ХАИТ
Десятого июля 1949-ого года в 9:54 по местному времени в Таджикской ССР произошло мощное землетрясение. В его эпицентре - в Хаитской долине - обрушилась гора Чокурак. В результате городок Хаит и около 20 окрестных кишлаков целиком оказались под каменно-грязевым завалом.
* * *
"Полуторка" подбрасывалась на ухабах - увозила поднятую из шахты породу. В двух километрах от шахты породу сбрасывали - таджики в тюбетейках, халатах, с лопатами залазили в кузов - в реку, в Сурхоб.
Егоров - мужик крепкой сибирской породы, каждый кулак, как пудовая гиря, челюсть широкая и угловатая - присел на камень отдохнуть. Зажег папиросу. Дымил и сплевывал себе под ноги. Смотрел на уезжающую "полуторку".
Обвалившаяся гора Чокурак походила на гнилой раскрошившийся зуб - уродливо торчала из челюсти хребта. По обрушившемуся черно-коричневому склону лазали геологи и сейсмологи. Перекрикивались цифрами и терминами. "Ноль сорок три" - "Диагональ восемь" - "Пятнадцать тридцать три". Переставляли свои приборы.
Егоров затушил папиросу о ладонь - в сырой глине ладонь, как в перчатке, - и положил окурок в карман галифе. Пошел заниматься своей работой.
Егоров долбил киркой гранитную глыбу - рубил ее, крошил, белые искры отлетали от его ударов.
Отколол длинный плоский кусок - острые зазубренные края, еле заметная черная жила через всю ширину. Вогнал кирку в ствол поваленного раздробленного дерева. Поднял отколотый камень - нюхал неясную черную жилу, трогал ее, ковырял ногтем. Аккуратно положил в кучку других отдельно собранных камней.
После трех дождливых дней солнце жарило зверски. Камни и металл прогрелись так, что сгорали случайно упавшие на них былинки. В самую жару поэтому - с полудня и часов до четырех, до пяти - не работали. Прятались под навесами. Простые рабочие отдыхали, специалисты вели свои советы, спорили, решали.
Егоров, поставив ногу в кирзовом сапоге на лавку, достал из-за пазухи гимнастерки тряпичный сверток. Грязная, пахнущая машинным маслом и бензином тряпица. Развернул ее - внутри камни, те, что складывал отдельной аккуратной кучкой. "Смотри, товарищ Семен, анализируй, - сказал сидевшему за столом круглоголовому мужику в круглых же очках. - Разные жилы в ентих камнях есть. Я ни одну за взрывчатку не признал. Может ты что различишь". И оперся локтем на ногу, поставленную на лавку. Семен брал камни тремя пальцами - щепотью, которой обычно крестятся. Рассматривал, подняв очки, рассматривал через очки, ставил и под микроскоп. "Не распознаю ничего. В лабораторию еще отправим, в Ташкент", - сказал Семен и отер грязной рукой грязь на своем рукаве - лишь больше размазал, - негодующе вздохнул. Егоров убрал ногу с лавки, отряхнул лавку своей тряпицей и присел - скромно, боком. "Ты мне скажи, товарищ Семен, ты где-нибудь видел взрыв, чтобы он цельную гору пополам переломил, как сухую ветку?" - "Не видел, Егоров, не видел" - "Так ведь мало же пока знаем о матушке-природе, что в ней сокрыто" - "Мало, Егоров, мало" - "Найдем? Как мыслишь?" - "Не знаю. Это же только версия, почему Чокурак обвалился. Одна из версий. И мы ее должны проверить. Вот наша цель. Проверить и сделать вывод" - "А я думаю, мало мы знаем о матушке-природе, товарищ Семен".
Жар спал. Тени удлинились. Егоров снова рубил гранит. Высекал искры и осколки. Гимнастерка на спине, подмышками и вокруг шеи насквозь промокла от пота, липла к телу, раздражала. Но стащишь ее и получишь солнечный ожог, скоро, неизбежно - солнце злое, солнце на вершине лета, июльское.
Сумерки быстро сгущались в Хаитской, окруженной со всех сторон горами, долине. Единственая узкая горловина вела из нее к мутной и широкой реке Сурхоб. Завал, накрывший всю долину две недели назад, напоминал перепаханное по весне поле: гигантские глыбы развалившейся горы походили на комья жирной земли, выломанные и раздробленные деревья - на сухие, легко подсеченные и смятые плугом травы-бурьяны. Егоров забрался на соседнюю с Чокураком гору - пытался представить, как стоял в долине из глиняных домиков городок, ревели на подворьях ишаки и квохтали куры, бородатые мужчины в разноцветных тюбетейках разговаривали друг с другом, сидя по-турецки на коврах, а молодые женщины, прикрывая лица яркими платками, несли в кувшинах воду с речки. Он пытался представить и не мог. Потому что не мог поверить, что многотысячная жизнь исчезает так вот легко и быстро - без войны, без бомбардировок, без наступления танковых тяжелых дивизий. Не мог поверить, что существует сила более жестокая, чем человек.
Егоров повернулся. На противоположной стороне Сурхоба жил и тревожно гудел большой кишлак Калаи-Лябиоб, загорались и двигались там десятки разных огней. Загорались огни и на завале - под навесами, вокруг армейских палаток, включали фары "полуторки" и тракторы. Людской гомон начинал сгущаться к огням.
Сидели вокруг костра - на бревнах - двенадцать человек. Все, кроме одного, русские - здоровые молодые мужики. Среди них Егоров. И сидел с ними один таджик - сухопарый высокий старец, в курчавой черной бороде, в зеленой тюбетейке, в халате-чапане с подкладкой из овечьей шерсти. Лицо у него - будто на голый череп натянули кожу, - но оно от того не страшное, а страдальческое, мученическое. Старец говорил: "Большой-большой кишлак была. Большой-большой, как шахри. Как Сталинабад. Как Ленинабад" - "Ты, ака Хаким, видел Сталинабад или Ленинабад? - там автобусов больше, чем домов в твоем Хаите было" - "Я не была Сталинабад. Ленинабад я не была. Другой люди была. - Хаким не разозлился на замечание, отвечал прежним спокойным тоном. - Другой люди очень умный. Я верю умный люди. Умный люди не обманет. Хаит шахри была. Как Сталинабад. Автобус была Хаит, самолет была. Много жениться была. Добрый люди жила Хаит. Мой третий жена Хаит родился" - "Ака Хаким, у тебя сколь жен-то?" - "Три. Была три. Один жена, первый жена умерла. Давно-давно. Две жена живу" - "Так нельзя же больше одной жены?" - "Почему нельзя? Женщина много, мужчина мало. Война убей много мужчина. Женщина дети надо, мужчина надо. Нет дети, нет мужчина, женщина горе умирай. Плохо. Можно две жена, три, четыри жена можно".
Русские мужики смотрели на старца, хитро улыбались между собой, качали головами. Толкали друг друга локтями в бока.
"А что, ака Хаким, заводы были в твоем Хаите?" - спросил Егоров, он ковырял прутиком угли в костре. "Почему заводы? Много гора здесь, но гора железа нет. Нет завод. Все крестьянин-дехканин, все колхозник" - "Ну вот. Говоришь, как Сталинабад. В Сталинабаде и Ленинабаде заводы есть" - "Хаит много пионер была. - Хаким все тем же спокойным тоном. - Как шахри. И комсомолец была. Красный флаг много была. Как Сталинабад".
Хаким ехал на ослике из родного кишлака в Хаит к родственникам. Приехал через два дня после землетрясения. Когда начали прибывать самолетами и машинами русские, чтобы разбирать завал, он сказал, что будет им помогать - потому что Аллах вытолкнул его из дома на дорогу, чтобы он приехал и помогал. "Нельзя Аллах обмануть, Аллах слушать и верить надо". Хаким копал, когда ему приказывали копать, разгружал или загружал. А по вечерам рассказывал, каким был Хаит, как в нем жили. В своем родном кишлаке он работал учителем русского языка и литературы. Он рассказал, что ученики обращаются к нему уважительно "ака Хаким". Русские мужики тоже стали так к нему обращаться. Кто-то в шутку, кто-то искренне.
"Я Аллах молиться надо. И спать надо. Спокойный ночи" - сказал старец и удалился из красного света костра во тьму.
"Ишь ты чего, три жены можно, - заговорил Женька Сакнаев, 20-летний и потому всегда взлохмаченный, когда Хаким пропал из виду. - Поди попробуй русской-то бабе скажи этакое - она челюсть начисто вышибет. Знать, их таджички совсем смирные, раз позволяют мужику по несколько жен заводить и живут с ними под общей крышей". Егоров запрокинул голову и смотрел в небо - звезд тысячи, миллионы, нигде раньше он не видел настолько звездного неба, будто первым снегом запорошенное пепелище... "А ведь, мужики, - заговорил Егоров, продолжая глядеть в небо, - я за четыре года войны пепелища видел чаще, чем небо. И в голову не приходило к нему повернуться лишний раз. Отвернуться лишний раз от войны и повернуться к нему - не хватало ума. - Вздохнул и ударил себя кулаком по колену. - Ладно, спать пойду, мужики, а то весь сон мимо меня канет".
Завал перекрыл русло речки Кабуд и теперь она пробивала новое. Тугой напористый поток вгрызался в завал с северной стороны, стремился к Сурхобу. Вымывал грязь и глину между обломков рухнувшей горы. Наполнял мутной водой каменные мешки. Разветвлялся на сотни ручьев. В одном из таких ручьев Егоров мыл кирзовые сапоги. Раннее утро. Стылый воздух, стылый свет. Солнце отражалось пока лишь на вершинах самых высоких гор, заснеженных гор - подчеркивало белизну их вершин. Лагерь на завале продолжал спать. Трое караульных сидели вокруг единственного горевшего костра. Егоров голый по пояс - четкий рельеф мышц, пунцовый от холода длинный шрам над левым соском, - штаны закатаны до колен. Сидел босой на корточках на занозистой доске. Окунал сапог в ручей. Караульные, вжавшиеся в свои шинели, нахохлившиеся шинелями, не обращали на него внимания.
Отмыв сапоги, начистив их до блеска, одевшись, Егоров спускался с завала. Прыгал с валуна на валун - валуны в острых краях. Бодрый, напружиненный мужик - ловко прыгал.
Пошел вдоль Кабуда, по зелено-сиренево-желтому - в высоких, по пояс, цветах и травах - лугу. На лугу лежали - крошками на обеденном столе - осколки Чокурака. Солнечное отражение спустилось с белых треугольных голов гор на их черные плечи. Небо наливалось голубым цветом.
Через 4-5 километров свернул направо, в узкое, поднимавшееся вверх ущелье. В поросшее сплетением зеленых кустов ущелье. Егоров ломал кусты, продавливал себя сквозь них - хруст, хлестко махали не переломившиеся упругие ветки. Ветки смешали расчесанные на пробор волосы Егорова, взлохматили.
За кустами малая поляна - зеленые низкие травы, яркие пятна цветов. Бурлящий ручей через поляну. На берегу ручья на покатом валуне голая девица. Нуриман - уйгурка княжеской красоты. Ханской красоты. С пошло вывернутыми губами - похожими на растрепанную женскую щель, вдоволь совокупившуюся.
Уйгурка стояла, грациозно изогнувшись - выгнула спину по-кошачьи, кругло оттопырила худой зад, - над потоком, мыла чернющие свои, украденные у степной ночи волосы. Егоров стянул с себя гимнастерку, сапоги, галифе и исподнее. Хищный уверенный подошел к уйгурке сзади. Прижал ее за бедра к себе. Смял железными крючьями пальцев ее круглящийся зад. "Зверюга", - сдавленно прозвучала Нуриман.
Егоров повалил Нуриман в зеленую сочную траву. Солнечные пятна на их голых телах. Нуриман хватала горсти снега из каменной глубокой ложбины - не глядя, от ее лица остался только жар дыхания. Снег твердый, сплавившийся в кристаллы. Уйгурка длинными острыми пальцами выцарапывала из него горсти и бросала на спину Егорова. От спины шел пар - белесые струйки, как от горячего чая.
Егоров - рельеф мышц блестел от пота и растаявшего снега - поднялся с уйгурки. Быстро надел галифе, застегнул ремень с медной пряжкой - на пряжке пятиконечная звезда, в середине ее серп и молот. Умылся из ручья. И повалился возле Нуриман. Она лежала, раскинув руки, мокрые волосы прядями налипли на лицо, цветочная пыльца - сиреневая и желтая - размазана по ее очень белой, молочно-белой коже. Влажные - напилась страстью девка - губы чуть приоткрыты в улыбке. "Говорят, ты прилетела сюда с начальником неким, - начал Егоров, не оглядываясь на нее. - Говорят, бросила ты его, чтобы тут остаться кухаркой". Нуриман взяла руку Егорова и положила себе между ног, прижала его руку к своей сочящейся и горячей плоти, подрагивающей от биения крови плоти. Облизала губы. "Начальнички-то нынче - тряпки тряпками. Все. Поверь мне, - отвечала. - Ты вон - фронтовик. До Берлина, наверное, дошел, а то и дальше. Японцев-то не бил, случаем? А мой начальничек всю войну просидел в Ташкенте да в Сталинабаде. Тряпка. Ему только медаль "За оборону Ташкента" и можно дать, больше ничего. Здесь - настоящие мужики, ради которых жить хочется". Высоко в небе кружили то ли коршуны, то ли орлы - далеко, не разглядеть наверняка.
Из соседней долины донесся вой муэдзина - азан, призыв на молитву. "Аллллауу-акбар". Егоров поднялся: "Пойду я. Мусульман на молитву зовут - просыпается страна Советов. Трудиться пора". Уйгурка продолжала лежать, когда он вламывался в сплетение кустов.
Шахту в завале пробивали одну - чтобы узнать глубину завала. Опять наткнулись на каменную глыбу, которую не пробить, не обойти - длинная, какой точно длины неясно. Только взрывать. Снова созывали саперов. К Егорову - он с киркой стоял, вытирал пот с лица и шеи грязной тряпицей, той, в которую любопытные обломки заворачивал, - бежал Женька Сакнаев. "Взрывать зовут!" - кричал он, приближаясь. Радостный, улыбка того и гляди за уши расползется. "Взрывать надо", - повторил, добежав. "Взрывать так взрывать. Это дело хорошее. Нужное дело", - ответил Егоров. Отдал Женьке кирку и пошел в сторону шахты.
В глыбе высверливали гнезда под заряды динамита - порешили ломать динамитом. Сверла выкидывали жестокую пыль в лица саперов. Саперы кашляли, скребли засорившиеся глаза. Остро пахло накалившимися металлом и маслом. И вспыхивало масло - синее пламя, малый огонек выплескивался тогда из углубляемого гнезда.
"Здравствуйте, товарищи!" - это перекрикивал работу начальник всей экспедиции по исследованию и разбору Хаитского завала полковник Череда. Он стоял наверху, на краю шахты. Все саперы повернулись к нему. Кивали, отвечали, махали. От Череды отделился незнакомец с чемоданчиком в руке. По приставной грубо сколоченной деревянной лестнице незнакомец спускался на дно шахты - ее неглубоко пока преодолели, каких-то шесть метров. Встал среди саперов. Улыбчивый, в чистеньком костюме, как на свадьбу, кепка сдвинута залихватски набекрень. Сразу видно не из здешних, не из "завальных" - слишком свежий.
"Смирнов моя фамилия, - представился незнакомец. - Дайте-ка, товарищи, я своим экспериментальным сверлом попробую". Сверху крик Череды: "Пусть пробует". Череда стоял руки в карманах галифе, в угол рта воткнул папиросу, неприкуренную. "Испытай камень, пробь, а камень тебя испытает", - сказал Егоров и уступил свое место. Смирнов присел на одно колено и положил перед собой чемоданчик. В фанерном чемоданчике, обитом снаружи новой коричневой кожей, блестящие стальные детали. Смирнов складывал их неспешно, соединял, составлял в единый инструмент. Неспешно - понятно, что наслаждаясь вниманием стоящих вокруг, жадно разглядывающих со всех сторон, любопытных от блеска и форм деталей. Все та же улыбка у него, с которой спустился по приставной лестнице.
"Готово", - сказал, как скомандовал, Смирнов. Получилось что-то похожее на немецкий автомат "Шмайссер" - если добавить длинный приклад и вместо ствола установить зубчатое сверло. Смирнов спрятал глаза за черные толстые очки. Приставил свое чудо-юдо к гранитной лысине и пошла борьба стали и камня, человеческой изобретательности и природного творчества. Крупная крошка и мелкая пыль гранитная выбрасывались фонтаном через отверстие в "прикладе". Скрежетало, словно танковой гусеницей по сминаемой гаубице. Егорову нравился звук и он довольно хмыкнул.
За несколько минут все сверло ушло в глыбу - ограничительный конус инструмента остановил движение. "Вон оно что", - сказал Смирнов и отошел, оставил место желающим узнать, что и как получилось.
"Закладывай заряд, ребята, по что зря смотреть" - кричал сверху Череда. Папироса по-прежнему в углу рта, по-прежнему не прикуренная. А руки в карманах.
Смирнов пробурил семь гнезд. Заложили в них динамит. От зарядов протянули огнепроводные шнуры - на глаз отмерили одинаковой длины, - чтобы рвануло одновременно, сообща резануло по каменной вене. Увязали шнуры в общий пучок. Разогнали за укрытия близко находившихся людей и животных. Двое бородатых таджиков, оба сидели на ушастых ишаках, выглядывали из-за "полуторки", водитель курил, высунувшись из окна кабины: "Ну, когда? Мне ж ехать надо!" - кричал саперам. Саперы подпалили весь пучок длинной "шведской" спичкой. Горели пороховые стопины в сердцевине каждого шнура, разбрасывали сине-красные искры. Сгорали текстильные оплетки, обмазанные битумом, под которыми помещались стопины. Шнуры уменьшались, оставляя за собой объемные клубы синеватого дыма. Дым из-за безветренного зноя не поднимался вверх, а стелился по земле, раскатывался в ровные пласты. Сине-красные огоньки скользнули через край шахты. Дошли за несколько секунд до капсюлей-детонаторов и вклинились жаром и огнем в инициирующий состав, в тетрил и азид свинца, в детонирующую смесь. Егоров ясно себе представлял, как набухает бешеной мощью малая спрессованная щепоть тетрила, ломаются его невидимые человеческому глазу кристаллические решетки, разрываются, впиваются и наполняют своей силой динамит... И грохнуло. Метнулся из шахты фонтан серой пыли и осколков. "Хех, ловко!" - крикнул водитель "полуторки" и завел двигатель. Шлепались осколки, подпрыгивали, вчавкивались в лужи грязи. Пыль оседала, смешивалась с пластами синеватого дыма, заворачивалась клубами.
Саперы осматривали результаты взрыва. Смирнов вместе с ними. Спустился и Череда. На краю шахты стоял, заложив руки за спину, Хаким и с ними еще несколько таджиков - тоже руки за спины заложили.
Глыба была надломана, взрыв выдрал из нее толстый клок, но не переломил. Раскидало гладкую лысину до ершистой котловины. "Смотри, Смирнов, эксперементальный твой бур, - говорил Череда, - не вогнал заряд на нужную глубину. Насколько ты гнездо пробивал?". Смирнов сдвинул кепку на затылок, трогал ершистый надлом, отвечал: "Да, товарищ Череда. Но на то он и эксперимент. Доработаю. Пока завал разберете, доведу до ума устройство", - и Смирнов почередно посмотрел на стоявших вокруг. Серая пыль осела на его костюме. Таджики наверху переглядывались и тихо переговаривались между собой, мотали из стороны в сторону косматыми черными бородами. "Что, мужики, давай по-старому, проверенным способом бурить-сверлить, " - распорядился начальник экспедиции, развернулся и полез по приставной лестнице.
В километре от завала, выше по течению Сурхоба, после землетрясения установили пантонный мост. Егоров пересекал его, и он пружинисто раскачивался под ногами. Нерабочий жаркий полдень. Грязно-шоколадный Сурхоб, вспениваясь, нырял под понтоны, чтобы с усиленной мощью вырваться из-под них, накрутить несколько бурлящих кудрей и, поново разгладившись, катиться дальше. На другой стороне моста под тенью навеса сидели два солдата - на коленях винтовки с примкнутыми штыками. При виде Егорова отделились от тени. Один из них, по виду старший годами, спросил: "Куда, зачем?" - винтовку держал стволом-штыком к земле. "Сапер Егоров я. В село на ярмарку, - помолчал, прокатил взгляд по солдатам. - За махоркой" - "Так таджики вроде не курят" - "Что им с того не торговать, что ли?" - и Егоров пошагал в Калаи-Лябиоб.
Большой глинянный кишлак, Калаи-Лябиоб, длинно лепился к одной широкой улице - главной, к древнему караванному тракту. От этой улицы-тракта разветвлялись во все стороны множество узких улочек, петляли между глинянных стен - за стенами жирно густели сады - плодовые деревья, кусты цветов, вились виноградные лозы. По канавам вдоль улочек стекала зловонная жижа, из каждого двора в нее вливались новые струи. Егоров шел по кишлаку не в первый раз - уверенно выбирал направление. Редко попадались другие прохожие. Встретившись взглядом с Егоровым, мужчины прикладывали правую руку к сердцу, говорили "Ас-салом". Женщины - в глаза не смотрели, наоборот прятали глаза, ниже пригибали головы, колыхали свободными одеждами мимо. Где-то, заикаясь, ревели ишаки. Егоров остановился - оглядывался, пытался вспомнить, не пропустил ли нужный проулок. Мальчишка - худенький, в рваной длиннополой светлой рубахе, выгоревших зеленых шароварах, босоногий - выскочил из-за поворота, стучал прутиком по глиняным стенам и тихо напевал песенку. "Эй, товарищ молодежь, - окликнул его Егоров, - где ярмарка?" Мальчишка остановился и заулыбался. Приложил руку к груди: "Ас-салом" - и кивнул головой. "Ярмарка где?" Мальчишка опять кивнул, продолжал улыбаться, стоял-ждал. "Как же вы говорите? - Егоров поскреб щетинистый подбородок. - Базар? Базар где?" Мальчишка кивнул еще несколько раз и показал рукой следовать за ним. Чувствуя теперь некую свою важность, он шел прямее, выше, песенку напивал громче, прутик отбросил в сторону, оглядывался - следует ли за ним русский.
Небольшая угловатая площадь - зажатая между саманных стен, с одной стороны упирающаяся в мечеть, в окружающие мечеть высокие платаны. На площади беспорядочно стояли деревянные на высоких колесах повозки. На них урюк, горки изюма и тутовника, сложенные в пирамиды яблоки, янтарный текучий мед. Сами торговцы сидели под повозками, оттуда зазывали покупателей - выкрикивали цены, нахваливали товар, протягивали объятья. Разложив на тряпках круглые золотистые лепешки, вдоль стен сидели на земле женщины, закрывались от солнца руками. Тюбетейки, тюрбаны, халаты-чапаны, шаровары, платки, юбки, длинные свободные рукава - ворохи одежды - проталкивались между товарами, задерживались, втягивались в торговлю, улыбались, прикладывали руки к сердцу, отлеплялись и проталкивались дальше. Вязкий неспешный вар восточного базара. Среди колыхающегося, развевающегося, влнующегося тряпья Егоров заметил Нуриман. Она шла, поддерживая за локти двоих - Егоров припоминал их, вроде бы из партии геологов, - с заостренными твердыми лицами, с короткими ухоженными бородками, - да, похожи на геологов. Нуриман его увидела, улыбнулась - растянулись полумесяцем ее вывернутые, дымящие мужскую кровь губы. Канула, скрыло ее завесой одежд.
Платаны вокруг мечети - широколапые, широколиственные, не пропускающие солнечный свет - под ними, прижавшись к ним, сидели соломенного вида - худые, высушенные - старцы в тюрбанах, халатах, пили чай из пиалок. Сама мечеть - низкая, глиняная, под широким синим куполом, возле купола торчала маковая головка минарета. Егоров рассматривал мечеть. К нему приблизился один из старичков. Приложил руку к сердцу, поздоровался "Ас-салом". Показал жестами, что можно пройти внутрь. Егоров зашел. Внутри просторно, прохладно. Нет, как в православных церквях, обилия разного инвентаря. Белые стены, в дальней стене молельная ниша-михраб. Перед ней на деревянной подставке раскрыт ветхий Коран. Округляющийся, копирующий округлость неба потолок. По полу настланы таджикские стеганные матрасы - курпачи. Старец тронул Егорова за руку, призывая пройти дальше. Откинул один курпачи. В полу длинный деревянный люк. Отворил его. Егоров перегнулся и заглянул внутрь - там лежали в специальных нишах, как в корытах, почерневшие человеческие скелеты. Оскалившиеся черепа, колючие ребра, змеи позвоночников. "Это кто?" - спросил Егоров. Старец вознес руки к небу, произносил покатые, отдающие приторной сладостью таджикские слова. Ткнул пальцем в сторону скелетов, коснулся сердца и показал вверх. "Шейх", - отчетливо сказал старец. "Понятно. Значит святых своих под полом прячете, - проговорил Егоров. - Думаете, от костей их святыми станете? Нет, брат, трудиться надо. Советскую власть надо любить. Тогда станешь святым". Хлопнул мягко старца по плечу и направился к выходу.
Старички, сидевшие под платанами, протягивали ему пиалы с чаем - приглашали задержаться, попить чая, отдохнуть в тени. "Нет, товарищи, мне пока до пенсии далеко. Мне трудиться надо".
Стемнело совсем. Сидели саперы вокруг костра. И Хаким с ними. Лицо его - череп, обтянутый кожей, - в красных отсветах пламени, как маска, прибитая к черной ночи маска: неподвижная, такая иссохшая, что пить хочется от ее вида.
Все молчали, устав от дневных разговоров и забот. Слышно было, как Кабуд вгрызается в завал, подмывает его, расталкивает быстрыми сильными потоками.
"Хаким, нашто у вас мертвых в мечети под полом держат? Мертвецу покой нужен, его треба в землицу закапывать, " - взялся спрашивать-рассуждать Егоров. "Какой мечеть?" - спросил таджик одними губами, другие мышцы лица неподвижны. "Та, что за Сурхобом, в селе" - "Эээ, Калаи-Лябиоб масджид. Да, есть мертвый человек. Болшая человек. Шейх" - "Буржуи?" - "Зачем буржуи. Не. Святая человек. Большая душа человек" - "Значит святых под полом держите" - "На што они вам? - спрашивал кто-то еще. - Какой вам с них толк?" - "Есть толк. Мы к ним приходи и спрашивай, когда трудно, когда тяжело. Душа шейх говорила, советовала, помогала. Много толк. - Терпеливо разъясняла маска Хакима. - Есть тяжелая мысль, приходи масджид, душа шейха тебя слушала, помогала". И снова все умолкли. Кабуд выдрал тяжелый вылун, толкал его, медленно царапал громоздкий камень о другие камни, раздвигал - внушительно звучал через тишину.
Егоров рубил киркой. Солнеченое отражение сползало по белым головам гор. В долине пока держалась ночная прохлада. Звонко бил металл в гранит. Приближался Хаким - руки заложены за спину под замызганный чапан, внимательно разглядывал работающего Егорова. Остановился, одобрительно качал головой. Сапер заметил его, опустил кирку к ноге, провел ладонью по лбу, вытирая пот, спрсил: "Как жизнь, ака Хаким?" - "Очень хорошо, очень хорошо, товарищ Егоров. Как вы?" - "Трудимся помаленьку" - "Зачем, товарищ Егоров, ломать камень, нюхать камень, собирать камень?" - "Видишь тут какое дело. Есть предположение, что Чокурак ваш рухнул от взрыва некого взрывчатого минерала. И я собираю осколки, которые это предположение докажут или откажут. Ученые с умными головами должны разобраться. А что, Хаким, думаешь, взорвался Чокурак или нет?" - "Живем-живем долго-долго, землю топчем, мало знаем, как земля сложена, что земля может" - "Прав ты. Прав, хоть и разговариваешь с мертвецами, под полом спрятанными".
10-метровый подвесной мост - перекинут с одного каменного обрыва на другой - раскачивался по широкой амплитуде. В полусотни метров под ним пенящийся горный поток. Мост сплетен из веревок и корявых толстых сучьев, замазанных красной глиной. Егоров, вцепившись в настил, глина крошилась под его хваткой, вламывался, вбивался в Нуриман, в ее обнаженную возбуждающую плоть. Уйгурка стонала, охала, извивалась по-змеиному под ненасытным сильным телом. Она запрокинула голову назад, волосы ее скользнули за край моста, развивались, рассеивались по ветру. Скрипели веревки, державшие мост. Егоров зло смотрел, как его чресла двигаются между женских елозящих ног. Он вдруг сжал зубы и зажмурился. Ему казалось, что гигантская когтистая лапа схватила его, когти легко проткнули тело, сломали кости, порвали сухожилия и лапа рванула обратно - выдрала из Егорова половину его тела, остался голый позвоночник, голова еще держалась на прежнем месте, чувствовались еще ноги и руки; кишки, живот, железно-возбужденный пах, куски мышц на ногах утащила, мгновенно похитила когтистая лапа. Разорванное, расчлененное тело оседало в небытие, в некую сладостную, медово-втягивающую в себя тьму. Несколько секунд он не чувствовал под собой ни женщины, ни глины, ни скрипящих веревок. Очнулся от сиплого дыхания Нуриман. Она лежала с по-прежнему запрокинутой головой, волосы развевались за краем моста. Водяная холодная пыль долетала из гремящего внизу потока, приятно охлаждала тело. Егоров поднялся, встал над размякшим женским телом. Ноги уйгурки широко раскинуты, из ее лона тягуче сползали капли мужского семени, живот от дыхания глубоко заходил внутрь, обозначались ребра под тонкой кожей, подрагивали длинные пальцы рук, слабо выбивали непонятный ритм на сухой глине, соски грудей утратили тугие формы, больше не торчали нагло, зовуще, соски сонно выделялись из мягкой розовой плоти. Егоров встал на колени и поцеловал женщину в живот, провел грубыми пальцами между ее ног. Она открыла глаза, чуть улыбнулась - влажно, как-то болезненно, - глаза ее, будто бы, пока не видели окружающего мира, видели ту тьму, из которой уже встал Егоров. Она снова закрыла глаза.
Егоров одевался - вытаскивал одежду, сложенную под валуном. Нуриман голышом стояла на мосту - костлявыми локтями упиралась в веревочные перила - и разглядывала бьющийся внизу поток: серая вода налетала на стены пропасти, перекатывалась через глыбы, лежавшие поперек русла, вода бугрилась мимолетными мощными мышцами. Егоров натянул кирзовые сапоги, расчесал волосы на пробор и пошел по тропке прочь. Нуриман продолжала смотреть с моста на поток.
Тропинка серпантином спускалась вниз через невысокие - в половину человеческого роста - кусты. Под ногами постоянно шуршали придавливаемые камни. Егоров на ходу поглядывал на макушки гор - к ним налипли сырые мешковатые облака, облака разрастались и спускались ниже по склонам. "Дождь будет. Будет. Не миновать", - говорил себе сапер.
Тропинка вывела в долину. Растительность стала гуще, выше и насыщеннее красками. Мясистые и пахучие травы, деревья с толстыми стволами и размашистыми ветвями в жирной листве, цветы, осыпающие прозрачную легкую пыльцу от порыва ветра. Пролетел перед самым лицом черный громко жужжащий жук и бухнулся в бутон сиреневого цветка, цветок качнулся. Егоров остановился и присел рассмотреть жука. Тот деловито перебирал мохнатыми лапками осыпанные пыльцой тычинки, ощупывал их усиками, солнце блестело на черном хитине. Жук гудел, пропихиваясь через тычинки, черные сферы его глаз неподвижны. Перевалился через лепесток и неуклюже упал на широкий лопух, скатился с него в густую траву. Егоров раздвинул травинки: маленькие рыжие муравьи бежали своей дорогой - одни пустые в одном направлении, другие, груженные соломинками, былинками, крошками, - в противоположном. Сама сила жизни двигалась среди трав, незаметная мимоходному взгляду, но такая же неумолимая, как горные потоки, спускавшиеся с ледников, такая же напористая и легко обманывающая препятствия. Егоров смотрел зачарованно, прищурив глаза, задерживая дыхание. Услышал торопливое позвякивание нескольких колокольчиков. Встал и пошел на звук. Проломился через кусты на широкую дорогу. Взбивая пыль, колыхая курдючным жиром бежали бараны, подергивались колокольчики на их шеях, десятка два баранов. За баранами на ишаке следовал бородатый таджик - погонял ишака прутиком, тихо напевал песню. Таджик увидел Егорова, тут же заулыбался, подъехал. "Здравствуй, дорогой товарищ", - сказал он саперу и приложил руку к сердцу. Егоров кивнул. "Ты почему здесь? Заблудился?" - таджик хорошо говорил по-русски, что удивительно для местных, по-русски тут говорили более-менее внятно только школьные учителя и некоторые партийные функционеры. А этот вроде простой чабан. "Ты откуда русский знаешь?" - спросил Егоров. "Я воевал, дорогой товарищ, от Донбасса до Берлина. После войны два года в Германии служил. Выучился. Ты тоже фронтовик, дорогой товарищ?" - "Было дело" - "По лицу вижу. Те, кто войну видел, у них лица навсегда изменились. Их узнаешь, не ошибешься" - "Издалека идешь?" - "С гор иду. Баран своих пас. Домой иду, в Хаит. Месяц дома не был. Идем ко мне домой, гостем будешь, чай будем пить, отдыхать, плов кушать. Моя жена хорошо борщ умеет готовить - я научил ее", - таджик радостно широко улыбался, среднеазиатский довольный человек, радушный, в толстом ободранном чапане, в выцветшей от яркого солнца тюбетейке, в войлочных сапогах - сидел на ишаке, зазывал гостя, нахваливал свой дом. Егоров почувствовал, как наливается свинцом его лоб, как останавливается кровь в висках, выступает на лбу капельками холодный пот. Ком сдавил горло. Он отрицательно замотал головой: "Не могу. Извини", - выдавил из себя, протолкал сквозь ком. Отступил в кусты. Быстро шагал через поле в обратном направлении. Совершенно не задумывался, куда идет.
Дошел до подвесного моста. Нуриман в нежно-голубом платье, откинув волосы набок, расчесывала их красно-коричневым деревянным гребнем. Она не заметила, как вернулся Егоров. Тот сел на землю и откинулся на камень. "Ой, Егоров, ты чего?" - заметила его Нуриман, руки ее безвольно повисли. "Вот разберем завал, исследуем его, узнаем все да про все и куда ты поедешь?" - спросил он. "Куда-нибудь да поеду. Союз большой, место найдется" - "А те, кто не погиб в Хаите, которые сейчас может в Сталинабаде, может в Москве в университете, а их дома тут были, родители, жены, братья, они, куда поедут? Есть им, куда ехать?" - "Егоров, ты на что мне такое? Не трави меня. Ты думаешь, мне не больно за тех, кто там... под камнями... в лепешку, в сукровицу..." - "Мы чужие тут, нам всего веса камней на завале не понять. Это хорошо, что мы завал разбираем. Местные не смогли бы камни эти проклятые поднять, они им не под силу, слишком велики и неподъемны для них. Слишком".
Завал шевелился от вечерней работы. Воздух остывал, солнце скользило между облаков. К Егорову приблизился Женька Сакнаев, уставший, недреснутый какой-то. Сел на ствол поваленного перемолотого дерева. "Тебя пока не было, мужик тут один пришел со своими баранами. - Егоров замер, не оглядывался на Женьку. - Он в горах был, когда Чокурак обвалился. Дом тут его был. Слышишь? Все его тут погибли. Его медики забрали. Он не хотел, а они ему вкололи чего-то, он ослаб, они его сложили в свою машину и увезли. Говорят, сердце у него от горя может надорваться, говорят, в больницу его надо положить для душевного успокоения. Слышишь?" - "Слышу. Не гомони. Что от меня хочешь?" - "Много их, ну этих чабанов из Хаита в горах ходят-то. Хаким говорит, что чабаны обычно к сентябрю домой возвращаются. И чего нам делать теперь? Как мы им объясним?" - "Твое какое дело, - Егоров не оборачивался, - ты работай. Объяснять и без тебя будет кому. Давай, работай", - и Егоров снова замолотил киркой. Женька продолжал сидеть с растерянным видом и чесал затылок. Когда он наконец ушел, Егоров сел на его место и закурил.
Изобретатель Смирнов вернулся из Калаи-Лябиоб. К кузнецу он туда наведывался. Тот выковал ему новое сверло для его "шмайссера" - длиннее прежнего. Смирнов сиял. Одежда его за пару недель на завале поиспачкалась, поистерлась, ободралась - теперь он походил на остальных "завальных". Он испросил у саперов динамита и пошел вместе с Егоровым, он нес сумку с динамитом и шнурами, на край завала, дальше от Чокурака, в Ясманскую долину - сюда вылезал язык развалившейся, распавшейся на многотонную труху горы, тут не совершались работы. На камни накатывал поток реки Ясман, пробивал себе дорогу к старому руслу Кабуда, расплетался на слабые ручейки, ручейки исчезали между каменных зазоров, пустот, слышно было, как внизу, под валунами и искореженными деревьями журчит невидимая вода. Смирнов выбрал подходящую глыбу: "Ее будем", - сказал Егорову. Приставил свой "шмайссер" - загудело, заскрежетало, в воздух полетела колючая пыль. Серые дождевые облака шли через небо, заслоняли вершины гор, воздух сырой от ночного ливня. Свет сизый, подчеркивал цвета окрестных пейзажей, делал их ярче, насыщеннее: листва и травы сочно-зеленые, обломки горы кроваво-коричневые и монолитно-серые. Запахи густые, спрессованные. Егоров вдыхал эти запахи и чувствовал, как они оживляют, легко расправляют изнутри его могучее тело, чувствовал, как они заряжают его тело новыми токами.
Хрустнуло, взвизгнуло, Смирнова мотануло вместе с его "шмайссером" и опракинуло навзничь. "Эээх! - вскрикнул Смирнов, сидя на земле и продолжая сжимать свой инструмент двумя руками. - Не выдержал металл, порвало. Перегрелся, видать. Слабый был металл" - и он оглянулся на сапера. Тот подошел к глыбе. Из отверстия торчало переломившееся сверло - потрогал, горячее, обожгло пальцы. Слышался далекий гул от работ на завале. "Вставай, в другой раз попробуешь тогда", - сказал Егоров. Смирнов долго, без эмоций, не моргая посмотрел на него и вдруг сказал: "Нуриман - складная девка" - "Да, хороша" - "Бронебойная. И красива, и не глупа вроде" - "Ты на что о ней?" - "Нравится она мне. Ух, как крепко нравится. Чья она али нет?" - "Она для всех. Всем она невеста, да никому не жена" - "Как так? - Смирнов встрепенулся, как воробей от начавшегося неожиданно дождя. - Разве ж может так?" - "По всякому может. На то и жизнь. Да ты не ерепенься шибко. Она и к тебе невестой наведается, да женой у тебя не останется" - "Я и не ерепенюсь" - "Вставай". Сапер повернулся и пошагал, переступая с камня на камень, в сторону, откуда гудела работа.
Гроза продолжалась второй час. Гроза в таджикских, протыкающих небеса горах страшное дело - трещат и гудят горы, будто природа от ярости с ума сошла. Дуги молний били в соседнюю долину и за Сурхобом. Грохот грома, толкаясь между черных склонов, раскатывался долгим и далеким эхом. С навеса, под которым сидел Егоров с мужиками, толстыми струями стекала дождевая вода. Воздух свежо и густо пах окрестной растительностью. "А что, товарищи, слыхивал я, что експереметатор Смирнов положил глаз на нашу Нуриманку. - говорил здоровый, весь из крупных выпуклых мышц Глотов. - Не увел бы нашу справную девку. От тоски тогда сдохнем тут - среди своей стали да чужих гранитов-известняков". Все молчали, кто-то поскреб то ли затылок, то ли колено - по звуку точно не разобрать. "Ты попусту не молоти, - сказал тогда Егоров. - Ищь, разбрехался. Нужен он ей больно - как клоп берёзе" - "Я не попусту. Тебе ежели глаза целиком пылью завесило, то ты протри. Сам знаю, что просто так Нуриманка нас не бросит. Али он ее хитростью уведет? Недаром, что он - експереметатор" - "Експереметатор", - передразнил Егоров, - экспериментатор, деревня. Спать тебе меньше надо, а то приснится всякое, ходишь потом: себя морочишь и других морочишь" - "Пошто ты, как банный лист - прилип, да не к тому месту. Мужики, рассудите: разве не дело я говорю? Разве не видели, как Смирнов нашу Нуриманку за подол тянет от всех к себе? Кулацкая его порода". Мужики молчали. Старались не попадаться глазами на взгляды Глотова и Егорова. "Ну вас в душу. От грозы очумели вы совсем", - махнул рукой Егоров, встал и побежал через стену ливня в палатку-спальню.
Ливень вымывал глину, песок и мелкие камни из завала. Дождевая вода промывала себе извилистые пути между валунов, глыб, недвижимых осколков Чокурака. Вспышка молнии выхватывала из сумерков мертвые острые тени.
Раннее утро. Сизый стылый свет. Солнце еще не поднялось над горными цепями. Капли прозрачной росы на травах. Егоров поднимался по крутому склону, обильно поросшему травой. Вверх на вершину, отполированную до полного отсутствия растительности жестокими ветрами. Затем вниз по осыпающемуся склону, сползающему под ногами, утягивающему вниз склону. Роща арчи - мягкие лапы ветвей, смоляной душистый аромат. Вот и пастушья тропа. Зашуршали под каждым шагом придавливаемые камешки.
Навстречу казах Кирей - маленький, кривоногий, ладно сбитый, голова брита налысо, коричневая от глубоко въевщегося загара. Казах радостно-возбужденный. Шел, подскакивая слегка, как колобок по разбитой дороге катился. "Памятник нашей красавице поставлю. Клянусь!" - вдруг сказал, поравнявшись с Егоровым, тот не остановился, лишь слегка кивнул. "Клянусь: памятник ей поставлю!" - прокричал казах вслед саперу.
У валуна со слюдяными мерцающими жилами Егоров свернул с тропинки в кусты. За кустами полянка. Среди примятой травы лежала голая Нуриман. Глаза ее закрыты. Сапер встал над ней, рассматривал ее тело. Худое, влажное от росы и пахучего пота тельце, тельце-стебелек. Родинка у нее под правой подмышкой, выпуклый пупок, шрамик малый над коленом левой ноги. Наметились уже морщинки от краешков глаз. Чуть впалые щеки. Губы ее пошло вывернутые, розовые, припухшие - сколь же похожи они на ее щель между ног, ноги широко раскинуты, ясно видна ее услада.
Егоров разделся, скинул беспорядочно одежду на землю. Встал на колени и поцеловал уйгурку между ног - та вся дернулась, словно струна порвалась, резкий сквозной разряд. И губы ее изогнулись полумесяцем в улыбке, в кошачьей, от спокойного удовольствия улыбке. Глаз она по-прежнему не открывала. Потянулась руками к Егорову, чуть двигала пальцами, искала его, пыталась нащупать.
Егоров сидел на земле, наматывал истрепанную портянку на ногу, натягивал на нее кирзовый начищенный сапог. За его спиной сидела на платье Нуриман, прижав к себе колени и обняв их. Ветер мотал вершины кустов. Солнце взошло, блестели капли росы. Где-то журчал невидимый ручей. Егоров встал, подобрал гимнастерку, влез в нее и зашагал прочь. "Егоров, подожди, - неожиданно окликнула его Нуриман. - Слово к тебе есть, подожди малость". Он вернулся, сел возле нее, на нее не глядел. "Смирнов выдумал меня забрать от вас, увезти с завала, - говорила уйгурка. - Уговаривает. Но и грозил разок, что добром не соглашусь, силой увезет. Отберет у вас. Связи, грозит, у него есть. Вон он какой". Егоров не оборачивался, смотрел в землю перед собой. "Я же совсем не хочу с ним уезжать. Как вы тут без меня будете? Как я без вас? - продолжала уйгурка. - Нет мне жизни без вас, одна тоска да сухой кавыль. Не хочу с ним - а он тянет. Грозился. Что делать?" Егоров вздохнул, поскреб свою щетину на подбородке, встал, сделал несколько шагов, но остановился и вернулся. Сел на корточки и прижался лицом к коленям Нуриман. Вздохнул, кажется, собирался что-то сказать, но смолчал, встал и ушел прочь.
Очередная "полуторка" подбрасывалась на ухабах - увозила поднятую из шахты породу. Сверху, на удалении в несколько сотен метров груженые "полуторки" походили на пузатые винные бутылки. Люди-муравьи молотили, рубили, поднимали, переносили, устанавливали, убирали. Выцветшие армейские палатки и навесы волновались от ветра. И все это на грязно-коричнево-сером изогнутом помосте завала. Копошение людей и техники как-будто было представлением на каменно-глинянной сцене. Представлением про человеческую немощь перед природой. Люди ковыряли завал уже два месяца, а так до сих пор толком и не смогли ответить, почему рухнул Чокурак, не смогли доковырять до раздавленного обломками горы городка Хаит. Егоров, смотрел на мельтешение рабочих и исследователей сверху, стоял на поросшем сочной травой и крохотными цветами склоне, дожидался, когда его нагонит изобретатель Смирнов. "Еще малость пройти надо бы, там и будет доброе место за разговор", - крикнул сапер Смирнову и пошел дальше, вверх. Добрались до ровной вершины. Егоров огляделся: отсюда они людям на завале не видны. "Ну чего, теперь-то сказать можешь?" - догнал его Смирнов, немного запыхавшийся от быстрой ходьбы. Егоров молча, ни один мускул на лице не дрогнул, ударил своим пудовым кулаком Смирнова между глаз. Тот качнулся. Еще удар - опять точно между глаз. Смирнов упал и схватился за лицо. Егоров присел, отодвинул его руки и снова ударил, снова промеж глаз. Смирнов повалился на спину, раскинув руки - потерял сознание. Гул от работ на завале отдавался эхом по соседним ущельям. Перелетая с цветка на цветок, жужжали пчелы. Совсем низко, - казалось, прыгни и дотянешься - текли белесые облака. Егоров стоял над Смирновым и ждал, когда он очнется. Прошло с полминуты и Смирнов резко открыл глаза. "Все, больше бить не буду, - сказал Егоров. - Слушай теперь внимательно. Нуриманку нашу не трогай - не твоего она кислого ума девка. Она нам тут всем дадена. А ты, буржуйская твоя душонка, вздумал себе ее присвоить, под свою пятку ее пристроить. Не быть таковому" - "Не может нормальный человек хотеть жизнь такой, какой она тут живет. - Смирнов говорил, продолжая лежать, руки разбросаны в стороны. - Вы с ума ее довели" - "Тебя перековывать надо, натуру твою собственническую. Плохо ты знаешь, как оно право и как оно криво. Ты к нам не лезь - пришибем. Без тебя трудились и жили, без тебя и впредь сможем. Запомни, пришибем. Не трогай нашу Нуриманку своими поганенькими буржуйскими намереньями". Егоров договорил, развернулся и пошагал прочь. Смирнов продолжал лежать, уставившись на протекающие облака.
Сидели вечером вокруг костра, как обычно, на бревнах. Потрескивали дрова. Шум от пробивающего себе русло через завал Кабуда. Устали. Слова на язык не лезли. Женька Сакнаев ковырялся прутиком в горячих углях, вдруг начал: "Смирнова-то Череда с завала погнал" - "Ты почем знаешь? В заместители к Череде примостился?" - "Знаю. Я рядом был, когда Смирнов свои вещички собирал. Спрашиваю его: Ты чего? А он мне: Череда гонит, говорит, что я нервозность вношу в ход исследовательской работы. И зыркнул на меня так долго, по-волчьи, дико" - "Дал бы ему в морду" - "Зачем?" - "Дык, чтобы зло не зыркал. У нас страна Советов. У нас все люди - братья друг другу, а не волки" - "Ну его. Он от неудачливости своей на меня зло растаращился". Егоров молчал, неотрывно смотрел на языки огня. Спокойный, будто ничего и не слышал. Хаким прокашлялся и заговорил: "Плохой человек. Нет жалость к нему".
* * *
Исследовательская экспедиция на Хаитском завале закончилась в 1950-ом. В итоге никаких неожиданных выводов сделано не было - гора Чокурак рухнула от мощных подземных толчков.
В 1970-ом на краю завала, на берегу реки Сурхоб был установлен белокаменный монумент "Скорбящая матерь" - официально посвященный жертвам землетрясения. Автор памятника - казах Кирей Жумазин. Знающие люди поговаривали, что фигурой и лицом "матерь" поразительно похожа на уйгурку Нуриман, "королеву завала", дарившую свое великолепное тело и страсть суровым мужикам, разбиравшим завал. Средняя Азия - тут какие только сказки да легенды не сочинялись. Может и привирали. А может и не всю правду рассказывали. Тут никогда правду от выдумки не отличишь, если сам не видел, не участвовал.
Во время Гражданской войны в Таджикистане (в 1992-1997 годах) неизвестные расстреляли памятник из гранатомета - отстрелили голову "Скорбящей матери".
После окончания войны памятник так и не был восстановлен. Через пару лет безголовую фигуру вовсе снесли - чтобы не напоминала о глупостях прошедшей войны. В независимом Таджикистане, в Чумхурии Точжикистон уже никто не помнил и не знал о Нуриман, "королеве завала".
Душанбе - Половецкое, 2012/13
© Александр Рыбин, 2013-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2013-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
