ЛЕНТА MRU

Часть 1 Часть 1 (продолжение) Часть 2  Загрузить роман в формате WinWord (самораспаковывающийся архив, 167 кб)

Часть вторая
Статика: Лента Mru

Он лежал на диване, солнце затопляло ему лоб, лицо и закрытые глаза, уже западающие. Странная смерть.

Ростислав Клубков, "Мартиролог"

Глава 1

Тамара обмахнулась газетой.

- Ну и духота, - пробормотала она. И, чуть помедлив, спросила: - Как твое ухо?

- Окно не открою, - отрезал Марат.

- Чуть-чуть, - попросила Тамара. - Веди потише, и тебе не надует.

- Потише, - передразнил ее Марат, машинально берясь за ухо. - Ты стрелку видишь? Если через минуту... через секунду... я не увижу заправки...

Тамара звякнула браслетами, которые она часа полтора назад приобрела у цыгана - тот, толстый, расхристанный, обливавшийся потом, бросился чуть ли не под колеса; его "девятка" с разверзшимся задом наполовину зарылась в кювет. В общем, этот цыган, переваливаясь на манер своего излюбленного родового и плясового животного, подбежал к машине, разбросавши руки: купите! Купите! Застряли, денег нет на бензин - вот, пожалте, чистое золото, рубликов восемьсот восемьдесят. И начал совать, они, ошеломленные натиском, малодушно купили; итак, браслеты звякнули, а лицо Тамары потемнело. Она бы убила Марата, как муху, но не умела водить.

Марат в пятидесятый раз вывернул рулевое колесо, и тут их глазам, уже привыкшим к безнадежности серых петель и черного ельника, открылась сверкавшая красным, синим и белым бензозаправочная станция.

- Вот, - впервые за последние полтора часа Марат улыбнулся. Он проурчал это слово, почти отрыгнул, и Тамара, хотя она не меньше мужа обрадовалась бензину, посмотрела на него с неприкрытым отвращением. Ей все чаще и чаще становилось противно ощущать себя прекрасной половиной этого стриженного под ежик, плечистого хама в мокрой рубахе и затхлых шортах.

- Сука, - сказал Марат через секунду, отчего Тамара испытала малопонятное торжество. Она проследила за взглядом Марата и увидела белую картонку: далекий, еще неразличимый по своему содержанию картонный квадратик в оконце, сам по себе совершенно безобидный, но, в силу неизменного свойства всех квадратиков во всех оконцах, имевший недвусмысленно зловещее значение.

- Топлива нет, - изрек Марат отчаянным голосом и резко притормозил возле ближайшей башенки.

Тамара повела темными очками, как слепая стрекоза:

- Только не выступай. Ты слышишь меня? Я тебя очень прошу, избавь меня от своих безумных припадков. В конце концов, они же не виноваты, что у них закончился бензин.

- А мы в чем виноваты? - казалось, что квадратное лицо Марата прохудилось, и из дыр, вот-вот готовых образоваться, сейчас польется ядовитая кислота, замешанная на гное гнева.

Он оттолкнулся от руля и неуклюже выбрался из машины. Тамара осталась сидеть - прямая, словно черная королева. Средняя часть ее лица была вдавлена, как будто ее вмяли сапогом, тогда как лоб и подбородок выступали далеко вперед. Фигура, доставшаяся в жульнической партии жлобу, любителю хапать. Ей очень хотелось выйти на воздух, но Тамара не двигалась с места. Она поправила косынку и безучастно уставилась на мятое оцинкованное ведро, забытое кем-то на обочине бесстрастно-серого шоссе.

Марат вразвалочку, пригнувши светло-колючую голову, приближался к оконцу - источнику разочарования и вероятному ответчику за все прошлые и будущие злоключения. Гравий, по которому он ступал, хрустел, будто выбитые зубы. Он чуть не сбил с ног щуплого человека в стандартном комбинезоне. Марат остановился в дециметре от этого вспомогательного существа. Не говоря ни слова, он выставил палец в направлении квадратика, на котором уже вполне отчетливо, в подтверждение самым безрадостным мыслям, читалось: "Бензина нет".

- Что за на хер? - Марат приступил к человеку, грозя смести его с дороги вопреки всяким разумным доводам, ибо если и была для них какая надежда, то она заключалась именно в этом создании без возраста и пола. - На сотню километров ни литра горючего, так? Вы совсем оборзели в вашей деревне?

Человек же в ответ повел себя с неожиданным достоинством.

- Отойдите от меня, - сказал он обиженно. - Сдайте на пару шагов. В чем, собственно, дело? В пяти километрах есть еще одна заправка. Нам не повезло, мы оказались первыми на этой трассе - все приезжают и все предъявляют какие-то претензии.

Это "все" охладило Марата. Он машинально шагнул назад и принял менее воинственную позу.

- В пяти километрах? - переспросил он с сомнением. - Это точно?

Человек в комбинезоне сердито мотнул картофельной головой:

- Чего мне врать-то? Ну, может, в семи, но не больше. Никто туда, знаете, с угломером не ходил.

Марат, не уверенный в уместности угломера, сунул руку в карман шортов, вынул пачку, выщелкнул сигарету, прикурил.

- Здесь нельзя курить! - вскинулся служитель заправки.

- Почему же? - с издевательской иронией осведомился Марат, своим курительным действием нимало не реагируя на запрет. - Ведь нет же бензина!

- Нельзя! Что я буду вам объяснять, - вздохнул заправщик. - Лучше бы вам отсюда уехать. Говорю вам, в восьми километрах...

- Ах, уже восемь! - воскликнул Марат и выдохнул дым в гладкое, больное лицо. - Ну и дела творятся в глубинке!

Человек в комбинезоне помолчал.

- У вас совсем нет бензина? - спросил он вдруг. - Я хочу сказать... если вам не проехать эти самые восемь километров...

- Я пятьдесят проеду, - надменно отрезал Марат. - Но не больше, мужик. Не больше пятидесяти. Короче, если я правильно тебя понял - в общем, сколько?

- Да нет, - запротестовал заправщик, который отчего-то растерял непозволительный гонор так же внезапно, как и приобрел. - У меня сущая капля. Капля, для личных нужд. Если вам хватит на пятьдесят километров, вы запросто попадете на Ленту...

- На какую, к лешему, ленту? - скривился Марат, проклиная себя за разговоры с ничтожеством.

Служитель заправки зачем-то сделал себе ладонь козырьком и повернулся к закату, хотя кровавое солнце никак не могло резать ему глаза.

- На Ленту, - повторил он. - Я должен вас предупредить, что там очередь.

Марат поиграл брелоком, усугубляя игрой неотвратимую угрозу, которая исходила от него, будучи адресованной всему вокруг, но прежде всего - беззащитному работнику бензозаправки. Он уже приготовился повысить голос и малость встряхнуть этого недоумка, когда тот разродился неуважительным, даже хамским вопросом:

- А вы далеко едете?

Марат усмехнулся, дивясь такому бесстыдному интересу. Какое, черт побери, этому хорьку дело до их путешествия, которое и так уже непозволительно затянулось?

Но вместо того, чтобы поставить шестерку на место и напомнить, что тузы не обязаны перед ней отчитываться, Марат послушно буркнул:

- В Лагуну.

- В Лагуну? - изумился заправщик. - Но это же совсем в другой стороне.

- Я знаю, - процедил Марат. - Мы сбились с пути, пока искали этот чертов бензин.

- Тогда вам одна дорога - на Ленту, - заправщик сопроводил эту непонятную фразу решительным вздохом.

Марат уставился сперва на него, потом на "пежо", в котором смутно различалась Тамара, и, наконец, на сумеречное шоссе.

- Что ты понты гонишь, - сказал он сердито. - Не можешь говорить по-человечески? "На ленту", - передразнил он бензинщика. - Будто на Марс. Это что, деревня какая-нибудь?

Заправщик утомленно вздохнул:

- Нет, это не деревня. Мы так называем трассу, она проходит километрах в семи отсюда.

- И на хрена она мне?

- Вы не попадете на заправку, если не выберетесь на Ленту. Это самый короткий путь.

Марат мрачно спросил:

- Большая там очередь?.

- Как знать. Мне рассказывали, что приличная. Да не в ней дело.

- А в чем? Какое дело? Кто рассказывал? Когда? Почему рассказывал? Ты разве сам не видел?

- Нет, - расплылся в улыбке заправщик. - Это же Лента! Куда нам, сирым. Бог с ней, мы как-нибудь здесь управимся.

Марат смерил его испепеляющим взором, от которого, будь на заправке бензин, непременно случился бы голливудский взрыв. В какой-то миг ему страшно захотелось схватить этого придурка за бледный водянистый нос и поводить вправо-влево, но это желание быстро прошло. Марат повернулся и, ничего не сказав, пошел к машине.

- Удивительно, - проронила Тамара, когда он втиснулся обратно за руль.

- Что?

- Ничего. Удивительно, говорю, что человек остался жив.

Марат резко, насколько позволил ему солидный живот, развернулся к Тамаре лицом и поднял палец:

- Послушай сюда. Если ты. Еще раз. Позволишь себе разинуть свою пасть и сказать мне гадость, я вышвырну тебя голую на обочину, как последнюю суку, и можешь потом ползти к своему человеку. Пусть он дерет тебя, дуру, с утра до вечера, здесь и сдохнешь...

Тут Марат охнул и схватился за ухо, про которое забыл и в котором снова разразилась канонада.

Тамара насмешливо хмыкнула, благо привыкла к беспомощным угрозам - в них было хамство, все то же осточертевшее, одинокое, отмороженное хамство, и никакого дела.

- Ты трус, - она полезла в аптечку, вынула пенталгин и протянула пластинку Марату. - Ты боишься меня больше, чем этого горемыку, - Тамара мотнула головой в направлении бензозаправки. - Вообще, тебе нужно к врачу. Я совершенно серьезно тебе говорю: с ушами не шутят. Нам не нужно в Лагуну, нам нужно в городскую поликлинику.

- В Лагуне есть врач, - пробурчал Марат. Он бросил в рот пару таблеток, запил их теплой крем-содой. - Поехали. Этот придурок сказал, что через семь километров будет какая-то трасса, которую он величал Лентой. По ней надо чуток проехать, и будет другая заправка.

Он завел мотор. "Пежо", чего с ним почти никогда не случалось, чихнул, словно сопротивляясь.

Тамара утомленно вздохнула.

- Почему - лента? - спросила она, когда Марат выруливал с площадки. - В первый раз слышу, чтобы так называли шоссе.

- Они здесь, наверное, все с прибабахом, - отозвался Марат. - У этого гада где-то припасена пара канистр, печенкой чую. Почему не продал - не знаю. Что у меня, денег нет, что ли? Я купить не могу? Я заплатил бы этому козлу столько, сколько бы он сказал.

- Он тебе испугался сказать, - предположила Тамара.

- Ни хрена, - возразил тот. - Он только с виду такой пришибленный, а сам с норовом.

Оба замолчали. "Пежо" летел сквозь душный вечер - но нет, уже сквозь ночь: солнце скрылось за лесом. Пустынное шоссе подкладывало под брюхо машины полоску за полоской. Марат включил фары, и желтизна света сообщила надвигавшемуся однообразному пейзажу лунный оттенок.

- Мышастые туши, - задумчиво сказала Тамара. - Летучие мышцы, - добавила она, взглянув на бицепс Марата.

Тот поморщился: отвяжись. Не полагаясь на гримасу, он включил музыку, от которой казалось, будто неподалеку ворочается великан, распираемый газами.

Шоссе стлалось угодливо и мягко, елки брали на караул, машина мчалась.

- Скоро будем на месте, - с сомнением сказал Марат, обращаясь, скорее, к себе одному. - Если этот деятель мне наврал...

- Пять километров мы уже точно проехали, - заметила Тамара и сняла, наконец, очки. Глаза у нее оказались маленькими и прозрачными, как свежая вода в школьном аквариуме.

Марат не ответил и подался вперед. Послышался шорох: асфальт неожиданно закончился, и шины взвихрили пыль, ворвавшись на грунтовую дорогу. Тамара откинулась на сиденье и смерила Марата долгим немигающим взглядом. Тот ругнулся и притормозил.

- Сейчас оглядимся, - он выгрузился на свежий воздух, обогнул автомобиль и стал пристально всматриваться вдаль, где смыкались деревья, уже почти сливавшиеся с иссиня-черным небом. Мотор мерно рокотал, фары высвечивали размытый пятачок грунта.

Марат присел на корточки и принялся изучать землю.

Тамара вышла к нему; на миг она остановилась, вспомнив, что вот уже не один час мечтала проветриться, измученная жарой, смягчить которую не позволяло дурацкое ухо Марата, так некстати разболевшееся. Пан-Спортсмен боялся сквозняков. Стало легче, но чувствовалось, что духота лишь отступила, притаившись в сырой тени и дожидаясь первых лучей солнца.

- Что ты там нашел? - спросила Тамара, глядя, как Марат пристально всматривается в грязный песок.

- Этот тропка ползуеца папуларностью, - с глупым акцентом ответил муж. Он выпрямился и одернул рубаху. - Посмотри, сколько следов. Сплошные протекторы. Похоже, что здесь оживленное место.

Тамара всмотрелась и увидела, что дорога и вправду сплошь исчерчена следами шин всевозможного калибра - от толстых вдавлений, оставленных обремененными ношей фурами, до легких велосипедных росчерков.

- Не зря он, видно, распинался про очередь, - говорил между тем Марат и мрачнел с каждым словом, обнаруживая невиданные резервы скверного настроения. - Неровен час, проторчим там всю ночь.

- Мы не на границе, здесь не Брест, - голос Тамары звучал недоверчиво. - В конце концов, ты сможешь применить свои таланты... когда это ты стоял в очереди?

На эти лестные слова Марат лишь хрюкнул и полез за руль.

- Ладно, посмотрим, - пробормотал он с деловитой угрозой. - Садись!

Тамара устроилась рядом, и Марат, не дожидаясь, пока она сядет поудобнее, рванул с места. "Пежо" ахнул и понесся во мглу, где дорога, деревья и небо сливались в сплошное черное пятно.

- Это странно, - сказала Тамара и пристегнула ремень.

- Что странно?

- То, что мы здесь одни. Столько следов - и ни души.

- Кто не успел, тот опоздал, - горько усмехнулся Марат, намекая на себя. - Жрать охота, сил нет. Брось мне пакет.

Тамара перегнулась через спинку сиденья, нашарила пакет с давно остывшими гамбургерами и положила Марату на колени. Тот, не глядя, запустил свою лапищу внутрь, вынул мертвую булку с холодной подошвой внутри и впился в нее неразборчивыми зубами.

- Как в тебя это лезет, - не выдержала Тамара. - Эту помойку можно употреблять только в горячем виде. Чем горячее, тем лучше. И банку горчицы туда засандалить.

- Там есть горчица, - промычал Марат. Его губы мгновенно испачкались. Кружок лука плюхнулся на шорты, и Марат смахнул его на пол. Тамара инстинктивно подобрала ноги. Немного подумав, она забрала пакет, нашла в нем сыпучий коржик и присоединилась к трапезе.

- Вода осталасьь? - осведомился Марат.

- Четыре литра.

- Дай мне скорее запить.

Машину внезапно тряхнуло, и Тамара чуть не выронила двухлитровую пластиковую бутыль.

- Черт бы их взял! - крикнул Марат, уронивший гамбургер. - Собаки!...

И замолчал, потому что "пежо" вдруг пошел ровно и плавно: под колеса ему вновь струился асфальт. Фары высветили большой фанерный плакат на шесте, косо воткнутым в придорожную траву. Марат притормозил, и они прочитали: "Строительство объекта ведет компания братьев Хардвер и Софтуар. Начало работ - окончание работ". Сроки поставлены не были, а сам плакат выглядел побитым стихией.

- Какое-то шоссе, - безучастно сказала Тамара.

- Может быть, это и есть Лента, - предположил Марат, бездарно симулируя бодрость и оптимизм

Машина рассекала ночь, одна-одинешенька под оранжевой луной.

- Кто такие эти братья? - Тамара задумчиво накрутила локон на палец.

- Наверно, какая-нибудь фирма. Типа нашего СМУ или как его там.

- Позорище, - покачала головой Тамара. - Куда не посмотришь - всюду иностранцы вкалывают. Будто сами не можем.

- Это все бабки, - возразил Марат и влез туфлей в недоеденный гамбургер. - Они там глотку друг другу перегрызут за контракт. Им только дай.

Тамара подалась вперед.

- Смотри, что это там? - она выставила палец, и цыганские браслеты ответили ей вкрадчивым металлическим шорохом. - Светло, как днем!

- Вижу, - кивнул Марат. - Это, наверно, нехилые фонари. Приехали, там шоссе.

- Лучше, чем ничего, - рассудила Тамара. - Сейчас спросим кого-нибудь. Заброшенную трассу не будут так освещать.

Дорога, как нарочно, стала петлять. Асфальт резко свернул направо; еще через какие-то двести метров поменял направление и устремился в лес, откуда вывернул, не задерживаясь; Марат не проехал и минуты, как снова пришлось отклоняться, он только и делал, что подмигивал то правым, то левым поворотом - машинально, как всякий мало-мальски опытный водитель. Ловя себя на этом, он чертыхался, видя, что предупреждать ему некого, разве что безмозглых ежей и белок. А Тамара следила за небом, все больше убеждаясь, что дело не в фонарях. Занимался рассвет. Тамара посмотрела на часы: без пяти минут полночь.

Глава 2

Марат отпрянул, напуганный въездом в разгоравшееся зарево. Движение было инстинктивным, на лице появилось недоуменное и рассерженное выражение. Держа руль вытянутыми руками, он притормозил и что-то пробормотал.

- Что ты говоришь? - не поняла Тамара.

- Который час? - повторил Марат раздраженно.

- Двенадцать часов ночи, - ответила та с торжеством, которого сама не понимала.

- Тогда почему так светло?

Тамара поднесла часы к уху:

- Тикают. Может быть, они отстали?

Марат издал негодующий звук:

- По-твоему, получается, мы целую ночь проездили? Не смеши людей!

Смеяться было некому.

- Посмотри на счетчик, - не унимался Марат.

- Зачем на него смотреть, - огрызнулась Тамара, с беспокойством следя за разгоравшимся небом. - Я и так знаю, не дура еще.

Марат покосился в ее сторону, собираясь что-то сказать, но промолчал.

- Семь километров - это, видать, по прямой, - сообразил он чуть позже. - Урод! Вот же козлина! Я не я буду, если не вернусь, когда заправимся! Забью ему штуцер по самое не хочу, до старости будет мыкаться!

- Солнце, смотри, - перебила его Тамара. - Видишь, над елками?

Она могла бы не уточнять, Марат видел солнце.

- Давай и правда вернемся, - попросила жена. Она встревоженно покусывала дужку очков. - Мне почему-то не хочется ехать дальше. У меня такое чувство, будто это не солнце.

- А что же это? - Марат мрачнел на глазах. - Летающая тарелка? Альфа Центавра?

- Я не знаю. Я знаю только, что мы не за Полярным Кругом. Догадываюсь об этом, да? Согласен?

- Не ори.

- Ты себя не слышишь, "не ори", - передразнила Тамара. - Останови машину.

- Зачем?

- Мне надо выйти.

- Потерпишь.

Тамара отвернулась. Машина шла осторожным ходом, выжимая километров тридцать.

- Не стоит выходить, - Марат решил разъяснить свою неуступчивость. - Как будто мало пишут про аномалии. Солнце в полночь, взбесившиеся часы - мало ли, что там снаружи.

И он покосился на плотно закупоренные окна. Марат порадовался замкнутому пространству, не доверяя внешнему воздуху.

- Может быть, ты не зря про тарелку сказал? - в голосе Тамары слышалось презрение. - Ну, понятно. От зеленых человечков тебе не отбиться, это тебе не халдеи в шашлычной.

Марат вдруг усмехнулся и ударил по тормозам. "Пежо" коротко взвизгнул и остановился; в его окна постучалась ядовитая тишина.

- Выходи, - пригласил Марат. - Девочки направо. Мальчики, как всегда, налево, но я тут посижу.

Тамара не двигалась с места.

- Ну, что же ты? - удивился Марат. Восходящее солнце потянулось лучом к его золотому зубу, но не достало.

- Я не хочу выходить, - призналась Тамара. - Я просто хотела, чтобы ты остановился. Давай вернемся и кого-нибудь подождем. Ведь должен же кто-нибудь проехать, рано или поздно.

- А ты уверена, что там будет лучше? - пробормотал муж, барабаня по приборной панели.

Тамара не ответила. Марат снова посмотрел на солнце, сорвал с запястья часы и сунул в бардачок. Вид полуночных стрелок мешал ему принять решение, но Марат не прощал помехам. Без часов стало спокойнее; он взялся было за ручку, собравшись опустить стекло, и тут же передумал, хотя ему отчаянно хотелось принюхаться и прислушаться. Тишина была полной, какой она и должна быть глубокой ночью - птицы безмолвствовали, цикады им вторили, отсутствуя в лесу и обитая, вероятно, в полях и лугах: так казалось Марату, который много бы дал за карту окрестных полей и лугов, которую ему предлагали, а он высокомерно отказался, сославшись на интуицию. Она, объяснял Марат, никогда его не подводила; благодаря интуиции он до сих пор жив, и неплохо жив. Втолковывая это побледневшему торговцу, он говорил громко и не заботился, слышны ли его речи Тамаре.

- Что, если это второе солнце, - пробормотала Тамара. Она снова обмахивалась газетой.

- Какое еще второе? - по тону Марата было слышно, что приключение ему надоело и вскоре последует взрыв.

- Когда была авария на реакторе, люди видели два солнца.

- Здесь нет никаких реакторов.

- Откуда ты знаешь? Какой-нибудь секретный, может, и есть.

- И навернулся, да? - ехидно подхватил муж. - Беззвучно и плавно?

Тамара вздохнула. Она аккуратно положила газету на сиденье, отпила из бутылки и вдруг оплела руками маратову шею, из-за чего тот вздрогнул, но сразу расслабился и принял неприступный вид.

- Медведик, ну давай, уедем отсюда, - попросила Тамара, заглядывая ему в глаза. - Я так хочу. Ты всегда, когда пьяный, кричишь, что мое желание - закон. Даже из пистолета палишь. Вот тебе мое желание. Поедем назад.

- Ну-ну-ну, - Марат вытянул губы в идиотскую дудочку и взялся за рычаг. - Не бзди, прорвемся.

- До чего же я ненавижу, когда ты такой хам! - разомкнув руки, Тамара отстранилась. Она плюнула на пол. - Сколько раз тебе было сказано: оставь свои поганые выражения для друзей, для деловых партнеров, для сук твоих, а вот меня - избавь!

"Пежо" тихо тронулся с места. Марат сосредоточенно следил за дорогой, почти улыбаясь. Из всех нарождавшихся чувств, зачастую диаметрально противоположных, он выбрал азарт - состояние знакомое и приятное. Машина шла быстрее и быстрее, пока не помчалась вновь, подобная хищному зверю, который долго лежал, затаившись, в траве, и вот наступило время атаковать: он стелится по земле, подметая сор брюхом и набирая скорость; спустя мгновение он летит, неотвратимо настигая мышь, лань, антилопу, заправщика, солнце и самый мир. Планета вращается под его лапами, ускользая, но ему только радостнее и веселее, он знает, что пусть не догонит, его попытка все равно сохранится в памяти и пейзаже.

Из ловкого барса уподобившись глупой пробке, "пежо" вылетел на широкую трассу, открывшуюся внезапно; трасса была забита машинами под самый горизонт. Марат резко развернулся и чуть не угробил стоячий "фольксваген-пассат". Какой-то кретин выкрасил "фольксваген" в невозможный изумрудный цвет; Марат сдал назад, отъехал от замершего автомобиля на несколько метров и приготовился к остановке, но его личное вмешательство не понадобилось: мотор заглох сам, и фары "пежо" вопросительно уставились на чужой багажник.

- Че пялишься? - сказал Марат приборной доске. - Хочешь ему вдуть?

- Ну, мы и попали, - протянула Тамара, завороженно глядя на очередь.

- Мы не лохи, чтобы стоять, - рассеянно обронил Марат. Он проворачивал ключ, но зажигания не было. - Что за параша такая...

- Бензин кончился, - предположила жена.

- Черта с два, посмотри сюда. Хотя должен был.

Тамара перевела взгляд на приборную доску и увидела, что Марат прав. В глубине души Тамара надеялась, что с их четой случилось некое помрачение сознания: так, насколько она разбиралась в предмете, случается; человек может выполнять сложные операции, складно говорить и вообще вести себя обычнейшим образом за счет небольшого, неповрежденного мозгового островка. Большая же часть мозга погружена во тьму, и такой человек не помнит ни себя, ни своего прошлого. Это может длиться годами, он даже может начать совершенно новую жизнь. Почему бы такому folie a deux не поразить их чету? Они бы могли проездить несколько часов, кружа и петляя, пока не настало утро. С восходом солнца они пришли в себя, и только счетчик...

Марат прищурился:

- Охренеть, да и только. Как на таможне, мамой клянусь. И почему так воняет - помойка здесь, что ли, в лесу? Или сортир?

Тамара вдруг поняла, что ее беспокоит больше прочего: тишина. Было так же тихо, как и в лесу; моторы и птицы молчали. Метрах в двухстах от них стояли какие-то люди - не то водители, не то пассажиры. Но таких было мало, остальные отсиживались в салонах. Она увидела, как от группы отделился какой-то мужчина и направился в их сторону. В руке его что-то белело. Присмотревшись, Тамара узнала бумажный лист.

- По-моему, нам несут список, - сказала она.

- Список? Какой, к черту, список? - не понял Марат.

- Здесь очередь. Помнишь, раньше были списки? Перекличку еще устраивали, люди ночами стояли, костры жгли. За сапогами, за стенками...

- Не помню, я за сапогами никогда не стоял.

- Я тоже не стояла, мне рассказывали.

- Пусть подотрется своим списком, - Марат наблюдал, как человек приближался к "пежо". Незнакомец ненадолго отвлек его от заглохшего мотора.

Мужчина приближался. Седой молодящийся мудак лет шестидесяти, в джинсе и с пузом, перевалившимся перед ремень. Любитель перченой музыки да книжек про "похождения счастливой проститутки", полный рот золота и вонь изо рта, валидол в кармане. Тамара хорошо знала эту породу, но сейчас была рада даже такому собеседнику. Был ли рад Марат, она не знала; он набычился и напрягся.

- Активист, скороспелый, - процедил Марат. - Всегда такой найдется, чтобы оседлать и возглавить движение. Деятельный до хрена.

- Все-таки какая-то ясность, - возразила Тамара и взялась за ручку дверцы.

- Сиди тихо! - осадил ее тот. - Я с ним перетру. Не ты, а я. Не лезь.

- Я выйти, наконец, хочу! - возмутилась Тамара. - От тебя несет, как от коня! Мне уже дурно!

"Пошел он к дьяволу, - подумала она. - Пусть разоряется. Что мне - сдохнуть в этой живопырке?" Тамара отворила дверцу и неуклюже выбралась наружу; тело и ноги затекли, поясницу ломило. Воздух оказался неожиданно душным и чуть сладковатым; ей померещилось, будто она дышит сквозь сахарную вату. Тишина давила, и общем молчании щелкали шаги неизвестного; мужчина, видя, что из машины кто-то вышел, сбавил скорость и пошел вразвалочку, старательно изображая непринужденность.

- Бывалый, - презрительно сказал "пежо" голосом Марата.

Тамара нацепила очки - с тем только, чтобы сразу снять и закусить дужку. Чавкнула вторая дверца, и Марат обозначился по другую сторону автомобиля. Он задрал подбородок и чуть склонил голову влево, изображая высокомерное ожидание. Его можно было принять за недовольного босса средней руки, к которому торопится курьер. "Или за пахана, поджидающего шестерку с малявой", - Тамаре, стоило ей допустить такое уподобление, сделалось ясно, что так оно и есть - во всяком случае, в воображении Марата.

Мужчина размахивал бумагой, как будто парламентер - белым флагом. Вскоре стало ясно, что он и не думал ничего изображать, а походку сменил в силу возраста, так как не рассчитал и взял с места слишком резво.

На последних двадцати шагах он стал прихрамывать.

Марат поджал губы, готовый все и всех расставить по местам, в соответствие с заранее купленными путевками в жизнь.

- Добрый... - начал мужчина еще издалека и запнулся. - Вечер, - докончил он с некоторой неуверенностью. - Здравствуйте.

Он переложил бумагу в левую руку и протянул ладонь.

Марат нехотя выбросил пальцы.

- У вас есть мобильник? - спросил старик.

Тот подобрался, не веря в такую неприкрытую наглость. Мужчина поспешно прибавил:

- Это очень важно, это здесь почти самое главное.

Он улыбнулся - натянуто, но приветливо.

Тамара между тем рассматривала гостя. Он выглядел именно таким, каким домыслился минутой раньше: порочное обрюзгшее лицо, зрачки загустевшего карего цвета, одышка, шерсть в ушах, цепочка на шее. Похож на вороватого зубного техника, который к старости дорвался-таки до пирога и теперь наверстывает, жрет за пьет за потерянные годы, пристраивается к новому, разудалому поколению, чтобы хоть чуточку подержаться, хоть капельку отхлебнуть, ущипнуть, подсмотреть.

"Кобель хронический, - решила Тамара. - Бычара на покое, склеротический живчик. Почему же он так напуган?"

Она понимала, что вот-вот услышит нечто неприятное.

- Ну, есть, - Марат пожал плечами. Ему даже сделалось немножко весело: как же можно без мобильника? Он приготовился выслушать слезную просьбу дать позвонить - и отказать. Но просьба прозвучала совсем другая, не та, которой он ждал:

- Продиктуйте мне, пожалуйста, ваш номер, - сказал незнакомец, одновременно залезая к себе в задний карман и выцарапывая шариковую ручку.

- Сейчас, разбежался, - ответил Марат. - Зачем это?

- Затем, что мы сообщим его всем остальным, - быстро ответил седой мужчина, как будто хотел поскорее отделаться от неприятной темы и заняться какими-то важными делами, которых у него, скорее всего, не было - во всяком случае, Тамара была в этом убеждена. - В пределах Ленты вы сможете общаться по телефону, - так же торопливо продолжил старик. - Можно анонимно, вашего настоящего имени никто не спрашивает. Неограниченно долго. Деньги заморожены.

Марат прыснул и покрутил головой, отдавая должное старческому бесстрашию.

- Командир, я не буду ни с кем общаться. Я твое общение в гробу видел. А номер моего мобильника в гробу увидишь ты, - он очень внятно выговаривал каждое слово.

- Что здесь происходит? - перебила его Тамара. - Разве нельзя объяснить сразу?

Мужчина уставился на нее взглядом, который вдруг стал совсем прозрачным. Рот приоткрылся, рука зависла над обвисшим листом. Все замерли; ждали слюней. Но старик пожевал и тусклым голосом сообщил:

- А мы здесь ни на что не влияем. Мы всяко сдохнем. Все что нам разрешают - это болтать друг с другом, пока не пересохнет во рту. У нас даже элементы питания в телефонах не садятся. Не знаю, почему, но не садятся. Зато консервы заканчиваются.

- Какие, черт побери, консервы?

Старик хотел объяснить, но осекся, приставил ладонь козырьком, чем сразу напомнил Марату недавнего бензозаправщика, и уставился на что-то, появившееся за у Марата за плечом. Марат оглянулся: к последнему в очереди автомобилю, то есть к его собственному, подъезжал следующий: ничтожная и несвежая "копейка". Она заглохла в метре от "пежо", и наружу сразу же выкарабкался долговязый субъект с длинными волосами, в очках и с бородкой, совершеннейший разночинец, интеллигент из народников - но, может быть, наоборот. Он прыгающей походкой зашагал к Марату, Тамаре и старику.

- А что случилось? - протянул он, щурясь на солнце.

Глава 3

По словам старика выходило, что на шоссе происходят странные вещи. Более того - самой странной вещью выглядит само шоссе.

- Знаете, липкая лента бывает такая, - отвратительное сравнение было подано безучастным голосом, от которого у слушателей волосы встали дыбом.

Старика перебили только однажды: из третьей по счету от них машины вдруг выпала женщина лет пятидесяти и принялась визжать на одной ноте. Она колотила кулаком по асфальту, мотала растрепанной головой и не давала к себе прикоснуться, хотя из салона к ней тянулись какие-то руки. Люди, дышавшие якобы свежим воздухом, перестали разговаривать и смотрели на нее, не делая попыток вмешаться. Те, что скрывались в автомобилях, наружу не выходили и ничем себя не обнаруживали. Женщина вдруг замолчала и позволила втянуть себя обратно в раскаленную "шестерку", одинаково спасительную и губительную.

Видя, что событие себя исчерпало, рассказчик отвернулся и продолжил повествование.

Никто не имел представление об истинной протяженности очереди.

- Снарядили троих, - горестно усмехнулся старик. И добавил без всякой связи со сказанным: - Моя фамилия, между прочим, Торомзяков.

- Боговаров, литератор, - поклонился разночинец.

Тамара, теребившая платок, коротко назвала себя и Марата.

- Троих, - повторил Торомзяков. - Они запаслись едой на неделю, а то и больше. Отправились... - он вздохнул. - Отправились в голову очереди. Искать, получается, эту голову. Сначала звонили, докладывали, передавали номера тех, кто дальше. Телефонные номера, - уточнил он. - А потом... позвонили, сказали, что там уже трупы. Все чаще и чаще. Живые говорили, что все от разного померли - кто-то больной был, остался без лекарств; кого-то разбил паралич, двое сами... глотнули чего-то. Хотели повеситься, да не сумели сойти с дороги, хотя вот они, деревья, рукой подать, - и Торомзяков подал, показывая на деревья, будто предлагал убедиться лично в невозможности удавиться. - Иные рехнулись, многие отказались от еды. Экспедиция с ними делилась, а они ни в какую. Одна хотела рожать, вся кровь из нее вышла...

- Постой, дед, - Марат взялся за голову. - Что ты гонишь, что это за фуфло. Ты-то сам здесь сколько стоишь? Ты же недалеко от меня, а говоришь, словно месяц тут прожил.

- Я просто повторяю, - пожал плечами Торомзяков. - Информация здесь распространяется стремительно. Можно сказать, зарождаются свои мифы, легенды... Телефоны есть у многих, обсуждение идет постоянно. Вот и ваш телефон - давайте, я передам, и вам от звонков отбоя не будет. Впрочем, я сбился. Я еще не досказал. Собственно говоря, досказывать-то и нечего - прошло еще два дня, и сообщения прекратили поступать. Так никто и не знает, где те ребята. Дошли ли они? И докуда дошли?

Марат отпустил свою голову и покрутил ею.

- Погоди. Я не догоняю. Тут же есть место. Почему же никто не объехал, не ушел вперед?

- А вы попробуйте, строньтесь, - Торомзяков неожиданно порозовел. - Вы пробовали? Мотор не заводится, да?

- Секундочку, - Боговаров по-прежнему улыбался, но исключительно по привычке, которая, судя по всему, была давней и скверной. - А почему бы не попробовать уехать назад?

- Да по той же причине, - развел руками Торомзяков. - Уехать нельзя никуда. И уйти нельзя никуда. Разве только вперед, но я вам только что рассказал, чем это закончилось. Но если вы вздумаете отправиться лесом, то зря потратите время. Вам не сойти с обочины, и назад по шоссе, где очередь кончается - тоже не уйти. Там что-то мешает. Это как носок, который растягивается, и мы пока на дне. Когда приедет новенький, донышко чуть отъедет.

- Клеем намазано, да? - угрюмо спросил Марат. - Фантастическое поле? Невидимое?

- Вы можете думать, что вам угодно, - с некоторым раздражением отозвался старик. - Мое дело предупредить. Попробуйте сами, коли не жалко сил.

В сотни метрах от места, где они разговаривали, ближе к машине Торомзякова, отворилась еще одна дверца. Наружу выбрался толстый, с узкой бородкой человек в легких брюках и полосатой рубашке. Он упер руки в бока и стал смотреть на солнце. Его защищал козырек легкомысленной бейсболки.

- Батюшка вылез, - пробормотал Торомзяков.

- Поп, что ли?

- Поп, да не наш какой-то, - Торомзяков махнул рукой. - Кто его разберет, их много развелось. В общем, я скажу вам так: деваться отсюда, добрые люди, нам некуда. В километре, - он показал на горизонт, где машины сливались в пеструю гусеницу, - застряла фура с консервами. И с питьем есть машина - в ней лимонад. Пока кто хочет - кормится. А дальше не знаю, что будет - если только еще кто пожалует, с грузом.

- И туалет, как я догадываюсь... - Тамара не договорила и выразительно потянула носом воздух.

- Да, - Торомзяков извиняющеся выпятил губу, как будто был виноват в беспорядке. - Кто как устроится.

- Так-так-так, - пропел Боговаров и указательным пальцем поправил очки.

Торомзяков всмотрелся в его лицо и показал себя начитанным человеком:

- Вы ведь писатель? - спросил он в полуудивленном узнавании.

- Не без того, - Боговаров отвесил новый поклон. - Приятнее было бы пообщаться в иных условиях...

- Правильно, - вспомнила Тамара. В ее тоне зазвучала неприязнь: - Судя по вашему творчеству, условия для вас самые подходящие. Это ведь ваш бестселлер - "Дерьмо из морозильника"?

- Совершенно верно, - у Боговарова были кривые желтые зубы и озорные, горящие глаза. - Но я ничего не создаю, я пишущая машинка для неизвестного существа, и у меня западает клавиша. А вот скажите-ка мне, любезный, одну штуку, - он обращался к Торомзякову и медленно наступал. - Если у всех у вас телефоны, то почему вы не вызвали помощь в такой... как бы помягче выразиться... неоднозначной ситуации? - Боговаров сорвал очки, сунул в нагрудный карман мятого пиджака. Марат решил, что он сейчас набросится на старика. - Почему бы вам было не позвонить в милицию? Пригласить пожарных, милицию, военных?

Торомзяков достал носовой платок и промокнул потное лицо.

- Сюда и скорые засылали, и милицию, - сказал он с неожиданной грубостью. - И аварийку. И пожарников звали. Иди да ищи их, они все там, впереди. Стоят себе, как миленькие. Отсюда не видно. Что они могут сделать? Лекарства у них сразу закончились. Иногда совершают обход, измеряют давление и температуру, считают пульс. Успокаивают...

- А вертолеты? - не сдавался Боговаров. - Санитарную авиацию?

- Эти летали где-то далеко, мы слышали, да не видели. Связь очень странная, - добавил Торомзяков. - Вот вы говорите - милиция, а мы еле-еле пробились. Не то, что помехи, а гробовое молчание. И речи нет, чтобы домой позвонить или еще куда. А между собой - разговаривай на здоровье, входящие-исходящие бесплатно.

Тамара слушала с рассеянным видом, и у нее никак не получалось собраться. Марат по ходу этого диалога расхаживал взад вперед, сжимая и разжимая кулаки. Иногда он смотрел на Тамару и злился на нее за то, что та, как ему казалось, не понимала, в какую историю они вляпались. Хотелось наносить сокрушительные удары, но бить было некого. В кармане у Торомзякова зазвонил телефон.

- Але, - хрипло вымолвил Торомзяков. - Это Грабли? Здравствуй, Грабли. Что у вас нового? Погоди секунду, - он отвел аппарат и объяснил: - Это Грабли, кличка такая. Нам до него километра четыре. Веселый малый - когда-то был, - прибавил он мрачно. - Але! Что хорошего скажешь?

Из мобильника запищала музыка, хорошо слышная лишь одному Торомзякову.

- У тебя там танцы, никак, - осуждающим тоном заметил тот. - Зачем ты мне ее заводишь? Что? Ну-ну, послушаю.

Он замолчал, прислушался и через полминуты рассерженно плюнул:

- Слышишь, Грабли! - закричал он. - Не звони сюда больше со своими шутками. Я не в том возрасте, чтобы надо мной... прикалываться, так? вот, значит, нечего надо мной прикалываться.

Грабли что-то кричал ему вслед, но Торомзяков уже отключился.

- Он все время заводит музыку, и вечно находит что-то, напоминающее о нашем незавидном положении. Сейчас поставил песню со словами "Лишь оставаясь в пути есть надежда войти в рассвет". Мало того, что это безграмотно, так тут еще и намек: дескать, двигаемся, старый, пора в поход... по трупам, в начало очереди. Никто не видел начала. Куда мне в поход, мне о боге подумать пора...

Торомзяков пожевал пересохшим ртом. И вдруг стало видно, что он кокетничает, что в действительности ему отчаянно хочется не думать о боге и выдвигаться в поход.

- Зачем ему кличка? - Тамара снова спросила о какой-то ерунде.

- Я не знаю, - сказал Торомзяков. - Эта мода как-то сразу появилась. Может быть, люди чего-то стесняются... или боятся, не хотят себя называть. Почти у каждого кликуха. Грабли - это еще ничего. Если соберетесь кому позвонить и услышите про Коленвала, так это я сам. Так что - даете мне номер? Я передам по цепочке. Часов через пять познакомитесь со всеми... кто живой.

- Да, конечно, - согласилась Тамара, думая о своем. Она продиктовала номер, гадливо сбросив с локтя лапу Марата, который дернулся ее останавливать. - Возьмите, - она вернула Торомзякову листок. - Звоните. Коленвал? Что это значит?

Торомзяков - а он уже поплелся к своей машине - остановился и обернулся. Теперь он уже не был похож на дантиста, развратного и алчного.

- Сначала я был Ковылялой, - он поднял брови, словно удивляясь, почему его рот разговаривает сам по себе, без команды. - Я ковыляю, у меня больные ноги. А потом переделали в Коленвала, который здесь каждому ближе. Иногда Коновалом зовут, хотя какой из меня доктор.

- Звукоряд натуральнее, - заметил ему вдогонку Боговаров.

Писатель нахлобучил широкополую шляпу и закурил папиросу.

- Это нехорошо, это нехорошо, - приговаривал он.

Глава 4

Началась мистика.

Марат, бормоча ругательства, хлопнул дверцей "пежо" и быстро пошел к придорожным кустам.

"Осторожнее", - хотела напомнить ему Тамара, но передумала. "Пусть его раскатает чем-нибудь, пусть вывернет, как чулок" - она, в отличие от мужа, была начитанной женщиной, знала современную фантастическую прозу, да и в кинематографе разбиралась. Но с Маратом, к ее досаде и облегчению одновременно, не случилось ничего страшного. Он просто, когда дошел до обочины, увяз в атмосфере; двигался в ней, как в воде, разгребал руками воздух, хотя позднее признался, что не чувствовал никакого сгущения и дышалось ему легко. Со стороны же он выглядел заводной игрушкой из тех, что как будто идут, перебирают конечностями, но далеко не уходят, стоят на месте. Марат ускорял шаг, порывался бежать, начинял пространство пинками - напрасно. Он ни на метр не приблизился к кустам; более того - он ни на дюйм не сдвинулся с огнедышащего шоссе.

В шортах Марата запел телефон. Он исполнил арию Тореадора, но хозяин не обратил на Тореадора внимания. Марат избивал пустоту.

Тем временем Боговаров поискал камешек; не найдя, порылся в пиджаке, обнаружил спички, размахнулся и швырнул коробок. Тот описал дугу и шлепнулся, где асфальт граничил с почвой.

Тореадор замолчал, однако ненадолго. Через несколько секунд он взялся за старое.

Тамара села прямо на асфальт и обхватила голову руками.

К ней уже подходил водитель "фольксвагена": молодой человек с плеером. Он опустился рядом, вынул из одного уха музыкальную пробку, положил Тамаре руку на плечо:

- Прорвемся, - пообещал он. - Чего ты ревешь? Ну, аномалия, пересидим, - он оглянулся по сторонам.

Тамара молча и яростно вывернулась из-под его ладони.

Боговаров прогуливался черной птицей, временами делая паузы и потирая широкий нос.

Марат же, когда он выбился из сил, плюнул, возвратился к "пежо", запрыгнул на капот и остался сидеть, свесив ноги. Притихший Тореадор пробудился, Марат не вытерпел:

- Да! - гаркнул он. - Кто это?

- Киборг, - мирно сказал телефон. - Триста семнадцатая... или уже триста восемнадцатая? машина от вас. Как прикажете называть?

- Зачем ты мне звонишь?

- Новостей послушать, - не обиделся Киборг. - У нас тут маленький чат образовался, - и он хихикнул смешком, от которого Марату сделалось зябко. - Подключайся. Все равно других дел нет. Или ты еще не акклиматизировался?

Марат выругался и выключил Киборга.

- Солнце, - ровным голосом произнесла Тамара.

- Что - солнце? - не сразу сообразил Марат.

- Оно стоит на месте. За все время оно ни чуточки не сместилось. Оно спалит нас.

Тот посмотрел на небо и неуверенно сказал:

- Не гони.

- А вот позвольте порассуждать, - Боговаров уже стоял рядом. - Совершенная вещь, как и солнечный свет, должна быть в равной степени понятна и непонятна каждому, и в той же мере - близка и удалена...

- Заткнись, урод, пока я тебе кости не переломал, - пригрозил Марат.

- Так-так-так, - сказал Боговаров.

С индифферентной улыбкой он похрустел пальцами и повернул голову на чьи-то шумные попытки завести мотор. Полку прибывало.

- Я хочу познакомиться с ним, - снова заговорила Тамара.

- С кем?

- С ним, - Тамара ткнула пальцем в направлении машин, вытянувшихся в бесконечную ленту, ставших мертвым червем, гниющим с головы. Какие-то членики червя были живы, какие-то - доживали последнее. - С попом.

- А ведь старичок совершенно прав, - Боговаров упорно отказывался понять, что с ним не хотят разговаривать. - Это и впрямь напоминает мне клейкую ленту для истребления мух. Обычно такую ленту прикрепляют к источнику света - к люстре или лампочке, и день для мух тянется бесконечно долго, и солнце для них не заходит - вот и у нас аналогичное положение.

- На кой тебе дьявол болтать с попом? - устало вздохнул Марат. - Вообще, делай, что хочешь. Меня не касается.

Но поп уже и сам заметил, что за ним наблюдают, а потому первым стронулся с места. Он вышагивал, ухитряясь сочетать в своей поступи смирение и спесь, которым не вредило даже мрачное настроение. Об этом настроении говорила чуть пригнутая плешивая голова (он снял бейсболку, чтобы обмахиваться ею) и маскообразное лицо автомата. В руке поп сжимал обязательный телефон, под мышками натекли мусульманские потные полумесяцы. Пока он шел, телефон издевательски трезвонил и кукарекал.

Марат встретил его пасмурным взглядом исподлобья. Проснувшееся ухо выстрелило и не дало ему выдержать неприветливую паузу. Марат охнул и схватился за висок.

- Вам нездоровится? - баритон у попа был участливый, но немного надломленный. - Я советую вам держать ухо на солнце. Солнце все вылечивает не хуже, чем в поликлинике.

Телефон не унимался, и поп терпел, ибо в маленьком аппарате воплощался многоликий грешник, порывавшийся исповедаться, и отказать ему было нельзя. Но нельзя было и разговаривать с живыми людьми, поэтому новый знакомый, пробормотав что-то покаянное, изменил своему долготерпению и выключил телефон.

- Брат Гаутама Гауляйтер, - представился он, оказавшись не попом и моментально утрачивая ореол милостивого отца-батюшки. Взамен он приобрел ауру подозрительного и корыстного, сводного родственника, явившегося на Русь с далеко идущими миссионерскими целями. - Церковь Уподобления.

Боговаров скрестил на груди худые руки:

- Уподобления - кому, позвольте поинтересоваться?

- Пожалуйста, не мешайте мне, - попросила Тамара ледяным тоном. - Мне все равно, какая Церковь. Я хочу поговорить с человеком, который разбирается в религии. Другим я не верю и слушать никого не буду. Оглянитесь вокруг, и все поймете.

- Крышу снесло, - уныло сказал Марат. Он отвернулся и стал смотреть на старого Торомзякова, которому захотелось вернуться; листок белел в его руке - Торомзяков, похоже, не расставался с ним. Марат догадался, что тот не успел записать номер Боговарова и теперь думает исправить ошибку.

Водитель "фольксвагена", на которого никто не смотрел, потоптался, сел на асфальт и привалился спиной к машине. Слушая плеер, он вмиг обернулся редкостным идиотом. Веселое цоканье поступало прямо в мозговое представительство половых функций. Безымянный молодой человек полностью растворился в своем занятии. Он не просто слушал музыку, он облизывал плеер, слюнявил, изумленно отводил руку и рассматривал его. Потом подносил обратно к лицу, прикладывал то к левой, то к правой щеке. Глаза его плавали, ни на чем не задерживаясь.

- Брат Гаутама, - Тамара, хотя никто от нее этого не требовал, повязала голову платком. - По-вашему, наступил конец света, верно?

Гаутама Гауляйтер неожиданно для себя догадался, что она покрыла голову вовсе не из уважения к его маловразумительному сану, а просто надеялась защититься от жары.

Подошел Торомзяков, остановился в сторонке, не решаясь отвлечь Боговарова, который с непредугаданной грузностью сел на шоссе, вытянул ноги и стал ждать, что ответит служитель Церкви Уподобления.

- Свет велик, - смиренно изрек брат Гауляйтер. - Это нелегкий вопрос. Но вынужден признать... что ваши подозрения обоснованны. Представители нашей конфессии считают, что конец света не может быть таким сложным и загадочным, как толкуют традиционные религии, философии и откровения. Все должно быть просто и естественно, как сама жизнь. Это как обстановка за поворотом. Пока вы не свернули за угол, вы не знаете, с чем столкнетесь, но и там все оказывается таким, к чему немедленно привыкаешь. Дело не в явлениях, которыми вы огорчены, дело в самом огорчении. Весь вопрос в том, как мы воспримем эту пустоту - со знаком плюс или со знаком минус.

- Дайте сказать, - Марат спрыгнул с капота. Его поведение несколько изменилось; до него, наконец, дошло, что привычный стиль не принесет ему в сложившихся обстоятельствах ничего доброго - худого, впрочем, тоже, но это не утешало. - Может быть, достаточно разговоров? - довольно непоследовательно спросил он. - Надо напрячься и что-то сделать. Мы не можем торчать здесь и медленно подыхать от жары. Надо не обсуждать концы света, а сесть и подумать, кому еще позвонить. Развести костры, чтобы нас видели с воздуха. Выложить какую-нибудь фразу - хотя бы SOS, чем не вариант?

- Да все уладится, - мирно улыбнулся Боговаров, и всем стало ясно, что он не принимает происходящего всерьез. События последних часов воображались ему забавным приключением, которое рано или поздно разрешится само собой.

- Вы мне не ответили, - нетерпеливо сказала Тамара. - Я попросила вас об утешении, но вы отговорились какой-то белибердой.

Она сдерживалась из последних сил, и Марат знал, что тамарина истерика окажется намного хуже той, свидетелями которой они стали.

- Том, сядь в машину, - буркнул он. - У тебя голова заболит.

- А каких же вам надо слов? - Брат Гаутама Гауляйтер глубоко вздохнул. - Человек создан, так или иначе, для умножения Славы Божьей. А как же она умножается? Через инаковость, то есть во зле. И вот оно, зло, оно же благо, - Гауляйтер простер руку, намекая на шоссе.

- Что же тогда Бог? - обреченно спросила Тамара.

- Бог - это то, что остается от человека, когда он исчезает, - строго объяснил служитель. - И от всего остается Бог.

- Понятно, - кивнула Тамара.

- Господин Боговаров, - Торомзяков устал ждать и не хотел слушать о Боге, которого давно боялся по возрасту. - Не подарите телефончиком? Общество с удовольствием... да, с удовольствием, если это слово уместно... короче, охотно пообщается с властителем душ.

- Подите к черту, - сказал Боговаров.

Глава 5

По Ленте струилась незатихающая и ничем не сдерживаемая болтовня.

Обсуждали все без разбора; многие - большая часть - успели впасть в охранительное душевное оцепенение. Они сидели вялые и ленивые, разомлевшие в лучах неподвижного солнца. Первоначальный страх, растраченный на вопли, возмущение и заламывание рук, угрюмо тлел под наносами напускного спокойствия, переходившего в подлинное безразличие. Ничто не происходило, жизнь остановилась, и человеческое устройство не замедлило разродиться обыкновенной надеждой на благополучное разрешение беды: рано или поздно паралич рассеется; начнут покалывать животворящие иголки, подует ветер, вернутся птицы, и все поедут. Стекла были опущены; из машин выпархивали обрывки бесконечных бесед о кино и театре, об экономике и политике; иной раз возникали настоящие бури, переходившие в ссоры и оскорбление невидимых собеседников. Карманные телефоны распевали, кто во что горазд, вразнобой. Серьезные разговоры были разбавлены остротами, среди которых попадались весьма удачные и ядовитые, но больше было тупых. Казалось, что юмористические говоруны упорно не замечают своего незавидного положения; сыпались анекдоты, завязывались опасливые романы.

Рождались и глубокие философские рассуждения: так, из микроавтобуса говорили кому-то: "Любая уникальность говорит лишь о наличии у системы предела. А здесь предела нет, и все заурядно". Абонент, находившийся в десятке километров от автобуса, язвительно замечал в ответ: "Это вечная беда философии: каждый готовит свой соус и объявляет его порционным блюдом".

Рядом, в карете скорой помощи, шутили:

"Ты слышал пословицу про язык, который до Киева доведет? Это секс по телефону".

А чуть дальше грубили: " Это Виталик?" "Рогалик, блядь!"

Хамы сменялись мыслителями, мыслители - остряками, остряки - ловеласами. Кто-то сокрушался:

"Люди, будьте бдительны! - какая чушь, увы. Среди людей есть все, кто угодно, в том числе и даровитые выдумщики, которым этой бдительности не хватает. За одного такого небдительного десять бдительных выдают. И все, все, что только возможно, будет сделано. Нам остается лишь гадать о формах, в которых воплотятся предсказания".

"В чат вошел Едреный Ух, господа! Внимание! Приготовьтесь к музыкальной переменке".

"В чат вошли Грабли!"

"Вы знаете, мне это даже начинает нравиться. Конечно, трудно сказать, чем кончится дело, но я наблюдаю истинную свободу слова". "Ты, парень, дебил, кому нужны твои слова? Плевать на них сто тысяч раз..."

Подневольных обитателей Ленты охватывала удивительная разговорчивость. Говорить разрешалось все; телефонные же счета, как метко подметил Торомзяков, заморозились вместе с движением - если, конечно, уместно говорить о замораживании в полуденном пекле. Безвозбранно высказывались самые разные мысли, от безумно-разумных до идиотских, и даже самые возмутительные обороты оставались безнаказанными. Начитанным людям уже не раз приходила на память старая история об астронавтах, которых разметало по космосу взрывом, и которые разлетаются кто куда, ведя нескончаемые беседы по радио - ибо что им еще оставалось? Здесь получалось наоборот: тайная сила не разметывала говорунов, она соединяла их намертво, притягивая к шоссе все новых и новых ездоков. Те немногие, у кого не было телефонов, либо спешили присоединиться к удачливым обладателям этих устройств, либо замыкались в бесплодной ненависти ко всему сущему. Среди погибших ветеранов Ленты, веди кто такую статистику, подобные неимущие составляли наибольший процент. Они вымирали первыми: сходили с ума и вскрывали себе жилы; умирать приходилось долго, потому что на солнцепеке кровь очень быстро сворачивалось; жилы резали вдоль.

На обочинах часто собирались группки людей, отчаянно месившие незримую пелену в попытках сорваться с крючка и выйти в лес. Однако сделать это удалось лишь одному, и об этом небывалом событии по Ленте слагались настоящие саги. Он сам не ожидал, что вдруг покатится под пологий откос и окажется в торжественном и сумрачном ельнике. Стоя там, он махал рукой и без передыху кричал: "Я вернусь! Ждите меня! Я приведу людей! Я скоро!" Больше его никто и никогда не видел. На том же участке, где состоялся прорыв, более не повторившийся, иногда образовывалась расплывчатая фигурка: статуетка-светляк, горевшая ровным голубоватым сиянием с примесью зелени. Фигурка, не выше полуметра ростом, возникала в траве ближе к лесу, вне досягаемости ленточных рук. Черты ее оставались неясными, ручки плотно прилегали к бокам. Она не шевелилась и просто сияла гадким льдом-изумрудом, торчала непонятным столбиком. Одни считали ее памятником, другие - своеобразной заплаткой, стражем тонкого и рвущегося, а третьи - предупреждающим знаком. В иные дни ее не было, и трава, откуда она росла, выглядела нетронутой.

Еще на Ленте перестреляли собак - многие очутились на Ленте с собаками, и те постоянно выли. С этим справились без труда, благо оружие тоже водилось у многих.

... Идти настояла Тамара.

Отведав подозрительных консервов, раздачу которых устраивали два раза в сутки при трейлере, томившемся в полутора километрах от "пежо"; напившись теплой, обогащенной минералами пластиковой воды, она пришла в то самое пограничное состояние души, когда человек либо идет на решительные и дерзкие действия, либо, если выждет еще немного, ломается и растрачивает себя на безумие, шумное или тихое.

Торомзяков уныло, но с желанием быть опровергнутым, протестовал:

- Мы никуда не придем. Уже ходили. Там трупы, трупы гниющие. По Ленте передавали, что разведчики натолкнулись на трупы, много раз. Мы упремся в стенку, если повезет. А нет - подохнем, как первые, или хуже.

- "Мы"? почему вы говорите - "мы"? - спросила Тамара с оскорбительным недоумением.

Стариковская покорность происходящему боролась в Торомзякове с былой строптивостью. Когда-то давно он слыл непримиримым активистом, написателем писем и знатоком коммунального права. Он и Ленту попытался подмять под себя, обуздать ее, присвоив себе функции организатора, координатора и наставника, важнейшего звена в эстафете поколений. Ему было приятно приобщать, вовлекать и назидать. Вынужденное бездействие сводило эту его деятельность к абсурду.

- Ты не дойдешь, батя, - заметил Марат почти ласково.

Торомзяков задышал стареньким паровозом:

- Яйца курицу не учат, - сказал он вызывающе. - Ты, сынок, сколько раз перекладину выжмешь?

- Да иди, иди, - засмеялся Марат. - Какое мне дело! Зажмуришься - и привет!

- А я с вами, - сообщил Боговаров.

За время, проведенное в бездействии, он заметно поскучнел, и его нелепая манера выражаться проявлялась сама по себе даже в ситуациях, которым пристало серьезное обсуждение; дурашливость вылезала из него, не спросясь, и оставляла на лице легкое облачко растерянности.

Запретить ему не смогли, хотя ни Тамара, ни ее Марат пока еще не решили, кто бесит их больше - проницательный писатель с оригинальным взглядом на вещи или болтливый пенсионер, от которого сильно попахивало; последним изъяном страдали все, но сложный запах Торомзякова пробивался даже сквозь густые миазмы, расстелившиеся и упокоившиеся над Лентой. Будь их воля, они бы бросили обоих, но в сложившихся обстоятельствах каждый был свободен либо шагать вперед, либо вариться на месте в собственном безблагодатном соку; и тот, и другой вариант в метафизическом смысле мало чем отличались друг от друга.

Марат удовлетворился возможностью не реагировать и только подтянул шорты, пока еще только сползавшие. Он не голодал, пищи на Ленте хватало - пока хватало; зато он отчаянно потел и нервничал.

Брат Гаутама Гауляйтер хрустнул карманной Библией, словно колодой карт. У него была необычная Библия, отпечатанная в малоизвестной брюссельской типографии. Ряд канонических текстов, как он сам, неизвестно, зачем, объяснил, был изъят и замещен популярными схемами божественного промысла: рамочками, стрелочками и кружочками. Принципы, на которые опиралось редактирование текста, брат Гаутама так и не сумел донести до слушателей, которые решительно не могли взять в толк, почему именно изъятые, а не какие-то другие места противоречили догмам Уподобления. Смутными оставались и сами догмы - возможно, правда, что брат Гаутама был неважнецким проповедником.

- Господь послал мне жару, он испытывает меня, - скорее отметил, чем пожаловался, Гаутама Гауляйтер, снял бейсболку и вытер плешь носовым платком. - Ничего-то не соображаю. Не то, что на стадионах, где и думать-то самому ни к чему - достаточно расправить грудь, вдохнуть, и вот Он уже сам входит в тебя, направляет твои речи, воспламеняет восторг...

- Вот так воспламеняет? - Марат выставил большой палец, но не в знак того, что одобряет распоясавшееся Солнца-светило, а с непочтительной целью потыркать в него перстом и тем обозначить.

Этот диалог происходил накануне, если, конечно, допустить такую условность, как вчера, завтра, потом и теперь.

- Я тоже пойду, - брат Гаутама принял решение. - Служение требует, чтобы я утешал и наставлял.... и я намерен этим заниматься, пока хватит сил.

- У тебя и через мобилу неплохо выходит, - усмехнулся Марат.

- Живое присутствие действеннее, - возразил тот.

- А полуживое? - заинтересовался Боговаров, испытывавший особую, беспричинную неприязнь к брату Гаутаме, хотя тот был единственным из собравшихся, кто не давал ему к этому никакого повода.

- Плюсом нашего положения, - объявил священнослужитель, не отвечая на вопрос Боговарова, - является то, что нам не нужно готовиться к походу. Мы прокормимся подаянием... здесь накопилось много еды. Достаточно взять с собой воду и предметы личной гигиены.

Брату Гаутаме Гауляйтеру, судя по рассудительности и основательности его тона, вздумалось возглавить разведывательный отряд. Он явно стремился стать вожаком, но только Торомзяков поддержал это невысказанное намерение угодливым обещанием:

- Я сейчас же распространю по Ленте новость о нашей миссии. Нас будут встречать...

- Поначалу, - кивнул Гаутама. - Чем дальше, тем равнодушнее народ... они сломались, поддавшись унынию и праздности. Мы сами возьмем все, что нам нужно.

Торомзяков, согласный с ним во всем, принялся тыкать пальцем в кнопочки телефона.

- Але, Грабли? - прогудел он взволнованно.

Марат, не принимавший участия в пустом разговоре, приблизился к молодому человеку, который внимал своему плееру уже много часов. Он легонько наподдал меломану:

- Пойдешь?

- Куда? - на Марата смотрели бессмысленные глаза. В ноздрях молодого человека запеклась кровь, похожая на марганцовку.

Марат молча указал в направлении горизонта.

- На фига, - пробормотал тот и вернул левую заглушку на место.

- Зачем собирать толпу? - подошла Тамара. - Нас и так много, пять человек.

- На мясо, - мрачно пошутил Марат. Проснулся телефон, Марат прислушался.

- Привет, Марат, - деловито сказал незнакомый голос. - Это Крол двадцать четвертый, у меня "нисан". Ты читал "Опрокинутый мир"? Там говорится, что оптимум недостижим и не стоит на месте...

Марат отключился. Он посмотрел на аппарат и вдруг остервенело шваркнул им об асфальт, наступил ногой. Раздался хруст, как будто раздавили здоровенного навозного жука.

- Вот идиот, - вздохнула Тамара, слушая, как просыпаются телефоны Гаутамы и Торомзякова. У Боговарова, который принципиально не жаловал сотовую связь, телефона не было.

Марат взялся за ухо, давшее о себе знать.

- Так и давит, - пожаловался он, нисколько не обижаясь на оскорбление: в общении с Тамарой он стал покладистее. - Это сучье пространство. Сам воздух давит, и все вокруг.

- Не преувеличивай, - отрезала жена. - Или иди поплачь, если хочешь.

Марат отвинтил пробку на бутылке теплого лимонада, переправленной по эстафете. Морщась, он сделал глоток. Напившись, полез в машину укладывать в сумку самые необходимые вещи. На это ушло минут пять; когда Марат снова, по-рачьи пятясь, вылез наружу, он по привычке направил на покидаемый автомобиль маленький пульт. "Пежо" пискнул, замигала красная искра.

- Угонщиков боитесь? - хихикнул Боговаров, отиравшийся рядом.

Марат оправил на себе одежду, забросил на плечо сумку и, ни слова не говоря, пошел по Ленте.

- Уже? - всполошился Торомзяков. - Уже идем? Подождите! Подождите меня, я быстро.

Он обогнал Марата и поспешил к своей машине, где хранил какие-то документы, в том числе - главное приобретение последних дней: длинный список телефонных номеров и чатовых кличек. Вскоре он поравнялся с братом Гаутамой, который тоже недолго собирался в дорогу: взял брошюры, да кое-какие предметы личной гигиены.

...Поглядывая на машины, Марат монотонно приговаривал: "Сука. Сука".

Боговаров шел последним. Проходя мимо машин, он ударял костяшками пальцев по чему попадется; высовывались головы.

- А мы пошли, - сообщал Боговаров, и злое солнце двоилось в его очках, а косо обрезанная борода, казалось, была запачкана недельной яичницей.

Кто-то посылал его к черту, кто-то благословлял.

Глава 6

Их шествие сопровождалось разноголосым базаром.

Они провели на ногах день, затем второй, затем еще один, еще, и еще; привалы, которые они устраивали через каждые десять, если верить придорожным столбам, километров, тоже приходились на дни, благо солнце не двигалось. Они многое повидали, но больше услышали.

Например, среди многого прочего, они слышали, как немытые "жигули" изощрялись в жалобах на спесивого и взбалмошного ценителя искусств, которому вряд ли когда выпадет случай ответить обидчику:

- Конструктивизмом мы, слава богу, переболели без особых потерь. Я ходила на цыпочках; я надеялась, что в нем, наконец, пробудился хотя бы зачаточный вкус, и он пошлет эту компанию к черту. Но вот его внимание привлекла очередная абстрактная говногогулина с парижской антресоли...

Однако самую обильную пищу для разговоров на Ленте подавали сами разговоры: почему они дозволяются? В чем секрет этой незваной и непрошеной среды, откуда и шагу не ступишь, но волен зато бесплатно и досыта высказываться по любому вопросу? Эта тема звучала в самых фантастических переложениях, однако самого главного - неотвратимого финала, уготованного вечным сверкающим днем - старались на касаться и обходить стороной, как непристойность. Что было вдвойне удивительно, если учесть, что общепринятые в беседах приличия на Ленте не соблюдались.

- А как же нагрузка? - раздавалось вокруг. - Тут будет поболе сотни Эрланг.

- Не влияет, - отвечали далекие друзья с тяжелой уверенностью, хотя и не до конца понимали, о чем идет речь.

Но при этом всеобщем и малопонятном интересе какая-то женщина, попавшаяся разведчикам в пути, без устали мотала головой и повторяла одно и то же:

- Но это всего лишь коляска. Это не машина. Это даже не велосипед, это коляска.

В детской коляске, которую она крепко придерживала рукой, было тихо.

За рулем синенькой "ауди" разворачивалась баталия. Изможденный мужчина в несвежей рубашке с закатанными рукавами прижимал "трубу" щетинистой щекой и вяло отсчитывал клеточки, сражаясь с собеседником в морской бой.

В новенькой "девятке" совокуплялись, но делали это дрябло, бессочно.

- Некоторые мухи откладывают яйца даже на липучке, - поделился знанием Боговаров.

- Вы плохо разбираетесь в последовательности событий, - презрительно возразила Тамара. - И это не удивительно.

- А на что это вы намекаете? - Боговаров обнажил зубы в улыбке, хотя любому было понятно, что эта гримаса не соответствует эмоции: такое происходило с Боговаровым постоянно; казалось, его лицо выбирало себе мимику наобум, не считаясь с чувствами.

Тамара промолчала. Она вытерла пот и продолжала идти. С чувством ровного ужаса она глядела на спину мужа, взопревшую: тот никак не поспевал за братом Гаутамой и неожиданно прытким Торомзяковым, которые знай себе топали, напоминая несокрушимых коммандос.

Процессия дошла до обугленного вертолета, окруженного грудой автомобильного лома ("Значит, все таки был вертолет, - заметил Гаутама Гауляйтер, - но как же его притянуло?") Они прошли еще чуть-чуть и задержались возле вишневого "москвича": тот оказался первым в разорванной череде машин, уцелевших после падения небесного тела. Владелец, по виду - из дрессированных менеджеров - рассказал лишь, что геликоптер сорвался с небес внезапно, подобно умершей птице, наполовину добравшейся до заветного днепровского берега. Больше никто ничего не знал, и других вертолетов не видели.

- Наверное, передавали, пока я кемарил, - в голосе Торомзякова сквозило неподдельное огорчение. - Я бы знал.

- Отчитайся за нас, - приказал водителю Марат. - Так и передай: ничего радостного.

Экспедиция, чтобы не тратить времени на разговоры, взяла себе за правило обращаться к водителям напрямую; хотя отчет о ее продвижении постоянно порхал по Ленте и будоражил фантазию, личные впечатления представляли особую ценность.

- Глобальная статика подразумевает, - рассказывали в следующем автомобиле, именем "мерседес", - рационально обузданную динамику. Фактор случайности, дорогой Граммлок, изменяет направленность вектора. Однако достаточно уравновесить этот сдвиг добавлением многих новых разнонаправленных векторов. Тогда внешне роковое смещение будет погашено броуновским движением в капле воды, чья целостность гарантирована...

- Прогорают костры, ковылем дыша... Только я и ты, говорит душа...

- Инородство воспринимается на молекулярном уровне через разницу в биополе...

- Я закрываю вам номер. Вы - пещерный, фашиствующий гад, вам не место на Ленте...

- Передайте другим: Сантаклаус организовал закрытое сообщество по вопросам геополитики. Набил себе в память десяток номеров и общается с себе подобными по замкнутому контуру. Вы можете себе представить, какие вещи там говорятся...

- Верблюжонок! Я люблю тебя!...

- Давайте, господа, сортиры строить. У кого какие мысли? Это же невозможно терпеть...

- С точки зрения метафизики наше положение поддается аналоговому анализу... С точки зрения диалектики оно беспрецедентно...

- Здесь одностороннее движение. Вы понимаете? Одностороннее. Не цепляйтесь к словам - я вижу, что движения нет...

Брат Гаутама Гауляйтер, не снижая скорости, вдруг взбросил руки и резко их уронил:

- Нет! - объявил он, обернувшись к попутчикам. - Это что угодно, но не смирение. Я не могу понять...

- Мы еще не освоились и не привыкли, - сказал Торомзяков, придерживая скачущее сердце. - Мы были в хвосте. Хотели вырваться, как вырываются свежие мухи... - Он бросил взгляд в сторону кравшегося Боговарова. - Мне все больше хочется бросить эту затею... сесть и разговаривать разговоры.

Эта реплика стала проблеском в затуманенном сознании старика. Торомзяков понемногу сходил с ума. Он называл себя Джулией, прикрывался от солнца и пронзительно вскрикивал: "Лента! Пестрая Лента!"

- Мухи не дергаются, - задумчиво подхватил Боговаров, не вполне попадая в лад. - Да, государи, мухи не дергаются.

Он шел с опущенной головой и внимательно глядел себе под ноги, будто что-то разыскивал. Он громко шаркал и время от времени обмахивался шляпой.

- Еще как дергаются, - довольно равнодушно сказал Марат. - Трепыхаются и жужжат, падлы.

- Вы слишком ненаблюдательны для писателя, - Тамара, похоже, окончательно решила оставить в покое толстокожего и надоевшего мужа, чтобы взяться за новую мишень, Боговарова. Сначала она подумывала остановиться на Торомзякове, но тот начинал терять вменяемость. Боговаров больше него годился на роль козла отпущения, которую заработал несостыкованностью своего поведения с испепеляющей действительностью. За это хотелось мстить.

- Муха бьется, пытается вырваться, и в этом она не уступает нам, - продолжала Тамара. - Это только кажется, что ее хватает совсем ненадолго. Для мухи день, проведенный на мушиной ленте под лампой, - это целая жизнь.

- Один великий писатель, - моментально нашелся Боговаров, - подметил, что подобные представления - ужасная глупость. Если бы, по его словам, человеческий день равнялся мушиному веку, то ни одна муха не тратила бы его зря, часами просиживая на потолке.

Рот Боговарова растянулся, словно чему-то радуясь, и это что-то находилось за гранью обычного восприятия. Тамара захотела вспылить, понимая, что Боговаров намекает на ее серость. Но сбилась с мысли, привлеченная криками о помощи: двое мужчин, обезумевших от духоты, вытаскивали на самое солнце хрипящую, грузную старуху. Ее платье зацепилось за какой-то предмет в салоне и не пускало.

Брат Гаутама на ходу перекрестил этих людей на какой-то своеобычный манер.

Они прошли мимо, ибо ничем не могли помочь, как не смогли через пару сотен шагов утешить девчонку, с которой случилась обычная для этого места истерика. Она была дорожной проституткой, минетчицей; подсела в машину и теперь не могла выбраться с Ленты: "Меня-то за что? Меня-то за что? - орала она, раздирая себя. - Я вообще не при чем, у меня отродясь машины не было, пустите меня, гады, я хочу домой!"

- Проституция сродни национализму, - Боговаров поднял палец, подчеркивая важность своей неожиданной и парадоксальной мысли. - И там, и там востребовано необработанное сырье. Платят не за то, что человек, а за то, что животное. Торговля природой!

- Вы безжалостный человек, - вздохнул Гаутама Гауляйтер и поднял руку для нового знамения.

Боговаров поднял обе руки, но только затем, чтобы ими развести:

- Вы не задумывались, почему дауны добрые? Нет? А вы задумайтесь.

Гаутама покачал головой.

Чуть погодя их отряд уже прислушивался - без особого внимания - к вкрадчивому "оппелю", в котором делились рискованными мыслями:

- Поймите - все, что я скажу, это лишь плод моих, и только моих, впечатлений. Мне кажется, что нашему народу не слишком мешает существование Америки. Конечно, ею недовольны (оборзела); конечно, она раздражает, и если ей навешают, да поучат вожжами - вождями, ха-ха! - то выйдет хорошее дело. Но никому не хочется, чтобы Америки не стало вообще. Никто не видит в этом решения мировых проблем - как, вынужден оговориться, и самих проблем. За океаном же, напротив, - я повторяю, что это сугубо мое некомпетентное мнение - полагают, что без нашего государства, не считая некоторых других, в мире дышалось бы намного легче. И с удовольствием побомбили бы его, не существуй опасность взрыва всякого ядовитого дерьма...

В продолговатом "де сото", стоявшим в очереди следующим, четверка заросших свиной щетиной молодчиков демонстративно не отвечала на звонки, которых им, кстати сказать, и не поступало. Они резались в карты. Их жесты выглядели так, что слово "резались" лишалось бездумного ожесточения; происходящее казалось работой спятившего часового механизма, который, единожды заведенный, продолжает подчиняться пружине, но каждый раз - невпопад.

Ископаемая "победа" размеренно докладывала:

- Нота, которую подал Царьград, ничего не решает... Девяностопроцентный износ оборудования...

В новеньком "рено" кто-то умер. "Рено", не спрашиваясь, включил сигнализацию и завыл по покойнику, потому что собак не осталось.

- Ну, что ты плачешь, - пробормотал, проходя мимо, Гаутама Гауляйтер и похлопал его по капоту. - Не плачь.

Из чистенького "москвича" Торомзякову почему-то улыбнулась загорелая снежная блондинка, с гнусной светлой помадой на губах, словно лепра, как будто она только что этими губами... - тьфу! - плюнул Торомзяков.

"Фольксваген" орал сквозь писк и вой:

- Плотная! плотная кладка! Ты слышишь меня: Я понял! В нашим мире все, что подчиняется причине и следствию, сложено в стену! Ее блоки крепко схвачены раствором, и чудесному не пройти. Слишком мало щелей, понимаешь?... Что значит - трюизм? Где ты это читала?

Через пару километров обнаружился БТР с обескураженными солдатами, которые всего-то и думали, что съездить за сигаретами.

Следующим варился похоронный автобус с гробом. Он вез покойного к сельскому погосту, на родину.

Заламывал руки угонщик, перегонявший машину к черным и боявшийся, что его поставят на счетчик за каждый час опоздания. Действительно: что-то и где-то тикало.

Еще один автолюбитель бессмысленно копался в моторе, подняв капот. По лицу его угадывалось, что он, если что и чинил когда, то единственно из раздражения, а не ради гармонии; им руководили не соображения комфорта, ибо он достаточно долго обходился без оного, а только личная злость.

Мертвые попадались все чаще, и все чаще идущим надоедали абоненты, оставшиеся позади: не видать ли начала очереди? Верны ли мифы о призраках и мутантах, которые, по сообщениям старожилов, уже начали появляться; справедливы ли слухи о перевернувшейся фуре, из которой вытекают радиоактивные вещества; о случайном велосипедисте, ненароком приставшем к мушиной липучке и разделившем судьбу чуждого машинного вида? Марат и Боговаров (этому было проще) не реагировали на звонки; Гаутама Гауляйтер отвечал, когда звонившие выказывали готовность к самоубийству; отзывался и на вопросы о цели и смысле застывшей жизни; разговаривал с тем, кто грешил унынием, кто вредил себе богохульством. Редко кто выслушивал его до конца, многие отключались на самом пике братского вразумления.

Однажды из какого-то автомобиля вдруг выскочил человек, набросился на Марата и начал его душить, но Боговаров, чего от него никто не ждал, схватил нападавшего за волосы, отволок к бамперу и с силой ударил головой. Марат не поблагодарил; растерши горло, он пошел дальше. Но Боговаров, словно чувствуя его невысказанную признательность, пристроился рядом и не ошибся: Марат, когда напился теплой воды, передал ему бутылку, чего ни разу не сделал раньше.

Живых стало совсем мало; солнце жгло, тени скорчились под ногами, очень многие из пока уцелевших водителей и пассажиров спали. Кто-то клал голову на рулевое колесо, кто-то растягивался на сиденье.

- Скоро пойдут скелеты, - сказала Тамара. - Сколько дней мы идем?

- Один, - ответил брат Гаутама Гауляйтер.

Остроумный ответ не понравился вздорной Тамаре.

- Не корчите из себя знатока парадоксов. Подите к дьяволу с вашими метафорами.

- Дней восемь, - послушно поправился тот. И, ради совсем уж ненужного оправдания. Добавил: - У меня остановились часы.

- Проснулись! - каркнул Торомзяков. - Они у всех стоят.

Из-за Торомзякова им приходилось останавливаться чаще, чем хотелось. За его сутулой спиной все сходились во мнении, что дед не жилец. "Сказали жильцы", - с улыбкой доканчивал Боговаров.

Но как-то вдруг он, сказавши так, не остановился, а проскрипел:

- Смотрите, - и указал пальцем.

Впереди, в полукилометре от них, что-то происходило. Шестеро незнакомцев - четыре дюжих здоровяка и две женщины обтекаемой формы - занимались тем, что старательно выволакивали из черного ситроена какого-то буйного субъекта; тот упирался и что-то выкрикивал. Подойдя ближе, экспедиция увидела, что он срывается на плевки и шипение.

Глава 7

- А что погубило Нора? - спросила та самая крохотная, но в то же время и самая крупная, звездочка.

- Его подвело собственное краснобайство, - ответили мы.

Назвавшись Умором, Нор, застрявший на общественном автодорожном полотне, пустился в пространные мистические разглагольствования и очень скоро вошел в десятку ленточных любимцев и авторитетов. Ему часто звонили, и он охотно отвечал; его цитировали; номер его телефона гулял по Ленте ядовитым слепнем; ему признавались в любви, его вычеркивали из сотовой памяти за возмутительные идеи; ему грозились набить лицо; его выдвигали в неформальные лидеры Ленты. Создавались телефонные сообщества поклонников Умора и телефонные сообщества умороненавистников. При этом Нор старательно обходил молчанием тот факт, что и сам угодил в западню; недоброжелатели не упускали случая напомнить ему об этом, чтобы не слишком важничал.

Экипаж джипа не остался в стороне от модного поветрия. Покончив с безуспешными поисками выхода, они маялись тревожным бездельем, исправно внимая словоохотливым собеседникам. Нора, местную знаменитость, поначалу никто не узнал - возможно, его спасало некоторое искажение звука. Но вот, в ходе очередного рассуждения, Нор одарил общественность мыслью, которую высказал вскользь, как нечто давно известное:

- Если выпарить первичный бульон, останется философский камень. А весь мир это просто еще один левый чан для сложного синтеза противоположностей, то есть пиратская копия, незаконная ванна.

По чистой случайности он сообщил это напрягшемуся Обмылку. Тот выпучил глаза, прикрыл телефон лапой и глухо воскликнул:

- Это же Нор!

Повинуясь неистовому сигналу светофоровой, он осторожно выведал место, в котором томился автомобиль собеседника.

Им не составило большого труда разыскать ситроен. Оказалось, что он стоял совсем рядом. Голлюбика всунулся в салон и схватил беспечно болтавшего Нора.

- Выковыривайся, сука, - сипел Голлюбика, на миг позабывший о своем незавидном положении и переживая восторг от неожиданного знакомства с главным противником.

- Ярослав! - Наждак говорил взволнованно, взахлеб. - У него в багажнике кто-то копошится, живой!

- Так вынимайте его! - прорычал Голлюбика, крепко держа вырывавшегося Нора.

Зевок, не обращая внимания на компанию ротозеев, остановившуюся с разинутыми ртами в отдалении, рысью обогнул автомобиль, взломал багажник и этим поступком освободил задыхавшегося, грязного, истерзанного генерала-полковника. Против ожидания, генерал Точняк не до конца утратил достоинство. Вывалившись наружу, он смущенно отвел заботливые руки Веры и Лайки, потянувшиеся к нему. Генерал-полковник встал, бодро топнул по раскаленному шоссе и, как ни в чем не бывало, зашагал к головной части своей недавней тюрьмы, откуда уже почти полностью вынули его пленителя.

Наждак всплеснул руками и тут же нетерпеливо махнул зевакам, чтобы те убирались куда подальше. Другая часть его сознания, натренированная в автономной работе, мертво отметила, что это, должно быть, те самые парламентеры-разведчики, о которых уже который (который?) день судачили на Ленте.

За время своего заточения генерал-полковник несколько ослабел умом.

- Так! Хорошо! - обрадовался он при виде происходящего. - Так его! чтоб неповадно было Правду топтать!

- Какая Правда? - заорал на него Голлюбика (вероятно, ему напекло голову). - Что ты понимаешь под словом "Правда"? Вот тебе правда - Солнце, и вот тебе правда - луна, которой нет; о какой еще правде ты говоришь?

И тут же, непоследовательно выказывая жалость к нему, напустился на Нора:

- Что ты сделал с генералом, проклятая сволочь?!

- Я не знал, что с ним делать, вот я и сунул его в багажник! - кричал Нор. Зубы его клацали.

- Куда ты ехал, мразь?! Сбежать захотел?

- Нет! Клянусь ночами, божусь Луной! Я собирался отдохнуть в санатории! Я пострадал, я застрял! Как все застрял! Что-то случилось, и я застрял!...

- Название санатория? - ревел Ярослав, пиная корчащееся тело. - Отвечай, нелюдь!

- Лагуна! Лагуна! - визжал Нор.

А Лайка застыла в стойке. Она не смела поверить в спасительную догадку.

- Его санаторий - это чушь, - сказала она негромким, дрожащим голосом. - Это сама судьба маскируется, обманывает нас. Горошина! Вы что, забыли?

Помогавший Ярославу Обмылок отлепился от Нора, которому раздавал липкие, но сладкие, оплеухи, и ударил еще раз, но уже себя, по лбу:

- Как же я не додумался?! Горб! Захребетная ночь! Оставьте его, он умеет погасить Солнце!... Он один умеет погасить Солнце!

Нор вертел головой, переводя затравленный взор с одного мучителя на другого. В его памяти прошуршала мушиная лента с иссохшими трупами близ электрического светила - та, что была им замечена в разрушенном доме рождения. Он хорошо вспомнил эту ленту, свисавшую с потолка по соседству с маленькой люстрой, которая в одночасье становилась для мух негаснущим солнцем мертвых.

Голлюбика довольно быстро вспомнил рассказ Обмылка о зловещей трапезе в ночном особняке и даже прекратил избиение, захваченный открывшимися возможностями.

- Чтобы мне провалиться, - сказал он с опрометчивым облегчением. - Горошина! Говори, заморская сволочь, куда тебе зашили горошину?

- Я не помню, - прохрипел Нор. - Я не знаю. Шрамов много, это нарочно. Горошину не найти. Но это не важно - забирайте меня, ищите... мне жарко здесь... я не буду противиться... гасите Солнце, я ваш...

- Конечно, наш, - ухмыльнулся Наждак и обнажил широкий диверсионный нож.

Генерал Точняк, увидев это, подскочил и отобрал оружие со словами:

- Не лезь вперед батьки, сынок!

Он присел над Нором, единым махом разорвал на нем одежду, присмотрелся и выбрал себе шрам. К генералу-полковнику стремительно возвращался разум. Ему, бывалому аналитику, не понадобилось объяснять, откуда шрамы и для чего они появились.

- Я ведь на таможне начинал, - подмигнул Точняк. - Приступаем к эксгумации ночи, - и он вскрыл первый шрам. - Смотрите внимательно! У меня глаза уже не те, а она, должно быть, мелкая!

Его подчиненные, представленные в двух экземплярах каждый, держали наготове ножи, переминались и заглядывали через генерала. Точняк вложил пальцы в рану, открывшуюся в боку, меж ребер, и поискал.

- Вроде, нету, - определил он, взмахнул ножом и распорол второй шов. - Не стойте столбами, помогайте! - закричал он вдруг, позабыв, что только что требовал высматривать результат. - Suffer cheerfully, - обратился он к Нору, цитируя любимого Роберта Фриппа.

- Да сдерите с него одежду, - поморщилась Вера. - И кожу бы хорошо. Что вы тут окно в Европу устроили!

Образовалась кучка белья. По горячей Ленте начала расползаться алая клякса; препараторы, облепившие Нора, походили на паука, который пожадничал, опился кровью, и теперь в нем уже не помещается, уже течет под него.

Покаяние - признак слабости; пока Нор каялся, генерал не выказывал ни малейшего поползновения к этому делу: напротив, он все больше уверялся в своей правоте и пластал Нора с сознанием правоты. Нор выл; временами, забывая о жертвенности своего поведения, он вздумывал отбиваться; Вера Светова и Лайка уселись ему на руки, Наждак и Зевок оседлали раскинутые ноги; Обмылок придерживал голову, а заодно, большими пальцами, и веки, чтобы стоячее солнце светило врагу в глаза. Точняк и Голлюбика, покрякивая, орудовали ножами.

От группы странников, замершей невдалеке, неожиданно отделился Марат. Он шагнул к агентуре, трудившейся в поте лица, и крикнул: "А ну, тормозите беспредел!", но ему показали ствол.

Тамаре сделалось дурно, она села на асфальт, рядом с Гаутамой Гауляйтером, который сидел уже давно с подозрительно бесстрастным лицом и немигающим взглядом созерцал происходящее. Торомзяков жалобно причитал и ябедничал свое: "Лента! Пестрая, пестрая Лента!" Боговаров возбужденно мял шляпу, глаза его плавали независимо друг от друга.

- В чем суть вашей веры, брат Гауляйтер? - осведомился он трясущимся голосом.

Брат Гаутама Гауляйтер помолчал. Наконец, он ответил:

- Суть веры разумного человека такова: я надеюсь, что ошибаюсь насчет сущности Бога.

Генерал Точняк отшвырнул нож:

- Сам черт не разберет в этом месиве! - крикнул он. - Разве тут что найдешь?

Подрагивающее, кровавое мясо лежало перед ним; в получившейся каше нечего было и думать найти крохотное зернышко тьмы, раздавить его пальцами, словно окопную вошь, выпустить на волю прохладный мрак, окунуть обезвоженную, жаркую Ленту в живительную ночь. В Норе что-то вздыхало и лопалось; Вера и Лайка поминутно отирали его тряпками, чтобы швы не скрывались под алой жижей, которая быстро, на глазах, схватывалась, оборачивалась пленкой, а после - коркой.

С каждым новым надрезом из Нора выходило зло, обмениваясь на животворящий подвиг, хотя сам Нор уже почти умер. Добром же его напитывались казнители, трудившиеся во имя жизни многих и многих.

Горошины, полной невыспанных снов, не было.

А Солнце, непобедимое, сияло - шаг влево, шаг вправо, послушная скудная тень, но скрыться негде. Нам не было места в его блеске.

июль 2002 - август 2003

© Алексей Смирнов, 2002-2023.
© Сетевая Словесность, 2003-2023.

Книга отзывов

НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"

Людмила и Александр Белаш: Ученик чародея [На Страшном суде меня сурово спросят: Чем ты занимался смолоду, Йокке Фридль?..] Айдар Сахибзадинов: Война [Я все прекрасно помню – ведь я из того поколения, кто сидел под столом, когда наверху за свисающими кистями скатерти, пили из графинов водку молодые...] Олег Клишин: Шагреневое знамя [...замираешь, глядя на лик луны / с тёмной пастью Хроноса посредине. / И как будто слышишь со стороны, / как звучит твоё среди прочих имя.] Сергей Слепухин: Nature morte [Что ж, намудрил с метафорой и кодом, / обычного словарного запаса / мне не хватило, натюрморт испорчен. / Вот вещи и рождают безъязыко / ночь...] Братья Бри: Зов из прошлого [Ощущение реальности и себя в ней медленно покидало Хамфри. В череде воспоминаний и образов, которые случайно возникали и незаметно ускользали, появилось...] Елена Севрюгина: Время больших снегопадов [Образ зеркала, один из ключевых в книге, придаёт поэтическому повествованию объёмность и психологическую глубину...] Пётр Матюков: Микрорайон Южный [когда-нибудь и мы придём в негодность / как механизм часов ушедших в ночь / суммарная для общества доходность / от нас не сможет траты превозмочь...] Михаил Эндин: Однажды [И я, забыв про смех и шутки, / и про супружние права, / хватаю смело – нет, не юбки – / а снизошедшие слова.] Читайте также: Елена Албул: Итальянский в Тарусе | Владимир Алейников: Арка | Максим Жуков: Не ради красного словца | Владимир Ив. Максимов: Прислушаться к себе | Полина Орынянская: И быть самой собой | Марина Чиркова: По обрезу слов | Анна Арканина: Мы – лишь звуки | Михаил Бару: Концерт для двух гобоев с оркестром | Андрей Бычков: Достопочтимый директор | Андрей Мансуров: Щенок акулы | Сергей Пахомов: Ощущение пустоты | Эмилия Песочина: Звёзды, яблоки, дожди | Владимир Алейников: Посреди междувременья | Изяслав Винтерман: Стихи из книг | Андрей Галамага: Портрет отца