Так меня звала моя мамочка, когда мне было лет пять-шесть. Я действительно был толст. Откормлен заботливой мамочкиной мамочкой, которую я очень любил, и которая любила меня. Бабуля жила в нереальном, будто былинный Китеж, русском городке с хохляцким именем Грайворон. Ирреальности его имелись вполне видимые причины. Неясно было, к примеру, отчего этот городок считался русским. По воле непоследовательных властей населенный пункт сей несколько раз кочевал из республики в республику, поочередно числясь районным центром трех областей, на стыке которых находился - Сумской, Харьковской и Белгородской. Фантастическим, особенно по нынешним меркам, был и почти вавилонский состав городковского народонаселения. Вперемешку жили в нем жиды, хохлы, кацапы, и пшеков малость имелась. Несколько немцев, парочка греков. Кто еще? Жили по-разному: мирясь и ссорясь, но по-соседски уважая друг друга. Говорили там на воистину всемирном языке, который понимали все без исключения национальности, населяющие городок. Долго, очень долго потом признавали во мне "украинца" - в основном из-за мягкого, нежного "гэ" в собственном имени - хотя мое знакомство с самостийной так и ограничилось единственной экскурсией в Харьков, от которой в памяти моей не осталось ничего.
Вот именно. Нереальным, расплывчатым выглядит все потому, что задернуто то давнее в памяти моей полупрозрачной занавесью прошедших лет. И не разглядеть отчетливо за кисеей крутого берега неширокой, но опасной своими водоворотами, Ворсклы. Не расслышать дребезжащего бабулиного крика: "Евхге-е-ений! Женька, ты хде?!"; Ярославной вопила она с кручи, волнуясь за врученное ей чадо. Именно так: с тем самым мягким, нежным украинским "гэ", подчас глуховатым и почти неотличимым от нашего "хэ"...
Все это было в другой жизни. Родители мои - тогда еще живые и молодые - мотались по всей стране из одного гарнизона в другой, куда Родина прикажет, а я несколько лет прожил у деда и бабули. Дед мой с войны был слеп, но по хате - настоящей мазанной хате с соломенным верхом - передвигался вприпрыжку, никогда не задевая ни массивный овальный стол, ни табуреты, на которые постоянно натыкался с разбегу я. За ворота дед, правда, никогда на моей памяти не выходил, зато обширный двор облетал, изредка пристукивая перед собой массивной резной тростью - подарком фронтовых друзей, - с которой не расставался. Домашнее хозяйство полностью лежало на бабуле. И с шести утра до темноты возилась она в хате, на огороде, в курятнике. При этом у нее находилось время учить меня чтению, письму и счету, чем совместно мы занимались с превеликим удовольствием. Она скучала по школе, которую оставила года три назад, выйдя на пенсию. А мне попросту не находилось более интересного занятия. Со двора - в компанию к маленьким шалопаям - меня почти не пускали. Начертит бабуля за воротами прутиком по пыли черту: за нее - ни шагу! Удирал, ясное дело, когда бабуля в магазин уходила. Дед-то не видел ничего, хоть и сидел на завалинке, поглаживая время от времени обвислые запорожские усы. Я сбегал к Ворскле, поднимая облака пыли босыми ногами. Пыль липким серым слоем оседала на мои разгоряченные плечи, на потные ляжки - стряхнуть ее, не размазав, было невозможно. Можно было только смыть. И я, забыв о водоворотах, бросался с размаху в воду, взметая тучу брызг, расталкивая стайку таких же резвящихся в бриллиантовой россыпи пацанят... Пока с крутогора не доносилось: "Женька, ты хде?!"...
Но чаще мы учились к букве прикладывать букву, к слогу - слог. Лет с четырех я читал вполне бегло, и в мои обязанности вошло ежедневное чтение деду вслух "Правды" и "Красной Ворсклы". Это была единственная моя обязанность, если не считать повинностью необходимость каждый божий день съедать неимоверное количество борща, вареников и галушек, запивая все парным молоком или густым компотом. Воды в доме не признавали.
Легко представить, отчего мамочка, приезжая с бравым, подтянутым военным отцом в очередной отпуск, хихикала, тянулась меня щекотать и обзывала мелочью пузатой.
Мне много раз в жизни доводилось еще слышать эти слова. Но никто и никогда не произносил их так нежно и ласково.
Потом я похудел. Родители забрали меня и слепого деда в свои скитания после того, как бабуля не проснулась утром в день моего семилетия. Будто чувствуя, подарок она вручила мне накануне: заводной троллейбус с точащими усиками токосъемника - розовая мечта моего детства. Эту память о бабуле я долго перевозил с места на место, выбрасывая другие игрушки, пока все же не затерялся этот образчик городского транспорта с облупившейся краской на помятых боках. Затерялся где-то на бесконечных российских дорогах, которые семье нашей довелось изъездить. Мне до сих пор его жалко...
II
- Ты что это себе позволяешь? Кто ты такой? Мальчишка! Пацан! Мелочь пузатая! - взорвался замполит. Радиус поражения был метра три, и капелька слюны шипящим осколком обожгла мне щеку. Я машинально утерся шершавым рукавом гимнастерки, срочно пытаясь вспомнить что-нибудь приятное. Было одновременно и смешно, и грустно. Забавным было полное соответствие происходящего расхожей фразе "брызгал слюной"; печально было услышать милые с детства слова, сопровождаемые таким вот фонтаном. А горло мое уже сжимала холодными пальцами обида, самая обидная из обид - на несправедливость...
Да знаю я, что жизнь несправедлива изначально, что пора бы привыкнуть...
Но я не был пацаном и мелочью. Я был подтянутым жилистым капитаном. Из тех, на ком всегда держалась армия. Молодые лейтёхи и обрюзгшие полканы являлись лишь неизбежным балластом. Первые служили материалом строительным: из них могли вырасти хорошие офицеры. Если ребята не сломаются, не скурвятся, не сбегут. А вторые были материалом уже отработанным, сохраняемым до пенсии на крайний пожарный случай. Сами они полагали, конечно, что все решают. Сидели в кабинетах, рисовали разноцветные стрелы на картах и устраивали профилактические разносы комбатам и ротным. Но мы знали точно: случись война, под пули бойцов вести - нам. А тем, кто выживет, доведется сменить замшелых стратегов в их командирских креслах.
Такой вот балласт распекал сейчас меня. Над красной рожей - сдвинутая набекрень шитая на заказ фуражка с высокой тульей и аэродромным верхом. Пуговка кителя, расходящегося на брюхе замполита, готова сорваться с наполовину перетертой натянутой нити и золотой пулей разворотить мне лоб. В облаке полковничьей слюны повисла радуга:
- Смирно, капитан Селиверстов!..
Но слов его я уже не слышу. Во рту у меня образуется влажный горячий ком, и я с едва сдерживаюсь, чтобы резким харчком не направить этот сгусток в краснеющую передо мной физиономию...
А дело не стоит выеденного яйца.
Часть уже неделю готовится к внезапной московской проверке. Объявлен аврал. Строятся потемкинские деревни...
Показуха - это, конечно, нехорошо. Это противно. Но неизбежно. Она всегда была и всегда будет. И у нас, и на пресловутом западе, которым нас пугали тогда. Зато мы точно знали, что там - и вода мокрее. А того не подозревали, что любой обнищавший предприниматель обязан улыбаться редкому клиенту, покуривая дорогую сигару и поглядывая на "золотой" хронометр. Лицо фирмы представлять. Пыль в глаза пускать, иными словами... Но для них это норма, а нам - стыдно.
До того стыдно, что молодняк, нарываясь на взыскания, отказывался красить бордюрный камень белым, а траву - зеленым. Чем вызывались судороги у старых пердунов, впавших в другую крайность: им - на полном серьезе - казалось, что можно вообще ничего не делать, зато уж продемонстрировать "достижения" требовалось в лучшем виде. Хоть на фанерке фасад недостроенного общежития малюй!
И только мы понимали. И вкалывали днем и ночью. И, скрипя зубами, красили траву. Мы знали, что без красивого фасада наш каждодневный нелегкий труд попросту останется незамеченным. А если его не заметят, если - того хуже - понарисуют замечаний и привесят выговор, можно проститься с мечтой о переводе в центральное черноземье, о спокойной должности, об очередной звездочке. Не такими уж карьеристами мы были - просто никому не улыбалось торчать в этой дыре до самой пенсии...
Часам к восьми вечера ворота КПП раскрылись перед долгожданным "Уралом" с пиломатериалами. Участь привезенных фанерных щитов уже была решена командиром. Их передавали нашему отделу. Не фасады рисовать, естественно. Просто требовалось выгородить из огромного штабного коридора несколько кабинетов, куда и поселят инспекторов. Надо же им где-то отсыпаться после строевого смотра, общего разноса в клубе, приватной - за коньячком - беседы с командованием, охоты, баньки до утра...
Зная, что за ночь непременно пара-тройка щитов испарится из затянутого брезентом кузова (не в одном нашем отделе бравые капитаны служат), шеф решил уже сегодня перенести имущество под штабную крышу.
Четверо бойцов моих делали последнюю ходку, когда на крыльцо штаба, пристально вглядываясь во вверенное ему Родиной пространство, вышел замполит. И вгляделся в стройные ряды нагло белеющих в полумраке фанерин, расставленных вдоль стены.
- Селиверстов! Воруете?!
- Никак нет. Выполняем приказ.
- Чей?!
- Начальника отдела.
- Рыжий приказал воровать?
- Это наши щиты, товарищ полковник. Мы начинаем строить перегородки...
- Вашего тут ничего нет!
- Но командир уже распоряди...
- Командир приказал выдать материал завтра утром.
- До завтра там не останется ничего...
- Именно! Если такие вот ворюги...
- Товарищ полковник! Никто не давал вам права...
- Это вам никто не давал права открывать рот! Вы сейчас же все отнесете обратно!
- Я никуда ничего не понесу. У меня есть приказ.
- Это я тебе, капитан, сейчас приказываю. Смирно стоять! Взял всю фанеру и быстро оттащил взад!
- Тебе надо, полковник. Сам и тащи!..
- Ты что это себе позволяешь? Кто ты такой? Мальчишка! Пацан! Мелочь пузатая!..
Шаркая кирзачами, подгребал личный состав с остатками древесины. Из клинча пора было выходить. Это понял и замполит, оставивший, однако, последние слова за собой: завтра, мол, командиру будет доложено все. Про меня. И на подполковника Рыжего найдется управа. С достоинством удалявшаяся спина дымилась от возмущения...
Я с наслаждением сплюнул на ступени. За то, что крыльцо позволяло полковничьим башмакам себя топтать. Тьфу, пакость!..
Так ведь и под суд угодить можно. Не за воровство. За оскорбление действием.
Что удержало-то?
Уж никак не страх: когда глаза у меня белеют от ярости, я ничего не боюсь. Это потом становится и страшно, и стыдно.
И не рассудок. Когда я ничего не боюсь, то и не соображаю ничего. Это потом начинаешь понимать, чем может обернуться выходка.
Спасло меня давнее, полузабытое.
Троллейбус с торчащими усиками. Крутой берег Ворсклы. Бабуля. Разносящееся по всей округе: "Евхге-е-ений!". И нежная мамина рука, приглаживающая выцветшие на южном солнце непослушные вихры. Мелочь ты моя. Мелочь пузатая...
III
Одеяло поделено поровну. Друг друга мы касаемся спинами, по спинам пробегает легкая дрожь. Странная эта штука - желание наполовину. Хочется, но не можется. А может, и можется, да не хочется. Хотелось бы, конечно, сделай Ленка хоть шаг навстречу. Руку протяни только...
Ленка не сделает, не протянет. Уважаемая Елена Михайловна обижена. У нее это часто бывает.
Семейная жизнь на пороге серебряной свадьбы - статья особая. Столько душевных сил истрачено на сохранение брака, что на любое иное возможное решение их попросту нет. Глупо надеяться на бурную страсть на стороне: нечасто удается раздуть пожар из горки остывшего пепла. Устало разводиться без новой любви и того глупее: меняешь привычку на одиночество - обмен неравноценный. Глупее глупого - ежедневно терпеть друг друга, ненавидя, любя друг друга. Но выхода нет.
Я тоже обижен. Крепко. Оказывается, существует обида и посильнее, чем на несправедливость. Обида на правду...
- Фу!.. Господи, ну почему ты такой вонючий?..
- А что я могу? Я что: не моюсь, не дезодорантюсь, одеколоном не прыскаюсь?
- Ну, не знаю. Бороду свою вонючую сбрей...
Я морщусь. При чем тут моя борода? Это лишь повод, в который раз за два с лишним десятка лет, напомнить мне, кто в доме хозяин. Кто бы спорил...
- Между прочим, ты обещал мне на этой неделе обои на кухне переклеить.
Ну, ну. Это уже ближе к теме. К ежевечерней теме...
- Я не обещал, я говорил, что сделаю.
- Когда?
- Я не говорил, когда. Говорил, что сделаю...
- А почему не сделал?
Я снова кривлюсь, будто от зубной боли. Вот откуда мои преждевременные морщины.
Но объяснить, чем я был занят, жене невозможно. Она попросту не понимает, как в жизни мужчины может быть что-то, кроме высокооплачиваемой работы и семейных обязанностей. Женщинам при этом дозволяется приобретать бриллианты, улыбаться маркизам, танцевать с виконтами, а также посещать выставки, спектакли, концерты и прочие увеселительные мероприятия.
Понятно, что труд в конторе, куда меня пристроили после увольнения в запас, она за работу не считает, свято веря, что каторжанам платили больше. И уж вовсе умолчу про ее мнение о моем хобби.
Я увлечен компьютерной графикой. На старости лет обнаружил, какое это чудо - творить. Первые свои неуклюжие картинки я выложил на всеобщее обозрение в интернет и неожиданно получил отклик. Спустя время, я обжился в виртуальном мире. Планета ужалась до размера экрана; появились знакомые даже в пыльных ее закоулках. И жизнь снова приобрела смысл.
Вчера, к примеру, в уютном кафе на "Петроградской" собирался интернационал. Приехали два парня из Германии, семейная пара из Штатов и бывшая землячка, ныне жительница земли обетованной. Трое москвичей. Пожилой художник из Читы. Человек пять было местных. Пили пиво, показывали друг другу снимки новых работ, не выставленных пока на глобальный вернисаж, придирались, нахваливали...
Знаете? Будущее, несомненно, за сетеписью. Новые технологии дают возможность устраивать потрясающие перфомансы, в которых рисунки сочетаются с видеофрагментами, показ сопровождается звуковыми эффектами, отдельные элементы изображений движутся. На наших глазах рождается новый вид искусства, а мы - его первые ласточки.
До обоев ли мне?..
Я открываю рот, но Ленка соображает быстрее.
- Опять полдня перед монитором сидел? Лучше бы уж в футбол пялился. А еще лучше - пробежался бы вокруг дома. Посмотри, посмотри на себя в зеркало! Брюхо такое отрастил, что кончик свой скоро только в зеркале рассмотреть и сможешь!
- Э-э-э...
Это верно, разносит меня в последнее время...
- Что "э-э-э-э"? Что? Только и можешь сказать, что "э-э-э"... Если ты такой крутой художник, купи кисти, купи краски - и чеши на Невский. Но твою мазню ни один дурак ведь не купит!
Права, во всем права. Мужчина обязан кормить семью. Кирка и лопата для этого часто сподручнее пера или кисти.
Извечно мучительный вопрос. Делать то, что хочешь или то, что нужно? Жертвовать ли благополучием ради творческого взлета или бросить на алтарь уюта и забвения окровавленные крылья? Вечное горение или вечный покой? Маюсь между. Ищу компромисс:
- Послушай...
- Не хочу я слушать! Наслушалась. "Вот придет время...". Да оно уходит, твое время! Кем ты стал в этой жизни? Кто ты для того "искусства", о котором трындишь? Да никто! Ноль! Пустое место! Мелочь пузатая!..
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
