Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность


Победитель конкурса Тенета-Ринет-2002


    КРАЕВЕДЕНИЕ



      человек приехал в свое прошлое приехал
      в свой дом где спал ребенком
      в голубой комнате а в розовой
      таскал за вихры которые тогда еще были
      дедушку который тогда еще был
      огромного роста и важный приехал
      и никого не узнал
      ни съежившийся дряхлый дом
      ни дедушку который лежал
      возле старой покривившейся давно заброшенной
      часовенки под красивым камнем и молчал
      человек долго и смотрел
      смотрел на цветущий сад
      на небо землю и камни
      и что-то думал
      и от того что он это думал он
      не выкупил дом и сад, который
      продавали за его, человека, на этой земле долги
      (он оказался много кому чего должен),
      потому что ни дом, ни сад не
      значили уже ничего, а значило
      только воспоминание,
      которое у этого человека было,

      и уехал обратно туда
      откуда не возвращаются

      А.П. Чехов
      "Вишневый сад"




      ВОЗВРАЩЕНИЕ

      ***
      я редко бываю один
      очень редко бываю
      почти никогда не бываю один
      на один
      стекло электрички
      какой-то мужик
      чего ему надо мне надо
      чего от него
      чего чуть чего завожусь
      не гляжусь
      я редко гляжусь
      очень редко гляжусь
      я хочу быть
      один


      ***
      а хорошо бы было
      навсегда отсюда уехать
      и никогда сюда не вернуться
      хорошо быбыло если б мыло было
      такое же на вкус как и на запах
      а то когда маленький
      попробовал кусочек беленький
      плакал помню ругали
      едва ли когда уже так будет...
      вот он говорит я счастливый
      счастливый не жалейте меня
      счастливый счастливый
      а сам если б было думает...
      разве счастливый думает
      так -
      если б было?


      ты-тых, ты-дых
      все смолкает - стук вагонов,
      скрип валов и визг колес,
      молотки с его погона
      сонно бьют в подземный таз...

      и пока поймешь, что снится,
      что творится наяву,
      фонаря его жар-птица
      упорхнет пером в траву

      и пока, блуждая где-то
      в междуречье прошлых дней,
      ты поймешь, что это детство,
      детство дочери твоей -

      окончательно проснешься...
      шестилетний человек:
      ночь, вагон, в стакане ложка,
      под подушкой "Чук и Гек",

      за окном пером жар-птицы
      невесомый тает стих...
      мне не спится, что мне снится,
      что... ты-тых, ты-дых, ты-дых...


      ***
          самосуд неожиданной зрелости
          это зрелище средней руки...
          Сергей Гандлевский  

      предзимье, шелест и шуршанье
      сухой листвы, как мелом тело
      обведено теперь молчаньем
      то бестелесое, что пело,
      что неумело, но звенело,
      ища несбыточных созвучий,
      и вдруг - осколков снег колючий,
      глядишь в упор обледенело
      сам на себя - лихой попутчик...
      тридцатилетье, типа, зрелость...
      глухой проулок, вечер, хмарь,

      глаза в глаза, меж глаз кастетом,
      очки разбитые нашарь,
      и разбираясь - кто ты, где ты,
      сложи из трещинок - фонарь

      глядит, как встарь, в окно аптеки,
      а в том окне - пивной ларек,
      но пива нет, пусты сусеки,
      и путь не близок, не далек...

      крошится лужи ломкий глянец,
      блестят разбитые очки,
      и престарелый новобранец,
      ты поспешаешь к перекличке


      КРАТКАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

      ***
      ...стоит в краю засушливом,
      в низине по-над речкою,
      на самом на пригорочке,
      в лесу, среди полей,
      не город, вроде - пригород,
      а глянешь - будто загород,
      деревня как бы, вотчина,
      а почитай, село
      по имени, по прозвищу
      по странному - старинному,
      по кличке по разбойничией
      названо оно -
      во дни как будто смутные,
      во время Ваньки Грозного
      разбойник некий будто бы
      по имени был Сас,
      и этот Сас как будто бы,
      разбойник, беглый каторжник,
      народом православным был
      как будто бы любим.
      Вот в честь него и назвали якобы.
      ...а то еще толкуют так
      тут старожилы местные,
      что не было здесь якобы
      тут Сасов никаких,
      а было - речка дрянная
      здесь мелкая, вонючая
      текла промежду пыльных тут
      вонючих же бугров,
      и звалась речка - Сасовка,
      всего лишь просто - Сасовка,
      и эта-то вот Сасовка
      городу имя и дала.
      Зовется, значит, Сасово
      сей город славный, Сасово
      прозвался так он - Сасово
      назвался и стоит,
      а рядом Прямоглядово,
      а возле Косогривово,
      и Кобяково с Пупкиным,
      с Глядковым ("Г", не "Б"),
      а ниже - Недотыкомка,
      а вверх и влево - Лиховка,
      а дальше - больше - Гиблицы
      и прочие Пеньки,
      Батьки, Липяги, Свинчусы,
      Хрипелки, Заднепилевы,
      Подвисловы, Подрясловы,
      Большие Нагиши...
      Ерахтуры, Ибердусы,
      Гадюкины с Кундусовым,
      Свистуры с Разбердеевым,
      и вовсе есть село
      как прямо и называется - Черезпечькиряево!
      какая благодать...
      глухое, косопузое,
      все нищее да пьющее
      вповалку все лежащее
      тупое мужичье...
      зато какие девушки
      с весною распукаются
      среди полей запущенных
      и слякоти дорог -
      ах, боже ж мой,
      ах, господи,
      ах, батюшки
      да матушки,
      едрить твою
      в три господа
      бога душу мать через коромысло,
      похотливая рожа,
      какие ж быбы тут!
      ...вот так - в красе и гадости,
      вот так - в грязи и благости,
      провинциально, серенько
      вот так вот и живем
      здесь в захолустье сасовском,
      средь деревень задрипанных,
      промеж ворья и лабухов -
      тоска и голодрань...
      а так - патриархально тут,
      стеклянно-деревянно тут,
      одноэтажно... правда вот
      есть мясокомбинат,
      и есть станкостроительный
      завод, давно построенный,
      но уже почти не работающий по причине...
      по понятной, в общем, причине...
      и есть еще микрорайон, в котором
      живут в основном люди, когда-то
      работавшие на этом заводе.
      Только появившись, микрорайоновские
      стали сразу же враждовать с мясокомбинатовскими
      (а попросту - мослами), что выливалось в кулачные
      (и не только) бои в знаменитом овраге,
      где по весне проходили мотогонки,
      и по весне же, осени, зиме и лету -
      кулачные бои стенка на стенку,
      которые были неизбежны,
      так как единственная в городе танцплощадка
      находилась в микрорайоне, а единственный
      кинотеатр был в старом городе
      на территории мослов,
      и им же исторически
      принадлежали вокзал и телеграф.
      Вот краткая историческая справка,
      сверкой с которой мы и будем заниматься.


      Первый Краевед
      ...на этом кладбище я знаю почти всех,
      практически каждого, кто умер
      за последние пятнадцать лет -
      у нас небольшой городок, но кладбище
      еще меньше -
      им уже не хватает места,
      они давно уже лежат за оградой
      на обочине скоростного шоссе -
      такие похожие памятники, такие
      похожие (или несхожие?) судьбы...
      ну, например, вот этот,
      что ближе всех к чугунным
      завитушкам забора:
      этот памятник самый старый
      из тех, что стоят за оградой,
      за оградой, как будто бы те, кто
      под ними -
      были самоубийцы,
      и этот - из них самый первый...
      случайность? конечно, случайность,
      а меж тем, под ним, самым старым,
      лежит самый юный... представьте:
      в одном из частных домов на окраине города
      повесился мальчик,
      не специально, случайно -
      он хотел напугать свою маму, чтобы
      мама сказала - ах ты, мой глупенький,
      и купила ему кубик Рубика, который
      он так хотел, чтобы у него был...
      но почему-то он оступил-
      ся (похоже, судьба), а мама
      задержалась на кухне - заплакал
      младший брат там (он же не знал, что...)...
      и получилось так, будто мальчик
      повесился из-за кубика Рубика...
      ...я сказала ему, что у нас нет денег,
      и надо лучше учиться, -
      некрасивая женщина, горе,
      тяжелые взгляды соседей
      (как странно: считать виноватой...)
      несчастная женщина, плача,
      кидается к свежему гробу:
      (а гроб - метр тридцать, не больше)
      а он мне - ну ладно же, мама,
      ну ладно же... и - хлопнул дверью...
      пока еще трезвые руки
      оттащат обмякшее тело,
      и то, что еще так недавно
      смеялось, ревело - что было -
      под камнем безликим истлеет...


      ***
      были друзья у меня
      были да сплыли, куда девались...
      ссучиличь, спились, съе*ались
      (уехали в смысле),
      кто дальше, кто ближе
      лежат
      в разных рядах
      на квадратных метрах
      своих на двух
      дух
      странный над родиной дух
      снова рвало среди ночи
      на родину мя
      Господи, - Господу кричу, -
      слышишь мя, Господи,
      тридцати лет от роду
      по насыпи топаю,
      на родину чапаю, Господи,
      один я остался
      из тех, с кем знался, один
      задержался, чего-то ищу,
      теням не даю покою...
      чего это вдруг со мною?..


      ***
      сна тягучий запах лилий
      вид засушенных камелий
      благородство тонких линий
      шепот шалей шорох губ...
      самогонку в бане пили,
      печь по черному топили,
      морды били, песни пели,
      в такт раскачивая сруб...
      а потом уснули разом,
      надышавшись гарным газом,
      и прощающийся разум
      запах лилий, шорох губ
      воскрешал в сознанье вялом,
      укрывая одеялом
      непроснувшиеся души,
      накрывая крышкой гроб.


      ***
      ...мне как пятнадцать лет назад пятнадцать лет,
      я мою кеды, завтра "матч сезона",
      но вся моя дворовая команда,
      как говорят сегодня, отдыхает -
      один сидит, другой убит, а третий еле говорит
      при встрече, правя лошадью каурой ("тпр-ру-у-у, дура!"),
      он говорит я что тушкан какой едрена феня
      ломать здесь ноги за стакан жена сама нальет под воскресенье...
      а так недавно - школа олимпийского резерва
      в Рязани лучший бомбардир такой-то лиги острие атак
      и вроде бы два матча за "Спартак"
      (второй состав, запас), но суть не в этом -
      мы начинали все в одном дворе
      одна команда кто сидит кто в цинковом гробу лежит
      а кто играет на удачу...
      и вот расслабишься (гамак, уикенд на даче) после пикника,
      футбола, бани, шумного купанья,
      и вдруг подкатит к горлышку тоска,
      и "истинно одно лишь расставанье",
      поймешь, быть может, как поймешь "молчанье"


      ***
      родина -
      убогая, нелепая
      родина -
      кутенком тычусь сослепу,
      вдруг найду -
      на губах еще теплится,
      но, увы -
      ни букваря, ни буденовки...
      ни друзей в шкафу,
      ни елки в Сокольниках,
      ничего,
      что не раз и не два уже
      перетерлось, набило оскомину,
      все не ново, достало и это вот...
      но у каждого своя она,
      родина,
      про березу - то рябину
      каждый сам поэт
      вот и я, натюрморт облепиховый
      зачерпнув алюминевой рюмкою,
      затянул меж собою нетихую
      и не громкую - очень громкую


      ***
      по первому снегу на лысой резине,
      по сорванным рельсам на старой дрезине,
      по скошенным травам на сломанных лыжах,
      по жиже, и ниже, и нижет, и нижет
      как темные четки священной речевки -
      "вишневка", "перцовка", "зубровка", по бровке
      по кромке, по краю, на срыве, на грани
      несется себе по самаре - рязани
      мой сверстник - ровесник,
      мой друг и товарищ,
      его не догонишь, его не исправишь,
      его не поймешь ни мозгой, ни кишками,
      его не проймешь никакими стихами,
      и все как-то юзом, с бузою, с надрывом,
      в любую секунду башкою с обрыва,
      топорно все, зло, твердолобо, нескладно...
      куда ты несешься...
      да что я, да ладно,
      да хватит, ей богу...
      нашелся, блин, Гоголь...


      ***
      плоховато-глуховато
      на деревне... голодрань
      ходит гоголем поддатым,
      похмелившись спозарань

      грубовато-воровато
      на родимой стороне,
      комбайнер, забросив трактор,
      ищет истину в вине

      потому что блядовато
      на родной сторонке жить -
      баба брешет, дочь брюхата,
      теща квохчет, тесть брюзжит,

      серо-голо, ветер с дола,
      а из леса - перемат,
      из родни - один Мыкола,
      то ли деверь, то ли брат -

      утром - в зюзю, ночью - в сиську,
      днем и вечером - в говно...
      тем и жив мужик российский,
      а иного - не дано...

      грустно, гребостно, просрачно...
      выйдешь в поле - тишь да гладь,
      подотрешь "Казбека" пачкой,
      и заплачешь- благодать!
      (мать, мать, мать, -
      привычно разнеслось по округе)


      ***
      белая береза
      белая белая
      потому что снег вынул
      ее из рамы окна
      белой
      почти незримой
      заиндевелой
      сделал
      обсыпанной инеем
      как рога северных кораллов
      маралов сказочных
      (сахарные рожки)
      запряженные дрожки
      дорожки овражки...
      белой березки
      зимние сказки
      я не то чтобы пришвин какой есенин
      сережкой березовой жизнь отшелушивал
      плакал слезами горючими
      над родными местами вонючими
      топями лазил мещерами разными
      безобразными
      но образ-то близок
      не то что стволы обнимал
      как девчат поселковых
      пьяной соплей небеса утирал
      с глаз васильковых
      клейких листков не то чтобы кверху
      тянул ладони...
      но в рубахе под ликом икон -
      пожалуй,
      белой, белой
      березки в окне
      горьковатый запах
      и чтобы


      ***
      а то еще Есенина у нас очень любят,
      называют запросто Серегой,
      каждый куль с холма ему кум или дядька,
      и племяш ему любой забулдыга
      (ему Пушкин - до горы, брал за баки,
      а Серегины стихи - прикипели,
      клен ли, ясень у него, - с малолетства, -
      опадает под окном, - всякий знает...)

      приглянулся он местным звонилам,
      за глаза землякам полюбился,
      не за то, что, враги, удавили,
      или сам, там, с тоски удавился,

      просто баб он любил, и спиртяку
      он по черному жарил с братвою,
      мать-старушку жалел, забияка,
      и про родину пел со слезою,

      просто парень простой он, рязанский,
      чуть чего - дернул ворот и в двери,
      на простор ли, в угар ли кабацкий...
      и хоть кол им теши, не поверят,

      что чужой и душой и по виду,
      он цилиндр носил не для женщин,
      что такой ни тоски, ни обиды
      не понять им... пред свиньями жемчуг...

      есть в рязанском кремле над рекою
      Есенину памятник -
      огромный такой Иван-богатырь чубарый
      плывет, раскинув руки, по грудь в глиноземе,
      к нему после вечного огня, который неподалеку
      принято привозить молодоженов,
      фотографироваться по окончании школы и просто
      люди невысокого роста
      сидят у него на ладонях под всплеск фотовспышек
      как голуби, которые без штанишек
      летают, и бывает, что и оставят чего -
      словно бы "снег" кинохроники начала века
      на замшевой бронзе лица...
      цветы у Сереги всегда,
      постоянно море цветов у него
      забирает престарелый смотритель -
      пока они еще не завяли,
      их можно реализовать на рынке
      и получить за них немножечко денег,
      ведь семеро у него под лавкой, сам восьмой,
      и тоска, глядь, не тетка,
      а Серега он свой ведь, он наш ведь,
      он и сам ведь такой был, задрыга...

      баб любил он и жрал самогонку,
      и про родину пел со слезою...
      идиоты... ан, глядь, под иконку
      ставят свечку ему: "Бог с тобою,
      дружок, Бог с тобою..."


      ПОНЮХАЕМ ТАБАКУ НОСОВОГО, ВСПОМЯНЕМ МАКАРА ПЛЯСОВОГО, ТРЕХ МАТРЕН, ДА ЛУКУ С ПЕТРОМ...

      ...по базару ходил дурачок с жестяной баночкой для денежек, и останавливаясь у каждой торговки что-то лепетал высоко и жалобно, но при этом очень смешно из-за гримас и приплясывания на месте, которыми сопровождалось пение. Исполнял он будто какое причитание, и прислушавшись, я стал различать слова... Пройдя за ним по пятам весь крытый рынок, я услышал вот такую историю (не закончив которую дурачок отказывался перестать попрошайничать, капризничал и вообще выказывал признаки крайнего беспокойства, которые, в свою очередь, лишенные видимой причины, были крайне непонятны здоровым посетителям рынка, а потому изрядно их раздражали):

      была такая бабушка Капитолина Федоровна,
      и мы у этой бабушки давным-давным давно
      (ну конечно, не очень давно, но все-таки),
      так вот, у этой бабушки, Капитолины Федоровны,
      снимали часть огорода под картошку.
      и эта-то вот бабушка, Капитолина Федоровна,
      которую мы звали (конечно, за глаза)
      не как-нибудь там - бабушка, Капитолина Федоровна,
      а звали - баба Капа,
      и даже - бабка Капа,
      и просто - наша Капа (конечно за глаза),
      так вот, вот эта бабушка, Капитолина Федоровна,
      так вот она, представьте себе,
      учительницей была!
      учительницей не так себе,
      учительницей не как-нибудь,
      а самым главным завучем
      была она у нас,
      не просто главным завучем,
      а самым строгим завучем,
      ужасно строгим завучем
      но только не у нас,
      не в нашей школе средненькой,
      и только вот давно.
      поэтому мы ее боялись, но не очень,
      особенно мама, она тогда тоже
      была большим начальником,
      а я боялся бабушку, Капитолину Федоровну,
      боялся эту бабушку, а младший брат мой Гек,
      боялся еще более, сильней чем я, боялся он,
      боялся эту бабушку и думал, что она
      баба-Яга!!!
      потому что!
      пока мы поливали ей,
      окучивали, тяпали, спасая урожай
      морковки там, огурчиков, и даже помидорчиков,
      конечно, помидорчиков, картошки и т.д.,
      Капитолина Федоровна
      сидела в своей горенке, кормила Гека плюшками,
      бездарнейшими плюшками, невкусными совсем
      (она ведь была завучью, последней самой завучью,
      а кто хоть раз был завучью - в готовке ни бум-бум),
      кормила, значит, плюшками и подчевала сказками
      (своих ей внуков партия (она в бога не верила) как видно не дала)
      о нравственности, совести, о честности, об этике,
      о том, о сем, о Ленине, о партии и проч.,
      о долге перед Родиной и можно себе представить,
      как Гек ее за это возненавидел.
      и вот однажды вечером пришли мы к этой бабушке,
      пришли, и по обычаю собрались в огород,
      а бабушка, а бабушка, Капитолина Федоровна,
      стоит в калитке грозная и держит на весу
      в колючих пальцах старческих,
      в корявых пальцах скрюченных,
      в узлистых, с бородавками
      за уголок конверт. большой такой, тяжеленький,
      и вдруг взгрустнулось нам.
      А баба Капа молча так, стоит и говорит
      в своем почтовом ящике, с утра нашла я в ящике
      (я в ящике - так прямо и сказала),
      вот в этом самом ящике
      (и показала на ящик этот самый, в котором)
      нашла я ваш конверт!
      а в нем - ГОВНО!!!!!
      (так прямо и сказала, громко и звонко,
      я даже зажмурился, ГОВНО!!!!)
      мама, оправившись, спрашивает:
      а почему же вы, простите, решили,
      что это наше .....?!
      и тут вскричала бабушка,
      Капитолина Федоровна,
      а потому, голубушка,
      что видела там плюшки я,
      а плюшки-то мои!!!

      и вот с позором изгнаны,
      с позором, без картофеля,
      без всякого картофеля (прощай, наш урожай),
      бежали мы от бабушки,
      от этой самой бабушки,
      Капитолины Федоровны,
      бежали мы ни с чем.

      а после неожиданно, совсем так неожиданно,
      нежданно и негаданно, спустя немало лет,
      узнали мы, что бабушке, той самой нашей бабушке,
      Капитолине Федоровне,
      прислал ей тот конверт...
      да-да, не Гек, вот странно-то,
      нет-нет, не Гек, конечно же,
      не добрый Гек, однако же
      насрал ей в тот конверт,
      а бывший ученик ее,
      заклятый самый враг ее,
      а хулиган и двоечник
      Барковский Вячеслав!

      правда вот, насчет плюшек так и осталось загадкой,
      а брат мой Гек так и молчит до сих пор, как рыба об лед,
      он немой потому что.


      ***
      "...корабли приходили в Шабли..."
      что за бред, для чего эти "...ли",
      эта странная фраза-репей...
      что мне с этих шаблей кораблей
      этих в шумном порту
      и красавиц у них на борту;
      здесь,
      где льдами закована Цна,
      и спокойного хочется сна
      напролет эдак суток на ...дцать,
      а на крабли с шаблями - плевать,
      пусть снятся


      ***
      ...и на жёлтую кошку-луну я, гнусавя, уже не завою, мои старые песни -- в углу, спят в обломках гитарного боя... стайка школьниц бежит через двор, первый раз эти ножки в чулочках, первый раз не мигая в упор на них смотрит, прервав разговор, сквозь забор солдатенок со срочной... ту, что справа, с огромным бантом, я когда-то любил как невесту, а она -- улетела, потом, мне об этом пока неизвестно... неизвестно о том и о сем, там и сям что меня поджидает, сколько жен и детей, где умрем... но всегда из окошка трамвая буду видеть я старенький дом, и окно в нем, и девочка в нем навсегда от меня улетает...


      ***
      И вот уже я знаю, чем все кончится,
      И будущность зияет бесконечностью,
      И старость в ореоле одиночества
      Танцует, как орел по кромке вечности.

      И ничего уже не хочется, не грезится,
      И в холодильнике души прокисло прошлое,
      Не надо больше верить и надеяться,
      Что все само собою как-то сложится.

      Не надо малодушничать и пыжиться,
      Когда бедром качая чья-то молодость
      Проходит мимо, чтобы взмыть над крышами
      Из маленькой квартирки однокомнатной

      Не надо пасовать пред неизбежностью,
      Не надо тосковать по непристойности
      Движений, что рождали зуд в промежности
      Души, что расплескалась в сладких полостях.

      Не надо умиляться откровенности
      Постельных сценок парочек на лавочке,
      Навязчивой страшиться потаенности
      Полночных дум, когда я вижу эту лодочку
      Опять и опять
      Одну и ту же утлую лодчонку
      Но не во сне -
      В окне
      Безлунном
      Отражается кровать,
      Плывущая... не надо.
      Надо спать!
      Какого ляда!
      Я еще так молод,
      И завтра к девяти мне на работу!


      ***
          ...устроиться на автобазу
          и петь про черный пистолет...
          Сергей Гандлевский  

      сойти с ума, и в тридцать лет
      красавцем, умницей, любимцем -
      в военкомат и попроситься
      в Чечню.
      и ведь возьмут, вот в чем прикол,
      ну что, блин, скажет военком,
      бесеныш, крови захотелось?
      а я ведь - нет, а я - поэт,
      а у меня тут, это, зрелость...

      пойти и сдаться в ФСБ,
      на Красной Площади засранцем
      при иностранцах обозваться
      на Путина, и загреметь,
      и от Высоцкого балдеть,
      и чифирить, и материться,
      и к сорока - освободиться,
      и от свободы - охренеть...

      а то - в бомжи, и по вокзалам
      ради Христа культею тыча,
      вонять дерьмом и перегаром,
      забив на всякие приличья...
      и плесневелым плюшемишкой
      вернувшись (сколько зим и лет),
      воскликнуть - братья, дайте книжку,
      мне, типа, нечем подтереть!

      а то - прослыть оригиналом
      и забуриться в Уренгой,
      лечить мочой и скипидаром
      неумных чукчей, и домой
      вернуться добрым, узкоглазым,
      и улыбаться, и кивать,
      и русских в Шую посылать

      или - оставить все как было -
      служить неведомо кому,
      питаться салом, мыться мылом,
      предпочитать тюрьме суму,
      и слыть здоровым и богатым,
      а быть - небедным, небольным,
      не лысым, и не волосатым
      Сергеем Власовым


      ПРОЩАНИЕ

      летний вечер
      в этом доме
      через час не будет нас
      вот лежит он на поддоне
      в темноту глядящих глаз,
      старый тополь, луж ладони,
      фонаря неровный газ,
      летний вечер, поздний час,
      скоро-скоро в этом доме
      навсегда не будет нас
      кто-то каркнул
      кто-то крикнул
      кто-то дышит
      сон во сне
      что-то будет
      что-то было
      что такое сейчас кто скажет мне?
      вечер, ветер?
      в доме мухи?
      храп на верхнем этаже?
      чуть - и было,
      миг - и будет...
      что останется в душе?
      руки звуки?
      вкус разлуки?
      летний вечер,
      день без дна
      на балконе сохнут брюки
      выше полная луна
      телевизионной тарелки
      внизу - посиделки
      немертвых старушек
      этот двор нелюбимый
      этот мир нелюдимый -
      кипяток из отколотых
      кружек казенных
      эта жизнь в нерадивых
      тоскливых квартирах,
      прощай.


      ***
      мы возвращаемся - толпа в толпу толпой
      глухих краев слепые краеведы
      и каждый абсолютно никакой
      а мог бы ведь до звезд достать рукой
      но все свое всегда несет с собой
      и тянут книзу беды и обеды

      и тянет книзу памяти мешок
      к земле, к корням... какая-то "каховка",
      чего-то там "...к отеческим гробам",
      и рвется, как на пытке, пополам
      душа... или гнилая драпировка,
      и только в поле пыль... да и то, пока не пошел
      дождь




ПРИЛОЖЕНИЯ


Родословная

приведенная ниже родословная записана со слов моей бабушки Анны Петровны, а попросту бабАни, и интересна на мой взгляд не столько с познавательной точки зрения, в качестве отчета о перипетиях, сопровождавших разрастание генеалогического древа нашего семейства, но прежде всего как уникальный документ, раскрывающий своеобразие обычаев и нравов здешнего края, причем документ, (хотя бабушка и была уже немного не в себе) составленный тем самым языком, на котором говорили наши предки (каламбур умышлен)

...Вот она как есть родословная наша от самого края.
Уроженцы мы Тамвовской губернии Кромешкинского рыйона Осино-Березовского п/о деревня Крайушкино первый дом от дороги. Ты барин говорил живешь с краю да я и сам с угла, через край потекла в рот не попала так и пели то березка то осина тоже чай про нас.
А барин Сил Силыч был богатый землю купил и стал населять ее.
Раньше барин мог покупать и людей как скот. Вот наша деревня и населялась где покупал людей а где и менял на собак а то и на хлеба краюху отсюдова и название. Краюшкино.
Вот и наши предки в кузовке объедки по маминой линии были куплены. Привезли Ковригиных четыре семьи из-под Мнешенек село Парки тоже Тобольской губернии. Прадед мамин Спиридон как край ему пришел и просил своих детей внуков и правнуков чтобы они помнили откудова пошел корень Коврижкиных. Да они забыли.
У Спиридона было две дочери значит два сына двойняшки Яков да Фома. Смотришь Спиридон шутил Яшка а приглядишься Фомка. Так они всю жизнь и спорили кто кого из мамки за пятку вытащил. Да их и дразнили до самой смерти - отец-то Яшка а детки Фомичи. Или наоборот. На что Яков находчивый отвечал обычно сказывай тому кто не знает Фому а я брат ему! Или наоборот.
А сам Спиридон был у своего отца последыш но он был боговерующим и детей своих воспитывал боговерующими. Жил он 111 лет а еще в детстве встретил раз волка да и закричи там вовк! там вовк! так те места Тамвовскими и прозвали оттудова и деревня наша Горбушкино Осино-Рябиновского п/о Кормушкинского рыйона Тамбобской губернии.
А прадед наш Яков. Или Фома. У его было четыре сыночка и лапочка дочка она потом через край пила да пьяна не была. Хлебнула в общем покойница царство ей небесное. Дочь по мужу была Райкина а сын по жене Рыбкин. Он и вправду рыбак был да так его на Ахтебе сом и утащил он ветошь пошел полоскать потому что тракторист был. Так про его потом и говорили рыбу ловил край смерти ходил. Дети дочери Варвара ее звали Николай Федор Иван мохнорылый кабан Константин и Кирилл и дочь тоже Татьяна. Мужа звали Егор Дмитрич а может и Юрий Митрофаныч. Он сам мог делать скрыпки и играл на них скрыпел то есть потому как никто кроме его на них скрыпеть и не мог. Через свои эти скрыпки он и скончался. Был тогда разбойник прозвищем Ниня что за Ниня такое я и не знаю а только вот Ниня и все тут. Презлющий. И маленький вроде как пацан но весь волосатый. Вот он однажды позвал его Егора-то Дмитрича поиграть на свой сабантуй. Напился и спрашивает а скажи-ка говорит мне Юрий Митрофаныч какой самый большой скрыпач на земле а тот и отвечает так мол и так точно врать не буду но кажись Паганиня. А разбойник как закричит это кто поганый Ниня это я Поганый Ниня и повесил со злобы Егора-то царство ему небесное Дмитрича на скрыпичных струнах. А Юрий-то как и все у нас в роду мастер был хороший и струны не лопнули он и задохнулся. А потом уже рассказывать стали что будто появился он на свет вперед ногами и придушенный (еле его откачали) потому что пуповина пока он вылазевал обвилась у его вокруг шеи и не пускала его и чуть не удушила. Не знаю уж как а я думаю что это правда потому хоть он был и Юрий а на самом-то деле настоящий Егор и все его так прямо (никто уж не упомнит почему) Феней и называли.
Сыновья же Райкины Иван Федот Афанасий и Алексей всего семеро трое умерли при родах. Иван был скорее и не Иван а совсем даже Филипп так он лошадей любил да и приговорка про Филиппа что дескать у него пьют да его же потом и бьют тоже была в точности про Ивана потому что как он любил лошадей то и дружбу часто водил со всякими темными личностями да с цыганами.
Да и погиб он как в песне поется пошел гулять значит у Синей Речки и повел с собой Солнышко (коник такой гнедой был первый коник на всю губернию) на золотой уздечке. Повел значит помыл его покупал (а он с барской конюшни его на часок тайком увел) да возьми и сядь на гнедого-то. Ну и понесло Ванюху Солнце на серебряных подковах и будто бы из-под каждого-то копыта вылетало по двадцать пять рублей целковых да он не подбирал потому что душа-то оказалось гуляет душа гуляет гармонь играет да что есть духу да через краи. Ну и гульнул Ваня от печки жалко стало коника рванул уздечку да в бурьян. Коник на воле а Ванька пьян в кабаке приуныл выпил много ничего не платил. Ну приволокли его куда надова так мол и так рассказывай ну он и изложил все как было - купила дескать того коника мама а у него тем временем вакансия неказистая образовалась - оказался он совсем как бы даже и без ноги.
Ну и улетел (я его отпустил) на все четыре стороны. Ах ты говорят такой-сякой Ивашка дурья башка ну и навалились значит и давай колошматить и рвут рубаху и бьют якобы с размаху не разбирая разделали под орех так что и не понять уже Иван это или Фрол или совсем даже и Прокл. Ну как-то собрали тело снесли в канаву. А с утра возьми да и окажись что излишне пошутковали - у него уже и кашель с кровью а потом и панихида у изголовья.
Это вот про Ивана что значит так ему и сказали что Тамбовский волк только тебе дурья твоя башка теперь и товарищ. И был там якобы и Федот да не тот не брат его а совсем другой Крайнерукий (он левша был) Федот барский псарь дюже он собак любил они его и загрызли. А Иванов брат Федот тот вроде всех любил и так всю жизнь и мыкался как Саша-покойник говорил царство ему небесное между собакой и волком потому как был охотник большой до всего а больше всего до баб и по всему довели они его до цугундера потому как дальнейшая судьба его потемки и выселки Соловки с Сахалинами и прочие Селигаличи.
Это вот про Ивана. А был еще Федот. Так вот Афанасий-то хоть и родился в тот же год что Федот был на брата совсем не похож. Отец их Фома так и говорил что дескать Федот да не тот потому что Афанасий был восемь на семь любил покушать а потому работал у барина поваром а Федот совсем даже наоборот пекарем.
Вот Алексей-то - это наш дедушка и есть. Бабушку звали Прасковья Васильевна была она очень собой хороша Паша да не наша так говорили про них они все время вместе ходили жили счастливо и умерли в один день вон Леша да Паша идут.
Детей у них было двенадцать двое родились мертвыми а восемь были живы до шведской войны. В шведскую когда с финнами воевали погиб дядя Петя. Младший сын отслужил кадровую службу как раньше говорили - кадр еще тот: ты говорит ложись на крайку у бога в райку а я уж к спинке к золотой пенке смешной был. А трое сыновей погибли в Отеческую: Иван Филипп и без вестей пропал Михаил машет рукой домик с трубой был у прадедушки Якова в котором все вместе 36 человек и жили. Выходила из него баба Паша каждый день рукой махать Михаила встречать но он так и не прелетел зато у прадедушки Якова жили все вместе потому что ему хотелось самому за всем следить он строгий был. Вот он до тридцать седьмого года и следил все ему подчинялись а потом за ним следить стали и из тех мест он не вернулся. А пошло все поехало с революции. Вот дед Федин дом кому-то понравился ему и говорят - дядя Федя съешь медведя и пришлось тайком добираться до Райских Мостков. А прадедушка Яша с прабабушкой Дашей пришел жить к нашему дедушке Алеше и жили они так до 34-го года. А после 34-го года они померли. Я их помню хорошо но конешно не очень. Дед Афанасий жил богато имел много земли и работников а наш дедушка Алеша жил средне но он был боговерующий и был добрым желанным. Я вот помню как во сне это было что под годовые праздники он всегда вдовам платки покупал. Постучит и положит на видное место а сам убежит и спрячется. Но все все равно знали что это он был и радовались и бабушка тоже вот говорит Алешка всех баб в деревне нарядил одна я как лахудра какая. Но это конешно не правда бабушка красивая была. Ну вот. А тети и дяди мои:
- тетя Наталья у нее был муж каналья;
- тетя Глафира говорила что по мне хоть за Сидора хоть за Карпа лишь бы не за Прокла да за него и вышла;
- тетя Настя замужем не была но имела трех дочерей и все разные - Катерина как перина Марина полна корзина и Ирина не виновата что впустила Игната;
- тетя Тоня у нее был муж Спиридон-Спиридон не в браке рожден у нее сын Вова;
- тетя Маня была замужем за Спиридоном после смерти тети Тони - пожалела Вову;
- дядя Мирошка тоненькие ножки жена Аглая всю жизнь на него лаяла;
- дядь Егор жена тоже Анна. У них дети Василий Григорий и ни Гриша ни Миша а Ермолай и Людка - Верка. Они так бывало ей и кричат: эй, Людка, тьфу, ты, эй, Верка, принеси там че-нибудь или подай;
- Дядя Сева мой крестный жена Евдокия у них сын Анатолий отца твово крестный.
Это вот все мои двоюродные братья и сестры. Ну а маму нашу взял женой прадед ваш а мой отец Петр. Детей было у них шестеро Анна Александра Валентин Владимир и Николай вы всех их знаете. Ну а двоюродных наших я описала за всех. Вот хоть маленько будете знать за своих предков.



Сказка про Чеботурку

В черном-черном лесу стоял черный-черный дом. А в этом черном-черном доме жил черный-пречерный медведь. И был он колдун. И пришла ему пора умирать.
Вот он вышел из дома, а дверь не закрыл и свечу на столе зажег, и пошел гроб себе искать.
Нашел гроб и пошел назад. А кукушка-птица три раза ему в спину прокуковала. И понял он, что через три дня умрет (а у колдунов, у них не как у людей, у них одно "ку-ку" не за год, а за день идет).
И лег он тогда в гроб, и поплыл в нем по реке, как в лодке. Плывет-плывет и звезды считает (а уже темно стало). И увидел он вдруг на небе медведицу, а с ней медвежонок маленький. И была она белая-белая на черном-пречерном небе, и красивая. А из глаз ее капали слезы, а медвежонок повизгивал жалобно, и все на него, на колдуна-то, глядел.
Ну вот. Стало ему жалко эту медведицу, и он в нее влюбился и захотел подняться к ней на небо (а она все звала его как-будто). А колдуны, они за свое колдовство прокляты, и на небо по смерти не попадают, а должны вечно сидеть в глубоком болоте и булькать (от того-то эти места и гиблые: как булькнет, так и знай - приманивает, значит, кого-то).
Что делать? Пришел он домой, а возле свечки сны разные кружат, на огонек прилетели. А свеча уже на треть оплавилась (значит, из трех всего два дня ему жить-то осталось), и воск по столу молоком разлился. Вот он взял, сны эти поймал, как в лепешку в воск расплавленный завернул, и съел вместо ужина. А потом спать лег.
И вот приснилась ему, как-будто прилетела старая черная птица-ворон и выклевала ему оба глаза, а потом плюнула в пустые глазницы солеными синими камушками и улетела, прокаркав три раза: "Кто глаза твои возьмет, тот на небо проведет".
Проснулся он, полизал воздух, поскреб когтями под правым углом дома, повыл сквозь печную трубу на небо и ушел.
А пошел-то он искать голубые глазки, потому что сон его означал вот что: соленые синие камушки, которые ему ворон-то плюнул, это глаза, и если кто глазами этими с ним поменяется и согласится по его смерти три ночи подряд (три раза ворон-то прокричал) смотреть на небесную медведицу не своими, а его, колдуна, глазами, то спадет с него тогда проклятье, и сможет он, медведь-то колдун, к медведице своей белой на небо подняться. Вот как.
А кто ж с ним, с колдуном, глазами-то поменяется? Вот сидит он на берегу реки, горюет. Вдруг слышит, девочки аукаются. Вот он подкрался поближе и видит, у самой младшей девочки глазки-то голубые. Вот он тогда шерсти клок выдрал, три раза вокруг себя кувыркнулся и наколдовал, что девочка эта все дальше и дальше от подружек отходила (он ее ягодой-то крупной увлек), да и заблудилась. А сам обернулся медвежонком хорошеньким и как-будто лапу прищемил.
Ну вот. Аукалась девочка, аукалась, а подружек не слышно, не видно. Заплакала она, вдруг видит, медвежонок лапу прищемил и жалобно так стонет (а это колдун-то был). Ну ей жалко его стало, она ему и помогла.
А он тогда ей человеческим голосом и говорит: "Спасибо тебе, девочка, доброе у тебя сердце, за это выведу я тебя к деревне твоей, к отцу-матери, да только лучше б ты мне не помогала вовсе, чтобы сгинул я, погиб в этой чаще". И заплакал горючими слезами.
А она: как так, говорит?
А он ей: да вот так, что жил я с мамкой-медведицей на небе, да злой колдун меня на землю украл и завтра убить хочет. И один только способ есть мне к мамке назад вернуться: это чтобы кто-нибудь глазками со мной поменялся, и как колдун меня убьет (а это он меня корягой-то придавил), три ночи подряд смотрел бы моими глазами на небо, где мамка моя без меня плакает... Да только кто ж согласится глазки-то свои отдать... Сказал и заплакал сам горючими слезами.
Обманул ее, значит, немного... Ну, а девочка, она добрая была, жалостливая, ну и поменялась с ним глазами-то.
Ну вот. Он ее, как обещал, к деревне вывел и наказал ей через три ночи приходить к той коряге, где ему лапу придавило, там будет его могила, и он ей глазки-то назад и отдаст. А чтобы найти она это место смогла, дал ей шерсти клок. Пусти его, говорит, на воздух, он и приведет тебя, куда надо. Ну и побежала, значит, девочка к отцу-матери.
Ну вот, помер медведь-колдун, и надо ночью девочке его глазами на небо смотреть.
Ну, одну ночь она просмотрела. Хорошо. А на вторую ночь, под утро уже, отец ее помочиться пошел, смотрит, нету дочки-то его. Он на двор, а она на крыше сидит и на небо смотрит.
Ну, он понял, что-то тут не ладное. Никому ничего не сказал, а сам к бабке пошел, к Чеботурке-то, в другую деревню.
Ну, она и открыла ему (а она ведьма была, и колдуна этого, медведя, сильно не любила, и решила ему отомстить). Открыла, значит, что и как, и подсказала, как надо ему на третью ночь поступить.
Приходит он домой, а жена ему и говорит, так, мол, и так, горе у нас, заболела наша доченька, кровинушка наша дорогая: на ногах не стоит, сама вся, как смерть белая, а глаза от зрачков расширенных черные и ужасные, что и глядеть в них жутко делается (а это не ее глаза-то были).
Он ей тогда и сказал, что знает уже, как горю помочь, и чтоб ложилась она спать, и ему не мешала (а это ведьма велела ему никому не сказывать). Ну, жена легла.
Вот наступила третья ночь, залезла девочка на крышу на небо смотреть, а небо тучами заволокло (это ведьма-то нагнала). Она посидела-посидела, да и начала плакать, а слезы из глаз черные-пречерные падают и жгутся, как огнем.
Испугалась она и вспомнила тут про шерсти клок, что колдун-то дал.
Ну, она пустила его на воздух и побежала за ним в дремучий лес. Страшно ей, жутко, да делать нечего...
Прибежала к той коряге, села на колдунову могилу и стала просить жалобным голосом: "Медвежонок, медвежонок, отдай мои глазки, на небе тучи, я смотреть не могу".
А медведь тогда превратил ее в птицу, чтобы она выше туч поднялась и оттуда смотрела (а у них, у колдунов-то, три дня после смерти еще сила колдовская остается, немного правда, так что на одно маленькое колдовство только хватает).
А ее отец (он за ней следил с самого начала, как ведьма велела, и все слышал, как она просила: "Медвежонок, медвежонок, отдай мои глазки...") срубил тогда осиновый кол (а он топор всегда с собой носил, потому что был плотник) и проткнул им могилу.
А уже почти начало светать, и заклинание с колдуна-медведя спало, и он стал подниматься на небо, чтобы отдать девочке глазки и пожениться на своей Большой Медведице.
Но только девочка мало кушала каши и очень-очень устала, пока летела. И поэтому, когда осталась всего одну минутку подождать, чтобы солнце сменило на небе звезды, девочка упала на тучку и заснула крепким сном, не досмотрев на большую медведицу всего одну маленькую минутку.
И тогда медведь-колдун заревел страшным-престрашным голосом (так что у всех в округе волосы встали дыбом), потому что не мог он уже попасть ни на небо к своей медведице, ни на землю в свою проткнутую могилу, и так и остался медвежьим духом безглазым (потому что глаза-то у него были девочкины, и они упали и рассыпались грибочками по поляне. Отсюда и пословица пошла про грибы-то, что в Рязани (а это в Рязани было) - грибы с глазами, их едят - они глядят). И оттого все медведи полгода спят, а кто не спит, шатается всю зиму, как слепой и места себе не находит.
А девочка, как проснулась и увидела, что отец ее сделал, так птицей и осталась, ласточкой. И когда на небе тучи нагоняет и дождь собирается, она низко-низко летать начинает, все глазки свои ищет.
Вот и сказке конец.



Отрывок из сочинения Чука,
содержащий заклинание ведьмы Чеботурки

Кузнечик Пров ел... зелен как ель еле-еле ле- ле-то... то-ли-это-то-ли-то... кто-кто: "цирк-цирк"? ды-ра сверху двери, глаз - морг зеленый стрекозиный... швырь-шнырь - крыса... Чеботурка-бабка шепчет-шепчет: усни-усни на небе звезды... "дзык-дзык" - по жолтеню таза вода - дзык-дзык... круги.... и месяц чернеет на дне... месяц за месяцем лето мое где? глядь - гладь запруды ивы поплавок хлеба катушки - приманка: приди Злата-Рыба! послюнить, скатать, пустить - пусть-пусть... кузнечик Пров - цирк-цирк... как я лето, пров... ел-ел... каша замазка телега скрипит Злату-Рыбу везет... везет, тебе, Пров, везет... маленький умный цирк-цирк... скрип - половица, скрип... чу, Чеботурка... у-у-у, по дому идет, зырк... шнырь под лоскут стеганый, домик мой, дырк, тишина... она ведьма, Прова жена... скрип-скрип - приходит шурша и смотрит на пестрый лоскут... скок-скок "как, как ты лето провел"... маленький Пров... хорошо... каплет и жжется - кап, как? "Завтра приду", - цирк-цирк, скрип половицы, зырк - черненький камушек - кап... кап, кап-как, кап-кан...- завтра приду, смотри... скажешь, как лета провел...



Чук и Гек

Передо мной сидит мой друг Леха Пицын, которого, родись он лет на пятнадцать попозже, наверняка дразнили бы Пиццой, а в те стародавние времена, не знавшие этого, столь популярного нынче блюда, мы окрестили его Биксом - прозвище, свидетельствующее о том, что, далекие в своем провинциальном захолустье от очагов полноценной культурной жизни, мы все же были не чужды утонченного эстетизма литературных игр (так, например, Бикс был автором такого перла, как Серж Де" Бил, а Клепа впервые назвал Щупатронова Щупатроновым, когда в ответ на Никитино хвастливое заявление (уж не помню по какому поводу) о том, что у него в сарае лежит тыщу патронов новяк от "калашника", сказал: "сам ты Щупатронов...").

Биксой называлась у нас не по годам зрелая девушка, у которой, как говорится, было уже за что подержаться (как посетовал Слава Барковский, провожая взглядом одну такую толстозадую биксу: "если б мне такую жопу, я б е.лась, как паровоз"). Леха же, напротив, был тогда худым и сутулым как велосипед марки "Орленок", и однажды названный с издевкой биксой, так с этим прозвищем (изменившим, правда, по понятным причинам - женский на мужской - свой род) и остался.
Сейчас он без всякой иронии оправдывал школьное прозвище, но в городе все, кроме папы, называли его не иначе, как Алексеем Владимировичем.
Так вот, он сидит передо мной, Алексей Владимирович Бикс, пьяный и голый (мы в бане), и пытается, подражая папе, прикурить от пальца. Среднего роста, с приличным уже мамоном, обвислыми сиськами и начинающим заплывать лицом (когда-то поражавшим своими правильными, и я бы даже сказал, где-то благородными, чертами).
В свои двадцать пять с небольшим, он уже мужик, как и Клепа, и Роман, старший брат Биксовой жены, двухметровый бугай, в прошлом хоккеист, а нынче одинцовский бандит, заскочивший к папе на полчасика, чтобы оставить на попечение родни беременную супругу (он в розыске, а здесь поспокойнее) и заодно пощеголять новеньким, сияющим, как огненная колесница "ягуаром" да поплескаться в рукотворном пруду, созданном по одной единственной просьбе папиными подчиненными.
Кто такие папины подчиненные? Да, собственно, весь город. Что за город такой? Да практически любой наш город с населением менее пятидесяти тысяч, а поскольку других у нас (кроме Москвы, ну и теперь еще Питера) нет, то не практически, а любой. Кто такой папа? Да вот он, папа, сидит рядом с нами, маленький и жилистый, обтянутый красной морщинистой кожей, словно какая-то рептилия в лучах заката, примостился на табуретке, нога на ногу, и выпучив неподвижные, как у ящерицы, глаза, шлепает себя свободной рукой (в другой - стакан) по звонкой лысине и гладит, съезжая шершавой лодонью вниз. Шлепает и гладит...
Папа парится с четверга. Сегодня воскресенье. В траве вокруг бани валяется десятка полтора бутылок из-под самогонки. Ничего другого, кроме этой, обжигающей душу, жидкости папа не признает, употребляя ее в бане в качестве средства для восстановления температурного баланса снаружи и внутри своего детского тельца - только в этом случае, как он уверяет, можно понять, что же такое на самом деле эта баня. Вот уже час, как он пытается что-то произнести, шлепая себя по башке ладонью. Мужики почтительно молчат. Молчу и я. А что тут скажешь?
Папа начальник местной "Сельхозтехники". Что такое "Сельхозтехника"? Я тоже так думал. А "Сельхозтехника" это все. Все, что можно купить и продать, поменять - шило на мыло, построить, сломать, а потом опять построить (но уже дороже и хуже) на этой нерадивой (в смысле того, что давно уже не родилось на ней ничего приличного) земле, с развившимися на ней - вкривь и вкось - товарно-денежными отношениями, среди которых преобладает натуральный обмен; все, что можно выжать из этого пыльного пейзажа, где торчит по углам горькой полынью махровая крапива, пестреют чудесными дарами далекого Востока на прилавке хлебного магазина китайские шмотки и маячит ленинским броневичком, увязший по пузо в непаханных колхозных полях, кумачовый комбайн - все проходит через его, папины, маленькие дрожащие руки.
Папа здесь - все. А Бикс - этого всего зять.
Клепа говорит, что Биксу очень трудно, потому что по натуре он человек независимый, а рядом с папой ему приходится быть дерьмом. А поскольку он всегда рядом с папой, то ему самому от себя очень неприятно, и чтобы как-то поддержать чувство собственного достоинства (ведь человек, даже когда он действительно - полное дерьмо, никак почему-то не может себе в этом признаться) ему приходится крепко пить, бить жену - папину дочку, совсем еще молоденькую, несимпатичную, но скромную и простую девушку (странно, как вообще могла она прижиться, такая, в этом семействе), и чморить своих подчиненных.
Когда папа, наконец, откинет копыта (а доподлинно убедиться в этом вряд ли кому удастся, потому что за последние десять лет папа настолько проспиртовался, что от его бренного тела остался один только дух, а он, как известно, бессмертен, и считать папу живым или же совершенно напротив - исключительно вопрос вашего мировоззрения), к Биксу по праву сильнейшего перейдут бразды правления этим краем, и когда-нибудь он, как и папа, безусловно станет притчей во языцах местного краеведения.
Про папу же здесь, как про Чапаева или Штирлица, сложена масса легенд, цель которых показать, что хотя папа и заставляет порой похлопотать местных аборигенов, хлопоты эти исключительно приятны и поистине являются сущей божьей росой в сравнении с тем благом, которое папа несет в здешние края, мудрый и добрый, честный и справедливый, обожающий милые розыгрыши, невинные шалости и прочие беззлобные шарады и фокусы.
Вот одна из последних папиных шуток, которая обошла уже - из уст в уста - весь город и доставила неподдельное удовольствие его обитателям. Папин любимый член семьи - пес Филя, огромная черная скотина ростом с теленка, но очень милая и добрая (правда, только к папе). Филин кроткий нрав можно проиллюстрировать таким, например, случаем. Однажды папа, по обычаю попарившись с недельку, забавы ради, трясясь от смеху сказал Филе фас на входившего с новой порцией прохладительных напитков Клепу. В результате последовавшей гонки на выживание, Клепа поставил новый рекорд в беге на сто метров вольным стилем с барьерами, а Бикс, успевший ухватить Филю за хвост, был занесен в местную книгу рекордов Гиннеса, как человек, создавший прецедент успешного вспахивания целины посредством собственной пятки.
После этого случая папа, подражая сленгу сына Ромы, стал говорить, что Филя за него порвет любого.
Так вот, однажды папа задумал вырыть во дворе колодец - вещь, согласитесь, в хозяйстве крайне необходимую - ну что, в самом деле, за жизнь без приличной артезианской скважины? Как поступил бы любой другой на его месте? Правильно, заказал бы банальный экскаватор, который разворотил бы ему полдвора, и полгода бы ругался потом с экскаваторщиком, или вооружился, в конце концов, лопатой сам... Но только не папа! Будучи поистине рачительным хозяином и вообще человеком невероятно милосердным и богобоязненным, он приметил как-то у забора бедного нищего, и сжалившись над убогим, решил дать ему возможность заработать. Когда же благодарный бомж, которому было позволено ночевать не на улице, а во дворе, и жировать на рационе папиных свиней, вбежал в дом с радостной вестью (ближе к центру Земли ему удалось-таки обнаружить живительный источник) первым на неожиданный визит с присущим ему гостеприимством среагировал Филя...
Стоит ли говорить, что после этой радушной встречи отблагодарить за труды было некого...
Папа очень опечалился и даже решил назвать именем павшего героя новый колодец и возжечь поодаль небольшой вечный огонь, но так как нищий был настоящим бомжом, а у нас принято свято чтить память безымянных солдат, но отнюдь не безымянных бомжей, то благое начинание не возымело достойного продолжения. Папа долго горевал, но потом и он смирился с беспощадностью приговора и больше не плакал, черпая из колодца чистую, как слеза, самогонку (а именно ее обнаружил глубоко под землей покойный), а там и вовсе забыл несчастного, резонно рассудив, что от судьбы не уйдешь.
...Наконец папа отрывает ладонь ото лба, и совершенно трезвой, деловой напористой скороговоркой спрашивает у Клепы: "скажи мне, Андрей (а папа безошибочно помнит всех, с кем хотя бы однажды виделся, по именам, вот и меня он уже несколько раз уверенно называл то Витей, то Федей), сколько ты мне уступишь на тех двух холодильных установках, если я дам тебе за них сверху тонну комбикорма?" Никого, кроме меня, похоже, не удивляет эта абсурдная в своей беспричинности фраза, как будто она и является единственно возможным продолжением часового оцепенения, когда папа, казалось, балансировал, как белый орел, на тонкой грани между жизнью и смертью, и я срочно бросаюсь к пруду, чтобы в прохладе вод более-менее спокойно разобраться, наконец, в этой запутанной истории и понять, наконец, кто, собственно, такой, собственно, этот папа, и что он тут здесь, собственно, себе тут позволяет, вообще на фиг блин! ...и зачем ему тут здесь ему понадобился на фиг блин холодильник, если он так тут любит здесь париться!? ...а если он не себе, то зачем ему блин два, когда любой нормальный вообще человек... но только не папа! - вспоминаю я, и как-то вдруг успокоившись, возвращаюсь в баню, где застаю апофеоз делового спора:
- Пал Палыч, вы меня простите, конечно, что я повторяюсь, - отбивается обессиленный Клепа, - но на хрена мне, извините, ваш комбикорм?!
- А это уже твои проблемы, - не сморгнув, парирует коварный папа и прикуривает о Клепино ухо.
Всем присутствующим, включая Клепу, становится понятно, что баталия им проиграна, и лучше уступить сейчас, чтобы потом не было хуже.
- Сбавлю треху, - сдается Клепа, но поздно - папа завелся.
- Шалишь, Андрей, - он укоризненно шлепает себя ластой по лысине.
- Три с полтиной!
- Две тонны комбикорма!
- Ну хорошо, пять!
- Андрюша... (ласта по лысине)
- Ну, а сколько же, Сил Силыч...
Что означают цифры, которыми они оперируют, откуда взялись у Клепы эти холодильники, и, главное, на что они сдались папе, не знает, похоже, никто (даже сам папа), но если что-то ему подсказывает, что эти холодильники нужно непременно купить - то всем сразу становится понятно, что их нужно непременно купить... - и кончим на этом! - маленькая красная лапка с неожиданной силой ударяет по столу, и выжженное на его поверхности шестипалое клеймо надежней любой печати заверяет свершившуюся сделку, и все, как раскаленные чурбачки, шипя, бросаются в темные воды пруда.
...Во время обмытия сделки, пока Бикс подкидывает в пышущую жаром топку новых дровишек, я узнаю, что все самые гениальные свои коммерческие операции папа провернул в этой самой бане в состоянии крайнего алкогольного опьянения - именно в эти моменты на него, очевидно, снисходило озарение, и он, абстрагируясь от низменных интересов, диктуемых жаждой наживы, торговался бескорыстно и вдохновенно, как впавший в транс шаман, за нелепыми бессмысленными пасами которого угадывается неведомый, одному ему видимый, смысл, полный внутренней гармонии и пленительного света.
Что-то сладкое и прозрачное прохладным легким дождем проходит сквозь поры распаренной кожи, и внутри вдруг становится так обжигающе холодно, как бывает, когда из синего крана внезапно вырывается на руку кипяток. Я, вздрагивая, просыпаюсь под общий одобрительный хохот (сморило с непривычки): "слаб, ты еще, Серега, в нашей баньке париться".
Наконец, обессилевший, но довольный собой папа, блестя чешуей в багровых лучах закатного солнца, уползает спать, и мы остаемся втроем - три закадычных друга, почти брата, встретившихся после долгой разлуки. Я выступаю в качестве блудного сына, потому что Клепа, живший неподалеку, в соседнем райцентре, вовлеченный в водоворот бурной папиной деятельности, был, оказывается, частым гостем у Бикса, я же, кочевавший по долам и весям, восстал, что называется, как Пеникс, то есть Фенис... в общем, появился нежданно и вдруг. В этой ситуации мне, пожалуй, труднее всех, потому что я отсутствую, как действующее лицо их объективной реальности, меня надо как-то совместить с тем, прошлым, мной, которого они помнят, куда-то поместить, втиснуть, выработать какие-то схемы... Поэтому пока мы пьем. И поем. Старые наши песни. Когда-то у нас неплохо получалось втроем, в набитой до отказа беседке, сидели, как птички на жердочках девчонки, и даже бабушки подходили слушать, когда мы, дабы снискать симпатию местных жителей (нам хотелось всех обаять), пели со слезой какую-нибудь "темную ночь". Сейчас же на наши сиплые песни, тяжело дыша перегаром, на бреющем полете слетаются, как подбитые ангелы, лишь два обрюзглых алкаша, которые оказываются на поверку Чуком и Геком (Господи, как изменились вы, невинные попутчики простодушного детства.. где, в каких краях потеряли вы ваши апельсины и книжки, которые дарил вам на новый год большой настоящий папа, неутомимый книгочей и ведун, основоположник Заполярного Краеведения, великий Геолог Крайних Широт, в кудлатой бороде которого, как у Христа за пазухой, пряталась лукавая улыбка, и чей путь, где бы он ни пролегал, всегда освещали Путеводные Рубиновые Звезды) и заискивающе икая, зубоскаля, виляя мерзкими хвостами, как трусливые жирные псы, начинают выклянчивать у Бикса то ли газ (?), то ли "МАЗ", чтобы с утра пораньше успеть добраться до "Райских Мостков" (что за деревня такая?), тот воротит рожу, кривится, чмокает, делая все, как учил хитромудрый тесть, в ответ на что Чук и Гек и вовсе распластываются на полу у его ног липкой сукровицей лижут пятки языки костра за что же так не любишь ты нас Серега орет он в упор пытаясь схватить меня голого за грудки все Леха все отвали я пошел спать все без обид до завтра говорю я кричу как будто пошел покосившаяся почему-то страшная баня скрывается за поворотом темные кусты обволакивают пьяную брань что-то екает я останавливаюсь что-то гадкое жалкое заставляет вернуться вывернулось наизнанку высыпав из подола угли которые не уберешь которые выжигая кислород будут тлеть в маленькой, как черная банька, душе отравляя угарным газом всю твою будущую, красивую и прекрасную, жизнь, в которой больше никогда уже может быть и не будет этих Клеп и Биксов, Чуков и Геков, сжегших на папиных углях свои книжки и закусивших апельсинами горькую дрянь, остатки которой неведомая рука плеснула в огонь оставив тлеть смертоносные угли... будут вставать они из пугающей тьмы с обвислыми сиськами и животами с огромными вздувшимися как полые тыквы головами из пустых глазниц которых двумя густыми черными струями валит тяжелый удушающий газ...
Я не виню себя в том, что ушел тогда. Похоже, нам, действительно, было больше не пути.



Эссе Щупатронова

Этот сборник я хотел предварить коротеньким шутливым эссе моего школьного друга Никиты Щупатронова. Недавно он погиб в автокатастрофе на Можайском шоссе неподалеку от Одинцово.
Если бы не эта глупая смерть, я, наверное, еще долго не взялся бы за "Краеведение".

Что такое край? Это начало и конец. Это предел, рубеж, грань. Линия, которой заканчивается одно пространство. И начинается другое. Край - это черта, за которой возникает качественно новая реальность. Это конец чего-то, кромка, за которой, возможно, нет ничего вообще. У каждого есть свой край.
Краеведение - это целый свод пограничных дисциплин, изучающих внутреннее и внешнее строение края (включая внутреннее и внешнее строение отдельных его обитателей, наиболее полно воплотивших образ данного края и помогающих выявить его отличительные особенности), его протяженность в пространстве и времени, а также свойства, характеризующие край с точки зрения отношения к нему исследующего субъекта. Так возникает понятие родного края. У каждого есть свой родной край.
Амбивалентность термина "краеведение", его явная многозначность дает нам право толковать это понятие как "ведение краев", т.е. науку о пределах, за которыми, возможно, лежит истина, Великое Ничто, неоднократно упоминающееся в многочисленных памятниках древней письменности, найденных на территории края. И в свете этого толкования наука, являвшаяся до сегодняшнего дня уделом сумасшедших полугеологов-полуэтнографов, одержимых поиском окаменевших какашек, превращается в краеугольный вопрос бытия, в науку наук, в основополагающее учение о крае мира и мире краев. И все эти допотопные свидетельства небывалой образованности наших далеких предков, не нуждавшихся в сомнительных реформах предприимчивого Константина Солунского, мертвым грузом лежащие на пыльных полках краеведческого музея где-нибудь между чучелом утки, спасшей, по преданиям, этот край от небывалого нашествия, и траченными молью, когда-то сафьяновыми, сапогами первого краеуправителя, обретают совсем иной, глубоко символический, сакральный смысл, превращаясь из глупых камешков и корявых дощечек в камни преткновения, доски судьбы, некие сокровенные скрижали, нелепые значки на которых складываются, возможно, в неведомый шифр, являющийся ключом к познанию сущего.
Наше исследование отличается от других работ в этой области тем, что мы изначально не имеем никаких предположений, которые хотели бы подтвердить, а также следствий, которые мы пытались бы вывести. Не претендуя на полноту и объективность данного исследования, а также всячески отвергая его научную ценность, мы только хотели бы обнажить понятие края, взглянуть на него, как нам кажется, с совершенно иной, нетрадиционной в нашей действительности, точки зрения.
Т.о., эта работа не ставит своей целью получение каких бы то ни было выводов, делая лишь скромную попытку взглянуть на феномен края как бы изнутри, избрав в качестве материала для исследования (который, вопреки, а может быть, напротив, благодаря крайней своей фрагментарности и нескрываемой эмоциональности, дает наиболее живописную и драматическую картину данного края в данной точке пространственно-временного континуума) записки одного из крупнейших поэтов современности (имя которого мы по понятным причинам хотели бы сохранить в тайне) о его житие на своей малой родине.
Если же принять во внимание слова Бродского о том, что истинная биография поэта - это его язык, то любое автобиографическое наследие поэта - некий сверх-язык, сверх-код, позволяющий необыкновенно расширить наши представления о мире и его краях.



    Примечание

     * Феня - уменьш. от Агриппина - женское имя, произошедшее от римского родового имени Агриппа. Согласно легенде, основатель этого рода родился вперед ногами, что и нашло отражение в его имени: агреуо (лат.) - хватать, пус (лат.) - нога.




© Сергей Власов, 2002-2024.
© Сетевая Словесность, 2002-2024.





Словесность