай мне..."
2
Не говори словами,
говори молчанием,
когда ты наполняешь чашку чая,
и в каждом жесте – Бог...
И в каждой крупинке сахара –
Сахара твоего желания...
3
Кафе, зависшее в четвёртом измеренье,
то к одному причалит веку, то к другому.
Там вечный дух монмартровской сирени,
там кто-то подливает ром Ван-Гогу.
По логике вещей – Моне с Гогеном
должны мелькнуть за дружеским плечом,
чтоб Паганини джаз сыграл на венах
своим полуобугленным смычком!
4
Мистерия плода земного!
В нём всё поёт – и цвет, и сок.
Как будто бы в ковчеге Ноя,
в нём жизнь кипит и ровно в срок
взрывается всей полнотою,
чтоб вылиться в совсем иное –
в спираль галактики Ван-Гога,
что посидел со мной немного
за чашкой кофе и беседой
о свойствах разума и света.
_^_
ВОЗГЛАС
О, Кто Ты?! – поющий везде – огнеуст, огнепуст?!..
О, Кто Ты?! – растущий в звезде, как рождественский куст.
И садом восставший, и садом проросший в судьбу,
и садом терновым прижатый к горящему лбу.
О, как же я пела про этот немыслимый сад,
объятая пеплом, объятая светом до пят,
и в красном, и в белом, и корни пуская и взгляд
в пустые пределы ветвей, и огней, и оград.
И все зеркала разбивала – и каждая грань
меня возвращала в простынную детскую рань
и в белую комнату, всех выводящую в сад,
где Феникса перья по белой бумаге скрипят,
как будто песок на зубах и как будто в костре
упругие ветви... и дверь на ветру,
открытая в город, что полон летающих рыб
и птиц шестикрылых, поющих по-детски навзрыд,
и певчих зверей, чей тоскующий полуприкрыт
таинственный взор полумшистыми веками плит,
стоглинных, старинных, разбитых на всех площадях,
где певчие звери поют, никого не щадя,
где певчие звери на веках весь город несут,
как будто слезу, отразившую бездну внизу,
как будто слезу, отразившую бездну вверху...
А между... а между... – как сладостно спится во мху
предвечного сада – в сплетенье ветвей и оград,
где вечные перья по вечной бумаге скрипят.
_^_
* * *
Не отзывайся... Смейся... Безответствуй...
Мне всё равно, как это отзовётся...
Ведь я люблю таким глубинным детством,
Какими были на Руси колодцы,
Где в темноте – не вздохи и не всхлипы,
А над водою сохнущие губы.
И дальний всплеск слепой подземной рыбы,
Что телом бьёт в колодезные срубы.
Я детством говорю таким глубоким,
Таким глухим, где девочки похожи
На маленьких старушек синеоких,
И так глядят порой, что дрожь по коже, –
С такою тайной – горестной и строгой,
Когда – "Ступай!" – и ничего не надо...
Но и звезда, и птица над дорогой
Не вдаль поманят, а вернут обратно.
И всякая дорога станет гиблой,
И ты очнёшься вновь под этой кровлей,
Где прошлое в колодце бьётся рыбой,
И под платок девчонка прячет брови.
_^_
* * *
Сквозь детскую тетрадь – наклонным небом,
Сквозь первую строку – утиной лапкой...
Ты был мне тем, кем ты на свете не был,
Кем по ночам в мои ладони плакал.
Ты разрешал мне говорить по-детски,
Ты разрешал мне всё на свете, чтобы
Я не боялась этой занавески,
Дрожащей в полночь, словно гость недобрый.
Там никого... Там никого – лишь ветер.
И в пустоту втыкать ножи – пустое.
Пусть волокут сквозь нас чужие сети,
Пусть ловят нас на чувство на шестое.
Нас не ловили разве только птицы...
Да нет, ловили вещие, ловили,
Когда мы им за чудо-небылицы
Свои сердца из рук чужих скормили.
Так в добрый час и доброго улова.
Пусть этот мир порадуется снеди,
Покуда едет всадник безголовый
Навстречу солнцу
по наклонной
тверди.
_^_
|
