ПРАЗДНИК ТОПОРА
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава шестая. Насколько по кайфу быть здесь мне
или Секс в жизни женщины
В то самое время, когда Раскольников и Разумихин отправлялись со второй платформы Московского вокзала обратно в колхоз, к третьей платформе подошёл поезд Москва - Ленинград, из которого вышла Соня Мармеладова. Это была невысокая девочка лет пятнадцати. Развевающиеся на ветру белокурые кудряшки почти полностью закрывали её лицо, которое, впрочем, имело черты самые заурядные. Одета была Соня в старые потёртые джинсы, которые очевидно выдержали уже не один десяток стирок, и в вязаную безрукавку, сидевшую чересчур свободно на её худеньких плечиках. За спиной у неё висел видавший виды рюкзачок, причудливо контрастировавший с громоздкими чемоданами прочих пассажиров, покидавших поезд вместе с ней. Пройдя несколько шагов по перрону, Соня огляделась по сторонам и, заметив рыжеволосую девочку в песочного цвета рубашке, только что выпрыгнувшую из соседнего вагона, махнула ей рукой.
- Ну слава богу! - воскликнула рыженькая, подбегая к Соне. - Я думала, тебя проводник застукал. С самого Балагова от тебя ничего не было слышно.
- Он и вправду чуть меня не нашёл. Хорошо ещё в последний момент успела спрятаться в туалет. А у тебя-то всё нормально, Юля?
- Да, всё ништяк! Меня такие отличные ребята к себе в купе пустили. Вот, угостили сигаретами... Да что это с тобой, Соня? Ты меня совсем не слушаешь.
- Ты же знаешь, я не курю.
- Не в этом дело. У тебя вид какой-то отрешённый.
- Я всё думаю о концерте...
- Да, клёвый был сейшен! Не зря в Москву прокатились. Здорово оттянулись! Титов был в этот раз просто как никогда крут на своей гитаре. А Дюша, по-моему, немного переборщил с бухлом и к концу уже совсем забыл, что надо играть. Но мне кажется, импровизация ему тоже неплохо даётся.
- Не знаю, я всё равно ни на кого, кроме БГ, не смотрела, - вздохнула Соня. - Знаешь, какие у него были глаза, когда он пел "Небо становится ближе"? Я когда в его глаза посмотрела, сразу поняла, о чём эта песня. О том, что хочешь ты того или нет, небо о тебе не забудет. Ты можешь не верить в это, даже противиться этому, но оно всё равно приблизит тебя к себе.
- Чего-то тебя сегодня на философию потянуло, - поморщилась Юля. - Кстати, мне кажется, я могу тебя развеселить. Итак, пока не забыла: неделю назад встречаю я Сидорова, ну из нашего класса, знаешь, короче. А он меня всё про тебя спрашивает, говорит: "Жаль, что Соня документы из школы забрала. Мне, - говорит, - она всё время нравилась. Спроси её, не хочет ли она со мной встретиться, в кино сходить". Представляешь? Как ты, Соня? Что мне ему сказать?
Соня потупила глаза:
- Не знаю. Лучше ничего не говори.
- Я считаю, что Сидоров отличный чувак и ты ему на самом деле нравишься. Зачем ты его отталкиваешь? Ведь у тебя ещё никогда не было парня.
- А зачем он нужен?
- Глупый вопрос, абсолютно в твоём стиле. Вот будешь иметь, тогда и узнаешь.
- Но я не хочу, - Соня невольно взглянула на небо, чья лазурная голубизна была рассечена тёмными полосами дыма из заводских труб. - Вернее, не могу. Во всяком случае не после этого концерта...
- Ну ты даёшь! - возмутилась Юля. - Ладно, как хочешь. Мне пора домой, родители уже, наверное, волнуются.
- Позвони мне завтра.
- Нет, лучше ты мне позвони. А то твоя мачеха снова только раскричится и не позовёт тебя к телефону. Ну и злюка она у тебя!
- Совсем нет. Катерина Ивановна, в принципе, добрая женщина. Просто, знаешь, у неё слишком много забот: трое маленьких детей, да ещё я...
- Ты? Да ты ведь только помогаешь. Специально из школы ушла, чтобы работать.
- Что это за помощь! Того, что я на почте зарабатываю, мне едва на саму себя хватает.
- Пусть хоть за это спасибо скажут! Я вообще не понимаю, зачем твой отец навесил на себя эту истеричку с детьми. Наверно и спился от этого...
- Пожалуйста, не рассуждай о вещах, о которых ты ничего не знаешь, - мягко упрекнула её Соня.
- Ладно, пока. Я побежала на автобус. А Сидорову я всё-таки скажу, что ты подумаешь... До скорого!
Соня стояла на перроне до тех пор, пока её подруга совсем не скрылась из виду, на её губах играла улыбка. Но думала она, как нетрудно догадаться, не о Сидорове. Другие мысли роились в её голове. Они давали ей радость и надежду, они позволяли ей забыть, что она находится на шумном, суетливом вокзале, и переносили её в другой, волшебный и прекрасный мир.
"Насколько по кайфу быть здесь мне, большая река течёт во мне", - повторяла Соня про себя слова одной из песен, услышанных на вчерашнем концерте, в то время, как людская река уносила её с перрона в подземное царство метрополитена...
Выйдя из метро на станции Василеостровская, она запрыгнула на заднюю площадку подоспевшего трамвая и, поудобнее устроившись у забрызганного мутноватой грязью окошка, вновь полностью отдалась своим мечтам.
Трамвай высадил её на застроенном старыми домами отрезке Железноводской улицы. Когда Соня завернула в засаженный чахлым кустарником дворик, от группы ребятишек, качающихся тут же на качелях, отделился мальчик лет девяти и со всех ног помчался к ней навстречу с радостными криками:
- Соня вернулась! Соня вернулась!
- Глупенький, - погладила его по голове Соня, - меня же всего два дня не было дома. Неужели так быстро соскучился?
- Мама сказала, что ты уже больше не вернёшься, - всхлипывал мальчик. - Она сказала, что тебя наверняка уже где-нибудь убили.
- Да как же так? Я же ей записку оставила, что уезжаю в Москву на концерт "Аквариума".
- А мама говорит: Соня везде шатается, и в этот раз её наверняка зарежут, - не мог успокоиться малыш.
- Ну не плачь, не надо. Ты же видишь, что я живая, - приговаривала несколько шокированная Соня. - Ладно, Лёнечка, поиграй тут с друзьями, а я домой пойду, а то твоя мама, наверное, действительно волнуется.
Поднявшись на пятый этаж и очутившись перед дверью коммунальной квартиры, где табличка с фамилией Мармеладовых соседствовала с табличками, на которых были обозначены имена ещё двух соседей, Соня, не предчувствуя ничего хорошего, поколебалась несколько секунд, прежде чем вставить ключ в замочную скважину. Из квартиры доносились громкие голоса и смех: наверняка у соседки Амалии Фёдоровны Липпевехзель опять были гости. Может Катерина Ивановна не будет устраивать скандала при людях?
Соня постаралась войти как можно тише. В этом, правда, не было особой надобности: разноголосый гвалт, раздававшийся из комнаты Амалии Фёдоровны через распахнутые настежь двери, наполняя коридор, заглушал все посторонние веселью звуки. Двери в другие комнаты были закрыты. В коридоре на полу рядом с подставкой для обуви сидела девочка лет шести и задумчиво развязывала шнурки на чьих-то ботинках. Увидев Соню, она удивлённо раскрыла глаза и приготовилась к громкому восклицанию, но Соня приложила палец к губам, давая ей знак говорить потише.
- Что, Анечка, - спросила она, - мама дома?
- Да, дома, - прошептала Анечка.
- А папа?
- Папы нет. Он с утра пьяный лежал. Мама полдня его ругала и била, пока он куда-то не ушёл, а потом она плакала, а потом меня и Лёнечку била. А Лёня пошёл сейчас гулять. А у Миши уже два дня температура, и мама ему сейчас компрессы ставит. Про тебя, Соня, она сказала, что если тебя на улице ещё не убили, то она тебя сама убьёт, когда ты вернёшься, - выпалила Аня. - Так что ты лучше не ходи к ней.
- Ничего, это она пошутила, - успокоила её Соня.
В это время дверь комнаты Мармеладовых открылась, и на пороге появилась Катерина Ивановна, держащая в руках тазик с жидкостью для компрессов. Это была высокая, стройная женщина лет тридцати с привлекательным, но бледным и каким-то усталым лицом. Вместе с тем она обладала гордой, безупречной осанкой, какую меньше всего ожидаешь от измученной непосильными домашними заботами матери семейства. Увидев Соню, Катерина Ивановна вскрикнула и, всплеснув руками, уронила тазик на пол. Анечка испуганно спрятала своё личико в чей-то висевший тут же на вешалке пиджак.
- Ах ты, дрянь! - закричала Катерина Ивановна срывающимся голосом. - Где ты шлялась?
- Я же оставила записку, - тихо сказала Соня.
- А мне плевать на твою записку! Ты взяла двадцать рублей из наших запасов!
- Мне же надо было в Москве что-то есть. Тем более, я ведь на почте кое-что зарабатываю... - объяснила Соня кротким голосом.
- На почте, говоришь?! - голос Катерины Ивановны становился всё более пронзительным. - Вчера звонили с твоей почты. Ты уволена оттуда!
- Как уволена?
- Известно как. Ты там им всё напутала, письма чёрти как рассортировала, да к тому же удрала на два дня...
- Да я же отгулы взяла...
- Не знаю, какие у тебя там отгулы, но только ты там больше не работаешь. Опять сядешь нам на шею! Никакого от тебя толку: учиться не хочешь, работать, как следует, тоже не можешь. Как мы жить-то теперь будем? Отец твой пьяный с утра до вечера, ему теперь никакую работу не доверят. Что, нам с голоду подыхать, да? Я детям уже вторую неделю ничего кроме овсяной каши не даю. А сегодня Лёнечку из городского пионерского лагеря пришлось забрать. Он у них там в буфете булочку украл. Это мой-то сын! Его перед всем отрядом на позор выставили, спрашивали: "Не будешь так больше делать? Не будешь вором?" А ему ведь просто лакомства хоть какого-нибудь захотелось. Просто лакомства, понимаешь?
На истеричные крики Катерины Ивановны все, бывшие в это время в квартире, высыпали в коридор. К таким сценам с её стороны здесь, видимо, уже привыкли, поэтому воспринимали её отчаяние с вялым любопытством. Гости Амалии Фёдоровны даже посмеивались. Сама Амалия Фёдоровна, считающая своим долгом заботиться о порядке в квартире, попыхивая сигаретой, подошла к Катерине Ивановне и похлопала её по плечу, показывая на разлитую на полу жидкость для компрессов:
- Что это ещё за свинство? Лучше бы пол вымыли, чем кричать.
- Пол-то я вымою, - вскинула на неё глаза Катерина Ивановна. - А вот позор с нашей семьи теперь уже не смыть, как ни старайся!
- Вот вы сами себя и позорите, - уговаривала её Амалия Фёдоровна. - Ну к чему этот скандал? Только детей своих же пугаете. И вообще, всё-то у вас Соня виновата. Неродная дочь, понятно, конечно, но она ведь тоже человек. Взрослая уже, ей погулять надо, а вы её на привязи держите.
- Я бы на вашем месте, Амалия Фёдоровна, не лезла в чужие дела, - оборвала её Катерина Ивановна.
- Да вы же сами нам каждый день ваши дела напоказ выставляете, - гневно возразила соседка.
Анечка, увидев, что взрослые ругаются, начала тихонько всхлипывать. Между тем, вышедшая из себя Амалия Фёдоровна продолжала:
- Я вот на вас вообще жалобу в жилконтору напишу. О всех ваших выходках подробно расскажу. И о том, как вы с мужем вашим, алкоголиком, скандалите, и о том, как вы своё бельё над моими кастрюлями сушите...
Началась одна из тех, обычных для коммунальной квартиры ссор, которые могут продолжаться целую вечность. Второй сосед Мармеладовых, Лебезятников, долговязый, веснушчатый тип неопределённого возраста и занятий, высунулся из своей комнаты, где он до сих пор сидел так тихо, будто его и вовсе не было дома. Он подмигнул Соне и поманил её рукой. Соня, которая давно уже перестала быть в центре разыгрывающегося в квартире скандала, недолго думая, воспользовалась гостеприимством соседа и прошмыгнула в его комнату, радуясь случаю найти себе убежище на нейтральной территории до тех пор, пока Катерина Ивановна снова не вспомнит о ней.
- Опять ругаются, - вздохнул Лебезятников, предлагая своей гостье стул. - Неуравновешенная женщина твоя мачеха. Ну и достаётся тебе от неё.
- Её тоже можно понять, - возразила Соня. - Она должна себе постоянно голову ломать, на что мы все жить будем. Её и отца по сокращению кадров уволили. Меня вот с почты выгнали. А теперь отец ещё и пьёт. Что за времена настали...
- Хорошие времена, Сонечка, - заметил Лебезятников, прохаживаясь взад и вперёд по комнате. - Рыночная экономика надвигается. И эта экономика требует жертв, по крайней мере на определённом этапе. Государство не может уже позволить себе, как прежде, каждому рабочее место гарантировать. Мы должны сами за себя постоять. А кто не может, тот сам виноват. Значит суждено ему пожертвовать собой во имя лучшего капиталистического будущего. В Америке этот закон все давно уже усвоили.
- Да, но мы ведь не в Америке.
- Скоро будем в Америке, - заверил Соню Лебезятников. - Если сил у нас хватит этот путь пройти до конца, - он на секунду замолчал, прислушиваясь к голосам, доносившимся из коридора, - то лет через десять Россию от Америки отличить будет невозможно... Да что ты загрустила, Сонечка? Скажи лучше, прочитала уже книжку, которую я тебе давал?
- Какую книжку? А, "Секс в жизни женщины"? Да, прочитала.
- Ну и как? Понравилось? - поинтересовался Лебезятников.
- Там, конечно, о многих интересных вещах написано, о которых я раньше и не подозревала, - равнодушно ответила Соня.
- И очень плохо, что ты об этом не подозревала. Девушке в твоём возрасте уже многое знать положено. Вот в Америке это понимают и с детьми, начиная с первого класса, половое воспитание проводят.
Соня опустила глаза. Лебезятников прекратил своё хождение взад и вперёд по комнате, приблизился к Соне сзади и провёл рукой по её спине.
- Что вы делаете? - изумлённо спросила Соня.
- Если ты внимательно прочитала книжку, то должна помнить, что там приведены научные доказательства того, что секс полезен для здоровья, а здоровье нам, Сонечка, всем очень и очень необходимо.
Не успела Соня ему что-либо ответить, как на пороге комнаты появилась Катерина Ивановна, раскрасневшаяся от только что пережитой ссоры с соседкой. В руках у неё была та самая книга, которая побудила Лебезятникова начать разговор о здоровье.
- Вот, значит, где ты сидишь? - обратилась она к Соне, - Смотри, что я нашла в твоих вещах. Я знаю, это ваших рук дело, товарищ Лебезятников, - повернулась Катерина Ивановна к соседу. - Вечно вы Соне что-то навязывать пытаетесь. Вот теперь эту порнографию откуда-то притащили. Забирайте её назад! Пойдём, Соня.
- Это не порнография, - возразил Лебезятников, - а очень полезная научная литература. Что же, вы свою падчерицу в полном неведении воспитывать собираетесь?
Но Катерина Ивановна, не слушая его, поспешно вышла вон, сопровождаемая покорно следующей за ней Соней.
Лужа в коридоре была уже убрана, Амалия Фёдоровна вернулась с гостями к карточной игре, Катерина Ивановна тоже, казалось, пришла в себя. Она велела Соне приготовить новую жидкость для компрессов, а сама села зашивать порванные детские колготки. Через некоторое время к ним в дверь постучали. Это был Лебезятников. В руках он держал небольшую вырезку из журнала с портретом Бориса Гребенщикова.
- Извините за беспокойство, - проговорил он. - Но эту, совершенно постороннюю мне вещь, я нашёл в книге, которую Соне почитать давал...
- Спасибо, - воскликнула Соня, - я эту фотографию уже везде искала.
Но Катерина Ивановна сама выхватила из рук Лебезятникова драгоценную картинку и, разорвав её на мелкие части, бросила их в таз, в котором Соня только что растворила лекарство для компрессов.
- Вот и всё, - объяснила свой поступок Катерина Ивановна. - Нечего тебе во всём потакать! Теперь будешь знать, как убегать из дома!
Соня со слезами на глазах наблюдала за тонущими в тазу обрывками бумаги.
Глава седьмая. О том, как внести разнообразие в семейную жизнь
Марфа Петровна Свидригайлова не любила ездить в электричках. Служебная Волга её мужа устраивала Марфу Петровну во всех отношениях намного больше. Но иногда ведь необходимо решиться на какой-нибудь поступок, что называется, из ряда вон. На такие поступки Марфа Петровна отваживалась, когда чувствовала, что комфортабельная предсказуемость её жизни приводила её в состояние близкое к депрессии. А в таких случаях даже врачи советуют: сделайте что-нибудь такое, чего даже вы сами от себя не ожидаете. Вот и Марфа Петровна абсолютно не ожидала от себя, что в одно прекрасное утро, в самый разгар дачного сезона она вдруг решит покинуть свой шикарный загородный дом со всеми удобствами, с теннисным кортом и садом, где как раз начинали цвести её любимые гладиолусы, и отправится в город, да к тому же оставит своего мужа в полном неведении по поводу предстоящего путешествия, не дав ему тем самым шанса прислать за ней машину с личным шофёром.
Итак, вместо того, чтобы удобно расположившись на мягком сидении комфортабельного автомобиля, снабжённого вентиляционной системой, мчаться с ветерком в выбранном ею направлении, Марфа Петровна сидела на жёсткой деревянной скамейке в душном, заполненном людьми вагоне электрички и спрашивала себя: не зашла ли её жажда приключений чересчур далеко? Не является ли задуманное ею предприятие полнейшим безумием?
Впрочем, Марфа Петровна, как женщина благоразумная и предусмотрительная, не сжигала за собой все мосты, оставляя открытыми определённые пути отступления от разработанного ею плана открытыми. В конце концов, формальных поводов для поездки в город, пусть даже столь спонтанно организованной, у неё было хоть отбавляй. Например, визит в парикмахерскую или в ателье. К тому же её единственный и горячо любимый сын Костя должен через две недели отмечать свой семнадцатый день рождения. Разве это не повод присмотреть ему в городе какой-нибудь симпатичный подарок? Таким образом Марфа Петровна имела прекрасное оправдание своей поездки в случае, если её плану по какой-либо причине суждено провалиться или она в последний момент не найдёт в себе достаточно мужества для его осуществления...
- Что это вы, дамочка, за коробку такую везёте? - полюбопытствовал небритый мужчина в кепке, сидевший рядом с Марфой Петровной.
Коробка (даже не коробка, а скорее элегантная картонка), которую Марфа Петровна действительно держала у себя на коленях, также являлась частью её плана. Тем меньше было её желание беседовать об этом с посторонним человеком, который, по всей вероятности, просто искал повод пристать к одиноко едущей женщине. Она отвернулась к окну и сделала вид, что не замечает его слов.
- Такая красивая женщина, - продолжал незнакомец в кепке, - и такая сердитая.
Было видно, что он выпил. Не слишком много, но ровно столько, чтобы Марфа Петровна могла не обольщаться по поводу его комплиментов. Поскольку она продолжала молча смотреть в окно, незнакомец прибавил:
- А откуда я знаю, что у вас в этой коробке. Может там бомба. Вчера по телевизору слышал: два террориста самолёт взорвали. Так что теперь в транспорте езжу осторожно. А вы мне очень подозрительной кажетесь: вид у вас больно сосредоточенный, на вопросы не отвечаете. Может вы... того... иностранка, агентка ЦРУ, пытаетесь взорвать наш поезд. А ну-ка покажите мне вашу коробку.
Нет, всё-таки он явно выпил больше, чем Марфа Петровна могла предполагать вначале.
- Отстаньте от меня, товарищ, - сказала она строго. - Я же в ваш портфель не лезу.
- А хоть бы и лезли, - оживился подвыпивший пассажир, вытряхивая перед Марфой Петровной содержимое своего потёртого портфеля, из которого выпал номер газеты "Правда" и вяленая вобла. - Как видите, ничего лишнего не держу. Теперь откройте вашу коробку.
- Да прекратите, - рассердилась Марфа Петровна. - Не собираюсь я вам ничего показывать!
- Значит всё-таки бомба, - сделал незнакомец логический вывод, пытаясь вырвать картонку у неё из рук.
Пассажиры, кто с ужасом, кто с любопытством, глядели на них. Неизвестно, как Марфе Петровне удалось бы отбиться от назойливого типа, если бы в этот момент поезд не подошёл к вокзалу, дав ей тем самым возможность спастись из вагона бегством и затеряться среди толпящихся на платформе людей.
На привокзальной площади Марфа Петровна взяла такси, назвала шофёру свой домашний адрес и, облегчённо вздохнув, откинулась на спинку кожаного сиденья, прижимая к груди картонку, которой она чуть было не лишилась.
Марфе Петровне было приятно после почти двухнедельного отсутствия снова оказаться в своей городской квартире. Она с удовольствием отметила, что в её отсутствие муж сумел поддержать в их жилище идеальный порядок: цветы были политы, пыль с мебели стёрта, посуда вымыта. Часы показывали три часа пополудни. До прихода Свидригайлова с работы оставалось ещё около двух часов. Тем больше времени имела Марфа Петровна на реализацию своего плана. А он был прост, как всё гениальное.
Марфа Петровна достала из бара в гостиной бутылку шампанского и поставила её вместе с двумя бокалами на тумбочку в спальне. Затем она задёрнула шторы, осторожно открыла привезённую с дачи картонку и достала оттуда комплект изящного эротического белья из красного кружева с чёрной отделкой. Это бельё Марфа Петровна купила за сумасшедшую цену у своей подруги, побывавшей недавно за границей. С тех пор она всё ждала случая испробовать этот наряд в действии. Так и родилась идея сделать Свидригайлову сюрприз, встретив его после рабочего дня в столь соблазнительном одеянии. Марфа Петровна не сомневалась, что ей заново удастся пробудить в своём муже пылкого любовника, каким она его помнила лет двадцать назад.
Марфа Петровна начала облачаться в заграничную новинку. Это была самая первая примерка, и давалась она ей нелегко: то та или иная застёжка сходилась с трудом, то чулки морщились. Наконец, завершив переодевание, Марфа Петровна ещё раз взглянула на себя в зеркало и засомневалась, не стоит ли, пока не поздно, отказаться от столь рискованного плана. Но она тут же попыталась себя успокоить. В конце концов успех её предприятию был обеспечен: Свидригайлов наверняка придёт в восторг от её сюрприза, если конечно не сочтёт её извращенкой...
Марфа Петровна прилегла на широкую двуспальную кровать. До прихода Свидригайлова оставалось ещё около часа. Она взяла с тумбочки, где хранились вещи её мужа, свежий номер "Огонька" и попыталась почитать статью о разоблачении преступлений времён культа личности, но ей так и не удалось сосредоточиться, и она отложила журнал в сторону. В этот момент её внимание привлекла небольшая лежащая на полу тетрадка, которая, вероятно, свалилась с тумбочки Свидригайлова, когда она брала с неё "Огонёк". Подняв тетрадку и полистав её, Марфа Петровна установила, что страницы в ней были исписаны рукой её мужа. Присмотревшись внимательно, она убедилась, что речь идёт о личном дневнике Свидригайлова, первая запись в котором относилась к концу апреля, а последняя, судя по дате, была сделана несколько дней назад.
"Никогда бы не подумала, что он способен на такое ребячество", - подумала Марфа Петровна и с умилённой улыбкой углубилась в чтение заметок, сделанных аккуратным почерком её мужа.
Но улыбка почти сразу же исчезла с её губ, потому что на первой же странице было написано следующее:
"Сегодня был тяжёлый день. Точнее говоря, глупый день: пять часов в кабинете, два часа совещание. Но то, что произошло утром, даёт мне силы жить дальше и одновременно отнимает их. Это было как землетрясение! Я ехал на работу, машина остановилась на переходе, и тогда я увидел, как неземное по своей красоте существо переходит дорогу прямо у меня перед носом. Она прекраснее всех женщин, которых я когда-либо видел. Её глаза, её губы, походка - всё будто бы создано, чтобы вывести меня из равновесия, заставить меня забыть обо всём на свете, кроме этого божества. Я велел шофёру ехать прямо за ней. Мы преследовали её до самого университета, за дверями которого она скрылась, лишив меня возможности лицезреть её долее. Весь день на работе прошёл, как в тумане. Я должен, должен увидеть её снова..."
Марфа Петровна в беспокойстве перевернула страницу:
"Наконец после стольких дней желания и мучения, когда я в конце рабочего дня, отпустив шофёра, тайком спешил в университет и, бродя по его коридорам, надеялся вновь повстречаться с этим ангелом, мои усилия увенчались успехом. Я увидел её вместе с другими студентами около доски объявлений в здании филологического факультета. Подождав пока она останется одна, я решился заговорить с ней. Она была приветлива, распознав во мне серьёзного, солидного человека, да к тому же вспомнив, что недавно видела меня по телевизору (всё-таки моё настоящее имя скрыть не удалось). Рассказала, что учится на третьем курсе на отделении французского языка и литературы. Призналась, что испытывает материальные трудности. "Вот, - показала она мне на доску объявлений. - Ищу себе учеников. Хоть какие-то деньги". Я спросил: "А может я тоже запишу ваш телефон? Я как раз присматриваю своему сыну учителя французского". Она улыбнулась и сказала, что будет ждать моего звонка. Когда она удалялась от меня, поднимаясь вверх по лестнице, я почувствовал, что всю свою оставшуюся жизнь я отдал бы, чтобы овладеть ею тут же, без всяких промедлений... Сейчас же наберу её номер."
Марфа Петровна прервала чтение, так как её душили слёзы возмущения и обиды. Существование молодой учительницы, которая готовила Костю к поступлению в институт, не было для неё секретом, но ей никогда не приходило в голову заподозрить своего мужа в каких-нибудь отношениях с этой особой. О её неземной красоте Марфа Петровна тоже ничего не знала, иначе, наверное, не смогла бы спокойно проводить день за днём на даче.
Поборов приступ рыданий, она быстро пролистала страницы, где Свидригайлов подробно описывал свою страсть к молодой девушке, и сосредоточила внимание на последней записи, сделанной совсем недавно.
"У меня нет больше сил притворяться, - писал Свидригайлов, - казаться равнодушным, когда я вижу её, мучиться сомнениями. Я знаю, что она должна быть моей. И в её глазах я порой читаю нечто, что можно истолковать как призыв. Или это только моя фантазия?.. Так или иначе, должен прийти день, когда она узнает обо всём. Завтра. Да, завтра я предложу Косте уехать на дачу. Он только будет рад избавиться от постоянной зубрёжки. И тогда, тогда... Я теряю разум, представляя её в своих объятиях... Всё было бы проще, если бы я хотел только её тело, но я хочу владеть каждой её мыслью, каждой частицей её души. И теперь, когда надежда насладиться ею завтра должна была бы сделать меня счастливым, я говорю себе: "Несчастный! Ты никогда не получишь от неё всего, что ты хочешь".
Это была последняя запись в дневнике. Марфа Петровна не сомневалась по поводу того, что произошло на следующий день. Свидригайлов знал подход к женщинам: очевидно, ему не составило большого труда убедить эту девчонку лечь с ним в постель. Тем более, по всей видимости, она сама только того и ждала, а иначе, чем объяснить эти "призывы", которые он читал в её глазах.
То, что переживала в данный момент Марфа Петровна, нельзя было, пожалуй, даже назвать ревностью. Это было, прежде всего, потрясение и изумление, но не от самого факта, что Свидригайлов изменил ей с другой женщиной, а от того, что эта другая повлияла на него настолько странным образом, что, судя по его дневнику, он стал совершенно другим человеком, каким Марфа Петровна его никогда на знала. А может быть, он всегда был таким, просто она до сих пор не была знакома с этой стороной его натуры?
Так или иначе, времени на долгие размышления у неё не оставалось, надо было действовать. Она решительно открыла дверь в кабинет Свидригайлова и с хладнокровием милиционера, имеющего ордер на обыск, тщательно исследовала ящики письменного стола. Обнаружив там записную книжку своего мужа и к своему глубокому удовлетворению отыскав в ней данные, касающиеся Авдотьи Романовны Раскольниковой (насколько ей было известно, именно так звали Костину учительницу французского), она вернулась в спальню и, сняв трубку, дрожащей от волнения рукой набрала Дунин номер.
- Это Авдотья? - спросила Марфа Петровна, услышав на другом конце провода ангельский женский голос.
- Да. А кто это говорит? - ответили ей.
- Марфа Петровна Свидригайлова.
- Добрый день. Чем я могу быть вам полезна?
- Ты уже была мне полезна, когда трахалась с моим мужем.
- Почему вы позволяете себе разговаривать со мной таким тоном? - спокойно возразила Дуня.
- Только не надо строить из себя оскорблённую невинность. Будто я не знаю, чего ты стоишь, шлюха! Чтоб ноги твоей больше не было в моём доме, поняла? - Марфа Петровна бросила трубку.
В это время в коридоре послышались шаги: Свидригайлов вернулся с работы. Он заглянул в гостиную - на стуле висела кофточка его жены. Проходя мимо своего кабинета, он заметил беспорядок, в который были приведены его бумаги. Наконец, зайдя в спальню, дверь в которую была, против обыкновения, распахнута, он увидел Марфу Петровну, лежащую в слезах на кровати. Её пурпурное от гнева лицо, как ему показалось, эффектно гармонировало с красным шёлком эротического белья, в которое она всё ещё была облачена. Перед ней стоял телефон, рядом лежали его дневник и записная книжка, открытая на странице, где был записан номер Авдотьи Романовны.
- Ты ничего не хочешь мне сказать? - спросила сквозь слёзы Марфа Петровна.
- Подожди.
Свидригайлов открыл платяной шкаф и некоторое время осторожно перебирал развешенные там вещи, будто искал подходящий костюм. Наконец он вынул оттуда широкий кожаный ремень.
- Что ты собираешься делать? - воскликнула было Марфа Петровна, но не смогла закончить фразу, так как ремень, свистнув в воздухе, заглушил её голос.
Глава восьмая. Праздник в деревне
Спонтанно организованная Разумихиным поездка в Ленинград имела для обоих приятелей самые невесёлые последствия. Дежурному преподавателю удалось как-то проведать об этой небольшой экскурсии, и наказание не заставило себя долго ждать. Было решено, что Раскольников с Разумихиным должны отработать положенные часы. А чтобы прогул запомнился им надолго, отработку назначили на выходные. Таким образом за прошедшие две недели им так и не удалось ни разу съездить домой, так как субботы и воскресенья они трудились в только что построенном колхозном клубе, помогая строителям при окраске стен. Но на этой неделе клуб был полностью сдан, работы там больше не предвиделось, и предстоящие выходные приятели могли наконец-то провести в родном городе.
Однако никакой особой радости по этому поводу не отражалось на лице Раскольникова, лежавшего в пятницу вечером на жёсткой, в высшей степени аскетической койке и в гнетущей полутьме пытавшегося разглядеть большой палец собственной правой ноги. Его соседи по бараку жадно ловили ритмичные звуки мажорного шлягера, доносившегося из радиоприёмника. Но в голове Раскольникова звучала совсем другая музыка - без ритма и без мелодии, к ней нельзя было бы подобрать слова, это была музыка его души, исполняемая на инструменте его же собственных расстроенных чувств.
- Кто-то сказал бы, что это медитация, - услышал Раскольников голос только что появившегося в бараке Разумихина. - Но я всегда называю вещи своими именами: Родион всего лишь разглядывает свой носок, пытаясь определить на расстоянии, надо ли его стирать.
- Очень смешная шутка, - лениво отозвался Раскольников.
- Да ты сам, Родя, самая смешная шутка. Никогда не знаешь, что от тебя ожидать. Вернее, всегда знаешь, что ожидать от тебя нечего... Покажи-ка, что это ты там за бумажку держишь?
Разумихин без церемоний завладел мятым листком, который Раскольников сжимал в руке.
- Так, - произнёс он, разглядывая свою добычу, - телеграмма: "Срочно позвони мне. Большие изменения. Дуня." От сестры что ли?
- От кого же ещё?
- Чего же ты разлёгся? Беги, звони!
- Я звонил уже целый вечер с почты, линия занята... Надо, конечно, ещё попытаться, - задумчиво прибавил Родион.
- Чего это вид у тебя такой траурный?
- Я думаю, вдруг случилось что-нибудь... непоправимое, в смысле страшное. Да наверняка случилось. Дуня просто так первая на примирение не пойдёт, это на неё совсем не похоже. Ты же знаешь, мы полгода не разговаривали... Я думаю, может с матерью что, она ведь болела тяжело.
- Ерунда, - успокоил его Разумихин. - О плохих новостях так не пишут. "Большие изменения" - это всегда что-нибудь хорошее. Да, это, может быть, и непоправимо, но в хорошем смысле.
Раскольников как-то странно взглянул на него.
- Да что у Дуни может быть хорошего? - произнёс он. - Ах да, Настя мне про какого-то директора завода рассказывала. Дуня его сына в институт готовит или что-то в этом роде... Уж не пристроил ли её этот начальник ученицей к одному из своих станков? - зло усмехнулся Родион. - Вот было бы везение!
- Хватит уже портить себе и всем настроение! - взмолился Разумихин. - Послушай, Родя, у меня отличное предложение: девчата из колхоза пригласили меня сегодня на праздник. Пошли со мной!
- Вечеринка что ли?
- Это в городе вечеринка, а в деревне - праздник. В деревне, знаешь ли, умеют ещё по-настоящему веселиться. Пойдём, Родя, не пожалеешь.
- В честь чего праздник-то?
- Чёрт его знает, - задумался Разумихин. - День рождения или поминки. Но это не имеет никакого значения. В деревне всё отмечается с одинаковым размахом.
- Сходи лучше сам. Я ещё попробую сестре позвонить.
- Оттуда и позвонишь. Что у них там в деревне телефона не найдётся? Всё-таки цивилизованное село, не дыра какая-нибудь. Давай, собирайся, тебе в любом случае надо хорошенько развлечься.
- Да и подарка у меня нет, - заметил Раскольников, который во время разговора так и не удосужился подняться с кровати.
- О чём ты?
- Если там день рождения, нужен ведь подарок.
- Подарок имеется, - сказал Разумихин, торжественно доставая из-за пазухи бутылку водки. - Вот, ещё из Питера. Подарок на все случаи жизни.
Через несколько минут друзья уже шли в сумерках по ухабистой сельской дороге, то и дело спотыкаясь о камни и ветки, служившие здесь таким же естественным дорожным покрытием, как асфальт в городе. По случаю обещанного праздника Раскольников надел чистую рубашку, о чём уже жалел, так как несмотря на невыносимую духоту внезапно заморосил склизкий дождик.
- Ты хоть знаешь, куда идти? - спросил Родион своего друга.
- Ну конечно, дом Кузнецовых. Сказали, самый большой дом в деревне. Зелёный такой.
-Да послушай, - возмутился Раскольников, - так мы никогда ничего не найдём. Здесь чуть ли не каждый дом зелёный. Линейкой что ли будем их мерить, чтобы узнать, который из них больше?
- Только не надо психовать. Мы сейчас всё спросим... Бабушка, - обратился Разумихин к старушке, которая сидела на крыльце маленького одноэтажного домика и грызла семечки, вынимая их из огромного мешка, - не подскажете ли, где тут дом Кузнецовых?
- Это вам надо прямо идти, - разъяснила старушка, выплёвывая скорлупу от семечек, - потом налево. Когда увидите старое кладбище, свернёте направо, там и найдёте.
- Спасибочки, - поблагодарил несколько озадаченный Разумихин, - Мы, наверное, обязательно найдём.
Сумерки сгущались, вокруг не было видно ни души, свет в домах гас, но Разумихин не терял своего оптимизма:
- До чего хорошо вечером в деревне: тихо, спокойно, свежий воздух. И вообще, ощущаешь себя ближе к народу.
- Я ничего подобного не ощущаю, - признался Раскольников.
- Ты просто упрямишься и не хочешь прислушиваться к тому голосу в тебе, который напоминает, что ты собственной персоной вышел из недр народа. Тут они, твои корни. И счастье ты можешь найти, только вновь сливаясь с этим народом.
- Сливаясь с народом? - переспросил Раскольников. - Да я просто дрожь испытываю, как представлю, что мне придётся с кем-нибудь или чем-нибудь слиться. Разве это не цель каждого мыслящего человека: сделать нечто такое, что позволит ему выделиться на общем фоне и тем самым оправдать своё существование на этой земле?
- Что значит "оправдать существование"? Разве существование любого человека не оправдано с самого начала тем обстоятельством, что он родился в этом мире? Если человек живёт, значит это кому-нибудь нужно.
Раскольников зло усмехнулся:
- У меня на этот счёт другое мнение. Но ты, если хочешь, можешь, сколько тебе угодно, "сливаться с народом", втайне завидуя тем, кто, поднявшись над ним, умеет подчинять его себе...
- Кладбище! - воскликнул Разумихин. - Теперь пора поворачивать направо.
Пройдя ещё метров сто, друзья услышали звуки музыки и раскатистый хохот. В открывшейся их взору двухэтажной зелёной усадьбе, горели абсолютно все окна. Так любимый Разумихиным народ наполнял, казалось, до отказа внутренние помещения, выплёскиваясь время от времени небольшими партиями на высокое резное крыльцо и распределяясь оживлёнными группками по просторному заросшему одуванчиками двору.
Раскольников с Разумихиным чувствовали себя странниками, прошедшими многие километры по бесплодной пустыне и оказавшимися вдруг перед райским садом с журчащими фонтанами.
- Это здесь, - констатировал Разумихин. - Вот так праздник!
Молча они приблизились к оазису беспечного веселья, которое при ближайшем рассмотрении вовсе не было таким уж беспечным: кое-кто, высунувшись из окна, облегчал свой желудок, не желающий, по-видимому, мириться с праздничной дозой алкоголя, кто-то грозил кому-то кулаком. Но отдельные явления, выходившие за рамки общей праздничной картины, лишь подтверждали тот факт, что веселье находится в самом разгаре, когда, как говорится, определённый перебор лучше, чем недобор.
Во дворе на обоих друзей никто не обратил внимания, но именно это обстоятельство, как ни странно, сразу же заставило их почувствовать себя здесь своими.
- Это как на тусовке среди хиппов, - заметил Разумихин, - ты сидишь с папироской, кайфуешь, остальные тоже сами по себе кайфуют, но все друг другу братки. Соборность такая, понимаешь?
Друзья беспрепятственно поднялись на крыльцо и вошли в полутёмную прихожую, где тут же были почти сбиты с ног трёхколёсным велосипедом, которым лихо управлял ребёнок лет пяти. Велосипед мгновенно скрылся из виду, прежде чем вошедшие успели рассмотреть, кто сидел за рулём - мальчик или девочка.
- Детское время, по-моему, уже кончилось, - иронически заметил Раскольников.
- Н-да, здесь детям, конечно, не место, - согласился Разумихин.
Но в ту же минуту оба приятеля установили, что весь дом был наполнен детскими визгами и хохотом, и в первой же комнате, в которой они очутились, находились почти исключительно дети от трёх до семи лет. Они сидели, вернее, стояли, прыгали, бегали и даже лежали вокруг большого, накрытого теперь уже объедками стола, в центре которого спала, несмотря на ужасный гвалт, рыжая кошка. Во главе стола располагался серьёзный старичок с баяном, который в его руках периодически издавал жалобные блюзовые звуки. Никто не обратил внимания на вошедших приятелей, только какая-то девочка, которая, видимо, играла с кем-то в догонялки, забежала сзади за Раскольникова и, уцепившись за штанины его брюк, спряталась за ними, как за задвинутыми занавесками. Раскольников нервно нащупал в кармане вырученные им пару недель назад за Настино кольцо деньги, которые он до сих пор не имел возможности передать своей подруге и, зная, как Настя на них рассчитывает, благоразумно носил всё время при себе, не решаясь оставить такую сумму без присмотра в бараке. Деньги оказались на месте, однако отцепить ребёнка от брюк ему удалось лишь с большим трудом.
- Не вы ли сегодня именинник, дедушка? - спросил у старичка не теряющий присутствия духа Разумихин.
- Какой там именинник? - возмутился дедушка. - Вот у внучки моей день рождения, - и он без церемоний вынул из-под стола насупившуюся веснушчатую особу лет четырёх.
Разумихин нерешительно покрутил в руке бутылку водки, которую он подготовил в качестве подарка.
- Здесь ребятишки празднуют, - объяснил наконец старик. - А большие в гостиной, по коридору направо.
- Ага, - смекнул Разумихин. - А что это у вас кошка на столе лежит, вы её есть собираетесь? - обратился он шутливо к детям.
- А её есть нельзя, - ответил серьёзный мальчик, сидевший в углу, - она невкусная.
- Глупенький ты, - вздохнул Разумихин. - Не потому есть нельзя, что невкусная, а потому что живое существо, понимаешь?
- Я подумаю, - ответил серьёзный мальчик.
В гостиной, которая находилась на другом конце тёмного коридора, было не менее шумно, чем на детском празднике. Только голоса здесь перекрывала музыка, раздававшаяся из раскрученного на предельную громкость моно-проигрывателя, подобное насилие над которым давало себя знать в хрипении и шипении, примешивающимся к голосу певицы, что придавало песне некий шаманский эффект. Застолье давно уже кончилось, и на своих местах оставались лишь те, кто уже не мог встать. Остальные танцевали или курили, расположившись на диване. У Раскольникова появилось большое желание уйти отсюда, так как он понял, что подобного рода праздник не только не в состоянии развеселить его, но уже даже начинает порядком действовать ему на нервы. Однако Разумихин, увидев несколько знакомых лиц, не теряя времени, уже вовсю начал "сливаться с народом": он сбыл кому-то свою бутылку водки, выпил предложенные ему остатки какого-то вина и был приглашён на танец сразу тремя девушками, на что он не замедлил ответить согласием всем трём, благо танец был быстрый.
К Раскольникову никто не подошёл, видимо его мрачный вид не располагал к коммуникации. Родион решил было покинуть своего друга и вернуться назад в бараки, но мысль о том, что придётся в темноте одному отыскивать дорогу показалась ему настолько тоскливой, что он не осуществил своего намерения. Кроме того, он вспомнил, что ему надо позвонить, и осторожно дёрнув за рукав Разумихина, который остановился немного передохнуть после танца, попросил его узнать, где здесь находится телефон. Одна из девушек, с некоторым удивлением глядевшая в сторону Раскольникова, вызвалась проводить его наверх к телефонному аппарату. Всю дорогу она не переставала подозрительно посматривать на Родиона и на узкой лестнице пропустила его вперёд.
"Чего это она от меня шарахается? - подумал Раскольников. - Это, наверное, потому что я тут один только трезвый", - утешил он себя.
Молча впустила она его в комнату, где должен был стоять телефон, и плотно прикрыла за ним дверь.
Комната, в которой очутился Родион, была очень маленькая, может быть три на три метра. Почти всю её площадь занимала широкая железная кровать, покрытая коричневым покрывалом с бахромой. Из-за высокой перины кровать казалась раздувшейся изнутри. На стене висел коврик, выдержанный, как и покрывало в коричневых тонах и украшенный изображением сурового северного пейзажа с застывшим на переднем плане лосем, который открывал рот и готовился издать угрожающий или жалобный крик. Над изголовьем кровати висела чёрно-белая застеклённая фотография, с которой на Раскольникова внимательно смотрели четыре глаза. Два из них принадлежали мужчине лет тридцати пяти, одетому в парадный военный мундир, обвешанный орденами. Два других - сидящей рядом с ним облачённой в простое платье женщине с русой косой, обмотанной вокруг головы. Женщина не носила орденов, но лицо её выражало не меньшую решимость и готовность к противостоянию, чем лицо её соседа по снимку.
"С такой женщиной, наверное, не страшно пойти в разведку, - подумал про себя Раскольников, - но почти невозможно представить себя с ней в постели".
Он уселся на кровать и, сняв трубку стоявшего на запыленной тумбочке телефона, начал набирать Дунин номер. Но дальше трёх цифр дело у него не дошло, так как на другом конце провода тут же появились короткие гудки, говорившие о том, что линия перегружена. Раскольников попытался ещё несколько раз, но по-прежнему безуспешно.
Родион должен был признаться себе, что "Дунины новости" волновали его больше, чем ему бы хотелось. Он не разговаривал с сестрой уже почти полгода и старался внушить себе, что она для него совершенно чужой человек, но теперь ему становилось ясно, что случись с ней что в его отсутствие, он бы никогда не смог себе этого простить. Даже новости об ухудшении здоровья матери он боялся теперь больше из-за последствий, которые это могло бы иметь для Дуни. "Бедняжка, - подумал он, - останется совсем одна". Но тут же рассердился на себя за слишком нежные чувства к сестре и постарался вызвать в памяти всё, что его в ней раздражало.
В детстве, впрочем, их объединяла большая дружба. Несмотря на то, что Родион был на год старше Дуни, он мог, сколько себя помнил, разговаривать с ней намного интереснее и лучше, чем с любым из своих сверстников. Он хорошо помнил свой первый конфликт с сестрой. Тогда ей было лет двенадцать. В этот вечер они с мамой, Полиной Александровной, собирались в Филармонию. Родион ужасно нервничал, потому что ему казалось, что они опаздывают. Каково же было его удивление, когда он увидел Дуню, неторопливо выходящую из-за ширм, которыми был отделён её угол в их единственной комнате. Дуня стояла перед ним в накрахмаленном платье, её волосы были тщательно уложены в какую-то новую причёску, она даже накрасила ресницы, как заметил Родион.
- Так вот почему ты так долго копалась! - воскликнул он. - Тебе не стыдно?
- Мы же в Филармонию идём, - равнодушно ответила Дуня, - я же не могу, как попало...
В Филармонии она вела себя как чужая. В антракте, вместо того, чтобы поддержать разговор о только что услышанном фортепьянном концерте, который было начал Родион, она лишь посматривала на своего брата как-то покровительственно и, казалось, только ожидала того момента, когда они пройдут в фойе мимо очередного зеркала и ей вновь представится возможность насладиться собственным отражением. Видно было, что из своих обоих детей Полина Александровна в эту минуту гордилась больше всего Дунечкой, такой красивой, такой опрятной и такой послушной. Своё послушание Дунечка доказывала тем, что шла под руку со своей мамой, в то время как Родион, ощущая себя почти лишним, недоумённо плёлся следом.
Раскольников отвлёкся от своих воспоминаний, так как его внимание привлекли два предмета, прикреплённые к стене под чёрно-белой фотокарточкой. Это была верёвка, завязанная каким-то хитрым морским узлом, и военный кортик, подвешенный рядом на покрытой золотой краской цепочке.
"Наверное, этот, - Родион взглянул на человека в мундире, - служил во флоте".
Постепенно Раскольникову становилось тяжело оставаться в этой маленькой комнатке наедине со своими тяжёлыми предчувствиями и волнующими размышлениями, да ещё под наблюдением этих суровых четырёх глаз. Он попробовал ещё раз дозвониться до Дуни, но линия была по-прежнему занята.
Снизу доносились, казалось, звуки русской народной песни, которую кто-то, должно быть, затянул и которая приятно контрастировала с хаотичными эстрадными ритмами, поднимавшимися до этого из гостиной. Раскольникову захотелось спуститься вниз, поближе к успокаивающей и в то же время как-то надрывающей душу мелодии. Но по мере того, как Раскольников приближался к гостиной, он с удивлением устанавливал, что народная песня звучала как-то не совсем обычно: во-первых, она была окружена жёстким гитарным саундом, во-вторых, и это уж не вписывалось ни в какие рамки, исполнялась, видимо, по-английски. По крайней мере, Раскольников уже отчётливо мог разобрать слово "babe", повторяемое на разные лады. Очутившись внизу, Раскольников вынужден был окончательно установить, что так называемая народная песня на самом деле раздавалась из проигрывателя и исполнялась группой "Led Zeppelin". Но это открытие не разрушило очарования песни и Раскольников тихонько присел к столу, чтобы послушать. За столом уже никого не было. Те, кто остались в гостиной, танцевали попарно медленный танец, и только ребёнок, по-видимому тот самый, который встретил Раскольникова и Разумихина ещё в коридоре, сосредоточенно балансировал на своей трёхколёсной машине между танцующими парами, то и дело выкрикивая: "би-би". Так как свет в комнате был выключен, Раскольников по-прежнему не мог установить, мальчик это или девочка.
Родион налил себе водки, ещё в избытке стоявшей на столе, и выпил. Ему хотелось удержать блаженное состояние, навеянное музыкой, и он с наслаждением чувствовал, как водка в комбинации с растянутыми завораживающими аккордами очищала его мозг от неприятных мыслей и в то же время сковывала дальнейшую умственную деятельность.
Песня казалась нескончаемой, хотя, наверное, это была уже вторая или третья. Пары уходили проветриться на улицу и приходили вновь, а Раскольников всё сидел на своём месте и пил, постепенно забывая о том, что мучило его. Танцующие фигуры расплывались у него перед глазами. а доносившееся из проигрывателя "baby" сливалось с возгласами "би-би" катающегося на велосипеде ребёнка...
Но вот чья-то грубая рука сменила пластинку, и прежде чем позеленевший от гнева Раскольников успел возмутиться, все уже радостно танцевали под какую-то жизнеутверждающую эстрадную мелодию. Блаженное забытье, в котором находился Раскольников, мгновенно исчезло, и несмотря на то, что он уже выпил порядочное количество алкоголя, а, может быть, именно поэтому, все его проблемы вдруг представились ему особенно отчётливо. Разгневанный и раздражённый, он встал и направился к лестнице, чтобы как можно скорее позвонить Дуне и освободиться от душивших его волнений.
Очутившись в комнате с распухшей кроватью, он тотчас же накинулся на телефон и набрал Дунин номер. Снова послышались короткие гудки. Раскольников в ярости бросил трубку. Запутанный узел на стене, казалось, подчёркивал безнадёжность положения. Раскольников почувствовал необходимость вырваться на волю из этой комнаты-склепа и вообще бежать ни теряя ни минуты из зелёного дома.
Спустившись вниз по лестнице, он увидел, что коридор был ярко освещён и заполнен детьми и взрослыми. Старичок, который прежде сидел во главе стола на детском празднике, стоял теперь посреди коридора с уже другим баяном, оклеенным в качестве украшения красотками с упаковок от колготок, и играл какую-то бесформенную мелодию, под которую дети радостно танцевали в присядку, а взрослые хлопали в ладоши. Из-за толпившихся в прихожей людей Раскольников лишь с трудом смог пробраться к двери. На крыльце он увидел Разумихина, целовавшего одну из тех девушек, которые в этот вечер танцевали с ним, что ещё больше раздражило Раскольникова. Не сказав своему приятелю ни слова, он поспешно выбежал за калитку и пошёл вперёд по вьющейся в поле дорожке.
Через минуту Разумихин нагнал его:
- Постой, Родион, ты куда?
- Иди назад и целуйся себе дальше, - огрызнулся Раскольников, ускоряя шаг.
- Ну-ну, не надо ревновать, - шутливо успокоил его Разумихин. - Ты же знаешь, что тебя мне никто не заменит...
Но Раскольников, ничего не отвечая, шёл дальше.
- Я бы тебе не советовал одному идти гулять в поле в таком состоянии, заблудишься ещё. Ты сколько выпил-то?
- Отстань, - был ответ Раскольникова.
Разумихин остановился, пожал плечами и пошёл обратно к зелёному дому.
Раскольникову казалось, что он идёт очень быстро, но, на самом деле, его не совсем твёрдый шаг был не так уж скор. Однако свежий воздух действовал отрезвляюще и успокаивающе, и Родион мог снова более или менее спокойно предаться своим размышлениям о Дуне...
Может быть, этот эпизод в Филармонии и был пустяком, но с тех пор Раскольникову всё больше стало бросаться в глаза, что в характере его сестры происходят существенные перемены. Она по-прежнему оставалась для него интересной собеседницей, по-прежнему разделяла его идеалы, но в то же время ему казалось, что она больше не принимает всё это всерьёз. Никакие, даже самые смелые и казавшиеся откровениями мысли, почерпнутые ими обоими, например, из совместного чтения Ницше, не могли заставить её теперь забыть хотя бы на один вечер про то, что надо делать уроки или играть на пианино упражнения для музыкальной школы. Сам Раскольников навсегда бросил свои занятия музыкой, когда убедился, что его призвание совсем в другом, и осознал, что все эти гаммы и этюды для него лишь пустая трата времени. Дуня, которая проявляла ничуть не больше интереса к музицированию, полностью соглашалась с ним в этом вопросе, но тем не менее продолжала каждый вечер твердить свои этюды, объясняя это тем, что "жалко ведь недоучиться пару лет" и "мама ведь будет огорчаться".
Раскольникова вообще всегда удивляло, как Дуня могла обращать все вещи и обстоятельства в свою пользу, вернее в пользу украшения своей особы. Тогда, в Филармонии к нему в первый раз закралось подозрение, что посещение концертов, чтение книг и вообще всё то, что поднимало Раскольникова по лестнице самопознания, Дуня использует подобно драгоценным камням, нанизывая их на ниточку и составляя из них бусы, подчёркивающие великолепие её личности.
У Раскольникова почти не было друзей, так как его задумчивая натура скорее отталкивала от него сверстников, да он и сам не дорожил почти ничьей дружбой. Дуня, напротив, имела большой круг знакомых, с которыми она проводила всё больше времени, несмотря на иронические замечания брата о том или ином приятеле или подруге. В конце концов она вообще перестала знакомить их с Родионом.
Но больше всего подогревала их разногласия, сама того не замечая, Полина Александровна. В Дуне она видела образцовую дочь, всегда аккуратную, вежливую и внимательную. Ей наверняка хотелось сделать из замкнутого, часто угрюмого Родиона не менее образцового ребёнка. Не раз обращала она его внимание на порядок, который царил среди Дуниных вещей, не раз вздыхала она по поводу заброшенных им уроков музыки, не раз просила Родиона встретить с улыбкой гостей, как это всегда делала Дуня.
Однако Дунечка была не так уж безгрешна. Например Раскольников знал, что она лет с четырнадцати курила: факт, который, узнай об этом Полина Александровна, непременно привел бы её в шок. А однажды (тогда Дуне только что исполнилось семнадцать) Родион случайно наткнулся среди её вещей на фотографии, на которых его сестра в одной лёгкой кружевной сорочке с грацией модели позировала неведомому фотографу. Как выяснилось, фотографии сделал Дунин друг, художник, увлекающийся, видимо, ещё и фотоделом. Родион видел его несколько раз мельком, он был лет на десять старше Дуни. Впрочем, для неё он был не первым и не последним. Полина Александровна, конечно, не догадывалась ни о фотографиях, ни о том, что Дуня ходила со своими "мальчиками" не только в кино и в театр. Для неё Дунечка была светлым ангелом, которого необходимо было ставить в пример угрюмому, недисциплинированному Родиону.
- Твоя мать никак не может смириться с тем, что у неё в семье растёт мужчина, - объяснял Родиону отец, который после развода жил со своей новой женой в Москве и приезжал раз в полгода повидаться с детьми. - Ей бы хотелось иметь двух девчонок. Хотя ты, Родя, уже почти превратился в бабу. Ну-ка скажи, когда ты в последний раз дрался?
- Не помню. Ненавижу драки.
- Вот те на! Да какой же ты после этого мужик? Как же ты сможешь за себя постоять? Ты и в солдатиков-то, я помню, никогда не играл. Всё, надо взяться за твоё воспитание. Завтра же пойду, запишу тебя в секцию бокса, у меня там один знакомый тренер. Может, возьмёт тебя, такого хиленького. А то всё книжки читаешь...
Родиону было обидно, что отец называет его "хиленьким". В конце концов он ничего не имел против физического развития и даже старался делать каждое утро зарядку. Но бокс казался ему самым отвратительным и жестоким видом спорта, который только есть на свете. Именно поэтому, как ни странно это звучит, он и согласился тогда принять предложение отца. Ему хотелось преодолеть себя, преодолеть своё отвращение к драке, доказать себе, что он сможет, если надо. В конце концов, это вполне вписывалось в его представления о сильном человеке, способном с помощью своей железной воли изменить целый мир, не говоря уже о собственных пристрастиях... Ему хотелось переломить себя...
Раскольников вдруг заметил впереди в поле дымящиеся костры. Это привело его в какое-то по-детски радостное, возбуждённое состояние. Ему захотелось бежать на этот огонь, как на маяк, улечься около него, почувствовать его зарево на своём лице. Он жаждал просветления всей своей душой.
Родион уже мог различить фигуры, движущиеся между кострами, и несколько телег, запряжённых лошадьми: в поле стоял цыганский табор. Родион никогда ещё не видел такого количества цыган, да ещё в таборе. Ему показалось странным, что они не поют и не пляшут, а напротив, передвигаются лениво, как бы нехотя, что, в принципе, можно было бы легко объяснить, так как было уже около часа ночи. Те, кто не спал, лёжа на телегах или на земле, сидели или ходили возле костров, нехотя переговариваясь друг с другом.
"Вот это жизнь! - подумал Раскольников, - Полная свобода".
Хотя в то же время он не мог не признаться себе, что в этой картине было и что-то пугающее, тревожное. Он остановился, не решаясь подходить ближе. Но его уже заметили: две женщины, как показалось Родиону, отделились от табора и направились в его сторону. Он подумал немного и пошёл им навстречу.
Одна из женщин была лет тридцати, другая лет семнадцати, обе беременные и обе обольстительно улыбались. Раскольников удивился: кто это послал двух беременных женщин одних навстречу незнакомому мужчине? Та, которая была моложе, своей загадочной улыбкой напомнила ему Дуню. У него защемило сердце: "А вдруг Дуня тоже .. того... беременная. Такое ведь вполне может быть. И такая же беззащитная, как эти бедные женщины... Хотя почему, собственно говоря, бедные? Вот они идут, чем-то очень довольные, весёлые, будто хотят что-то сообщить..."
Цыганки подошли вплотную к нему и быстро заговорили на непонятном ему языке, бросая в его сторону кокетливые взгляды. Раскольникову вдруг сделалось стыдно, что он стоит перед двумя женщинами в таком непривлекательном, полупьяном виде. Но цыганки будто не замечали этого и смотрели на Родиона очень приветливо. Более молодая даже взяла его за руку и по-русски предложила погадать. Та, которая была постарше, заботливо поправляла ему в этот момент рубашку.
Раскольникову казалось, что это добрые, всепрощающие ангелы спустились с неба, чтобы утешить его и полюбить таким, какой он есть. Он и не заметил, как улыбка расцвела на его лице и рука сама раскрылась перед глазами цыганки, обнажив запутанную структуру линий на дрожащей ладони. Молодая цыганка, казалось, тотчас же разобралась в этом лабиринте и пообещала ему своим низким голосом долгую жизнь, большую любовь и дальнюю дорогу. Раскольникову так понравилось это гадание, что он подставил и вторую руку, но цыганки почему-то отклонили это предложение и заспешили назад к табору.
- Ну а карты, а карты у вас есть? - отчаянно прокричал Раскольников им вдогонку и даже потянул молоденькую за платок, который был накинут ей на плечи.
Ему не хотелось, чтобы эти феи так быстро покидали его. Но цыганки заторопились ещё больше, пустились от него почти бегом. Раскольников попытался было догнать их, но ноги не совсем слушались его. Кроме того, он почувствовал вдруг внезапную усталость, которая окончательно заставила его отказаться от попыток настигнуть своих пастушек, как он уже мысленно окрестил их.
То ли от алкоголя, то ли от того, что он уже целые сутки не спал, ноги у него подкашивались, и глаза слипались. Силуэты удаляющихся цыганок казались ему уже фигурами из царства снов, в которое его неодолимо затягивало против его воли. Он опустилась на землю и тут же заснул.
Но сновидения его отнюдь не были сладкими. Он отчётливо видел себя лет в четырнадцать, в тот день, когда отец вёл его записываться в секцию бокса. Родион уже по дороге сжимает кулаки, стараясь представить себе, как враги один за другим уступают его натиску. Снег хлещет его по лицу, но он не опускает голову, не прикрывает глаз, убеждённый, что сегодня из Родиона Раскольникова должен выйти новый человек, которого не способны остановить никакие препятствия на пути к цели...
Отец, договорившись с тренером, предлагает Родиону сначала посмотреть, как будут драться другие. Двое мальчишек выходят на ринг. Они стараются не смотреть друг на друга, делают суровые лица. Однако Раскольникову кажется, что им обоим не хочется драться, а хочется подойти друг к другу, улыбнуться, рассказать что-нибудь весёлое... Раскольников чувствует ужасную ненависть и презрение к тренеру, который подстрекает этих мальчишек к бою, даёт им указания, куда они должны направлять свои удары. Вот удар приходится прямо в нос одному из дерущихся на ринге. Родион замечает струйку крови. Но тренер и не думает останавливать раунд, он настаивает на продолжении боя. Родион закрывает глаза, не может смотреть, как красные капли падают на пол, как мальчишка с разбитым носом получает всё новые удары от своего противника, оказывается уже в самом углу ринга, откуда ему некуда больше отступать... На глазах у Родиона выступают слёзы.
- Это просто отвратительно! - бросает он в глаза тренеру и выбегает из спортивного зала.
Отец нагоняет его в коридоре, с силой хватает его за ворот рубашки:
- Ты что, с ума спятил? Не позорь отца, вернись обратно!
Но увидев, что Родион прячет от него красное от слёз лицо, прибавляет примирительно:
- Эх ты, девчонка... Дуня и то, я уверен, смогла бы...
Раскольников вздрогнул всем телом и пробудился от кошмарного сна, который, насколько он мог теперь припомнить, в точности повторял пережитое им в детстве, да ещё с такой ужасающей отчётливостью, что ему казалось: вся сцена разыгралась действительно несколько секунд назад. События же, непосредственно предшествовавшие его погружению в сон, припоминал он, напротив, очень смутно, будто они ему приснились когда-то давно.
Он оглянулся: табора уже нигде не было видно. Наверное, цыгане ушли этой ночью, только холмики угля виднелись там, где они жгли костры. Раскольников поднялся, ощущая сильную головную боль, и отряхнул траву со своих брюк и рубашки. Утренняя прохлада неприятно обжигала его тело. Всё ещё под впечатлением своего сна он рассеянно топтался на месте, пытаясь определить, в каком направлении находится деревня, хотя идти туда ему абсолютно не хотелось. Но больше идти было некуда. Осознав это, Раскольников поплёлся в ту сторону, в которой предполагал найти зелёный дом, где накануне праздновали день рождения и откуда, как он всё ещё помнил, ему непременно нужно было позвонить.
"Дуня и то смогла бы... - повторял он мысленно слова отца, которые так живо напомнил ему сон. - В этом я не сомневаюсь. Дуня смогла бы, она всё может".
Он вспомнил, что когда на кухне внезапно появлялась мышь, Дуня в противоположность другим особам женского пола, обитавшим в их коммунальной квартире, не визжала, не вскакивала на стул, а относилась к этому даже как-то с юмором и уверяла до смерти перепуганных соседок, что и мышка ведь живое существо, пусть себе побегает.
Да что там мышка, Дуня и в более серьёзных обстоятельствах не теряла присутствия духа. Когда два года тому назад Полина Александровна в первый раз попала в больницу с приступом астмы, все заботы о больной матери легли на Дуню: она каждый день ездила её навещать, доставала где-то дефицитные лекарства, да ещё умудрялась в то же самое время сдавать вступительные экзамены в университет. Родион удивлялся тому твёрдому спокойствию, с каким она выслушивала неутешительные прогнозы врачей или сидела целыми часами у постели Полины Александровны, обвешанной различными капельницами и с трудом вдыхающей и выдыхающей воздух. Родион как-то видел по телевизору репортаж про одного американского фермера, помогавшего спасателям ликвидировать аварию поезда, сошедшего с рельсов недалеко ото его родного села. Всю ночь этот фермер вытаскивал погибших и раненых из-под обломков, а наутро, не оставив никакой прощальной записки, покончил с собой. Раскольников тогда подумал, что прекрасно понимает поступок американца: человеку стало просто страшно жить в мире, в котором могут происходить такие катастрофы. Вот и Родион был надолго лишён душевного равновесия, после того, как в первый раз навестил мать в её палате. Он не мог переносить картины ничьих страданий и чувствовал, что, ухаживая за Полиной Александровной, ставит себя самого на грань нервного срыва. В конце концов он стал избегать больничных визитов.
Дуня принимала его повышенную чувствительность за равнодушие. Тогда-то и произошёл окончательный разрыв между Раскольниковым и его сестрой. Она хотя и не упрекала Родиона за то, что ей приходится всё делать самой, но относилась к нему теперь как-то презрительно, будто он был всего лишь второстепенным членом семьи. Бывало они не разговаривали целыми днями, чемуРаскольников, правда, насколько он помнил, сам положил начало.
Когда мать вернулась из больницы, ситуация ещё ухудшилась. Полина Александровна передала всё хозяйство окончательно в руки дочери, зная, что на неё можно положиться. Родион чувствовал себя третьим лишним, хотя мать, казалось, всё простила ему, и всячески пыталась вновь сблизиться с сыном. Но именно эти попытки и заставляли его особенно отчётливо осознать своё отчуждение. Ему становилось ясно: он не сможет оправдать ожидания Полины Александровны, не сможет приспособиться или хотя бы сделать вид, что приспособился к её представлениям о жизни. Вернее, у неё и не было никаких представлений на этот счёт, она плыла по течению, как мёртвая рыба, наивно полагая, что каждый, кто сознательно выбирает свой курс в океане жизни, подвергает себя ужасной опасности. Неудивительно, что больше всего она старалась отвратить эту опасность от собственных детей. Но привычка плыть по течению и тут брала своё: её попытки повлиять на сына ограничивались лишь вздохами и косвенными намёками на то, каким она хотела бы видеть его будущее. Это-то и было ему невыносимо, но ещё более невыносима была Дуня, которая с серьёзным видом кивала головой, когда мать таким образом мечтала вслух. Что при этом было на уме у его сестры, Раскольников не знал: к тому времени они давно уже не разговаривали друг с другом...
Раскольников понял, что дорога привела его куда-то не туда. Зелёного дома не было видно. Родион оказался на незнакомой ему окраине села. А может, это было уже совсем другое село. В этот ранний час улица казалась абсолютно необитаемой. Лишь несколько собак, завидев Раскольникова, выскочили из будок и громко залаяли. Но никто не вышел посмотреть, что случилось. Родион заметил впереди круглые купола деревянной церквушки, выкрашенные той же золотой краской, которой обычно покрывают бюст Ленина на центральных площадях провинциальных городков.
Родион собирался пройти мимо, но за церковью уже снова начиналось поле. Раскольников потоптался на месте. Дверь в церковь была гостеприимно открыта. В надежде встретить там кого-нибудь, кто мог бы объяснить ему дорогу, заблудившийся странник переступил порог храма.
Раскольникову, как ни странно, ещё ни разу не доводилось бывать в действующей церкви. Его поразила таинственная полутьма. Редкие свечки отбрасывали свой скупой свет на изображения святых. Деревянный пол скрипел под ногами, отзываясь на каждый шаг. Во всём этом было что-то пугающее и одновременно торжественное. Родион затаил дыхание, в его глазах блеснули слёзы восторга и умиления. Он приблизился к одной из сочно раскрашенных икон: на ней был изображён Георгий Победоносец, убивающий копьём змея, беспомощно извивающегося под копытами его коня. Этот мотив был хорошо известен Раскольникову из художественных альбомов, но ни одно из виденных им ранее изображений победоносного святого, среди которых были и более известные экземпляры, не производило на него такого впечатления. Георгий был изображён в профиль, со слегка наклонённой головой. Его нежное, почти женственное лицо носило выражение задумчивого вдохновения. Ничего грозного или жестокого не было в этом лице. Карающее копьё, убивающее змея, существовало как бы отдельно от него. Георгий безжалостно наказывал зло, не изменяя при этом своей утончённой натуре, оставаясь праведником даже в совершаемом им насилии.
Раскольникову вдруг стало как-то весело. Он даже улыбнулся, и, не видя смысла долее оставаться в церкви, поспешно вышел на улицу. На крыльце сидела завёрнутая в чёрный платок старушка, ожидающая милостыню. У Раскольникова было хорошее настроение: хотелось никому ни в чём не отказывать. Он порылся в карманах в поисках мелочи и вдруг чуть не вскрикнул от изумления: карманы были абсолютно пусты. Две медные монетки, правда, ему удалось выудить наружу, но куда же делись бумажные купюры, которые он получил пару недель назад за Настино кольцо? События минувшей ночи бешено протанцевали в его потрясённом мозгу. Пастушки-цыганки, их весёлые лица, их заботливые руки на его одежде... Угрызения совести охватили Раскольникова при мысли о собственной преступной неосторожности. Забыв про старушку-нищенку, он поплёлся прочь, не разбирая дороги.
Его сердце вздрагивало с такой силой, что ему казалось, с каждым ударом оно переворачивается в груди, как лётчик, проделывающий мёртвую петлю. Как он будет оправдываться перед Настей? Как сможет теперь смотреть ей в глаза? Да это ещё что! Самое главное: как они теперь дотянут до конца месяца? Ведь Настя же не случайно колечко продала, значит совсем плохо стало с деньгами.
В этом отчаянном и одновременно болезненно сосредоточенном расположении духа Раскольников как-то быстро и без посторонней помощи взял правильное направление и через полчаса был уже в той самой деревне и перед тем самым домом, где покинул вчера Разумихина. В доме и вокруг него царила тишина. Всё, казалось, одновременно, как в сказке, погрузилось в сон. Один Разумихин сидел на ступеньках крыльца и рассматривал прошлогодний номер журнала "Советский экран". Увидев своего друга, он радостно вскочил и воскликнул:
- Ну вот, возвращение блудного сына! А я уже думал, ты с цыганами ушёл: мне говорили, здесь недалеко в поле табор цыганский сегодня ночью стоял...
Но Раскольников грубо оттолкнул Разумихина. Не ради него он вернулся сюда. Взбежав вверх по лестнице, Родион распахнул дверь комнаты, из которой он ночью безуспешно пытался дозвониться до Дуни. С тех пор здесь произошли некоторые изменения: чёрно-белый портрет в рамке покосился набок, кортик упал на пол, с некогда аккуратно застеленной кровати сползло покрывало, а главное - на полу лежали два парня, погружённые в такой глубокий сон, что быстрые шаги Раскольникова и с шумом захлопнувшаяся за ним дверь не заставили их даже пошевелиться.
Родион бесцеремонно уселся на кровать и набрал Дунин номер.
- Алло, - послышался немного заспанный голос его сестры.
- Дуня, - Раскольников не мог скрыть своего волнения, - это я. Я всю ночь не мог тебе дозвониться. Скажи, что у тебя произошло?
- Абсолютно ничего, - Дунин невозмутимый тон заставил Родиона немного успокоиться на её счёт. - Я просто хотела сказать тебе, что выхожу замуж.
Равнодушие, с которым были сказаны эти слова, снова привело Родиона в беспокойство.
- Да за кого же, чёрт возьми?! - воскликнул он, так как Дуня молчала.
- За Петра Петровича Лужина. Ты его знаешь, он профессор на кафедре истории КПСС.
- Ты шутишь? Этот старый...
- Нет, я не шучу. Ты ведь приедешь сегодня в город? Ну вот. Заходи ко мне, я тебе всё расскажу. Пока.
Дуня повесила трубку.
Раскольников был не в состоянии представить себе, как обстоятельства могли сложиться таким образом, чтобы Дуня решила выйти замуж за Лужина, с которым они, насколько знал Родион, до недавнего времени даже и знакомы-то не были. Ведь его сестра закончила всего лишь второй курс, а значит - центральный экзамен по истории КПСС ей ещё сдавать не приходилось. Да если бы они и познакомились, Дуня и смотреть бы на такого не стала, да ещё наверняка подняла бы его на смех, если бы он вздумал за ней ухаживать. Хотя чему удивляться? Он не разговаривал с сестрой уже около года. Кто знает, в какой они с матерью сейчас находятся ситуации? Кто же им поможет? Ведь не он же, который мало того, что сам денег никаких не имеет, но ещё и теряет предназначенные, по крайней мере частично, на его содержание деньги своей любовницы...
Взгляд Родиона упал на морской узел, который по-прежнему гордо висел под покосившимся портретом. Этот узел, видимо сплетённый много лет назад кем-то, кого наверняка уже не было в живых (может быть, даже военным с фотографии), и сохранявшийся теперь как память, производил на Раскольникова неприятное впечатление именно тем, что он уже не мог, да и никогда не должен был быть распутан. Четыре глаза со сдвинувшейся набок фотографии глядели на Раскольникова теперь как-то исподлобья и оттого ещё более сурово. Под влиянием этого взгляда Раскольников почувствовал в себе странный прилив сил. Он встал, перешагнул через неподававшие признаков жизни тела обоих спящих, поднял с пола упавший морской кортик, вынул его из ножен и тщательно разрезал им причудливый узел на две половинки. Как он и думал, ему тут же стало намного легче...
Продолжение
Оглавление
© Екатерина Васильева-Островская, 2000-2024.
© Сетевая Словесность, 2000-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
