Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




УЧЕНИК ЧАРОДЕЯ


Живые места вырезаю
И на их место мёртвые вставляю

"Царь Максимилиан", народная драма



На Страшном суде меня сурово спросят:

– Чем ты занимался смолоду, Йокке Фридль?

А я робко отвечу:

– Холостил хряков, быков, котов и жеребцов.

Тут сбегутся твари, коих я облегчил, станут хрюкать и мяукать, обличать меня в своих увечьях, укорять за то, что я лишил их радостей любви. И запишет демон-искуситель их свидетельства на мою хартию грехов, и чаша весов под её тяжестью опустится.

И спросят далее:

– А что ты делал, Йокке Фридль, когда возмужал?

Тогда я отвечу с гордостью:

– Создавал химер и монстров, они оживали и двигались.

Чаша опустится ещё ниже, но тут подаст голос ангел-хранитель:

– Эй, Йокке, буйвол ты дубовый, да неужели ты ничего хорошего не совершил?

– Как же? Я пристрелил лиходея. Трёхлинейной пулей, ангел мой, с дистанции в два фута. Если б ты видел, как его отшвырнуло!..

– Видел, я рядом стоял. О Судия, – обратится он к Всевышнему, – за ним есть и доброе дело!

И может быть, Христос помилует меня, назначит сколько-нибудь лет в чистилище.

Так что молитесь за мою душу, а я пошёл работать. Заказов много. Мои заказы – это доллары, сытные обеды, новые книги, платья, куртки и штаны, радиоприёмник и даже автомобиль. У нас будет своя "Жестяная Лиззи" 1 , представляете?


* * *

Меня прочили в священники, а я стал препаратором в анатомическом музее.

Нет, сперва помогал коновалу, после был ассистентом сына тьмы – с перерывом на службу в ландвере, – а уж затем в анатомичку.

Со священством как-то сразу не заладилось. Хотя в церковном хоре я пел здорово, в храме как министрант прислуживал, и наш приходской патер мне не нарадовался:

– О, Йокке, из тебя выйдет добрый служитель церкви!

Давал мне жития, всякие душеспасительные брошюры, а я их читал запоем.

Так было, пока я не признался на исповеди, что у меня есть ангел.

– Он маленький, святой отец, как Мальчик-с-Пальчик братьев Гримм. Появляется на плече и говорит со мной. С виду словно херувим. Он просил не рассказывать о нём, а то меня сочтут помешанным.

– И о чём же ты беседуешь со своим ангелом?

– О том, что случится. Он и про вас знает – что вы начнёте пить много шнапса, и у вас будет водянка. А ещё вы станете депутатом рейхсрата в Вене от нашего округа.

Патер потупился в задумчивости, помрачнел.

– Это не ангел, Йокке. Это бергмуркель, дух некрещёного младенца, которого отнесли в горы. Тут экзорцизм не поможет, поскольку он чужд бесовщине. Я объясню, кому и как молиться, чтобы он тебя покинул.

После исповедальни я попенял наплечнику сквозь зубы, стараясь не коситься на него:

– Ну, и зачем морочил, говорил, что ты с небес?

– Иначе бы ты от меня отчурался, – пролепетал крохотун.

Когда он держался бодрячком, от него было щекотно, словно от мыши под рубашкой, а тут обмяк, вот-вот с плеча стечёт. Никакого вида, распластался как теста шматок.

– Я-то надеялся – со мной и вправду ангел. Куда теперь тебя девать?.. Ты вообще кто – мальчишка или девчонка?

– Не знаю, – вздохнул он. – Мне много не надо. Только погреться, щепотку еды и поговорить.

Погреться!.. конечно, в горах холодина, вот их к теплу и тянет. А сами стылые как камни, до чахотки выстудят.

И ведь как вкрался, чистый змей! В ставни не скрёбся, под окном не выл, а – гоп! – и уже в ухо дышит, шепчет.

– В моём дому греха нет, иди от меня по-хорошему. Наше место свято.

Он заплакал:

– Разве я чем тебя обидел?

Потом озлился сквозь слёзы:

– Полежал бы сам под снегом – по-другому бы заговорил!

Стало жалко его, как-то стыдно. В самом деле, так настрадаться без вины!..

– Ладно, – буркнул я, – живи. Домового кормим, кошку и собаку – и бергмуркеля прокормим как-нибудь. Но смотри у меня – чтоб никого наших пальцем не тронул, даже котейку. Узнаю – худо будет. Звать тебя стану Акси, раз на плече сидишь. У всех имя есть, и тебе надо.

– Акси? а как полное имя?

– Аксельбант!

Надо сразу было его гнать. С ними просто – окрестил и отпустил. Патер толковал – даже миряне крестить могут, если чьей душе грозит погибель. Всего-то сказать: "Хансль или Маре, крещу тебя во имя Отца, Сына и Святого Духа". И он сразу в рай, ему можно, безгрешному. Или ей?..

А я его оставил при себе. Честно сказать, от жадности. Думал, малышок мне клад укажет или счастьем наделит, и уж тогда...


* * *

У нас в тирольских деревнях народ глазастый и приметливый. Не глядите, что на треть зобатые кретины – есть такие жохи, что только держись. Да и подлинные ведьмаки бывают. Раскусили меня, хотя виду не подали. С такой славой в семинарию дороги нет. Вроде, и слова не скажут, и здороваются вежливо, но до Инсбрука все знают – Йокке паренёк с довеском, у него дружок через плечо.

– Говорят, сынок у вас не по годам способный. Кровь заговаривает, от родимца пользует.

– Куда ему! мал ещё. В скотине кой-что смыслит, так, по наитию. Раз соседскому мальцу икоту снял. Бывает, виски ломит – он потрёт, и отпустит.

– Йокке! Поди сюда, господин коновал тебя расспросить хочет.

С Акси дело спорилось, он различал, как какая жила бьётся, где пережимать, чтоб боль унять, где ткнуть, чтоб судорога прервалась. Я учился от него наглядкой и мечтал купить ветеринарный атлас, где на цветных картинках – вся скотская внутренность. Но как его купишь, он стоит гульденов тридцать, огромные деньги...

– Как ты внутрь видишь? Все токи, все жилочки...

– Я же с другой стороны смотрю. Мне живое – как пчеле цветок, как мотыльку свеча. Хочешь, научу тебя тому, как видят бездыханные?

– Хитришь, малыш? Так переймёшь, да и к вам перейдёшь...

Он примолк, потом тихо проговорил:

– Мне губить нельзя. Я омыт слезами, чтоб ты понял. Не таковский, как разные прочие...

– Ну, не сердись. Извини, зря сболтнул. Говори, как глядеть, раз уж начал.

И я практиковался, засовывал голову в кадку с водой, или в ведро. Учился вдох в груди задерживать. Акси ходил сзади по спине и наставлял: "Терпи, терпи. Что увидишь, говори мысленно, молча, я пойму".

Ну и стал видеть.

И-и-и, что там творится по ту сторону!..

Входня, процедура доступа, длится с полминуты. После выучки мне и секунд десять хватало, чтоб в лад с зазеркальем войти. А дальше сколько терпения хватит. Поэтому важно заранее знать, зачем туда идёшь, чтобы на пустяки не отвлекаться и страхи мимо пропускать.

– Ты мне здорово помог, Наплечный. Говори, чем я могу отдариться. Харчей принесу – каких скажешь.

– Лучше поставь столб с иконой, где мои косточки лежат. Я покажу.

Крякнул я – столб! Это либо самому камни класть надо, либо каменщика звать. То есть или время тратить, или деньги. Но слово дал, придётся выполнять.

Сперва я вымерял ногами путь от дома до места, где Акси в снегу схоронили. Камней там хватало, знай выбирай. Прикинул, сколько могу унести за раз извёстки, песка, жидкого стекла, и разузнал, где дёшево купить. Осталось объяснить родным про предстоящие отлучки.

– Хочу сам поставить мартерл.

Так называют у нас памятник на месте злой гибели. Бандит ли кого порешит, камнепад ли накроет – ставь мартерл с иконой, пиши поминальную надпись. Так оно покойней, чтобы дух усопшего округу не тревожил. Обычно миром ставят, в складчину, за счёт приходской казны, или донатор пожертвует.

– Лучше б ты ходил на танцы, – заговорил хмурый отец. – Но, если мартерл с иконой, как положено, то делай.

Мать закручинилась, вздохнула:

– Сынок, с кем ты водишься? К добру ли такие знакомства?

– Надо, мама. Это моих будущих заработков касается.

Весной я начал, к лету кончил, всё один. Ко мне с расспросами – "Кому? зачем?" – не приставали. У нас понимают – если горам обещал, держи слово. Мало ли, как сложилось – иному приснится, что надо, другому наяву наитье будет. Горы – силища, они умеют намекнуть. В горах даже шёпот грохочет, от каменных стен эхом отражаясь.

Вот только с надписью заминка вышла. "Младенцу, ставшему жертвой руки безбожного убийцы" Акси запретил сразу, накрепко и возмущённо, прямо в крик:

– Она не хотела! она меня любила!.. Зарыла, снова откопала, целовала...

Пресёк и малейший намёк на резню в Вифлееме.

И какую икону прикажете в нишу поставить?.. Мадонну с Младенцем – неловко. Святые Невинные Небесные Дети – это открытка, не икона. Сошлись на святой Филомене, опекающей малюток. Она была юная, совсем невинная, мученица и чудотворка. Её даже французы почитают – уж на что еретики, даже короля казнили с королевой, Божьих помазанников.

Ей, Филомене, я и надпись посвятил – де, пусть молится за деток. А то у нас чёрт-то что в горах творится, нечисть на нечисти верхом скачет. Одни нагрешат, а другие потом крестятся на ходу во все стороны.

Само собой, к моему мартерлу началось паломничество. Из любопытства и чтоб угадать, чего ради я его построил. Примерно тогда я научился помалкивать в тряпочку и бессловесно улыбаться в ответ на расспросы. Стали считать меня скрытным.

Лет через пять, когда я демобилизовался из ландвера, господа из венского Сецессиона соизволили приехать в Инсбрук, чтобы лицезреть моё корявое творение. Кто-то (подозреваю – патер, книгочей наш) написал им, что-де в тирольском захолустье некий самородок "от недр земных" возвёл неведомо что, продлив традиции монахов, идущие аж из шестнадцатого века.

И вот едва я в дом явился, мать-отца с хрустом обнял, как возникает на пороге господинчик, ростом мне по плечо, одетый с блеском модно, благоухающий вежеталем, но сам такой мужиковатый, в бородке, среди лысого лба клок волос и волосы торчками по бокам, глаза вострыми буравчиками:

– Честь имею. Климт, Густав Климт. Это ваш памятник на перевале, там?

– Лягу там – будет мой. Пока ничей.

– Он прекрасен первозданной дикостью, природным совершенством. Мы хотим его выставить в Вене. Он в духе нового искусства. Вас, как владельца, прошу разрешить...

– Герр Климт, – перебил я его, – вас били когда-нибудь за поругание святынь?

Я служил в Боцене, в первом горном полку, и за два года казарменной жизни чуток загрубел. Привык к оружию и к тому, что кулак решает много проблем, если его уместно и вовремя приложить к человеку.

Этот Климт на меня поглядел внимательно и так кивнул, что стало ясно – понял.

– А сделать фотографию?

– Можно. Не откажите в любезности угоститься за моё возвращение с военной службы. Матушка, дайте уважаемому гостю сливового шнапса и пирога на закуску...

И сфотографировали меня рядом с мартерлом. Так я вошёл в историю Австрии. Больше моих снимков вы в мировой фототеке не сыщете.

Скажу так – был Климт правильный мужчина, говорил по-нашенски, не по-германски, вёл себя по-простому, будто не хлыщ столичный, а природный горец. Я только потом узнал, какой он чудесный искусник.

Но после возведения мартерла слава обо мне пошла гуще, чем прежде. Уже пришла пора ходить на танцы и выхватывать на пляс девчонок покрасивей, а среди милашек разговоры:

– Глянь, это Йокке, тот ученик коновала, который...

– Уй-уй-уй, да он горным брат, им божницу построил! С ним опасно, берегись.

Которые посмелее, те решались. Есть же девушки с крепким характером. Да и правду сказать, в семнадцать лет я был недурён собой, выглядел старше, чем есть – костистый, шаговитый, длиннорукий, с выпуклым лбом и рельефным лицом. Только усы не спешили расти, пробивались редкими щетинами.

В то время у меня всё в голове путалось, но одно другому не мешало – тут учёба, тут работа, здесь девчонки, там наука Наплечного. Ко всему меня тянуло, жадно было и взахлёб. Неразборчив я был смолоду и, случалось, переступал через запретную черту.

Например, хотел узнать, чей Акси. Стал подслушивать сплетни, которые ходили у соседок. Люди рады перемыть чужие косточки, не задумываясь, что их собственные кости тоже будут греметь в чьём-то корыте под струёй воды.

Взрослые сплетни – не для детских ушей. Запомните это раз и навсегда.

Зорки соседи, всё углядят. Кто вздутием страдала, потом вдруг похудела да и в Инсбрук подалась, в служанки. А то и в имперскую Вену, "весёлую Вену".

Но в ту пору я это дознание не кончил, потому что в нашу епархию явился персидский князь Мохаммед Дараш-Кох, доктор всех медицинских наук, и поломал мне жизнь на "до" и "после" хлеще, чем малютка Акси.

И началось моё с ним окаянное знакомство с упряжного коня, который скопытился, то есть повредил ногу.

Это был, как помнится, 1892-ой год, когда ничего интересного не случилось. Хотя на мой взгляд, мир опрокинулся, как та венская бричка, в которой Дараш-Кох приехал.


* * *

Вести у нас разносятся мгновенно. Стоит завернуть к нам новому человеку, через полчаса все уже знают. А уж если авария, тем более. За мной специально прибежали:

– Йокке, айда, тебя зовут! Конь ногу сломал, поди глянь!

– А я зачем? Для таких дел ветеринар есть.

– Так он в Зефельд умотал, когда ещё его доищутся. Впору телеграфировать. А ты здесь, вот и иди.

Из пары, которой была запряжена бричка, правый конь чудом остался на ногах, а левый лежал и встать не мог. Кучер суетился над ним, весь в отчаянии. Как же! Вёз знатного иностранца, богатея, и вдруг такая скверная оказия!..

Иностранец средних лет нервно и зло прохаживался взад-вперёд. Породистый, крепкий в кости, с горделивой осанкой, одет и причёсан как в витрине. Но чужака сразу видно. Дай ты ему трость, цилиндр, монокль и орден от кайзера – всё равно он бритыми щеками будет походить на баклажан, а в чёрных глазах будут мерцать щербет, гарем, кальян и полумесяц. И акцент выдавал его, хоть языком он владел отлично.

– Осторожней выгружайте кофр!.. Там хрупкие пробирки, колбы! химикаты!.. Где у вас живодёр? Где сменная лошадь? Я не намерен тут задерживаться!

Пошли за ружьём, а детишек от места прогнали.

Соловый жеребчик поднимал голову, всхрапывал и тонко ржал, испуганно косил тёмным глазом, будто спрашивал: "Люди, за что?"

– Перелом, – тихонько сказал я Наплечному. – Не жить коню.

– Это паралич, нервный перебой, от норгля наваждение, – возразил Акси. – Он домашний скот не любит, хочет погубить. Задержи дыхание и посмотри – он слева у камней, радостно скалится. Его проделки. Ждёт, чтобы коня убили.

После входни я искоса – прямиком на демонов смотреть нельзя, если не в бой с ними бросаешься, – поглядел влево. Точно, норгль. Гнусный такой карла, как ожившая коряга. Если напустит болезнь, не уймётся, пока своего не добьётся. Трудно его наваждение перебороть, он мешать будет. Да и ружьё уже несут. Все поверили, что конь обречён.

Я коновал, человек не жалостливый. Но порой у меня что-то внутри поворачивается, и тогда я начинаю действовать не так, как принято. Потом, бывает, каюсь, а что поделаешь, уже всё случилось.

Вот и вы, деточки, оставьте внутри место, чтобы там поворачивалось.

Тогда я засучил рукава и спросил возницу:

– Подниму животину – отдашь мне за пятнадцать гульденов? Если нет – получишь десять за шкуру и кости.

– По рукам!

Тогда я бросил Акси:

– Прикрой от норгля. Я возьмусь.

Уж как карла бесился, как свои крючковатые корни протягивал! Да только с бергмуркелем ему тягаться сложно. Таки "горный малыш" – человечье дитя, а норгль тварь от темноты и камня. Я в его сторону не смотрел, некогда – мне было важней восстановить то, что доктора зовут "нервная проводимость". Аж в пот меня бросило, пока я руками петли-круги плёл.

Но кто был зачарован действом – это перс. Под конец, когда конь вставать начал, он мало что мне в ухо не дышал, голову через плечо совал:

– Как ты это делаешь? кто научил тебя? Эй, парень, ты слышишь, что я говорю с тобой?!..

– Герр иностранец, я просто ученик коновала. Работаю, как мне наставник объяснял.

– Ты лжёшь. Гяур, я заставлю тебя говорить правду!

– Вы рискуете вовсе её не узнать, если решите заставить. Мы тут народ неподатливый.

Он осёкся, стал глядеть с прищуром, с интересом.

– Ну, хорошо. Сколько ты хочешь получать в месяц, чтобы работать на меня? Я живу в Богемии, в Праге, у меня особняк на Градчанах. Стол и кров за мой счёт. Сколько?

– Тридцать гульденов! – брякнул я, думая про ветеринарный атлас.

– По рукам? – улыбнулся перс так, что у меня внутри дрогнуло. – При свидетелях. Если ты кому-то должен, я верну твой долг. Мне нужен умелый помощник, который понимает, что к чему в живых телах. Я разовью твоё умение, я научу тебя тому, что должен знать человек, близкий к запределью. Ты ведь из таких, парень?..

В те времена как раз меняли гульдены на кроны. Шестьдесят крон в месяц – это без малого восемьсот в год, можно жить и не тужить. Сердце захолонуло. Злата Прага!.. почти столица, вровень с Веной, с Будапештом!.. когда ещё такой шанс выпадет? Да я на треть жалованья проживу легко, остальное буду отсылать родителям.

И хотя им не понравилось, что я иду в помощники и в ученики к нехристю, они меня благословили.

Но сначала я спросил Акси:

– Как ты видишь – будет мне с ним судьба, стóит ли наниматься?.. слышал, какие он намёки делал?

– Иди, – ответил Наплечный после долгой паузы.

– Что он за человек? Не опасно ли возле него?

– Он чем-то окутан, словно покровом. Я его не вижу, он – меня.


* * *

Как человек предаётся демонам?

Постепенно. Позволяет себе то одно, то другое; оно выходит легко, но всё труднее вернуться к началу, когда сделал первый шаг. Наконец, человек приходит к рубежу, откуда нет обратного пути.

Но мой амир-сахиб ("господин-повелитель", так велел он называть себя) был посвящён дэвам и джиннам ещё до рождения. Такие родовитые и знатные персоны гнушаются идти тернистым путём греха, у них скоростная льготная дорога. Пока заурядные людишки плетутся по каменистой обочине, баре едут к чёрту на поезде, первым классом, с ветерком – в зубах сигара, в руке бокал шампанского, рядом цыганский оркестр наяривает чардаш.

Наверно, сызмальства он не знал, кому принадлежит, но едва подрос и стал соображать, его начали возить в горы, на показ к дэвам-покровителям, потом в Воющую Башню, окропили горячей кровью – и готово дело. "Песар-ага, господин-мальчик, поклонись и познакомься – это рогатый урод есть твой благодетель..."

Залучив меня, Дараш-Кох тотчас принялся восхвалять себя и разъяснять, какое счастье привалило мне в его лице. Начал он уже в поезде, пока мы с пересадкой в Линце ехали из Инсбрука в Прагу:

– Мой род восходит к парфянам, он именуется Испахпат Пахлав. Издревле мы правили в Гиркании. Мы – васпухры, один из Семи Великих родов, на которых держится Иран, страна ариев...

И понёс, и понёс!.. У меня в голове помутилось от всех этих басурманских слов. Какой Иран? где это? Какие вспухры? какая пахлава? Пахлаву я знал, отец привозил с города, из кондитерской – такая липкая вкуснятина, тестяной рулет с орехами и кардамоном.

– Да слышал ли ты о Гиркании, о прославленной Земле Волка?.. Тёмный, отсталый горец! Даже Шекспир знал о нас и писал в трагедии о Макбете –


Я смею всё, что может сметь мужчина.
Явись в любом другом обличье мне –
Как грозный носорог, иль тигр гирканский,
Или медведь косматый из России –
И я не дрогну ни единой жилкой 2 

Этот упрёк я не снёс, и когда выучил английский, специально прочитал "Макбета". Всё верно, "Hyrcan tiger". К тому времени я уже побывал в Горгане, он же Гиркания на Каспийском море. Да, тигры там ещё водились, но их почти истребили, жалко.

Отдам персу должное – с его подачи или подначки я много что узнал и выучил. Фарси, арабский, турецкий... я вообще способный к языкам. Понял, что наша "Персия" – это местный Иран, или Айрьяна, страна ариев. Прочитал "Кабус-Наме", их самую известную после "Шахнаме" книгу. Тогда я начал собирать свою библиотеку – сперва она помещалась в сундучок, потом понадобился чемодан в добавок, и так далее. Амир-сахиб поощрял книжную учёность; тут меня и понукать не приходилось – сам стремился.

Но главное не это.

Дараш-Кох научил меня искусству, которое старше Будды, Христа и Магомета – оно позволяет разъять живое на части, которые потом живут. Или соединить части в том порядке, который нужен. Он как-то понял, что я это смогу.

А я в свою очередь понял, почему он Персию покинул. Кроме его влиятельного рода там есть ещё падишах, персидский кайзер, есть всякие вельможи и чиновники, а ещё есть простой люд, отсталый и неграмотный, который может однажды не выдержать и толпой прийти с дубьём, с кетменями и факелами, чтобы пустить осточертевших васпухров в распыл. Может, у них там младенцы пропадали, или ещё что случалось. Ему предложили доучиться в Австрии – и не возвращаться. Оттуда присылали деньги, вроде пенсии. Княжеское содержание. Что ни говори, а родовитость персы уважают.

Их титулы не соответствуют нашим. Но думаю, что васпухр это примерно рейхсфюрст, владетель феода в империи. То есть князем он звался справедливо.

Но он в самом деле был Dr. med. Univ., "доктор медицинский универсальный" или "доктор всех медицинских наук", по имперскому разрешению, объединявшему хирургические и теоретические знания. Только предпочитал он анатомию и вивисекцию. Что поделаешь, если избранник дэвов. На его старинном пражском особняке красовалась чёрная стеклянная табличка с золотой надписью: "Dr. Mohammed Darasche-Koh – Anatom".

Да, наверное, дома бы его не поняли и как врача не приняли. Знали же, чем Испахпат Пахлав занимаются, кому поклоняются. И вообще, Персия и медицина – вещи несовместимые. Был у них один толковый доктор, Авиценна, больше никого. Медицину туда восемьсот лет спустя завёз чешский еврей, а до тех пор лечились они травками и заклинаниями. Их "Кабус-Наме" так прямо и указывала: "А если больной стал мочиться кровью, то оставь его Аллаху". Ещё там было наставление, как холостить рабов, если они слишком неистовы. Персам что скот, что человек, всё едино. Амир-сахиб тому яркое подтверждение.

Эти истины я постиг позднее. Тогда я продал исцелённого коня за двадцать гульденов (отец даже намекнул, что мне путь в лошадиные барышники), за десятку вырядился словно чучело (в горах и в Праге разные понятия о моде), напялил егерскую шляпу с перьями тетерева (почему-то её называют тирольской) и с разинутым ртом стоял на Градчанском холме. Мне сиял Пражский Град, благоухал розами Фюрстенбергский сад, карман оттягивали деньги, я ощущал себя богачом и победителем.

Князь был не женат. С ним жили двое слуг-азиатов, а ещё бюст профессора Марини. Этого итальянца Дараш-Кох обхаживал годами и содержал за свой счёт, надеясь вызнать секрет бальзамирования, при котором мёртвые выглядят живыми. Марини надул его, унёс тайну в могилу. И что обидно, умер в Берлине, не достался Дараш-Коху, а то бы и холодным языком продиктовал рецепт бальзама.

– Здесь тебе предстоит жить и работать! – пригласил меня князь в тёмный дом, похожий на помесь музея со склепом. – Скоро нам предстоит анатомировать одного клиента, он завещал мне своё тело за пятьсот флоринов. Ты будешь ассистировать мне, я покажу тебе внутренние органы и расскажу об их функциях. Думаю, это случится дня через два-три.

– Он болен, этот человек? – осторожно спросил я.

– Он умрёт, – спокойно ответил князь. – Будет официальный документ, подтверждающий, что он мёртв как мышь. Отличное у вас сравнение! Англичане говорят: "Мёртв как дверной гвоздь"... Ты доверяешь казённым бумагам с печатями?

– О, да!..

– Прекрасно. Если тебе что-нибудь почудится, перечитаешь свидетельство о смерти и уверишься вновь. За эту работу – отдельная плата, так будет всегда. Ты коновал, ты справишься.

Мы разобрали того человека, как часовщик разбирает часы. Его голова и отдельные органы работали ещё долго, до полугода; их питали особенным раствором по рецепту Дараш-Коха. Я постепенно привык к тому, как они работают. Но после аутопсии я впервые в жизни напился в сопли. Князь не позволил мне выйти из дома, а слуга принёс бутылку желудочной "бехеровки". Вернее, две. Первую из меня выхлестало, едва я вспомнил анатомический сеанс.

Мёртвые выглядят живыми? а как вам понравится, если живые кажутся мёртвыми? Или не кажутся?.. от этого можно с ума сойти. Есть множество причин, чтоб так казалось – летаргия, застыванье на морозе, цепенящий яд...

И Акси, подлец, будто сгинул! Нет бы слово сказать, совет дать...

Хотя, зря я так о нём. Он же малыш. Ему страшнее, чем мне.


* * *

Дараш-Кох разбирался и людях, и в нелюдях. Привёз с собою слуг, перса и турка. Эти двое, шиит и суннит, друг друга ненавидели и доносили один на другого, но, когда в доме появился я – для них неверный, – они вмиг объединились и вместе принялись наушничать амир-сахибу про меня.

– Говорят, ты шепчешь колдовские заклинания, когда уединяешься. Правда ли это, Йокке? Не смей мне лгать.

Казалось, я совсем один, и можно было с Акси побеседовать, а оказывается, за мной следили!

– Герр доктор, это семейная молитва, заповедана от прадедов. Её положено читать вполголоса, в уединении. Так делал мой отец, и я так буду делать.

Против ожидания, хозяин снисходительно отнёсся к этому, даже похвалил:

– Если ты примешь истинную веру, то будешь столь же предан ей. Хорошо, шепчи дальше! Родовые молитвы крепки, надо их придерживаться. Недавно я получил с почтой занятную молитву из ирландской глуши: "От десницы Твоей снизошла сила, ноги наши быстрей ветра по воле Твоей. Река жизни разольётся у трона Твоего, и мы наполним воды душами"... Эти люди умеют взывать к божеству!

Похоже, говоря о вере, он вовсе не имел в виду своё магометанство.

У шиитов не было мечети в Праге; Дараш-Кох молился как я – взаперти, но не пятикратно и, похоже, не Аллаху. И ещё соблюдал всякие правила – скажем, когда стригся или брился, старательно всё собирал до волоска. Ни волос его, ни даже обрезок ногтя не должен был попасть в чужие руки. Тогда в Европе не знали про вуду и кукол-вольтов – то есть, профаны не знали, а князь уже ведал. Но с волосами другая история – сжигая их, можно призывать своих, избравших тебя, дэвов. Или подчинённых, рабски служащих тебе. Это – род жертвы. Или власть, сообщаемая части от целого – и наоборот. Я этим быстро проникся, стал прятать любые очёски с себя. К чёрту! Разок расслабишься, упустишь чуток своего, а другой завладеет – и как начнёт чары наводить! ладно, если присуха на любовь, а вдруг на погибель? Или подчинит, будешь ночами бродить по чужой воле...

В общем, недолго я был деревенским пентюхом и хлопал ушами. Скоренько обрёл столичный лоск и городскую прыть, стал нахальным франтом, каким следует быть в Златой Праге, чтоб не сгинуть или не стать чьим-то холопом. Завёл тросточку и котелок, костюмчик-тройку, выучился потягивать пльзеньское и покуривать сигарки, а слуг Дараш-Коха поссорил между собой, уверив каждого, что я ему друг и собрат, чтобы учили меня языкам.

Мы, тирольцы, способный народ.

Но Прага, скажу я вам, место истинно дьявольское. Тут замес из трёх враждующих кровей, неразделенных, неслиянных – чехи, немцы и евреи, – и все рады-радёшеньки при случае впиться соседу в горло, а до поры друг другу льстят и втайне пакостят-злословят. Здесь кайзер Рудольф творил запретные чары, а рав бен Бецалель лепил из заговорной глины чудище-Голема. Амир-сахиб знал, где поселиться – в Праге его талантам было полное раздолье.

Частный анатомический кабинет, не угодно ли? Здесь и природное австрийское влеченье к трупам и любовь к похоронам, к обманчивой бальзамировке, к шевелящимся гомункулам, к ваянью муляжей из мёртвой плоти. Родовитые дворяне, ростовщики-евреи, богатеи сумасбродные – всем подавай волнующих чудес и таинственных чучел. Кто им это предоставит? а Dr. Mohammed Darasche-Koh, Anatom! и я, его молчаливый ассистент.

Чего мы только не вытворяли для престижа. И ради денег, конечно. Изделия князя, к коим и я руки прикладывал, охотно брали в личные закрытые коллекции, и уж он за них цену назначал – моё почтение! Из Парижа и из Лондона за ними приезжали, вот как.

Думаете, амир-сахиб хотел как чучельник прославиться?

Как же!.. Не ниже графа Сен-Жермена!

Но персидского розлива.

Обожал он, когда возле него увивались, льстили, умоляли приоткрыть завесу тайны и всё такое прочее. На всякие заискивания и мольбы князь отвечал полупрезрительной улыбкой и с прищуром цедил тёмные многозначительные речи, чем ещё больше наводил туман вокруг своей особы.

Казалось бы, ну вылитый авантюрист, мошенник высшей пробы, какому впору торговать поддельными алмазами.

А я-то его видел в личной жизни – учёный муж, ума палата.

Зачем он в Тироль покатил с кофром, полным реактивов и химической посуды? Пробы воды в речках брать, вот зачем. Была догадка, что кретины получаются от недостатка йода, он и решил всё научно проверить. А с Анатомическим институтом в Инсбруке договорился, чтобы ему в Прагу присылали кости и щитовидные железы от мертвецов. Даже книжку написал об этом.

И меня отправлял то туда, то сюда – забрать посылки от учёных для него, – всегда прибавляя вполголоса:

– Йокке, в каждом научном заведении, куда ты явишься по моему заданию, ищи знакомств с младшим персоналом. Дружись с ними, води по кабачкам, угощай выпивкой, и когда достигнешь доверия – осторожно выспрашивай, нет ли в учреждении чего-нибудь из материалов австро-венгерской полярной экспедиции.

– А что там должно быть, герр доктор?

– Наверняка не скажешь. Образцы минералов. Бумаги, старинные записи. Какие-то странные вещи. Любая мелочь.

То путешествие на север кончилось, едва я родился. Видел в школе плакат – "Наши славные полярники", "Новооткрытая земля Франца-Иосифа, названная в честь Его Величества". Чего там может быть?.. Моржи, медведи, русские промышленники. Белая пустыня да полярное сияние.

– Оно, наверное, всё уже в витринах выставлено. Где-нибудь в Вене.

Дараш-Кох поджал губы.

– Не всё, что найдено, можно выставлять. Исполняй задание. Я дам денег, чтобы подпоить местных работников, а при удаче – щедро награжу.

Обещанное он исполнял, слово с делом у него не расходилось.

Но иной раз вдруг такое словцо заворачивал, что сердце захолонёт.

На приёме у князя Атенштедта с чего-то понесло его рассказывать персидские легенды. Князь Ферри был полупьян, тусклые глаза словно рыбьи, на мокром бритом лице нос крючком, но – белоснежные манжеты, на манишке жемчужина, лаковые ботинки, сверкающие кольца. Мой куда больше на аристократа походил – трезвёхонек, выправка фельдмаршальская, фрак как влитой, бутоньерка источает запах розы. Меня он прихватил, чтобы я оживлял при дамах обезглавленных лягушек – работа не для васпухра, можно перчатки замарать.

– По наущенью дьявола в Иране воцарился царь Заххак. Иблис научил его есть мясо, и в благодарность Заххак позволил дьяволу поцеловать себя в плечи. Тогда из плеч царя выросли две змеи-мучительницы, которых нельзя убить, а утихомирить можно, лишь скармливая ежедневно мозг младенца...

И говорил он это, неотрывно глядя на меня. Вроде бы наблюдал, как я лягушек на крючках развешиваю. А может, высматривал, следил, не изменюсь ли я в лице.

Тут знай держись.

Вдруг он нашёл способ видеть Акси?..

– Якоб, что это руки у тебя дрожат?

– Ничуть, герр доктор. Просто лягуха – прыткая резвушка, прям так и дрыгается.

Дамы рассмеялись, закачались страусиные перья на их головах, а амир-сахиб сделал широкий барский жест:

– Честь имею представить – мой подручный Якоб Перхт, тирольский горец, деревенщина. Дик, будто из Сибири взят. Но я выдрессирую, вышколю его, он станет истым пражаком. Пока же... слышали его жуткий акцент?

Хихикая, дамочки чуть не тянулись потрогать меня.

Может, я выглядел нескладно, но уж всяко чище и свежее князя Ферри, пропитого сифилитика.

– Перхт!.. а-ха-ха, как забавно! Он что, родственник фрау Перхты? Тоже ведьмак?

Ну, про бабку Перхту они знали. Все сызмала слушали сказки, как она после Рождества по домам рыщет – праведным гостинцы, а грешным...

– Довожусь ей двоюродным правнуком, – поклонился я. – Если фройляйн случалось нарушать Господни заповеди, то я могу извлечь её внутренние органы, заменить их щепками, паклей, битым стеклом и тому подобным мусором. Наука позволяет сказку сделать былью.

Случился небольшой скандал, но после Дараш-Кох пожаловал мне золотую монету в четыре дуката:

– Ты умеешь себя подать, Йокке. С будущего месяца – прибавка в десять крон.

Визитки я тоже себе заказал на имя Якоба Перхта. Все, кто поступал на службу к князю, изменяли имя. Как будто уходя в монашество и расставаясь с миром.

Впрочем, до великой мировой войны с документами и именами было куда проще. На сцене или в гостинице ты назывался, как угодно. Это была настоящая свобода – она кончилась, едва народы сбросили опостылевшее монархическое иго. И всё, изволь получить паспорт, визу и печать на лоб.

Да, на людях князь иногда называл меня горцем, дикарём, говорящем на неуклюжем акценте, но знаете...

...можно считать его злодеем, негодяем, или какие там ещё названия придуманы. Он это заслужил.

Тем не менее, я благодарен ему. И буду благодарен до могилы.

Он выучил меня анатомии, физиологии, органической и неорганической химии. Диплома я не получал, но могу доказать свои знания делом. Далее, он преподал мне науки, которые считают ложными – алхимию и всякие другие.

Благодаря ему я, парень из глубинки, увидел Стамбул, Багдад и Тегеран, Кипр и Иерусалим, пирамиды, высеченную в скале столицу Идумеи. Мало кто может похвастать такими путешествиями.

И если я расстался с ним, то лишь потому, что решил жить своей жизнью, своим умом.

Три года мы развлекали почтеннейшую публику частными сеансами и зловещими приватными заказами, пока меня не призвали на службу, а князь не задумал жениться.

Святая Филомена! где ж это видано, чтобы перс, почитатель дэвов, брал в жёны христианку?.. хотя, по мне, баронесса из выкрестов такая же княжна, как Дараш-Кох рейхсфюрст. Немудрено, что амир-сахиб прилюдно задушил её вместе с любовником.

Горячий восточный темперамент! мстительный коварный интеллект!.. другой бы, австрийский князь, оставил супругу с дружком миловаться, а сам бы отправился к шлюхам.

Но не мой господин. Ему вздурилось, чтоб жена была верна.

Вконец ополоумел, болезный.

В Праге! верная жена!.. да там что ни салон, то притон!

Извиняюсь, я отвлёкся. До того, как князь закупорил графа, жёниного друга, в герметический сосуд, случилось много всякого чудесного.

Скажем, мы съездили в Персию, где он пытался затащить меня в Воющую Башню, чтобы представить дэвам.

Ну, тут я упёрся и руками, и ногами – нет, нет и нет!

– Но почему, дурень? Это сила, это власть! Идём! Моё ручательство – твой пропуск!

– Нижайше прошу прощения, амир-сахиб, я останусь верен духам своих гор. Если я им изменю, если вернусь в другой вере – сожрут и костей не оставят!

– Крепись, не сдавайся, – подбадривал шёпотом маленький Акси. – Тут внизу творится страшное... Я чувствую их – ужас, как сильны. Вот сядут на плечи...

– Хватит мне про плечи, надоели уже оба – ты и князь. Сам не сбеги, бояка!

– Куда я без тебя в чужом краю?

Да, столько миль до Инсбрука, и как он в одиночку доберётся? Непременно по дороге местные шайтаны закусают.

Бился со мной князь, бился, и плюнул:

– Гяур, ишак строптивый! Я тебе предлагал лучшую долю в мире!

Когда он забрался в Воющую Башню, я изготовился исполнить входню. Интересно же, с кем он там свидится. Другого раза может и не быть!

Наплечного аж затрясло:

– Нет, Йокке, не вздумай! Они тебя заметят!..

А мы народ упрямый. Как ни пищал Акси, я задержал дыхание и...

Нет, я отвернулся в сторону. И вообще зажмурился, чтобы пропасть из виду.

Поднаторев в таком искусстве, начинаешь видеть слухом, нюхать кожей, слышать любую дрожь, словно кошки, которые предчувствуют землетрясение.

Бог свидетель – под этой персидской землёй пропасть адова, а в ней гнездо дэвов и джиннов. Тысячелетнее гнездо. Вроде бездонных шахт, а там чудовища кишат. Будто жуки, величиной как быки. Дараш-Кох к ним воззвал, зажёг волосы – они так и полезли, туши здоровенные, с цоканьем, скрежетом. Не знаю, как он с ними общался. Если б на меня вылезла такая жужелица, я бы на месте окочурился. В Альпах редкая гадина из запределья выше колена вырастает, зато тут!..

Заратустра их гонял, Магомет их гонял, а они только крепли и тучнели, словно фараоновы коровы. И если сунниты за вызывание джиннов казнят, то здесь лазейки предусмотрены – особо начитанные богословы имеют патент на общение с бездной.

Каково, а?.. Это как если б папа римский выдавал лицензии на разговоры с сатаной!

Знаете, все эти сказки – Шахерезада, арабская ночь, волшебный Восток, – это всё враньё для дураков.

Это грязь, дикость, мрак.

Когда-то они выдумали алгебру, алхимию, свою особую архитектуру, медицину продвинули... и тут с ними что-то случилось. Я не приват-доцент, не мне судить, но явно что-то произошло. Тысячу лет назад у них остановился ум. Если не вспять пошёл. И до сих пор затор. Единственные их достоинства – злость, плодовитость, солидарность. С ними они на Вену прянули, еле их отбили.

Древность, древняя мудрость, ага?.. Ну, древностей там хватает – сплошные руины, которые Восток использует как каменоломни. А с тех пор, как английские шпионы стали изучать их старину, камни продают им. И прочим неверным туристам.

Они живут на древности, как беспамятная трава на безымянной могиле. "Кто это построил? когда?" "Э-э-э... не знаем, сахиб. Ещё до пророка, да благословит его Аллах и приветствует. Наверное, при нечестивых царях! Может быть, джинны построили... Тьфу! тьфу! Давно надо разбить тут всё до основания, до щебня..."

Дай им волю, дай им силу, они всё сравняют под себя – до щебня, до ровного места. Не останется ни ангелов, ни сказок, одна Воющая Башня.

Я думаю, тот, кто вздумал продавать им нарезное скорострельное оружие, учить их гигиене, электричеству и всяким там наукам – предатель Европы. Это не нужно было делать.

Там есть и хорошее. Фрукты. Чистая вода. Горы, синие и красные. Я иногда вижу их во сне – не свои Альпы, а горы Горгана. Невыносимо красивые.

Не знаю как там страна ариев и аристократов (я был поражён, узнав, что эти слова однокоренные), но в пору моего визита там было два сорта жителей. Жирные тупые господа, разбухшие от чванства и от плова на курдючном сале. И ещё тупей – тощие простолюдины, низведённые на уровень скота. Их покупал любой, кто сильнее – русские, англичане, немцы, а они всё грезили своей Айрьяной, которой след простыл, и память замело.

Мы уехали оттуда, и больше я не видел Персии.

Обратный путь тоже запомнился – через Святую Землю и Каир. Я искупался в Иордане там, где Иисус крестился! пару бутылок воды захватил матери, ей от боли в пояснице, а ещё камень с Голгофы и целый баул всяких святынь помельче. Продал их потом по божеской цене. За полную цену продавать – мало билета от пароходной компании, надо ещё Pilgerurkunde 3 , а что туда вписать? "Ездил по свету с персидским рейхсфюрстом, посещал места демонского поклонения"?..

Амир-сахиб тоже там затарился – накупил кучу языческих цацек, каменных скарабеев, сушёных кошек, а заодно приобрёл слугу. Приволок в гостиницу за шиворот мелкого человечишку в лохмотьях, темнокожего, губастого, с широким приплюснутым лицом и выпуклыми глазами:

– Вот, Йокке, взгляни! Этот мерзавец состоял в преступной шайке, они варили мумиё из уличных бродяг. Всем полагалась виселица, но этому выпала вечная каторга, потому что он страдает падучей... я выкупил его у продажного судьи хедива, с условием, чтоб духу его не было в Египте. Подходящий случай, чтобы поставить несколько опытов на эпилептике. Такие особи чутки и легко впадают в транс, а у меня как раз задуман ряд сильных микстур... Если не выдержит, попрактикуешься на его трупе, а выдержит – станет моим боем.

Пока они стояли рядом, я лишний раз убедился в том, насколько мутны и несовершенны нынешние расовые теории. Рослый породистый Дараш-Кох с его крепкой фигурой и великолепной осанкой, с греческим профилем, с причёской волос к волосу – и этот, похожий на макаку выродок, помесь феллаха с овцой. А ведь формально оба они принадлежали к европейской расе!

– У него будет имя? – брезгливо поглядел я на приобретение. – Или обойдётся кличкой?

– Зачем имя лабораторной крысе?.. Пусть зовётся... да, Конго-Браун. Подходяще, по цвету кожи. Он похож на обивку моего дивана. Пока будем плыть в Триест, на пароходе учи его немецкому, чтобы понимал простейшие команды.

Безымянный Конго-Браун был взят на борт как расходный материал, но дожил до Праги, а потом, после моего ухода, даже выбился в доверенные слуги.

В 1895-ом я пошёл служить в ландвер, но до этого со мной случилось нечто очень, очень важное.


* * *

Кроме выходных, Дараш-Кох отпускал меня в те дни, когда он в особняке на Градчанах вызывал тёмные силы или занимался чем-нибудь особо таинственным. Помимо этих случаев, я отлучался по его поручениям или за покупками, и неплохо изучил ближние и дальние районы Праги.

Я перезнакомился со всеми кельнерами, цирюльниками, аптекарями и москательщиками в округе; меня как завсегдатая встречали в пивных, лавках букинистов, в вертепах старьёвщиков и берлогах антикваров.

И вот как-то раз в Малой Стране, в парикмахерской, еврейчик-брадобрей, свойский малый, заметил:

– Герр Перхт, а вашенский акцент мне хорошо знакомый.

Я нарочно говорил на диалекте, чтобы не притворяться пражаком. Без навыка это всё равно не получится. А иноземцем быть даже выгодно – насмехаются исподтишка, но уважают за что, что платёжеспособный.

– Это чтой-же, пан жид, вам знакома-с?

– А вдруг вы в Праге скучаете, вам же нада свою дамочку иметь вблизи. Чтобы одним языком говорить.

– Говори ж, вот дваццать геллеров.

– Здесь рядом, улица Томашская, дом "У Златого оленя", в прислугах есть некая Рези Лахман... ах, миленькая!.. Как это имя по-вашенски будет?

– Тереза. Терезия.

– Она строгая, ведь у солидных людей служит, – предупредил цирюльник, ловко сцапав никелевую монетку. – Сманить её к вам на свиданку будет стоить дорого... ой-ой! пять крон серебром... а там как повезёт, никто не в ответе.

В Праге каждый третий – сводник или сутенёр. Он сводит первого с второй, и все получают своё.

Честно сказать, я не особенно страдал в разлуке с родиной. Тут столько знакомств, столько всяких разностей, что только успевай наслаждаться. И тебе театр, и увеселительные сады, и паноптикумы, а уж про музеи с библиотеками и говорить не приходится.

Однако ж предложение цирюльника меня смутило. И не в смысле строить куры землячке, отнюдь. Всё же приятно среди чужаков встретить чем-то родственную душу, поболтать, вспомнить общих знакомых. Тем более, что Лахманы из наших краёв, и одна их девица...

Не успел я сообразить, что именно эта Терезия внезапно подалась в прислуги, в дальние края, искать счастья подальше от дома, как вдруг на плече возник Акси и затрепетал, как бабочка в горсти, крича:

– Нет! Нет! Не ходи! Не-ходи-не-ходи-не-ходи, нет!

– Пять крон много, – ответил я, стараясь отрешиться от Наплечника. – Крону, чтобы посмотреть издалека, из эс гут?

– Не смей! Даже близко к ней не подходи!

– Гульден, и договорились, – сбавил цирюльник.

– Дорого берёшь, словно Христа мне продаёшь. Не сговорено.

Такие шутки были в моде, даже евреи смеялись.

Побрившись и выйдя на улицу, я углом рта спросил Акси:

– Сдурел, малый?.. Если я дёрнусь, и он меня бритвой?.. Что ты вздумал мне в ухо орать?

А он мне сквозь слёзы:

– Это моя мама. Не вздумай затевать с ней...

Какое-то время я шагал молча, считая годы в уме. Выходит, она мне почти ровесница, на год моложе. Сейчас ей двадцать один. А тогда, значит, было...

Да что ж за сволочь есть у нас такая?!.. в этакой беде девчонку бросить, будто мятую бумагу!

"Вот кого надо было искать, – подумал я. – Не её, а его. Уж я нашёл бы, как скота приветить. Только руку к шее протянуть. Жилу я и не касаясь пережму. Если постараться, и с десяти футов получится. А при удаче – так и в толпе, на ходу".

Но пока шёл, стал остывать, мыслить разумно. Не сразу удавить, а сперва расходы на мартерл с него взыскать. Если холост – принудить жениться.

А если он женат? а вдруг с детьми уже? что, так и душить при детках?.. и жену вдовой оставить? И кто я тогда буду?..

Если вам кого-нибудь захочется убить, сперва обдумайте – за что и как. Взвесьте все обстоятельства. Может, и расхочется, при трезвом размышлении.

– Акси, ты хочешь, чтобы я отомстил твоему отцу?.. Я смогу. Но только при твоём желании.

Оба мы молчали, пока я поднимался на Градчаны.

– Я не знаю, – ответил он уже возле дома Дараш-Коха. – Я зол, но... без него меня бы не было. Даже такого.

– А увидеть мать?

– Нет. Не сейчас. Я не готов. Мне её очень жалко...

– Хороший ты парень, Акси. Или хорошая девушка, кто знает. Но я всё же выясню о ней.

– Зачем? – встревожился он.

– Хочу знать, на кого ты похож. Просто из любопытства. Этого ты мне не запретишь?..

– Ладно. Разрешаю.

Дело решалось просто – в частном сыскном бюро я нанял за десять крон спеца по вопросам супружества. На этот раз ему пришлось разведывать о незамужней девушке. Он и доставил мне фотографию Терезии Лахман.

Аксельбант напрасно волновался. Рези оказалась совершенно не в моём вкусе. Дылда мне вровень (а я совсем не малыш), узкобёдрая, безгрудая и с лошадиным лицом. Наша горянка, чего уж там. У нас они как ломовые кони.

Глядя на её фотокарточку, я твёрдо знал, что буду сражаться за её счастье вплоть до смерти. Но не включительно, а исключительно.

Сыщику я заказал следить за Рези. Это недорого мне стоило, поскольку работёнка была плёвая – вызнать, сколько она получает, и ждать, пока у неё на счёте не накопится крон шестьсот. С меньшим состоянием прислугу в Праге замуж не возьмут; сама она из Златой не уедет, прожив тут с десяток лет и позабыв о деревенских тяготах. С этого времени сыщику полагалось читать объявленья о помолвках в тех газетах, куда пишут горничные. И едва там возникнет "Пан Имярек Оттуда-то и панна Лахман с Томашской, 4 являются обручёнными" – известить меня письмом.

Пока я служил кайзеру, Дараш-Кох решил податься в самый высший свет. Купил себе замок, приискал жену, сыграл свадьбу (я так и не понял – она приняла ислам, или он крестился, но в обоих случаях это кощунство), а потом на карнавале-маскараде устроил театральное прилюдное женоубийство.

От суда за двух убитых князь как-то увернулся, от тюрьмы откупился, но с той поры путь в общество был ему наглухо закрыт. Он продал замок и вернулся в полусвет, на уровень магнетизёров и паноптикумов с чучелами – озлобленный, угрюмый, преждевременно состарившийся перс с дипломом Dr. med. Univ. и верным слугой-египтянином, клика которого стала именем – Конго-Браун.

Не ждал я, что снова встречусь с этой обезьяной, а вот поди ж ты.

Едва успел вкусить штатской жизни и отдохнуть от мундира, как мне пришло письмо от князя:

"Дорогой Йокке, жду тебя для новых дел. Мы прославимся, чтобы вновь блистать среди самой достойной публики. Твоё месячное жалование отныне составит триста крон, не считая особых заказов и чрезвычайных анатомических процедур. Мой адрес..."

Я подумывал расстаться с ним и впредь больше не видеться, но триста крон... вдова лейтенанта получает в год пятьсот крон пенсии, а тут за месяц.

Первое, что он мне поручил – разъять ребёнка надвое, чтобы сделать из него двух существ, связанных пуповиной.

Честно, без вмешательства дитя бы неизбежно умерло. Врождённый порок желчных путей. Надо подшивать собачью печень, сердце василиска и ещё кое-что, а это требует подготовки.

Один василиск чего стоит. При продаже его по частям озолотиться можно. В 1900 году едва вылупившийся василиск стоил как паровоз-компаунд, о появлении его на свет телеграммами-"молниями" извещали избранную публику, а при разделке цыплака едва не в окна лезли, потрясая кошелями и пачками ассигнаций. Мало кто в Европе василисков высиживал! а теперь и вовсе разучились.

Когда я приложил руки, дитя стало двумя неразделимыми чудовищами, "магнетическими близнецами" Вайю и Дхананджайя (меньший плавал в мочевом пузыре свиньи, в особом растворе) для "Восточного паноптикума Мохаммеда Дараш-Коха", кружившего по Европе. Двуединое существо пело писклявым голосом "Der gute Kamerad" 4 . Кажется, от одного этого пения по коже могла выступить сыпь, как при крапивнице. Но находились, представьте, любители и ценители этой звуковой порчи.

Готовясь к вивисекции, я велел Акси оставить его мысли на сей счёт при себе, потому что процедура стоила полтораста крон, которые я разделил с родителями в их пользу.

В Персию князя больше не пускали – там сменился глава его рода, и как раньше судья хедива о Конго-Брауне, он постановил о Дараш-Кохе: "Чтоб и духу его не было". Оттуда только переводили княжеское содержание.

Поэтому наши новые вылазки в восточные страны были не столь дальними. Мы ограничивались владениями Оттоманской Порты.

Там продолжали торговать людьми как скотом. В Стамбуле князь за тридцать турецких лир купил сирийку-танцовщицу, которую торговец назвал Фатме – девушку с тёмными глазами и волосами, со светло-коричневой кожей. Он предложил её мне, я отказался – это нельзя делать по принуждению. Хотя девица мне понравилась.

Тогда князь отдал её Конго-Брауну, и у неё возникли боли в животе. Она перестала есть, её вырвало, лоб стал горячим. Фатме лежала, согнувшись пополам, и без перерыва громко стонала.

– Лечи, – сказал амир-сахиб, дав мне книгу "Оперативная хирургия", открытую на разделе "Острый живот". – Удали то, что больное. У тебя час на чтение, потом поздно будет оперировать – её убьёт воспаление брюшины.

– Я же не хирург. А если она умрёт после операции?

– На то воля Аллаха. Действуй, Йокке. За успех будет награда.

В книге всё было так сложно!.. ей-богу, проще чудищ создавать – там по вдохновению орудуешь, то в гримуар заглянешь, то у Наплечника справишься, и как-то ладится. Не получится – разъял, спалил, зарыл, в щёлочи растворил, раздал живодёру и старьёвщику. А тут человек!

Хирург – это вам не какой-нибудь простой таксидермист. Немец Бильрот, знаменитый оператор, зарезал двенадцать пациентов и ещё одного. Считай, в жертву принёс, во имя Христа и Его апостолов, чтобы ему открылся секрет безошибочной резекции желудка.

– Не надо денег. Оставьте меня с ней наедине. Я должен помолиться.

– Как знаешь.

Я затрудняюсь рассказать, как она смотрела на меня, когда я консультировался с Акси. Собственно, речь шла о её жизни, и я мог говорить с ней, но по-турецки сказал только:

– Молчи и верь мне. Я буду говорить на языке ференгов со своим ангелом, чтобы он указал мне путь к твоему исцелению. Я сделаю всё, чтобы тебя спасти.

– Эвет, эвет, – пролепетала она. "Да, да".

– Распрямись. Я должен осмотреть живот. Да не жмись же!.. Акси, смотри внутрь. Помогай мне.

– Аппендицит, – хмуро определил Наплечник. – Это бывает, когда девушка впервые...

– Заткнись, умник. Хлороформ, спирт и укладку инструментов! – крикнул я в приоткрытую дверь.

Девичьим телом меня не удивишь, тем более не испугаешь. Но увиденное меня царапнуло. На ней был крест. Тот, что зовётся западно-сирийским, у которого на концах как будто почки распускаются.

– Фатме, видишь эту вату? Я приложу её тебе к лицу, и ты будешь считать до десяти...

– Бир, ики, юч... – Только на "раз-два-три" её и хватило, хлороформ силён.

Её червеобразный отросток уже был здорово воспалённый, красный и покрытый рыхлой желтовато-серой плёнкой. И брюшину вокруг обметало; так воспаление ширится, пока не захватит всё, тогда пиши пропало.

В укладке были резиновые перчатки, тогда новинка, но я их надевать не стал. От страха и от того, что пальцы в них менее чуткие.

Кровь подтекала отовсюду и мешала мне работать. Так всегда бывает, если не пережимать сосуды. Я спешил, стараясь не напортачить. Ладно, когда рукотворная нежить – да и ту бывает жаль, – а здесь целая жизнь!

– Смотри. Я всё увязал. Проверь, нет ли ещё где воспаления.

– Вроде, чисто. Выходи, сшивай края раны.

Представ князю, я выглядел так, словно резал свинью, а она вырывалась и бегала от меня по комнате. Но, наверное, по лицу было понятно, что мне удалось. Дараш-Кох улыбался, а Конго-Браун кланялся, повторяя: "Бог велик! Бог велик!"

– Скоро она очнётся, её будет тошнить. Надо, чтобы она лежала лицом набок – так не затечёт в дыхательное горло.

– Конго, иди, позаботься, – велел князь. – Где то, что ты удалил?

– Там, лежит на покрывале. Все покрывала придётся стирать.

– Это надо сохранить – Князь протянул мне пузырёк с прозрачным раствором, заткнутый каучуковой пробкой. – Положи сюда. Я законсервирую это в бальзамическом составе, в нужных соотношениях плоти и жидкости. Тот, кто владеет частью, владеет целым – если Фатме выживет, она будет целиком послушна тому, в чьих руках сосуд.

Поскольку соседи по гостинице слышали в нашем номере страдальческий женский крик, топот и мужские разговоры на повышенных тонах, они вызвали чаушей, местных полицейских. Явился и офицер, чауш-баша, напыщенный как индюк. Я оперировал без фартука и здорово походил на головореза. Кое-как удалось замять дело, умаслив офицера солидным бакшишем. Иначе б мне за незаконное врачевание сидеть в зиндане.

– Ференги шарлатан! – шумел передо мной чауш-баша, размахивая руками. – Шарлатан турма, турма!

Спасибо, мой басурманский друг. А то я не знал, кто я такой.


* * *

Газетчики и журналисты долго стращали нас – вот-вот оно настанет! ещё немного, и всё!.. "Фэн де сьекль", "финдесьекль" – по-французски fin de siècle, то есть конец века.

Можно подумать, из-за смены листка на календаре рухнет мир. Уверяю вас, ничего особенно при смене дат не бывает. Разве что придёт срок платы по счетам.

Я помню этот день – 1 января 1901-го. Прага вообще везучая насчёт снега к празднику – его насыпало пушисто, много, как у нас в горах, при мягком холодке. Гирлянды, мишура, ёлки, шутихи, фейерверки – всё как положено.

А вот что касается семейного застолья, то в нашей, так скажем, труппе таксидермистов под руководством Дараш-Коха царил унылый декаданс, сиречь упадок.

С тех пор, как рухнуло реноме князя, двери приличных домов перед ним захлопнулись. Видимо, пришлось крупно дать на лапу полицейским и судейским – он перестал числиться домовладельцем и довольствовался съёмными апартаментами, пусть даже и роскошными. Сюда перекочевала его коллекция туркменского и киргизского оружия, лучшие образчики анатомических опытов, а то, что не вмещалось, пришлось распродать или отдать египтянину для кабинета восковых фигур. С престижных Градчан князь переехал в промышленный Смихов.

Так же и мы, его люди – если раньше жили бы в обширном особняке или замке, под крылышком магната, то теперь расселились по разным домам, невдалеке от княжеского. "Восточный паноптикум Мохаммеда Дараш-Коха под управлением мистера Конго-Брауна" гнездился на влтавском острове Краловска Лука, возле Смихова, где соседствовал с ипподромом и местами для прогулок. Работяги с заводов, фабрик, пивоварен и пекарен в выходные валом валили сюда, чтобы поставить на лошадей десять-двадцать геллеров, потом охотно шли к балагану, чтобы пощекотать себе нервы зрелищами трёх живых голов Обеа Ванга, магнетических близнецов, механической женщины, а для наслаждения посмотреть на "Фатме, жемчужину Востока".

Амир-сахиб вызвал меня запиской с посыльным. Ему безразличны были праздники неверных – его Новый Год, Новруз, наступал в другое время года.

– Входи, входи, Йокке! – поманил он меня от камина. Закутанный в плед, князь сидел лицом к огню, потягивая какое-то пахучее питьё из пиалы. – Я ощутил, что у Конго в балагане неладно. Навести его сегодня. Меньшему близнецу надо долить в пузырь раствора, а одна из голов заскучала. Надо взбодрить её разрядом тока. Вряд ли она долго протянет, но должна послужить хотя бы эти рождественские каникулы, а потом можно её выкинуть... растворить мягкие ткани, а череп бросить с грузом во Влтаву. Ты займёшься этим.

– Если сообщить в полицию, что найден череп, а потом оплатить его похороны, газеты похвалят нас за милосердие, а заодно сделают нам рекламу. Как говорят, убить двух мух одним хлопкóм – прослывём филантропами, и денег в кассе у Конго прибавится.

– О, отличная идея!.. – оживился князь. – Но голове нужна замена.

– Дней за пять справлюсь. Вместо мозга использую жабу; никто и не заметит разницы. У многих людей в голове жаба – живут, налоги платят, деток родят, гимн поют...

– На службе у меня ты стал циником, Йокке. – Кажется, князь сказал это с оттенком гордости.

– Совы да волки научат выть.

– Когда закончишь с головой, съездишь в Инсбрук. От моего имени предложишь Анатомическому институту купить кости редкого урода с гор Патак. Я дам тебе письмо к профессору Хохштеттеру. Можешь считать этот вояж моим подарком к вашим праздникам.

– Премного благодарен вам, амир-сахиб, – слегка поклонился я. – Но считаю своим долгом напомнить – анатомы из Вены и Граца уже отказывались покупать препараты из вашей коллекции. Боюсь, это сговор.

– Всё-таки поезжай, – хмуро ответил Дараш-Кох, кутаясь в плед. – Не все они – одна компания, между ними есть различия.

Быстро спустились сумерки. Наскоро заглянув в кондитерскую, окунувшись в праздничные ароматы мёда, карамели и корицы, по заснеженным улочкам Смихова я сошёл к мосту и переправился на Краловску Луку. Балаган уже погасил огни, только вился дымок над кухонной трубой. Наёмные работники паноптикума – чехи, итальянцы, кого только не брали, – частью ночевали в балагане у печи, здесь же и ужинали.

– Масаль хир! – осклабился египтянин, открывая мне. – Помоги, Йокке-сахиб – проклятые близнецы еле пищат, слушать противно. Люди сегодня кричали мне: "Деньги назад!" И колдовская голова еле шевелит губами...

Внутри стоял тяжёлый запах воска и масляной копоти, с кухни тянуло жареной дешёвой колбасой.

"Я ощутил, что у Конго в балагане неладно" – вот что было интереснее всего в их с князем отношениях. Им не нужны были ни телефон, ни телеграф, ни посыльные. Вернее, оба они и были живой системой связи. Вроде беспроводного телеграфа, о котором тогда трещали все газеты. Припадочный Конго-Браун играл роль приёмника, а Дараш-Кох был передатчиком, насылающим на египтянина судорожный или цепенящий морок. Сквозь эфир он нападал на эпилептика, охватывал, захватывал его и...

"Ты будешь говорить с Луной и становиться мной" – некогда обещал мне князь, склоняя стать его орудием. Вроде третьей руки, зрячей и действующей за сотни миль от хозяина.

Я отказался, а Конго-Браун поддался. Это как сделка с дьяволом – пока не скажешь "Да", душа твоя. Но египтянин – истинно арапская душонка. Он соглашался шаг за шагом – служить сыну тьмы, кадить дэвам, носить вместо имени прозвище. Ведь Конго-Браун – почти собачья кличка. Название цвета, коричневато-серого, как его кожа.

Сам князь в обрядах звался мрачно, величаво – Банафш-Сийях, Фиолетово-Чёрный.

– Я займусь ими. Мне нужен помощник, чтобы отмерять раствор и размещать провода. Позови Фатме и принеси аккумуляторную батарею.

Она пришла закутанная, покашливая в платок, пышно обёрнутый вокруг шеи и накинутый на голову. Из-под юбки видно было ноги в шальварах и танцевальных туфлях.

– Сэлям.

– Добрый вечер. Не холодно в такой обуви? Ты простудишься.

– Лучше не говорить со мной. Конго-Браун обозлится, будет ругать меня.

– Ты не жена ему.

Она только пожала плечами, глядя в сторону.

– Говори, что я должна делать.

– Держать воронку, пока я наливаю раствор.

Опалесцирующая жидкость густо, вязко покачивалась в бутыли, взятой из квартиры князя. Больший близнец – водянистая, лоснящаяся туша, – вздыхал и порой хрюкал, а меньший беспокойно шевелился в свином пузыре, сверля меня немигающим взглядом выпуклых глаз. С ними неприятно было иметь дело. Хотя я наверняка знал, что разделённое существо не умней трёхлетнего ребёнка, не покидало чувство, что они помнят, кто сделал их такими, и таят месть.

– Хорошо. Теперь я должен герметизировать пузырь. Обе руки у меня заняты; достань катушку ниток. Она в правом кармане пиджака.

– Что... это не катушка.

– Тсс. Подарок. У нас принято делать подарки на Новый Год. Спрячь.

Послышалось шарканье подошв Конго-Брауна. Помедлив мгновение, Фатме проворно убрала подарок куда-то в складки своих одежд. Шоколадный заяц в золотой фольге.

– Савсан, – тихо проговорила она.

– А?..

– Меня зовут Савсан. Как цветок. Лилия. В нашей церк...

– Вот и аккумулятор! – ввалился египтянин.

– Ставь на пол. А лучше... найди-ка табурет. И лампу!

– Может, обойдёмся и без них? – Конго водил из стороны в сторону широким носом и сопел, словно вынюхивал – что тут без него происходило?

Вдруг его дыхание остановилось. Фатме ахнула и отшатнулась, закрыв ладонью рот с коротким вскриком:

– Дайя!..

Тут медлить было опасно. Дайя – искусство дервишей принимать странные позы, при которых изменяется сознание. Или открывается, чтобы в него вошло нечто извне. Когда я обернулся, руки египтянина исполняли неестественные пассы, будто он сам себя гипнотизировал, стан искривился, а физиономия Конго-Брауна исказилась, как каучуковая маска, и сквозь его изменившиеся черты начало проступать другое, знакомое лицо...

Надо прервать этот судорожный спазм, пока дело не зашло слишком далеко – и я врезал ему с правой руки. Повалившись, египтянин затрясся в падучей, выгибаясь, мыча и разбрызгивая пенистую слюну из рта.

– Палку! ложку! – приказал я Фатме, удерживая бьющегося Конго. Она уже знала, что делать в таких случаях, чтобы её мелкий хозяин не прикусил язык.

Обошлось. В этот раз обошлось. Князь был уже совсем рядом.

И что ему вздумалось следить за мной, буквально по пятам идти?..


* * *

Правила перевозки неупокоенных и неотпетых мертвецов (а также мумий и частей мёртвых тел) довольно строги. Отдельное помещение, умиротворение духа, сопровождающий специалист. Чем нарушать эти правила, лучше им следовать – целее будешь. Поверьте, многие люди пострадали от того, что пренебрегли правилами.

Поэтому для себя и для костей урода я взял купе во втором классе целиком. Подстраховаться надёжнее. А то мало ли. Неизвестно, как добыт урод, какой обряд над ним справляли в Персии. Положим, на меня или на князя дух не кинется, а вот попутчики... Нет уж, проще очертить купе защитной линией.

В родные горы я ехал тёмной январской порой, а собеседником моим был Акси.

– Скажи на милость, Йокке, зачем ты затеял такое?

– А яснее выражаться ты умеешь?

– Шоколадный зайчик. И этот наивный трюк – под надуманным предлогом вынудить человека лезть тебе в карман. Мол – "Она сама взяла, и как теперь я отниму?"

– Э-э-э... видишь ли, мне не совсем ловко вручать ей подарки. При том ненормальном положении вещей, какое сложилось вокруг князя... короче, я стесняюсь и... опасаюсь, что она откажется брать.

– Что я слышу! робкий Йокке Фридль!.. С каких пор ты стал боязливым?.. И это мне лопочет человек, отважно высидевший пару василисков!

– Ну не высидевший, хватит врать. Выносивший в подмышке, по-мадьярски. Причём с помощью ортопедического бандажа, так что невелик был труд, и риска никакого.

– Что да, то да. Я каждый раз ждал, что лидерц 5  вылупится и к тебе присохнет, а меня вытурит. Говорят, с ним клады здорово искать, только помрёшь скоро. Но что касается присухи, то она не губительна и мне разрешена. Если ты серьёзно вознамерился искать её приязни...

– Э, дружок, каким высоким штилем ты заговорил!.. а помнится, в начале нашего знакомства твоя речь была не мудрёней, чем у деревенского мальца.

– Совы да волки научат выть, не так ли?.. Каков ты, таков и я; ведь мы идём по жизни вместе. Ты слушаешь умные речи – и я с тобой. Читаешь учёные книги – я тоже их читаю, глядя из-за плеча. Чему ты удивляешься теперь?

– Тому, что ты принялся строить за меня матримониальные планы. Если понимаешь это слово.

– Эка невидаль. Оно значит – относящийся к женитьбе, к браку.

– Зная вашу братию, из мира духов, могу только предположить, что ты ищешь своей выгоды. Какой?

– М-м-м... – в тоне Акси явственно слышалась ложь, – я люблю семейный круг, очаг, любовь и дружбу. Слышал же, что духи предков навещают старый дом и радуются, когда там царят мир и лад?.. и чем больше в роду деток, тем отраднее дедам, они ниспосылают потомкам удачу и благо...

– Но ты же не рода Фридлей. Ты из Лахманов.

– В моём положении выбирать не приходится.

– Э-хе-хе... – Я аккуратно поднёс ладонь к плечу и ласково погладил мальца. – Должно быть, плохо с вами обошлась родня. Не приветила.

Он промолчал, а как бы кивнул – так ощутилось рукой.


* * *

Прежде, чем нагрянуть с визитом в Анатомический институт, я тщательно навёл справки. Хохштеттер, штатный профессор университета – из Силезской Остравы, учился в Вене; к нему просто так не подкатишь, нужен проводник. А вот старший препаратор – некий Харти Штрайфф. Не из тех ли Штрайффов, что в селе за перевалом?..

Кофр с костями я поставил в номере гостиницы и очертил по полу мелом, а сам отправился к родителям. И нежился там три дня (каникулы же!) в том самом семейном кругу, о котором вздыхал Акси. Обратно в Инсбрук ехал с точными сведениями и баклагой сливового шнапса. Точно, Харти из наших и, по слухам, минуя перевал, всегда молится у мартерла, оставляет духу безымянного дитяти пряник или конфету.

"Болван ты будешь, Йокке, если не обстряпаешь с ним дельце. Это не какой-нибудь заезжий немец из Остравы, а свой, коренной горец, и сливовую наверняка уважает".

Однако Харти оказался неподатлив. Шнапс лил в себя стопку за стопкой, но чтобы посодействовать мне – ни в какую.

– Слышали мы тут про твоего хозяина из Праги. Удавил жену, и полюбовника её того-с. Говорят, похищал христианских младенцев. А у нас в Инсбруке люди приличные, все с чистыми руками. Что ж ты к такому ироду в помощники подался?.. и как, скажи пожалуйста, за тебя перед герром профессором слово замолвить? Стоит произнести "Дараш-Кох", так сразу нас обоих за порог, а там и должности лишат. И на старости лет из старших препараторов идти в педели, за буршами надзирать? очень мне надо!

Но при упоминании о мартерле (сей козырь я приберёг напоследок) Харти смягчился:

– Верно, есть такой памятник. Всякий раз ему кланяюсь, когда бываю дома. Достойное ты дело совершил, Христос свидетель. От дурной славы откупался?.. или от наваждения?.. Молчи, не отвечай. Тайность должна оставаться сокрытой, иначе грош ей цена. Но вот как тебе помочь, в толк не возьму. Очень уж наш профессор щепетилен по вопросам чести – на студенческих дуэлях дрался, рожа дважды мечена.

Шнапс ударил ему в ноги; пришлось мне быть Харти опорой и вести его. На свежем воздухе его развезло, он стал многоречив и щедр:

– Хор-роший ты парень, Йок... ик!.. ке! А давай... давай запишем в книгу поступления, что кости лично обработаны тобой, а? чтобы не поминать князя всуе... И чтобы ловчей всё устроить, купишь у нас какую-нибудь заваль из запасников. Много всякой дряни лежит, по нижним полкам рассовано... Бумаги с атрибуцией дадим! потом перепродашь с наваром... Идём сейчас! у меня, как у старшего, ключ есть – покажу, что там есть, сам выберешь.

Запасники музея в Анатомическом институте – это впятеро сильней "Восточного паноптикума". Благо, сюда проведено электричество, а то бы хмельной Харти непременно кокнул керосиновую лампу и спалил всю сокровищницу науки. Он путался между стеллажами, ноги и язык его заплетались, но мало-помалу его россказни стали настолько интересными, что я замирал и задерживал дыхание, словно входню собирался выполнить.

– Представь – привозят нам мешок с костями. Череп, неполный скелет со следами огня и песцовых зубов. Вдобавок – ствол и замок кремнёвого ружья, старая тетрадь и полусгнившая шуба кожей наружу. Хорош гостинец, а?.. Я тогда только-только поступил на службу... И говорят: "Это с новооткрытой земли Франца-Иосифа, куда досель не ступала нога человека. Наши полярники нашли кости на старом кострище. Определите, кто это был – русский или лопарь". Ясно, что не гипербореец – с ружьём-то!.. Одним словом, нам дали понять – эту находку следует забыть и потерять. Иначе что?.. правильно – пострадают первенство австрийцев и престиж кайзера. Как можно?!.. Прежний профессор стал рыться в костях, а половина их – не человеческие... Так всё и бросили, чтоб воду не мутить. А теперь пора зачищать запасники от предметов немузейного значения. Хлам!

В моих руках оказалась слипшаяся засаленная тетрадь в кожаном переплёте, с краёв как будто обгорелая. С большой осторожностью я открыл её, чтобы не повредить листов, но бумага настолько побурела, что рукописные строки были еле видны.

– Акси, сумеешь прочесть? – прошептал я. – Ты зорче меня.

– Попытаюсь. – Он потянулся к тетради. – Тут... на французском и хохдойче. Здесь написано – "Ингольштадт, 6 июля 179... года"... одна цифра неразборчива... "Дневник моих научных опытов по естествоиспытанию. Сегодня я, Виктор Франкенштейн..."

Сказать, что меня пронзило, пригвоздило к месту, ошеломило как молнией – это ничего не сказать.

Само собою, я был знаком с сочинением миссис Шелли и считал его занятной беллетристикой. Но здесь, в глухих подвалах Анатомического института в Инсбруке, мне открылось, что оно – документальное. Просто мы не знакомы с документом, который видела писательница. А доказательства истины – вот. Дневник и прочее. Демон исполнил обещание и взошёл на погребальный костёр, но не всё сгорело в его пламени.

Так вот за чем охотился Мохаммед Дараш-Кох. Он где-то прознал, что среди находок арктической экспедиции было нечто неуместное, бросающее тень на приоритет австрийских путешественников, и эти крамольные вещи спрятаны от глаз, от прессы, от науки.

Я представил себя на месте учёного, которому дали столь противоречивое задание – изучить находки и смолчать о них. Затем – одним из полярников, стоящих у кострища. Кремнёвое ружьё, это же позапрошлый век. Пройти столько миль по льдам, потерять судно, изнемогать от цинги – и убедиться, что ты здесь не первый.

Возможно, князь догадывался, что именно нашли австрийцы.

По сути, лабораторный журнал с подробными инструкциями, как из неживого создать живое.

– Сколько стоит этот мусор? – спросил я, стараясь, чтобы голос не выдал моего волнения.

– Ну, скажем... тридцать крон, – дохнул Харти сливовым духом, низко склонившись ко мне. Ему пришлось схватиться за моё плечо, чтобы не упасть. Акси недовольно пискнул.

– Годится. Я беру всё. Атрибуцию можно составить и завтра, так?

– Договорились. Ты проводишь меня домой, земляк?

О, разумеется. Я готов был на руках его нести, а после уложить в кровать и подоткнуть одеяло. За каких-то пятнадцать гульденов он сделал мне подарок, которому цены нет.

Как думаете, детки, я отдал тетрадь князю?..

Вы угадали.


* * *

Представляю, как она собирала приданое. Всё сама, упорным трудом и строгой мелочной экономией. От родных ей ни крейцера не перепало. "Падшая – отрезанный ломоть", как скажут наши милосердные селяне. Я их знаю, этих жмотов. И не осуждаю. Жизнь в горах бедная, каждый геллер кружку пота стоит.

Хорошо, если городской служанке в месяц пару гульденов удастся отложить. И вдвойне хорошо, если попались добрые хозяева, которые дают девушке пищу и кров. Правда, та пища – хлеб с сосиской, а кров – чулан, куда еле вмещается койка величиной с гроб.

Пока Рези Лахман, сцепив зубы, шаг за шагом шла к честному замужеству, я решал житейские дела. Заручившись дружбой Харти Штрайффа, счётом в банке, знаниями и тетрадкой Франкенштейна, я мог позволить себе встать перед Дараш-Кохом и сказать:

– Амир-сахиб, я глубоко признателен вам за науку и заботу, но мне пора жить своим домом и завести своё дело.

Против ожидания, князь не взъярился, не пустился в уговоры – мол, останься, ты мне дорог, – не стал угрожать в духе "Кто ко мне поступил, тот живым не уходит!"

За годы отлучения от света он сдал, осунулся. Свирепый гонор и репутация рода Испахпат Пахлав подвели его со всех сторон – немцы и чехи бойкот объявили, персы – остракизм. Рядом остались только те, кому князь платил. Но посвятить всю жизнь опальному васпухру только потому, что он – денежный мешок?.. я не готов к такому подвигу.

– Что ж, Йокке, ты служил верно, тебя не в чем упрекнуть. Куда думаешь устроиться?

– На родине, в Инсбруке, есть место препаратора Анатомического института. Земляк замолвил за меня словечко...

– Отзывчивые земляки – дар Божий, – сипло промолвил он, мрачнея. – Не откажи, если я приглашу тебя для помощи. Твои навыки – плод моего труда, не забывай. Из всех грехов, которые молва приписывает Отцу Горечи 6 , худший – неблагодарность...

Спустившись в парадное, я встретил в вестибюле двух субъектов, в которых тотчас заподозрил агентов полиции. Один из них поспешил подтвердить мои догадки, спросив:

– Князь Дараш-Кох здесь живёт?

– В бельэтаже, – бросил я, торопясь миновать опасных личностей в штатском, но один из этих типов преградил мне дорогу, показав значок с двуглавым орлом:

– Минутку, сударь, на пару слов. Изволите знать князя?

– Впервые познакомился сегодня. Я продаю мотоциклы "Славия" – наверняка вы видели мою машину у подъезда. Желаете приобрести? Новаторская конструкция – двигатель в нижней части рамы. Ведущее колесо – заднее, ремённый привод. Развивает дьявольскую, ни с чем не сравнимую скорость – сорок километров в час. Победитель гонок Париж-Берлин...

– Не смею вас больше задерживать, пан коммивояжёр.

– И всё-таки, подумайте. Великолепный транспорт для современного мужчины...

– До свидания.

Второй агент нарочно вышел, чтобы поглядеть, как я завожу мотоциклет и отбываю, оставляя за спиной султан сизой гари.

В тот же день сдал квартиру домовладельцу и отбыл в Тироль, уверенный, что мои приключения, связанные с князем, ещё не закончились.

По протекции Харти я стал его подручным и работником престижного научного учреждения. Здесь платили гораздо меньше, зато рядом были только учёные или учащиеся, аутопсии с препаровками делались легально, и не приходилось озираться, ожидая персон в штатском, со значками за лацканами.

Тут я по-настоящему стал препаратором в обоих смыслах 7 .

Как слушатель, записался на курсы по реставрации книг. Очень помогло, чтобы бережно расклеить страницы тетради, а расплывчатый текст мне под запись вычитывал Акси.

Всё же десятки лет арктической погоды сильно попортили рукопись Франкенштейна, а вдобавок её захватал демон своими нечистыми пальцами, то кровавыми, то сальными. Должно быть, гигант-силач разделывал тюленей и песцов прямо руками, а потом, кое-как утерев их о шубу, садился при свете жирника в сотый раз перечитывать писания своего злосчастного создателя. Судя по пятнам, размывшим буквы там-сям, он над страницами и плакал. Но хорошо, что он рыдал там, где Виктор пускался в романтические бредни. Лабораторные отчёты были заплаканы в гораздо меньшей степени.

Обоих мне жалко, честно сказать. И гения, который в гордыне своей слишком далеко зашёл, и его Чудовище, созданное низачем, ради научного рекорда.

Да, насчёт гиганта-силача – это всерьёз. Пусть мне не хватает высшего образования, но в анатомии я разбираюсь, учителя мне достались хорошие, и я сумел собрать скелет у себя в частном кабинете. Без малого восемь футов ростом, в точности как писала фрау Шелли.

Так я набирался ума и умения, готовясь по рецептам Франкенштейна к изготовлению первой модели собственной конструкции, и тут меня нашло письмо от сыскного бюро:

"Уведомляем, что интересующая Вас особа опубликовала объявление о помолвке. Подробнее Вы узнаете, лично прибыв в нашу контору и уплатив ранее оговорённую сумму".

Испросив краткосрочный отпуск в институте, я немедленно отбыл в Прагу и – да, удостоверился, что Рези решила пойти замуж за судетского немца, мастера с трамвайного завода в Смихове, и вскоре станет фрау Эберлейн.

– Очень доволен вашей работой, – поблагодарил я шефа частных сыщиков, выложив деньги. – Теперь следующее задание – украдите её кошелёк.

– Это дорого, – хладнокровно ответил он, привычный ко всяким заказам. – Придётся привлекать внештатного сотрудника из щипачей. Он большой мастер, высоко ценит свои услуги. И, конечно, надбавка за риск – мы за него в суде не выступим.

-...и позаботьтесь, чтобы в момент кражи там находились какие-нибудь именные квитанции. Банковские, из ателье – любые, где написано "Рези Лахман, Томашская, 4".

Старший сыщик покосился на настенный календарь, откуда на него сердито глядел литографический Франц Иосиф I.

– Если вы не спешите, то послезавтра она пойдёт класть деньги в банк. Таков её ежемесячный график. И на обратном пути к Томашской мы постараемся исполнить ваш заказ.

– Пришлите извещение с посыльным. – Я написал на визитке адрес гостиницы, где остановился.

В названный день кошелёк был у меня.

– Для чего тебе понадобилась её вещь? – тревожно выспрашивал Акси, подозревая неладное.

– Она нужна не мне, а тебе. Потому что дух можно передать только с предметом, из рук в руки, с осознанным согласием принять даваемое. Таков закон невидимого мира.

– А... Ты... Что ты затеял?! Нет, я не могу! Я боюсь!..

– Видишь ли, когда-нибудь я женюсь. И я не хочу, чтобы в моём доме родился чей-то ребёнок из бергмуркелей. Ты ведь этого ждёшь, да?.. А вот вернуться на природный путь, которым ты шёл, но по чужой вине споткнулся – это нормально. Если ты простил и любишь, всё получится. Но если что-то мешает тебе, есть другой путь. "Хансль или Маре, крещу тебя..."

– Нет-нет-нет, не говори! – торопливо прервал меня Наплечник, боясь, что я доведу заклинание до рокового "Аминь!", и он со свистом взлетит в Царство Небесное.

– Ты же понимаешь, что вариантов всего два? Или ты остаёшься и живёшь как человек, или уходишь к ангелам. Выбирай. Жить призраком на плече – ненормально, когда-то это должно кончится.

Акси надолго, глухо замолчал. Делал выбор.

Мало ли, вдруг он своим особым зрением видел отсвет райского сияния. Или слышал отзвуки херувимских песен.

Потом вздохнул:

– Отведи меня к маме. Я хочу жить и обнять её. А ты... тебя я забуду?

– Наверное, да.

– И всё, что узнал вместе с тобой?

– Ты вернёшься, чтобы начать с чистого листа. Может, что-то будет тебе снится или вспоминаться еле-еле – французы это зовут deja vu, "уже виденное". Говорят, это память прежних жизней... Да, что делать с мартерлом? разрушить, раз уж ты...

– Нет. Пусть остаётся. Там люди учатся сочувствовать и помнить.

Я позвонил у двери особняка "У Златого оленя" и попросил позвать Рези Лахман. Она вышла, строгая и настороженная. Это был первый и последний раз, когда я видел её лицом к лицу.

– Добрый день, пани. Я возвращаю вам то, что вы потеряли. Возьмите, это ваше, – обращался я по-чешски, чтобы не выдать своего тирольства.

– Да, это моё... – Она проверила, всё ли цело в кошельке. – Благодарю вас, пан... Вам положено вознаграждение, сейчас...

– Не трудитесь, – отстранился я, чтобы Акси не передумал и не вернулся на моё плечо. – То, что я сделал – не ради награды, а во исполнение долга. Прощайте.

Сделав три-четыре шага, я выполнил входню и обернулся. Как и думал, она в недоумении смотрела мне вслед, а вокруг её головы и плеч колебался светлый, лучистый ореол.

С этим невидимым сиянием она пошла и под венец, и к брачному ложу, и оно реяло над ней, пока Акси не родился вновь.

Всё-таки мальчишка. Антон Эберлейн. Выучился на врача в Карловом университете, стал хирургом. Судя по его статьям, изучал вопросы трансплантации. Ну ещё бы. Не знаю, как там с чисткой памяти при перерождении, но кто в смерти читал записки Франкенштейна, из того это никакой реинкарнацией не вышибешь.


* * *

Юридическое бедствие по-настоящему накрыло князя в 1906-ом, когда на след его и "Паноптикума" вышла Лукреция Шарнок – мать того младенца, из которого я сделал магнетических близнецов.

Я сохранил вырезки из тогдашних газет, пражских и венских. По её исковому заявлению выходило, что ребёнок был здоров, а муж в своём уме, и повесился лишь под гипнозом Дараш-Коха, который её, Лукреции, неудержимо домогался, но был с презрением отвергнут. Пресса обожала скандалы с любовным подтекстом, раздула историю до истерии. Мельком упоминали и меня – слава Богу, под именем Якоба Перхта, которого на свете нет.

Дараш-Коха они не нашли – он давно жил во Франции под псевдонимом, – зато отыгрались на "Паноптикуме", записанном на Конго-Брауна. Тут всё всплыло – и что он эпилептик, и что делал из детей "каучуковых акробатов", и что в определённые фазы Луны его охватывает озарение с уподоблением князю. Пока его допрашивали в следственной тюрьме, а балаган был под арестом, некому стало вливать раствор близнецам, и они, как чехи говорят, "ушли в цветы". Речь зашла о том, под каким именем и по какому обряду хоронить двутелое чудище, а также является ли оно ребёнком пани Шарнок, и пока спорили, Конго-Браун не стал ждать суда – он сбежал.

Хотя арапа сразу видно, в предпраздничной суматохе египтянин ускользнул от полиции. Kaisers Geburtstag 8 , великий праздник для державы – до мелких ли приезжих проходимцев?

Он знал, к кому идти. И я ждал – придёт ли? – прочитав новость в газете: "Содержатель кабинета восковых фигур загипнотизировал следователя и скрылся. Сто крон тому, кто укажет его местонахождение".

– Йокке, я не сказал на допросе, кто сделал поющих близнецов. Славная была работёнка – разъять младенца надвое... Мы не продаём своих, верно?

Похвальба, лесть и угроза – всё сплёл! Арапская натура – торгаш, вор и подлец в одном лице. Из него три сиамских близнеца получатся, если с умом взяться.

– Спрячь меня на время. Потом я переберусь к господину – как лучше, через Германию или через Италию?.. И, пока я здесь, помоги вызвать Фатме. У меня есть часть её внутренностей. Я умею только держать склянку над огнём, чтобы Фатме пекло и жгло в животе. Наложи правильное заклятие, пусть она явится сюда и прихватит деньги из тайника. Или хочешь получить её в уплату за гостеприимство? Бери! она – тебе, деньги – мне. Я найду себе новых гяурок в Париже...

О, да. Парижские кокотки ждут не дождутся, когда египтянин заявится их покорять. В свою фазу Луны он станет таращить омертвелые глаза, делать пассы – и князь овладеет им, чтобы видеть глазами арапа, осязать его руками, шевелить его языком и губами...

Он ждал момента, чтобы оказаться за моей спиной. Достаточно пяти-шести телодвижений, чтобы напустить лунный холод. Оно начнётся со рта – немота, следом слепота и глухота, потом столбняк и забытье. То-то он спешил ко мне – важна фаза, чтобы войти с князем в резонанс.

Такие дни я отмечал в календаре. Уже четвёртый год, красным карандашом. Это было сейчас – суббота, 18 августа 1906 года. Kaisers Geburtstag. По всей империи концерты, салюты, балы, смотры войск и парады. Грохочет оркестр инсбрукского гарнизона. Громче, ребята, громче!

Пистолет у меня был готов заранее. "Манлихер" M1901, весит два фунта, стоит полсотни крон. Удобно – при заряжании магазина из обоймы последний патрон оказывается в патроннике. Остаётся взвести курок и нажать на спуск.

Именно так я и поступил, не дав Конго-Брауну время начать колдовскую пантомиму.

Трёхлинейной пулей, с дистанции в два фута.

"Что ты наделал, Йокке?" – прошептал мой ангел-хранитель.

"То, что должен был сделать пять лет назад, в балагане на Краловской Луке. А теперь помолчи. Мне надо разобрать его. Он ещё может послужить науке".

Важнее всего было – не разбила ли пуля пузырёк с частью Фатме, не раскололся ли при падении.

Он оказался цел.


* * *

На конверте с приглашением солидно значилось – герр Йокке Фридль, Мюллерштрассе 86, квартира 9, Инсбрук, коронная земля Тироль. Да-с! состоятельный квартиросъёмщик, и выглядеть надо соответственно. Для встречи я хорошенько приоделся. Добротное платье по моде – бюргерское, без претензий на лоск, свойственный аристократам, чиновникам или учёной братии. Котелок, пальто, перчатки, трость, ботинки. Бородка и усы ухожены.

– Как насчёт кофе и сладкого?

Фатме молча кивнула. Она полностью перешла на европейский стиль одежды, а смуглость кожи и волос делала её похожей на итальянку. Что же касается лакомств – азиаты и австрийцы одинаково сластёны.

Перед нами на столике тонко благоухали куски шоколадного торта в блюдцах и горячий меланж в толстых чашках. Мы сидели в кафе-кондитерской "Мундинг" – старейшей в Тироле, где знают толк в том, как угощать клиентов. Свиваясь над белоснежной льняной скатертью, ароматы кофе, какао и ванили соединялись в европейскую симфонию – союз колониальных товаров в лоне цивилизации. Здесь, в кафе, как нигде ясно было, что расе культуртрегеров суждено стянуть к себе все богатства мира. Разве не очевидно?

– Тебя не утомили полицейские?

– Им не в чем было меня обвинить. Я танцевала в "Паноптикуме" и только.

– Князь не пытался связаться с тобой?

– Йокке, чего ты от меня хочешь? – устало и резко спросил она. – Балагана больше нет. Конго пропал. Князь забыл нас. Я должна искать работу, чтобы прокормить себя. Я потратилась, чтобы приехать сюда, и почему-то должна слушать вопросы, которые ничего не значат.

Тогда я достал из кармана пузырёк с горлышком, залитым сургучом; внутри в прозрачной бледно-жёлтой жидкости покачивалось нечто, похожее на тонкий кривой тёмно-бурый стручок. Пузырёк я поставил на скатерть перед Фатме.

– Забирай. У тебя больше нет хозяина. Никто не сможет управлять тобой отныне. Ты свободна.

– И... – Фатме заворожённо уставилась на пузырёк, – что я должна с этим делать?

– Лучше всего – закопать так, чтобы его не смогли найти. Или сжечь, но по особым правилам. Подскажу, как.

Она долго изучала препарат, так много значивший для неё, затем спрятала его и вопросительно взглянула на меня:

– Я твоя должница. Чем я могу отдариться?

А у меня челюсти свело, я и слова вымолвить не мог. Словно во входню собрался, поглядеть – не роятся ли вокруг нечистые, готовые всё извратить, не выглядывает ли из-за двери князь в чужом обличии. Так и казалось, что засиплю, дам петуха, поперхнусь – как-нибудь смажу всю важность момента. Чудо, что обошлось.

– Савсан, выходи за меня замуж.

Она отвела глаза:

– Я не девица.

– Так и я не ангел. У нас с тобой большое перед всеми преимущество – нам друг от друга нечего скрывать.

– А Конго...

– Забудь о нём. Навсегда. Так, словно он не рождался на свет.

– А князь...

– Я сумею тебя защитить.

– Дай мне время подумать.

Эх! смолоду я так славно не ухаживал, как в эти две недели её раздумий. И время неслось паровозом на всех парах – едва отработал, бегом к Лилии. Снял ей квартиру с хозяйкой и прислугой – лучше, чем себе. Девушке прилично жить со зрелой дамой, это гарантия нравственности. Нанял ей компаньонку. Что ни вечер – мы в ресторации, в коляске на прогулке или на представлении в Тирольском государственном театре.

– Одно меня тревожит, – призналась она после согласия. – Деньги Конго-Брауна. Они спрятаны на Краловской Луке. Там полицейская слежка, а балаган распродадут с аукциона, чтобы за счёт князя выплатить возмещение фрау Шарнок. Когда рабочие всё разберут, шкатулку найдут обязательно.

– Считай, это твоё приданое. Как можно его отдавать посторонним!.. Ты касалась той шкатулки?

– Конечно, я же складывала туда выручку.

– Тогда всё в порядке. Только не пугайся; твои руки должен кое-кто понюхать. Это не собака. Оно вообще не живое. Я прикажу ему считать тебя хозяйкой.

Среди любимых вырезок, коллекцию которых я взял с собой, покидая Европу – заметка из воскресной "Национальной политики" от 23 сентября 1906-го: "Чудовищный паук наводит ужас в Смихове! На месте балагана, где был "Восточный паноптикум", известный своими преступными хозяевами, прошлой ночью был замечен паук размером в десять футов. Монстр двигался на восьми ногах, держа в челюстях нечто, похожее на большой кирпич. Патрульный полицейский Янак трижды выстрелил в чудище из револьвера, но не добился успеха – устрашающая тварь прыгнула во Влтаву и уплыла в сторону моста Палацкого".

Первая удачная модель! и уже такая способная! Я горжусь ею, хотя она была простенькой и недолговечной.

Уверен – князь следил за событиями, в том числе по пражской прессе.

Более того, я убеждён, что он понял адресованный ему сигнал.

Целенаправленно действующий паучина, способный нести в челюстях кирпич, умеющий плавать и малоуязвимый для огнестрельного оружия – для понимающего человека это достаточный намёк.

Но адресное послание я направил ему в 1911-ом, перед эмиграцией. Маркёром запаха и вещным следом стал конверт с письмом профессору Хохштеттеру. Я его сохранил на всякий случай. И вот случай представился.

Да, собирать свои ногти и волосы – хорошая привычка. А заслюнивать письма – плохая. Для некоторых существ (и для несуществ тоже) этого достаточно, чтобы взять след.



"Дорогой амир-сахиб!

То, что Вы обнаружили это письмо на столике рядом со своей кроватью, означает доставку его почтальоном, который незаметно входит и уходит, не потревожив Вашего сна.

Я искренне и глубоко признателен Вам за науку, за все те знания, которые Вы преподали мне. Надеюсь, моя служба была достаточным возмещением за те труды, которые Вы мне посвятили.

Прощайте.

С благодарностью – Якоб Перхт"


* * *

Ни одного из слов, написанных выше, вслух не прозвучало.

Джейкоб Фридель хорошо знал цену всему, что произнесено, а потому всю ночь хранил молчание, проговаривая воспоминания про себя.

Супруга его, Лили Фридель (соседи считали её мексиканкой), а также дети, которых на ранчо жило четверо (старший учился в университете Нью-Мексико, в Альбукерке), знали, что изредка, в некие определённые ночи, Джейк сторожит дом снаружи. Почему? нипочему, просто так, поскольку это принято.

Он сидел на террасе в плетёном кресле, с пистолетом "манлихер" и винтовкой "винчестер", лицом к востоку, с сигарой и стаканом джина. От заката до восхода, как положено при ожидании магической атаки, глядя, как разгораются южные звёзды, как ползут по земле лунные тени.

По обе стороны от его кресла, как волки у трона Одина, лежали зверики. Пожалуй, больше нигде на свете таких звериков не водилось. Они даже не дышали – но они смотрели, слышали и нюхали. Их клыки блестели металлом.

А ночь шла.

Вот побледнела Луна, скатилась за окоём.

Небо светлело, звёзды растворялись в нём.

Раздались птичьи голоса.

Горизонт вспыхнул ослепительной зарёй.

Джейк встал и по-немецки, с акцентом, скомандовал зверикам:

– Домой.

Они синхронно встали, распрямляя шарнирные лапы, и с цокотом зашагали к сараю, на отдых.

Джейк щурился на восходящее солнце. Где-то там на востоке, в другом полушарии – князь. Ему уже под восемьдесят. Тихо живёт в баварском городке. Сообщают, ещё до войны он обзавёлся дочерью.

"Что ж, и ему надо кому-то вручить кошелёк. Он так просто не уйдёт. Значит, Йокке, рано расслабляться. Будь начеку".

Но урочная ночь с её фазой Луны и положением звёзд миновала. Можно покинуть сторожевой пост.

Мир и покой.



    ПРИМЕЧАНИЯ

     1  Ford Model T, легковой автомобиль, выпускался с 1908 по 1927 годы
     2  перевод Ю.Корнеева
     3  (нем.) Свидетельство о паломничестве
     4  (нем.) "Хороший товарищ", военный похоронный марш Людвига Уланда (1809) на музыку Фридриха Зильхера (1825)
     5  в венгерской мифологии злой дух, вылупившийся из яйца, находившегося под мышкой у человека в течение 24-х дней
     6  Абу-Мурра, одно из имён дьявола в исламе
     7  Präparator (нем.) – 1) препаратор, специалист по препарированию, 2) набивщик чучел, таксидермист
     8  (нем.) день рождения кайзера




© Людмила и Александр Белаш, 2023-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2023-2024.
Орфография и пунктуация авторские.





НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"
Андрей Бычков. Я же здесь [Все это было как-то неправильно и ужасно. И так никогда не было раньше. А теперь было. Как вдруг проступает утро и с этим ничего нельзя поделать. Потому...] Ольга Суханова. Софьина башня [Софьина башня мелькнула и тут же скрылась из вида, и она подумала, что народная примета работает: башня исполнила её желание, загаданное искренне, и не...] Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" [Сутки через трое коротких суток / переходим в пар и почти не помним: / сколько чувств, невысказанных по сути, – / сколько слов – от светлых до самых...] Надежда Жандр. Театр бессонниц [На том стоим, тем дышим, тем играем, / что в просторечье музыкой зовётся, / чьи струны – седина, смычок пугливый / лобзает душу, но ломает пальцы...] Никита Пирогов. Песни солнца [Расти, расти, любовь / Расти, расти, мир / Расти, расти, вырастай большой / Пусть уходит боль твоя, мать-земля...] Ольга Андреева. Свято место [Господи, благослови нас здесь благочестиво трудиться, чтобы между нами была любовь, вера, терпение, сострадание друг к другу, единодушие и единомыслие...] Игорь Муханов. Тениада [Существует лирическая философия, отличная от обычной философии тем, что песней, а не предупреждающим выстрелом из ружья заставляет замолчать всё отжившее...] Елена Севрюгина. Когда приходит речь [Поэзия Алексея Прохорова видится мне как процесс развивающийся, становящийся, ещё не до конца сформированный в плане формы и стиля. И едва ли это можно...] Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике [Авторский вечер филолога, академического преподавателя и поэта Елены Ванеян в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри" 18 января 2024 года в московской библиотеке...] Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... [У жизни новая глава. / Простим погрешности. / Ко мне слетаются слова / на крошки нежности...] Лана Юрина. С изнанки сна [Подхватит ветер на излёте дня, / готовый унести в чужие страны. / Но если ты поможешь, я останусь – / держи меня...]
Словесность