ТРЕТЬЯ ОСЕНЬ В УРЮМЕ

Уже ноябрь. Березки, черемуха и верба в моем дворе облетели. В деревнях, как правило, срубают все, что не плодоносит, или, по крайней мере, не заморское. А я – городской. Мне приятно, когда за окном вот так: родные березки, черемуха да верба.

Деревьям повезло – вылезли при недогляде в опустевшем жилище. Их семена потеряли, наверное, птички, или пригнал сюда ветер. Много птичьих заначек я видел еще на даче: в поленницах дров, в старых матрасах, даже в ботинке. Заботливо уложены семечки подсолнуха, кусочки сала и хлебушек. Прятали излишек на случай голода и холодов. А потом забывали.

Я застал, когда эти ростки пробивались к солнцу из тени углов, из крапивы. Достигнув макушки забора, быстро пошли в рост. Раскинули широкие юбки, закрыли солнце своим жгучим недругам.

На задах – малина, смородина и вишня. Ягоды закатаны в банки – томятся в сладкой своей крови. Погреб и подполье заполнены овощами. Урожай крупный, тут чернозем. Собрал все – до мельчайшей морковки. Ведь это мой труд, отрада пахаря! Да и жаль бросать сиротинку под жгучий иней!

Яблони облетели начисто. В просвете между корявых сучьев замечаю вдруг два поздних яблока. Это антоновка. Боже мой!., как это вдруг?! А те спокойно качаются на ветру. Твердые, в золоченной броне, как два близнеца Евпатия Коловрата, готовы встретить нашествие скорых метелей.

В душе и жалость и былинная гордость!

Где-то должен быть черный ворон? А вон он! Вьется над распаханным полем.

Сороки трещат по заборам, в предвкушении зрелищ.

За околицей, где летом, под присмотром орланов, колосилась пшеница, начинается пологий склон. Он идет до оврагов, где бегут к Волге ручьи. Осенью легкие, весной бурлящие.

Молодые липки на распадке давно облетели. Под ногами чистое золото. В глазах рябит от его света.

У ручья лежат закаменелые остовы вековых стволов, в три обхвата. Деревья умерли стоя и с годами обрушились. На остовах, как птички-падальщицы, сидят и скачут вверх и вниз до земли крикливые цветом стайки опят.

Не те ли это дубы, что погибли при страшном холоде 1979 года, в январе? Тогда спасся лишь молодняк, прикрытый сверху кронами старших товарищей. Да и у молодняка – морозом пожгло стволы.

Однако случилось чудо! Израненные дубки пустили сквозь почернелую кору новые годовые кольца. И выжили! Нынче следы той болезни видно: когда выходит дубовая доска из зубьев пилорамы, она ломается вдоль на три длинные рейки, границей на срезах – та самая почерневшая кора. По ширине срединной рейки видно, какой ширины был этот дуб в 1979 году – в три или в четыре пальца всего. А по сему – метра в два-три высотой.

О массовой гибели здешних дубрав рассказал мне со скорбью на лице лесник.

Спускаться к Волге по извилистому изволоку, опасно. Тут в слякоть только лезгинку плясать, махая руками, иначе не удержаться на ногах. А машину сходу везет к обочине, все равно что по маслу. Благо, если на повороте есть земляная опора – от скребка трактора. Иначе – лететь, кувыркаясь, в овраг.

Прошлым летом кормил на берегу голубоглазую хаски. Мальчик жил за штакетником, на цепи. Еще щенок, подъярок. Рыбаки, возвращаясь от сетей на лодках, бросали ему с улова одну лишь сырую рыбу. Хлеб, прокисшие борщи и каши везли для скрытых в куще, за стальной сеткой, поросят. Такие вот в далеких деревнях сохранились финские дикие нравы, о которых писала в свое время кавалерист-девица Надежда Дурова. Собака и кошка тут живы, если есть в них польза.

Я кормил сирот. Одни соседи относились с пониманием. Другие, языкастые, которым казалось, что я их унизил своей жалостливостью, кричали с издевкой от своих ворот: " А сколько уже кошек развел-та?"

Пьяная Нона, за общим столом, накрытым на улице в честь Троицы, указала на меня пальцем: " Вот приедет Раин сын с Камчатки, он тебе покажет, как у чужих дворов по ночам шастать!"

Женщины на нее зашикали:

– Нона, ты что?!

– Нона!..

А ведь с этой Ноной-соседкой в первый год дружны были. Приходила задами в наш заброшенный сад, выкапывала на рассаду кусты малины и клубники. Душа нараспашку, разбитная, хлопала себя обеими руками по заду: "А у меня ведь и жопы нет! Вместо костей нержавейки стоят".

Много чего чудила, когда рюмка в рот попадет.

Ее кастрированный кот частенько проникал к нам в сарай, где вялилась развешанная на бечеве чехонь, и прыжком от досок сеновала срывал добычу на пол. Безобразничал и на веранде, тащил съестное, котячье, стоило лишь зевнуть, не закрыть дверь.

В ответ Ноне я ничего не сказал, отвернулся только на лавке. Хватит и того, что соседки ее пристыдили.

История с теми котятами, долгая. И тянется до сих пор. В первую нашу зиму умерла здесь одинокая бабка Рая. Остались у нее в доме две кошки. И два черных котенка. Я их заметил еще осенью. Все сидели на лавке у ворот. Зимой мать их перестала кормить. По науке они должны были погибнуть.

Всю зиму, а потом летом, ночами, когда нет на улице людей, я носил им в кастрюле рыбные каши. Перекидывал через ворота под навес. Однажды все-таки нарвался на родственницу покойной.

– Построй приют и корми, – бросила она неприязненно, выходя из ворот. – У тебя же баснословные гонорары! – и добавила, теряясь в метели: – не люблю кошек!

Летом к дому покойной я уже не подходил. Это стало нервировать. Ночь-ночью, но обязательно кто-нибудь да попадется навстречу. А я крадусь с кастрюлей... Какое-то чувство вороватости, ущербности ощущалось в такие минуты.

Стал выносить кастрюлю к своим воротам. Мигал вдаль фонариком, к вспышкам которого приучил подопечных.

Они уже ждали. Все четверо бежали ко мне с разных концов улицы. Один котенок от радости, как циркач, несколько раз переворачивался на бегу через бок.

К вспышкам фонаря в ночи привадились и другие коты, имевшие хозяев, приближались на полусогнутых на запах рыбы, сидели в траве и жмурились.

Эти четверо от бабки Раи кормятся у меня и сейчас. Но приходят реже.

Для хаски я варил такие же каши. Добавлял для сытности хлеба, разминал колотушкой. А когда недужил и все валилось из рук, просто отвозил ему цельный кирпич хлеба. Хлеб тут высшего сорта, белый, хрустящий.

В непогоду тоже не мог спокойно сидеть дома: все виделись в сумерках голодные голубые глаза, смотрящие сквозь штакетник вдаль – в бескрайнюю зыбь водохранилища.

После ливней дороги в деревне как будто подсыхали. Изволок, наверное, тоже подсох. И я решился ехать.

У нас тут два съезда к Волге. Один идет над обрывом, торфяной, а второй, где хаски живет, сплошь из глины. Однако там по спуску высокие земляные борта, и в овраг не стащит.

Я поехал.

Оказалось, в тени холмов глина не высохла. Она здесь чистая, без примесей, липкая, как клей.

У меня " Нива". Постояв над уклоном, подумав, я дал вперед...

За поворотом вся дорога размыта, между колеями, – изрезанная потоками воды канава, с метр глубиной. Идет, извилистая, почти до самого берега...

Пес встречает молча, виляет хвостом. Он лаять не умеет.

Вываливаю варево из кастрюли в миски. Пока он ест, сижу на корточках, курю.

Подступают сумерки. Вокруг заимки нависают леса. Ночь предстоит пасмурная и безлунная. Пес ест, и, кажется, остро чувствует, что в этом мире мы одни. Треплю его за холку и шагаю к калитке. Оборачиваюсь – он так и стоит, глядит на меня светодиодными глазами... Возвращаюсь, опять глажу его по голове, и теперь уже быстро иду к машине.

Подъем – не спуск, где машина легко катится вниз. На подъеме она всем весом давит в грунт, вращение колес это давление увеличивает.

Гляжу сквозь запотелое стекло вперед, нога чуть жмет на акселератор. Медленно работают обе оси. Включена пониженная усиленная передача. В салоне слышно, как глина, прилипшая толстым слоем к протекторам, мажет подкрылки, вездесущая, доставучая, как язык муравьеда, что залезет в любую щель.

Вот пошли между колеями те глубокие изломы. Лишь бы не сорвалось колесо. Я и телефон не взял, вызвать в случае беды трактор... Вдруг заднее колесо таки рухнуло, задок корпуса глухо стукнуло о грунт. Машину перекосило, носом вверх.

Это все? Ночевать здесь?..

Между тем ступня лежит на педали, в том же положении – едва-едва. И случается чудо! Цепляясь передними лапками, как жучок из ямки, "Нива" тихо-тихо выводит меня из канавы.

И я с восторженным холодком в груди в который раз благодарю небо, что купил в Москве не китайский "паркетник", а этот отечественный внедорожник, легкий и сильный, разработанный советскими инженерами 50 лет назад для председателей колхозов.

На следующий день я пошел к собачке уже пешком. Оставил машину на горе. Но и тут зачертыхался. На ногах были глубокие галоши, через несколько шагов я уже набрал на каждую -килограмм по пять глины. (Надо сказать, на брюхе "Нивы" я увез килограмм сто. Глина набилась в амортизаторные пружины и зимой замерзла. На мойке днище отказались мыть – не было приспособлений. Лишь весной, с наступлением оттепели глина, потерявшая прежнюю влагу, начала на трассе отлетать комками.)

Я измучился. То и дело галошу присасывало, ступня при шаге вылетала из нее. Оборачивался, стоя на одной ноге, цеплял носком галошу и дергал.

Покормил псину и долго отдыхал.

Решиться на подъем тем же путем у меня уже не хватило душевных сил. И я полез по высокой траве на гору. Отдыхать пришлось часто, преодолевать одышку. Сердце бешено колотилось...

Образ Хаски остался у меня в телефоне. В сумерках смотрят на меня, светятся голубые, будто подсвеченные изнутри, глаза.

Говорят, он потерялся на охоте в лесу. Убежал. Куда? Рыбаки отводят глаза...

Собак породы хаски держали здесь и прежде. Сам лесник держал. Сын прислал ему щенка с севера, где служил в пограничной разведке. Отец знал о повадках этой породы и лишь потому оставил щенка у себя, что это подарок единственного сына.

"Подарок" жил в вольере. Как-то перемахнул через забор и порезал 20 кур соседки. Всех до единой. Как хорек. Лесник ездил в Ульяновск. Покупал двадцать кур.

Другой односельчанин, рыбак, тоже держал хаски на берегу. Приехала к псине с кормежкой жена, расстегнула ошейник, отпустила, чтоб порезвился. Однако пес помчался в сторону деревни. Она позвонила мужу. Сейчас все гуси и куры, что бродят на улице, полягут с порезанным горлом. Рыбак взял ружье и пошел полями наперерез. На проселке и встретил, положил пса выстрелом в голову.

С высоких берегов падают в воду деревья. Цепляются за жизнь до последнего, пускают корни в глубь почвы. Но пройдут ливни, – и треснет у края земля. Безразлично – хоть с гнездовьем, хоть с избушкой, хоть с рядком могил, как на кладбище в Шеланге. Пройдет еще один ливень – и начертанный Господом ломоть свалиться вниз...

Любовался я тут утесом. К его макушке часто прилетал аист. Вероятно, было у него там гнездо.

Не был я на той заимке до весны, до мая. Приехал, – и не узнал местности. Холм обрушился. В воде – тонны земли и деревья, ушедшие кронами в глубину. Волны набегают, перебирают не успевшие опасть до обрушения и потому еще крепкие в корешках листья.

У воды есть память, она шепчет о чем-то. И в нахлынувшей дреме кажется: шепчет и о моём.

И о вековом.

И о вечном.

Урюм. 13 ноября 22 г.

© Айдар Сахибзадинов, 2022-2023.
© Сетевая Словесность, публикация, 2023.
Орфография и пунктуация авторские.

Книга отзывов

НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"

Владимир Алейников: Посреди междувременья [...ныне ли, в междувременье, в отдаленье от какбывременной ахинеи и белиберды, на грани века безумного, на кромке тысячелетия, на краешке милой земли...] Елена Севрюгина: В поисках своего кита: О книге Нины Баландиной "Поплавки стихов" [Книга Нины Баландиной "Поплавки стихов" – своего рода исповедь, выражение благодарности за сопричастность великому таинству жизни, простому земному труду...] Изяслав Винтерман: Стихи из книг [Устыдятся другие, скорбя. / И по кругу раскурят рассвет. / Вот и время, которого нет, / наконец-то дошло до тебя...] Александр Грановский: Импланты: и Сэнсей: Два рассказа [Многие так и живут во сне годами, но это тайна, о которой знают только психиатры. И главная цель любого государства во время такого сна вставить человеку...] Надежда Жандр: Время ждёт, играя тетивой [... а я всё ждала, будет ли голос, / успокаивающий и мягкий, / как зефир из детских рождественских снов, / и что он мне скажет?] Владимир Мялин: На шпалерах осени [Если можно дорогой посильной / Было б мне возвратиться назад, – / Дорогая! молочный, ванильный / Я дарил бы тебе шоколад...] Андрей Галамага: Портрет отца [Не по вере – по жизни раскольник, / Не терплю самозваную знать; / Что поделаешь, вятские корни / Всё – нет-нет а дают себя знать...] Читайте также: Ольга Кравцова: "Не стенать на прощанье и влюбляться навек": о поэзии Александра Радашкевича | Андрей Мансуров: Начистоту – о рассказах А.И. Куприна | Алексей Миронов: Сомнительный автограф | Леонид Негматов: Улица Леннона | Айдар Сахибзадинов: Третья осень в Урюме | Георгий Чернобровкин: Качание эпох | Динислам Алтынгузин: Когда закончится поэзия | Сергей Арутюнов: Вот в этих самых днях | Максим Жуков: Некуда бежать | Яков Каунатор: Житие сатирика | Наталья Козаченко: Сидоров и Элька | Алексей Смирнов: Три рассказа | Елизавета Терпиловская. "Ничего не забудь из того, что казалось ненужным..." | Владимир Алейников: Быть ясновидцем | Михаил Ковсан: Братья