Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Колонка Читателя

   
П
О
И
С
К

Словесность




МАРИАМ  ТАНЦУЕТ


"Я пишу на песке, сказал старец, разве этого мало?"
Стефан Гейм. "Агасфер"


...ночь, безжалостно изгнанная из дворца, любопытной кошкой бродила около окон, и порой робко заглядывала внутрь.
Но тут же вновь отшатывалась от жаркого пламени ливанского кедра, с немыслимой роскошью пущенного на простые факелы.
Длинные, пахнущие смолой и сорокадневным верблюжьим переходом, тени неторопливыми змеями скользили по стенам, коврам, огромным пиршественным столам, по хозяйски распахивая бархатные объятья буйству самых знатных мужей Израиля.
И уютно сворачиваясь на дне шелковых зрачков кесаря Ирода, четвертовластника Иудеи.
Восседая на троне красного дерева, он отвечал на чествования уважительным кивком и улыбкой, пробивающейся сквозь бороду.
Телом и движениями он походил на медведя, зверя, что может выхватить рыбу из реки, не замочив ни шерстинки на лапах, а лицом был схож с древними крылатыми львами.
В правой руке Ирод держал кубок, где вина сменяли друг друга каждые десять ударов сердца, и никогда не повторялись, а левой оглаживал инкрустированные рубинами золотые ножны своей новой сабли.
Дар Исаака, сына Левита, самого богатого из купцов города Капернаума, на празднование дня рождения кесаря Ирода.
Ирод запомнил это имя.
Отбивая ногой такт, он благожелательно прислушивался к хвалебной песне, которую нестройно затянули уже изрядно хмельных гости, и, прикрыв глаза, улыбался внутри вечности.
Ироду было хорошо.
Музыка незаметно умерла и нога, не найдя более опоры, застыла в воздухе. Четвертовластник поднял веки.
Молчание, точно паводок, одной волной захлестнуло столы, накрыв с головой пиршественное буйство, и, свиваясь омутом вкруг трона, выплеснулось через узкие окна наружу.
Прямо в испуганную ночь.

Перед Иродом стояла тишина.
С закрытым лицом, она стояла пред троном, и единственное, что слышал кесарь, это свое дыхание.
Взмах как вздох, и две руки белыми чайками взмывают из-под темной накидки.
Ручные браслеты, впитывая отблески пламени, начинают долгий путь от тонких запястий к локтям и легкий звон, отделившись от них, плывет в завороженной пустоте залы.
Истончаясь, будто весенняя паутина, он взмывает под гулкие своды и, растворяясь ..
Шаг.
Браслеты раскаленными ястребами меди обрушиваются вниз, увлекая за собой ослепительную белизну кистей.
И из тьмы внешней приходит первый глухой..
Удар.
Накидка черным шорохом соскальзывает вниз, и многократный восхищенный вдох обтекает молочный мрамор тела.
Струны плачут в ночи, барабаны дробят матовые зеркала лиц ритмом пляшущего сердца, и..
Мариам танцует.
Она танцует, высекая себя, как искру, из красноватого полумрака. И зрачки пульсируют в такт браслетам, к чьей музыке прислушивается даже время, замедляя свой..
Шаг.
"Хей"- бьют ладони.
"Ты" - шепчут губы.
"Ветер и пламя, отрада глаз моих, пляши, пляши, хей, только здесь, лишь сейчас, я живой, в руке Того, Кто Есть, так прошу, пляши же в вечность, все пройдет, и я развеян ветрами, но ради всего, прошу тебя.."
Взмах.
Накидка, взметнувшись вспугнутой птицей, мягким пеплом ложится на узкие плечи.
Странно опустошенная музыка тает, отдаваясь в висках сладостной дрожью, и в огне сотен глаз и факелов сгорает тихий шепот ветра:
"Мариаам..."

Ирод стукнул золотом ножен о пол, разрывая круг тишины, и, задумчиво оглаживая бороду, спросил:
- Чем вознаградить тебя? Говори, но помни - то, что мы хотим, что желаем, и что нам надо порой сильно различается. Я - Ирод, четвертовластник Иудеи, могу многое, а чего желаешь ты, дочь Иродиады?
Мариам, скользнув босыми ступнями по янтарному мрамору пола, неслышно приблизилась на три шага, и, распростершись ниц перед троном, промолвила:
- Мне ничего не надо.
Помолчала и тихо добавила:
- Лишь голова Иоанна.
Ирод, опустив веки на вдох, выдохнул пылающий взгляд, и прошептал вдруг высохшими губами:
- Проси иного.
- Великий Ирод...
Ножны, тоскливо взвыв, улетели во тьму, посверкивая созвездиями рубинов.
Сабельная сталь, безжалостно вырванная из тесных золотых одежд, серебристой форелью прошелестела сквозь темный воздух, плотный, как миртовое масло, в котором плавали огарки слов.
И, плеснув хвостом, замерла у горла Мариам.
- Проси иного - прорычал Ирод, горой нависая над ней. - Проси золота, рабов, скота, славы, дворцов и царств, проси всего! Но не требуй у меня головы пророка. Не тебе его судить, не смей, девочка, не надо!
Клинок мелко дрожал в длани царевой, и по любовно отполированному лезвию бродили багровые отсветы, а Ироду все чудилось, будто держит он не меч, не саблю, но чашу, всклень, до краев наполненную кровью, болью, пожарами, гневом и яростью.
И шепот Мариам не подымает даже ряби в этой чаше.
- Неужели слово великого Ирода ничего не значит?
Царь медленно отвел лезвие от тонкой шеи и долго, очень долго всматривался в лицо Мариам, словно желая что-то узреть в ее расширенных от страха зрачках, кроме своего отражения.
Так долго, что девушка, несмотря на всю свою дерзость, не выдержала и опустила голову.
Она никогда не видела таких старых глаз.
И над Мариам, сосредоточенно изучающей кончики своих распущенных волос, прозвучал пустой растрескавшийся голос четвертовластника Иудеи:
- У нас нет ничего, кроме слов.
Он грузно развернулся, и, не глядя на застывших в оцепененье гостей, тяжелой раскачивающейся походкой вышел из залы, кивнув стражнику в дверях, чтоб следовал за ним.

Пламя факела мечется из стороны в сторону, то, вытягиваясь узким клинком, то, расплываясь широким огнистым полотнищем, и Ирод идет по коридору.
Он идет, и слуги в ужасе разбегаются в стороны, лишь завидев тень его.
Слухи быстрее всего, а уж такие слухи...
Он идет, держа в правой руке дар Исаака, и от века безгласные каменные плиты тяжко вздыхают под стопой его, стараясь вжаться как можно глубже, а воздух раздается под взглядом глаз его..
И никто не виноват, только почему все плывет и качается, никого кругом и топот за спиной все отстает, запыхался солдат, странно, ведь совсем не быстро иду, я должен, должен я, что ж так больно то, Ты, Который Есть, видишь, я иду, сделай же что-нибудь, останови меня, где же Мощь твоя, Сила и Истина, где, только флейта, плач и ночь, почему так, почему, а какое на вкус небо?
....
Дверь.
....
Чуть не слетает с петель от удара, и тени шипящим клубком забиваются в дальний угол, еще дальше, еще, лишь бы не видеть того ужаса, что стоит в проеме.
Иоанн отъял взгляд от грязного пола и сказал:
- Здравствуй, царь. Я ждал тебя.
Ирод, вцепившись в косяк, глядел на пророка. Его шатало, сталь, зажатая в побелевшем кулаке, плясала безумный танец, а трясущиеся губы никак не могли выговорить:
- Я, я..
Иоанн встал.
- Не медли, Ирод - шепнул он и улыбнулся.
То, что сильнее, швырнуло Ирода вперед и, он, зажмурившись до слепоты, рубанул наотмашь худую шею, нелепо выпирающую из изодранной хламиды.
Только бы все поскорее кончилось.
Но успел услышать.

...Горькое.




***

Восточный ветер спустился с небес, затачиваясь до сабельного свиста о зубья пиренейских отрогов.
Идущий с восхода, он принес запах весны и пряностей, и стеклянные нити, без счета и устали сшивающие низкое иберийское небо с хмурой землей, серое полотно с белым, с гулким звоном лопались в морозной тиши.
В разползшийся шов на миг заглянуло белесое пятно.
"Солнце" - подумала она.- "Как давно я не видела настоящего солнца"
Скатившись с гор, ветер выметнулся на равнину и, скручивая воздух в прозрачно-снежные вихри, принялся яростной плетью поземки стегать приземистые холмы Северной Иберии.
Крест-накрест, наотмашь, задержав тепло дыхания своего, без устали и счета, будто желая окончательно сравнять с землей, некогда их породившей.
Ветер нес весть весны, но его не желали слышать. Посему он наказывал.
Стужей и снегом, порошей и вьюгой, щедро засеивая сугробы ледяными зернами.
Но и в последнем студеном порыве он оставался восточным ветром и, порою, не сдержавшись, выдыхал.
И тогда небо плакало, видя, как тают вифлиемские снежные звезды.
"Холодно" - она покусала губы и закутала плотнее лицо шалью. - "Б-же, зачем так холодно"
Река змеилась меж холмов и томила берега предчувствием ледохода, когда ветер ворвался на ее ложе, как нетерпеливый любовник.
Он пронесся над нею, сжимая правый берег в холодной, а левый в горячей ладони, и река дрогнула в сладкой истоме, чувствуя, как шевелятся в крови ее черные снулые тени рыб.

Укутанная в платки и шали, она шла, устало щуря глаза в колкую слепящую тьму, и вязанка хвороста черным горбом нависала за спиной.
Ветер заглянул ей в зрачки и узнал женщину, чью красоту пел когда-то.
И, высвистав "Мариааам" в дрожащем студне воздуха, он чуть помедлил, прежде чем хлестнуть по лицу обжигающим морозным жгутом.

...холода, когда порыв разгулявшейся вьюги швырнул в лицо снег пополам с мелкой ледяной крупой.
Мариам остановилась, зажмурилась на миг, и, чувствуя, как тают на веках слезы, двинулась дальше.
..нельзя плакать и стоять, потому что там мама и отец, а дров всего на день и наместник не дает больше, вот сейчас дойду и погреюсь, сварю похлебку и все будет хорошо...
Она опустила голову, защищаясь от секущих глаза льдинок, и двинулась дальше. Хворост как парус, содрогался под ударами ветра, заставляяя ее раскачиваться и цепляться ступнями за шершавый лед. Шатаясь и скользя, она словно танцевала в снежной коловерти, на обнаженном потрескивающем панцире реки, и чудилось Мариам, будто не проклятая вязанка, а длань, что тяжелее дней, давит на плечи, дергает за лопатки синяя нить, протянутая от слепых небес.
И не уйти, не спрятаться, не скрыться, и под ногами не снег и лед, а янтарный мрамор, и все длится, тянется, струится флейта в ночь.
И никак не прервется.
И память ее, флейта дней, все льет и льет слезы свои, капли тягучие, алые ягоды, падали с клинка отца, когда он сел на трон и молчал, каменея лицом, не глядя на нее, а потом принесли голову, на золотом блюде и глаза, глаза пророка были распахнуты, и в каждом плавилось отражение нездешнего света, слишком яркого для факелов, но их с отцом не было, не было им места в мертвых зрачках и она спросила - "Зачем, мама?"
Зачем?
И был Арета, царь аравийский, мстящий за бесчестие дочери своей, первой жены Ирода, страшным гневом сорока тысяч войнов, Арета-карающий, десницей Б-га обрушился на беззаконника и прелюбодея, на ее отца, поправшего законы земные и небесные ради одной женщины.
Ради мамы.
И была битва, и было поражение, поспешное бегство из дворца, и римские центурионы у входа.
И приговор кесаря, латинской гортанью, холодной чеканью профиля на сестерциях звучащий из уст наместника Пилата.
"Не сумевший удержать престол как опять воссядет?"
Изгнание.
..тронуло сединой волосы отца, когда он увидел равнины Галлии.
Галлия, Галлия, ты почти Галилея.
Впрочем, в Лионе ей понравилось. Шум, порт, море, чашею до края неба и чайки. Огромные, нахальные, жадные чайки, такие же, как дома.
И еще снег.
Первый раз она увидела снег именно в Лионе, она ловила эти маленькие белые комочки на ладонь и в восторге слизывала капельки, не веря, что вода, вода может быть такой.
Тогда это казалось чудом.
А потом наступила и прошла зима, затем еще, и еще одна.
И чудо стало обыденностью, холодом и необходимостью запасаться дровами и укрываться толстым шерстяным одеялом.
А затем пришел приказ кесаря и их сослали в Иберию.
Иларда.
Чужой город, орлиным клекотом трепещущий в горле, Иларрда, говорили местные, и пойманный воздух клокотал у них на языке.
Здесь Мариам возненавидела снег.

Она шла, и прошлое кипело слезами, а ветер лезвием вспарывал лицо, шатая ее из стороны в сторону и путаясь поземкой в ногах, ветер хохотал за спиной, промораживая до сердцевины костей и заметая следы раньше, чем нога ступит в снег.
Взяв от неба и земли, в буйстве и свистопляске ветер заступил ей путь, застилая глаза жгучим пеплом небесным, он..
Тот, кто выше, возложил руку свою на него, и велел ему отойти.
И ветер отошел.

..кончилось.
Мариам, проламывающая упругий звенящий воздух, вдруг выпала в пустоту и остановилась, едва не упав от неожиданности.
Тишина на миг оглушила ее.
Вьюга как-то внезапно кончилась, и пред нею лежала река, доверху выстланная искрящимся снегом, левым берегом мягкими складками громадного плаща поднимались холмы, правый уходил в пустоту равнины, истыканной черными изломанными черточками редких деревьев и тусклым пятном далекого города.
Мариам с облегчением посмотрела на тонкие струйки дыма, закручивающиеся к облакам.
Оказалось, что она сбилась с пути, и долго шла вниз по течению, вместо того, чтобы перейти на другой берег. Но теперь то все ясно, она поправила веревку, врезавшуюся в плечо, тут идти немного, на самом деле..

Над городом вдруг блестнуло, синей иглой сшивая зрачки и небо, долгой пронзительной болью отозвалось сердце, и Мариам сощурила слезащиеся глаза, вглядываясь в светлый пух, вдруг заполнивший мир, танцующий на ресницах, светлый пух, нет, совсем не снег, теплый и пушистый, сметающий линии жизни с протянутых ладоней.. будто ангел Бож-й встал над Илардой, кутаясь в дырявое одеяло облаков и неба, неба было ему мало..
Синее, с ослепительными проблесками крыло, шелестом развернулось в глазах Мариам, толкая в грудь и лед расступился под ногами.
Река вздрогнула, и, заворочавшись разбуженным зверем, встала на дыбы.
Хворост сухим грохотом разлетелся позади, и черная вода ожгла ее, обнимая и вскипая прозрачными ключами над головой.
Судорожно ударив руками, она вынырнула, хватаясь за края полыньи, обламывающиеся под пальцами, зазубрины рвали ладони и кровь хлестала, пятная лед и облаком растворяясь в тьме воды,
и гром, хохот, грохот стоял над рекой, бил в уши тысячью барабанов, вопль раздираемого и треск сталкивающегося льда оглушал ее, она билась телом, руками, головой о воду и ледяные осколки, сабельно полосующие лицо и руки, захлебываясь и пытаясь, пытаясь..
..мама..
А потом реке надоела эта суета и лед сомкнулся, взяв ее за горло мертвой хваткой, и она застыла меж небом и землей, содрогаясь, и будто танцуя в петле,
она отталкивалась ногами от воды и колотила руками о шершавую изнанку льда, до тех пор, пока легкие перья не мазнули ее по окровавленному, изрезанному лбу. .
...мама..
И со скрежетом, синевато искрясь на изломе, лед ударил ее под подбородок.
мама,
почему
так
холодно..




© Алексей Олейников, 2002-2024.
© Сетевая Словесность, 2002-2024.





Словесность