Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность





МОСКВА-ПЕТЕРБУРГ,  "ПОСТСКРИПТУМ"


Последнее время в русском языке появилось новое ругательство - маргинал. Употребляют его сплошь и рядом, к месту и не к месту, почти не задумываясь о значении слова, чаще всего подменяя им пахнущее немодным марксизмом - люмпен. Маргиналы, мол, и такие, и сякие, и этакие, выпали из жизни и очутились в сточной канаве, а мы находимся в самой гуще народной, в общем движении, со всеми вместе. Удивительным образом подобные заклинания соседствуют с гимнами индивидуализму и дежурными проклятиями в адрес постылого коллективизма, а есть ли большие индивидуалисты, чем настоящие маргиналы! Разве что авторы газетных статей, посвященных соборности и новой национальной идее. Особенно забавны разговоры о маргинальности в литературе, потому что подразумевают они наличие некоего центра, иногда, выражаясь красиво, рассуждают о мэйнстриме. В поисках мэйнстрима стараются вовсю: одни помещают в этот гипотетический бурный поток любой опубликованный в "Знамени" или "Новом мире" текст, другие объявляют критерием приверженность "русскому реализму" ("авангардизму", "постмодернизму" и т.д.). Всяк хвалит своих друзей и презирает сидящих на соседнем диване. Тридцать три компании, и каждая считает маргинальными все прочие. Центр исчезает и распыляется, центра нет.

Неудивительно, что в этой ситуации наибольший интерес и уважение вызывают маргиналы, свою особость и в некотором роде отверженность четко осознающие. (Для того чтобы окончательно снять со слова оттенок пренебрежения, скажу, что таковыми были, на мой взгляд, обэриуты, таков был Венедикт Ерофеев.) Подлинная, радикальная маргинальность присуща немногим: покойному "Гуманитарному фонду", альманаху "Черновик", может быть, "Соло", но сегодня любое издание неизбежно оказывается в положении отщепенца, и в полной мере это относится к московско-петербургскому журналу "Постскриптум". Подозреваю, что вышесказанное может вызвать решительный протест со стороны создателей журнала, но ведь само название его превращает любой опубликованный текст в некое примечание к суммарному сверхтексту, в дополнение к уже написанному, в ремарку на полях. Впрочем, кусочек пространства, на котором расположился "Постскриптум" выглядит вполне респектабельно: главенствуют умеренность, пристойная традиционность и чувство собственного достоинства. Свой круг авторов, редко встречающихся в других местах, и почти полное отсутствие абсолютно провальных публикаций дополняют картину. Трава на газоне аккуратно пострижена и радует взоры прохожих.

Далее, по заведенной схеме, следует кого-то слегка похвалить, кого-то слегка ударить, но передо мной определенная преграда: один из постоянных авторов "P.S." Леонид Костюков в статье "Правила литературной полемики" объяснил нам, что в критике должен быть "примат позитивной оценки", т.е. ругаться не стоит, бесполезно и бессмысленно. Но одно дело, когда мелькнет нечто нелепо задуманное и нелепо исполненное, мелькнет и следа не оставит, тут можно и промолчать, но совсем другой коленкор, когда громогласно объявляют шедеврами среднестатистические романы или увенчивают престижными премиями посредственные сочинения посредственных литераторов - тут уж поневоле приходится что-нибудь да вякнуть. Никуда не деться от своих эмоций и вкусов. Написав о вкусах, я вновь сталкиваюсь с Леонидом Костюковым, продолжающим - в другой статье и по другому поводу - поучать: "Хороший вкус - это стандартный вкус хорошего круга. Хороший круг - ядро литературного процесса в позитивном понимании этого сочетания слов". Нам надо только решить, что есть "ядро литературного процесса", и как быть, если ядра нет. С точки зрения Костюкова, вопросы вкуса решаются голосованием, с моей - это сугубо личное дело критика, никаким стандартам не подчиняющегося.

Вообще, эссеистика в "P.S." наиболее уязвима. Некоторые авторы страдают жесточайшей глухотой и, кажется, не способны услышать самих себя. Вот, например, Александр Вяльцев в "эскизах о поэзии" "Бессмертная иллюзия слов" пишет: "Уникальность Пушкина в том, что работая в скудном пространстве стилистической и языковой нормы, он умудрялся не быть банальным. <...> Ничего нового, никаких языковых кунштюков, смелых метафор, авангардистских причуд". Спорить с этим утверждением даже как-то и неудобно. Ну почему, почему "пространство стилистической и языковой нормы" вдруг оказалось скудным? И какие такие авангардисты, любители "языковых кунштюков", обнаружились в первой трети XIX века? И так ли уж традиционен и прост был Пушкин в глазах современников, и разве не был он самым дерзким новатором, и, в конце концов, "стилистическая и языковая норма" разве не им была определена?

Еще один пример - пустая, многословная статья Бориса Гофмана "Генетический код поэта Мандельштама". На тридцати полновесных страницах Гофман пытается доказать, что Мандельштам являлся наследником ветхозаветных пророков, и был призван Богом обличить Сталина, воззвать к людям, сказать слово правды, пожертвовав собой. Какая-либо полемика с Б.Гофманом излишня. Всему есть предел. Ограничусь несколькими цитатами, характеризующих уровень писаний. "Они были наготове всегда, <...> ждали, когда Голос настигнет любого из них, и он, античным средиземноморским камикадзе (курсив мой - А.У.), двинется исполнять указание". (Это о библейских пророках.) "Шел 23-й год, больной Ленин был отключен от дел, Сталин, расширяясь, занимал место ..." (Так и видишь Владимира Ильича с тумблером на лбу и "кремлевского горца", расширяющегося, как газ при нагревании.) И апофеоз, кода: "... и кажется, будто крылатый перелом зреет в поэте" - фантазия отказывается работать, "крылатый перелом" - вне моих представлений.

К счастью, в нашем случае пара ложек дегтя продукта не испортила. Наиболее интересны статьи Виктора Топорова и Дмитрия Бавильского. Если воспользоваться определением Вячеслава Курицына, то первый представляет старую, интеллигентскую критику, озабоченную поисками правды, второй - критику новую, интеллектуальную, занимающуюся ментальными практиками. "Постскриптум" дал возможность высказаться обоим, а уж читатель вправе выбирать между суровым анализом Топорова и легким (но не легковесным) скольжением Бавильского, или с равным вниманием отнестись и к тому, и к другому.

Что касается собственно художественных тестов, того, что англичане называют fiction, то центральное место в журнале занимает примечательный роман Е.Клюева "Книга теней". Написанный в 1983 году, роман несет на себе родовые приметы времени: любовь к всевозможной сказочной фантастике, густую романтическую накипь, сильный привкус интеллигентского фрондерства. Привет от братьев Стругацких, Владимира Орлова и Марка Захарова. Роман неплохо написан и чрезвычайно читабелен.

В придуманной Клюевым реальности сосуществуют два мира: мир теней и мир живых. После смерти человека душа его (она же тень) переселяется в Элизиум, утрачивает свою индивидуальность, чтобы затем, безликой и бесчувственной, вступить в следующий "витальный цикл", но, несмотря ни на что, земная судьба нового "носителя" зависит от истории его тени. Хотя любые контакты теней с людьми запрещены под страхом "рассредоточения", одна неуемная Тень, не пожелавшая забыть своего ученика и свою возлюбленную, решила поведать людям, что они бессмертны... Ее приключения и приключения ее московских друзей (среди которых современные воплощения Эвридики, Орфея и царя Аида) заканчиваются грандиозным "народным" восстанием в царстве теней. Справедливость восторжествовала, "усилия живых и мертвых в познании универсума - объединились", любовь победила смерть, Чипполино изгнал сеньора Помидора, оружейник Просперо вырвался на свободу. "Книга теней" заставляет вспомнить парфюмерное словечко "ретро", а милая старомодность в сочетании с полудетективной фабулой и возвышенной чувствительностью доставляет искреннее удовольствие. Но это не всё, что можно сказать о романе, авторская игра тоньше и интересней, перед нами кроме всего прочего книга литературных теней. Заимствования наползают на заимствования, и каждое отрефлексировано: Воланда поминают в первой же сцене, бунтующая тень зовется Тенью Ученого и двести лет назад жила в Германии и т.д. Клюев как будто спешит предупредить все возможные обвинения в подражании, составляя список предшественников: Шамиссо, Булгаков, Шварц, и кто там еще? Для пущей сложности он вводит в роман и самого автора, до поры до времени скрытого под псевдонимом "восьмерки". "Восьмерки" самый таинственный и странный персонаж среди таинственных и странных персонажей, остальные герои находятся с ним в сложных отношениях: действуют по его указке, бунтуют, возмущаются, подозревают во всех смертных грехах и страшных преступлениях, ненавидят и выслеживают. "Восьмерки" - демиург, а "Книга теней" - еще и роман о взаимосвязях творца и его созданий, и интересно сравнить его с недавними текстами Александра Бородыни "Гонщик" и "Цепной щенок", где герои также пытаются найти того, кто всё это придумал, того, кто всем управляет. В романах Бородыни жестокость и насилие, убийство, смерть, кровь открывают путь к создателю, а "Книга теней" заканчивается идиллическим ужином, объединившим и автора, и персонажей, включая второстепенных и эпизодических. Восемьдесят третий год это нам не девяносто шестой.

Среди прочих текстов выделяются триптих Владислава Отрошенко "Персона вне достоверности" и роман Юрия Цыганова "Гарри-бес и его подопечные". Отрошенко, один из претендентов на гордое звание "русского Борхеса", как всегда вписал свои прихотливые фантазии в южнорусский пейзаж, заставив очередного отменно необычного донского казака сделать открытие, "что не существует прошлого и будущего, а есть только одно неделимое и вечное Настоящее"; потом выясняется, что пространства тоже не существует, оно "возникает по мере надобности для каждой отдельной души и для каждого отдельного случая"; сам казак двоится, троится и превращается в "персону вне достоверности"; реален лишь "единый и вечный Текст", каковой неизбежно явится когда-нибудь миру.

"Гарри-бес и его подопечные" - пример современного романа, почти лишенного композиции, почти распадающегося на отдельные части, связанные лишь тонкой фольклорной интонацией. Еле-еле удается пройти Цыганову по тропинке, где справа полная ватообразная бесформенность, а слева кристаллический холод стилизаторства. Чуть-чуть в сторону, и провал неизбежен, но именно это чуть-чуть и удерживает в равновесии историю любви и гибели, разбавленную гротескными картинками быта московского художественного подполья.

Есть еще в "Постскриптуме" и рассказы, и стихи, и статьи, но дальнейшее перечисление авторов и названий лишено смысла. Лучше сделать завершающий вывод. Журнал издается второй год подряд, он в своем роде замечателен, он замечен. Не трудно понять, что "P.S." сегодня - выходящий три раза в год тиражом полторы тысячи экземпляров - это многие толстые журналы завтра, когда прекратит свою помощь фонд Сороса (о чем уже промелькнуло сообщение в прессе). Ориентированный исключительно на литературу, лишенный политической публицистики, более уместной на страницах газет, строго говоря, не журнал, а альманах - "Постскриптум" демонстрирует один из возможных вариантов трансформации традиционных "толстяков", но, боюсь, их погубят амбиции. "P.S." скромнее, гибче и жизнеспособней.


"Независимая газета" от 24.01.97 (под названием "Стандартный вкус").




© Андрей Урицкий, 1997-2024.
© Сетевая Словесность, 2002-2024.





Словесность