Поэтов русских высота,
полет - стены отвесней,
и тень погнутого креста
над лебединой песней.
(Из юношеских стихов)
Аське
Стихи - бесстыдное занятье
людей, стыдливых до забав,
кому невместно скинуть платье
при всех, хоть в койке у шалав.
Ах, что судьба! Судьба - индейка,
рифмовок кармовая клеть.
А вот свобода-иудейка
в том, чтоб и стыд преодолеть.
Не со стыда ли брили пейсы
и оба Оси, и Борис?
(Ведь только с геном эритрейца
легко ходить на снежность риз.)
Чего уж говорить о дамах!
В слезах проходят, обе две:
ну как задрать подол до самых...,
как век стоять на голове?
Как доносить стихотворенье
под сердцем, черным от растрав?
Одной - петля, другой - старенье.
О, Боже правый, ты не прав.
Да, об эпохе, жизни, лямке
что говорить? Ну, не свезло.
А что никто не вышел в дамки,
так это было западло.
Вон: агнцем по волчарне рыща,
звеньев опущенных кузнец,
поэтов царь, надменный нищий -
ведь доигрался, наконец.
Другой, запрятавшись беспечно
в природу, в переводы, в тень,
решил: мне жизнь - сестра навечно.
Что он скопил про черный день?
(Лишь самый младший был везучий -
бежал он, ободрав бока.
Но горше нет его созвучий,
и невский лед его строка.)
А в след колес, из-под турусов
влетев, поспел ли, как в кино,
с тураевской шпаргалкой Брюсов
сыграть в кровавом казино?
И сквозь слезу не зрит ли око:
сокрытой камерой заснят,
над неподвижным ликом Блока
болотный венчик бесенят?
А председатель угорелый,
дерзнувший оструктурить бред?
А симулянт безумья белый?
От всех остался красный след.
А долговязый возмутитель?
Все до плеча, всё по плечу:
я - новой жизни возвеститель!
я рифмы бритвою точу!
А визави его кудрявый,
любимец муз, хлыстов и баб,
и наше всё догнавший славой?
Как все, он оказался слаб.
Вот если б из под пули выжил
последний рыцарь, дивный враль,
когда б потомком не унижен
да пожил - вот кого бы в рай!
Но формула неотменима: направо - потеряешь честь,
налево - ум, а прямо - мимо судьбы, к стихам, что ни прочесть,
ни переврать не будет шанса у интернетова писца
(и нобелевского венца в дурном изводе иностранца
не схлопотать, а до конца рядиться в тельник голодранца).
Поэтому легко поэту -
шпарь, не заботясь о судьбе!
у ней засолены ответы.
Но надо стыд убить в себе.
Мы алчем ласки муз? Не верьте:
мы озабочены лишь тем,
чтоб снять табу еще до смерти
с запретных рифм, с заветных тем.
Я десять лет не понимая
тлел не горел
я был слепой а ты немая
и вот прозрел
я думал он с годами высох
в душе тот след
и рифм на адрес хмурых лысых
не пишут нет
глаза мне застил мутный фокус
былых грехов
но катаракту съела окись
твоих стихов
и вот пишу по паутине
из-за морей
и размышляю о причине
зачем еврей
спешу вернуться в край любимый
мной не тобой
с его шальной невыносимой
родной судьбой
зачем ныряю в этот морок
сплав без плота
где жизнь ни в грош покой не дорог
все маета
зачем готов чем ближе к точке
жить за тире
когда весь банк давно на бочке
опять в игре
согреть в горсти и бросить кости
на новый кон
и вновь спешить домой как в гости
допить флакон
я возвращаюсь возвращаюсь
delete печаль
экран тускнеет тьма прощаюсь.
К утру встречай.
Твоим стихам, написанным не рано,
пролившимся как солнце из тумана,
как кровь из вены,
твоим стихам, посеянным в молчаньи,
расцвеченным палитрой увяданья,
мазками тлена,
твоим стихам, бессильным как моленье,
как заговор от боли и забвенья,
я знаю цену.
"Наденька, ветчинку, будь добга, сюда. А хлеб - детям, детям!"
(из Ленинианы)
Написана масса на свете
всего о страстях роковых,
но чувства, что будят в нас дети,
прочней и светлей половых.
Я не о подросших - о детях,
о малых, всамделишных, сих,
о тех, за кого мы в ответе
из-за беззащитности их.
Любой романтической дури,
любому оттенку страстей
дань отдана в литературе,
но мало в ней видно детей.
Самца соразмерного поиск
забот материнских первей.
Ложатся под дрянь и под поезд
дурехи всех стран и кровей.
Любовь, с феромона балдея,
делить норовят на двоих
(одна проявила Медея
заботу о детях своих).
Как доблесть воспетая ревность -
на деле сплошной эгоизм,
ползущий в дремучую древность
хвостатый такой атавизм.
Эмоций возвышенных маску
с той ревности снять - а под ней
узришь скопидомскую тряску
купца над кубышкой своей.
А эти - мессиры да доны,
кому что алтарь, что альков,
сей орден Святого Гормона,
что враз причаститься готов
всей дамскою плотью наличной.
А первым чтоб прыгнуть в кровать,
привычно и даже прилично
подельнику глотку порвать.
И ладно махалось когда бы
друг с дружкою это урло,
но Трою урыть из-за бабы?
А сколько народу легло!
Но светел иною любовью
кто ею живет или жил:
с детьми мы повязаны кровью,
что в жилах течет - не из жил.
Пленительно женское тело
(про душу молчу уже я),
и слиться с ним - милое дело,
а все же не смысл бытия.
Но данного тела приметы
у всех на слуху и виду -
ваганты, гриоты, поэты
в одну только дуют дуду.
Подчас и тончайшим из этих
жрецов Купидона и муз,
уж если и вспомнят о детях,
то лира изменит, то вкус.
В безмерном Шекспира наследстве
сюжета заметнее нет
о чуде природы, о детстве,
чем страсти с тринадцати лет.
За знание женской натуры
Толстому хвала и почет:
лезь, Анна, под поезд! Амуры
закончились. Дети не в счет.
А есть ли манерней у Блока
стихи, где он смерть описал
ребенка в бесчувственных строках
про карлу, что вылез к часам?
И в средневековом искусстве
не сыщешь детей днем с огнем.
Там все о младенце Иисусе,
о детстве - так, значит, о нем.
В смущеньи смотрю я на эти
причуды великих людей -
как будто бы нету на свете
родительских чувств и детей.
Без них, обрастая коростой,
стать может культура сплошной
игрою жестокою взрослой
по правилам зоны блатной.
Но, может, у предков безличен
инстинкт этот был, как у рыб,
и был он к малькам безразличен,
наш вид, до недавней поры?
Условны морали основы,
и нечего душу томить,
и легче родить было новых,
чем этих, чумазых, отмыть.
Отсев шел в процентах, и снова
бах-трах! и рожали подряд.
Детей, вон, сменили Иову,
а он оклемался и рад!
Во время, наверное, óно
и мать что кукушка была!
Вон, та - на суде Соломона
ребенка другой отдала.
Детей, верно, меньше любили -
обратно количеству их.
...Но нет утешенья Рахили,
что плачет о детях своих...
(В наш век, правда, в обществе стала
забота о детях расти,
но это все - мир капитала:
с тем миром нам не по пути.
Особый наш путь. И родимых
сироток, приютскую голь,
мы ценим и не отдадим их
во вражьих объятий юдоль.
Осýждена нашим народом
и Думой клеймлена навек
поганого Запада мода
на детушек наших калек.
Детей - наши фьючерсы - все мы,
встав в строй, не дадим отнимать!
Но я отклонился от темы,
чуть вспомнилась родина-мать).
Мир скроен не с детского сада,
и нюни к чему разводить?
Но лирою к детям бы надо
чувств добрых побольше будить.
Ответит мне друг-культуролог:
"Ты эти кунштюки забудь!
Сам знаешь, извилист и долог
прогресса культурного путь.
У каждой науки свой метод,
и в область специальную лезть
с профанным подходом, как этот,
тебе, брат, не делает честь".
Напомнит про школы и стили,
про смену и связь парадигм
(ну, что-то и мы проходили,
хоть это давно позади).
Интертекстуальность отметит,
к большим отошлет именам.
"А смерть, там, любовь или дети,
так это, простите, не к нам.
И жизнью поверить культуру
нельзя - там другой алгоритм,
а тот, кто не верит в структуру,
пусть пламенем синим горит.
И дискурс твой контрпродуктивен,
пусть даже как творческий ход".
О Боже, зачем мне противен
родимый научный подход?
Когда ты на собственной шкуре
проверишь, что жизни - в обрез,
к вояжам, науке, культуре
слабеет былой интерес.
Любви разнополой терзанья
(с другой я, пардон, не знаком)
уходят - приходит сознанье,
что главное в чем-то другом.
Становятся брачные узы
у многих с годами, увы,
привычкой, рутиной, обузой
и тянутся из головы.
И только одно остается -
смех детский и жалобный плач.
От них только сердце забьется,
а горечь былых неудач
и мелких удач эйфория
уйдут вместе с пеной страстей.
И жизнь удалась бы, умри я
без страха за судьбы детей.
Пьянят нас с детства миражи да глюки:
Культуры Храм, Искусства Божество,
художники - еродулы1 его,
поэты - его верные мамлюки2!
Косúтся на природу мастерство,
под роды кóсят творческие муки.
Художник добр. Он не обидит мухи
(ну, разве малость брата своего).
Но к старости трезвенья скоплен опыт,
и лишние шумы слышны как шепот.
Возделывай, художник, тихо куст свой,
но не за счет живых, а вместо сна.
Жизнь подлинна. Искусственно искусство.
Поэзия, где твое место, знай.
(июнь 2008, Бронкс)
1еродулы: иеродула (из греч.) -то же, что аккадское кадишту
"посвященная" - титул храмовых проституток в древней Месопотамии. 2милоть (церк.-слав.) - выделанная овечья шкура (ср. 3 Цар. 19:19).
Что сам живой - залог успеха,
и вывод сплелся непростой:
сын будет в старости утеха,
хоть раньше станет сиротой.
Пусть акт зачатья невозможен
как суперстохастичный акт,
сам факт рожденья непреложен -
с каталки вопиющий факт.
Но это ж - жребий! И не чаще
из бездны должен выпасть он,
чем стрел, из двух концов летящих,
стыковки действовать закон.
...Пока гудел от напряженья
мозг под реликтами волос,
мое прямое продолженье
из тоху-боху1 в мир рвалось.
Побудку ангелы трубили,
реанимацию будя.
Миг вечности часы пробили:
я в руки взял свое дитя.
К обетованных благ разбору
последним, как всегда, поспев,
в горящей шапке с меткой вора
я спел победный свой напев.
В ответ оркестр урезал "Славу",
осанну взвыл отчизны хор
и синегнойную державу
простер над ямой дирижер.
И был колосс тот чуден видом
на постаменте гжельских ног.
Ревел он: "Счет вести обидам
не смей! Се - Родина, сынок!"
Неистребим, как псевдомонас2,
как рак и рок непобедим,
он ждал, чадолюбивый Кронос,
и был един. И сын - один.
Инфант лежал, а мы стояли,
по сути, каждый одинок.
Сын зрел впервой родные дали,
вздохнул я: родина, сынок.
Была погодка - Donnerwetter,
гуляли небо и земля,
и как оборванный катетер
моталась в такт судьбы петля.
Счет шел на вечность и на миги,
и таял прочности запас,
а жизни начатой вериги
легко менялись на отказ.
Но всю поэзию, культуру,
смысл и порядок мировой
я отдавал за фиоритуру
птенца с поникшей головой.
Тут Тот, Который не бывает
(да, в сущности, не может быть),
махнув рукой, из древних баек
вбежал, чтоб детям подсобить.
(март-июнь 2005, Москва-Hью-Йорк)
1тоху-боху, тоху-ва-воху (древнееврейск. tōhū-va-vōhū)- в Синодальном
переводе Быт. 1:2 "Земля же была безвидна и пуста"; если исходить из этимологии,
то более точный перевод - "Земля же была пустынна и пуста" (или пустыней и
пустотой). Распространенная интерпретация тоху-ва-воху - пустота, "ничто",
из которого Бог сотворил мир. 2псевдомонас: букв. "лже-единица", "псевдоединое" - греческое название
бактерии синегнойная палочка, которой заражаются от земли раненые солдаты
и которой в лучшей детской больнице Москвы заразили - в больничном,
стойком к антибиотикам, варианте - моего новорожденного сына.
Эта песнь в меня въелась с исхода
из Египта младенческих снов
то ли бабкиным шепотом - с года,
то ли копотью выжженных слов.
Там слова как в считалке на вылет,
как мычание - тум-ба-ла-ла.
В ком отчаянье не пересилит,
тем в посмертии честь и хвала. Тумбала-тумбала-тум балалайка.
Это вам не жаргон, не наречье -
средневерхненемецкий язык!
Им за тысячелетье до печи
предок мой изъясняться привык.
Средний - гарью осел, стал последний,
верхний - дымом взошел в облака.
Причастилась им в сытной обедне
паства родственного языка.
Мне ж в наследство по праву рожденья
с той же кровью и в те же года
что досталось? Одно наважденье -
эту песенку слышать всегда. Тумбала-тумбала-тум балалайка.
Словно в Треблинке, в ту пересменку
перед выходом в адский костер,
пел нам Лева ее Трактовенко1,
погорелого театра актер.
Позже, в семидесятых, в начале
слушал я ее, оторопев:
в ней слова по-иному звучали,
но остались мотив и припев.
Александр Аркадьевич Галич
(я у ног его в кухне сидел)
ей катарсиса смертную горечь
в души лил наших скученных тел.
Ей теперь я баюкаю сына,
что по возрасту - в правнуки мне.
И зевнув, и вздохнув без причины,
он летит и взрослеет во сне. Тумбала-тумбала-тум балалайка...
Неправильный (с неполучившимся магистралом) венок сонетов в подарок двум
дочерям Соломона Сергеевича Майзеля - Заиде Соломоновне Готсбан, урожденной
Майзель, и Марии Яковлевой и в память старшей - Елены Соломоновны Милитаревой,
урожденной Майзель, моей мамы
1.
Дед умер в пятьдесят втором - за год,
не отгуляв поминок по дракону.
Он был блестящий лектор и ученый
и редкого размаха полиглот.
Днем - три работы. Ночи напролет
сидел, в свою науку погруженный.
Ровесник века, тезка Соломона,
он не был мудр. Инфаркт прервал полет
идей, прозрений. Всем казался он
живым, веселым, легким человеком,
не обращенным людоедским веком
во тварь дрожащую. Был от тюрьмы спасен
он Богом или картою случайной.
А для меня стал образцом и тайной.
2.
Дед для меня стал образцом и тайной.
В преемники я был назначен с детства
семьей. Был худшим для нее из бедствий
его уход, внезапный и летальный.
Последний труд его монументальный,
оборванный, достался мне в наследство,
а я и знать не знал, по малолетству,
что путь мой мечен в перспективе дальней.
Что ж, я издал, спустя тридцатилетье,
сей труд, снабдив вступлением пространным1,
и это для семьи была победа
(жаль, бабки уже не было на свете).
Но я сейчас не про себя - про деда.
Он рос в местечке и в семействе странном.
3.
Он рос в местечке и в семействе странном:
отец - хасид, наполненный псалмами,
и ляйпцигский профессор дед по маме,
умерший рано и с пустым карманом.
Шла дочкам, в Русслянд сосланным, приданным
культура Гаскалы2. На лушне-маме3
общаться в лавке и кой-как с мужьями
они могли, но как на иностранном.
Такая жизнь казалась горше плена,
и счеты с ней красавица Елена
свела, как отстрадала третьи роды,
и с мачехою стали жить сироты.
Дед послан был учиться в ешиботе4,
но мамин - Гейне был язык и Гете.
4.
А мамин Гейне был язык и Гете.
И быв отцом за вольнодумство порот,
пройдя бар-мицву5, он подался в город
от сна патриархального и гнета.
В гимназии был опыт ешибота
полезен. Дед-филолог был бы горд:
для внука грызть гранит науки - спорт,
а языки давались просто с лету.
На испытаньях на вопрос "Кто вас
готовил к нам из профессуры местной?"
ответив "сам", услышал "неуместна
здесь ложь", но в пятый был зачислен класс.
И так барьер процентный одолев,
у теток жил, двух прогрессивных дев.
5.
Из тетушек, двух прогрессивных дев,
одна потом в Америке училась
и там, туземцам в радость, отличилась,
помочь создать компартию успев.
Еврейскую утопию воспев
для негров, видя, что погорячилась,
в свой рай, в свой край родимый воротилась
как раз к тридцать седьмому - но не сев,
и тихо умерла в своей постели
(спас от судьбы, видать, еврейский Бог,
хоть выбить дурь марксистскую не смог).
Уже прозревший, сдерживался еле
дед в спорах с ней. Она в ответ кричала,
но - чистая душа - не настучала.
6.
Да, чистая душа, не настучала.
Идем назад: германская война,
пятнадцатый... А деду горя мало:
трактат он пишет "Солнце и луна"
про гений и талант. Но вскоре на
гражданскую уходит. Идеалы
еврейского понятны пацана
(минус тринадцать зренье не мешало).
В седле стяжал он конармейских лавров,
словарь испанский зачитав до дыр.
Гласит апокриф - рявкнул командир
(а, может, это был и сам Котовский):
"Хай скачет в университет московский,
а тут не треба нам таких кентавров".
7.
Не надо было им таких кентавров,
и, посланный в Москву с депешей срочной,
дед поступил на факультет восточный,
с испанцев плавно перейдя на мавров.
Застал науки русской динозавров,
еще взял экономику заочно.
...А Власть Советов расцвела, побочно
полнаселенья обратив в кадавров.
Арабского уроки и Корана
блестящие Атая и Баранов
вели. Да плюс персидский и турецкий,
да плюс еще досдал на дипломата.
...На власть имелось много компромата,
но дед еще был человек советский.
8.
В двадцатые дед - человек советский:
страдает как экономист марксизмом,
а как лингвист переболел марризмом
(маразмом, множенным на лепет детский).
Хоть в партии, чураясь церкви светской,
не состоял, спецом был ею признан
и то в Иран, то в Турцию был призван
спецкором ТАСС и как толмач6 торгпредский.
И раз в тридцать восьмом, в исходе года
(посольство все почти уже сидело)
ему приказ в Союз был возвращаться.
В Одессу-маму бабка полетела,
чтобы успеть к приходу парохода
с вдовой своей дать взглядом попрощаться.
9.
С женой в приезд тот не пришлось прощаться:
судьба до смерти от беды хранила
(одной рукой, другой - похоронила
иллюзиями радость обольщаться).
До этого был случай: домочадцы
все были с ним в Стамбуле. Можно было
(и нужно - все за это говорило)
забрать семью, бежать, не возвращаться.
Большой словарь турецкий7 завершен,
он в мире признан как авторитет
по Ближнему Востоку и ученый,
к тому же на работу приглашен
в американский университет.
Он взвесил все. И в пасть полез к дракону.
10.
Он взвесил все - и в пасть полез к дракону.
Зачем? Страх на родню, друзей беду
навлечь? (Не знал он, что не по суду метут - по разнарядке, без резона.)
Любовь к России странная? Озона
нехватка за границей? Не найду
за давностью ответа - и ввиду
того, что рассуждать теперь легко нам
логически. Но прошлого не зли:
оно в ответ на сладострастный зуд
вершить над ним наш беспристрастный суд
сожмет в объятьях и оставит с носом.
И бьюсь я над загадочным вопросом:
как вышло, что его не загребли?
11.
Как вышло, что его не загребли?
Для власти ценным был специалистом?
Незаменим был? Не был коммунистом?
Но и таких без счета в гроб свели,
и раствориться в лагерной пыли
равно светило чистым и нечистым.
...Позором стукачам и особистам
в июне сорок первого пришли
в квартиру коммунальную родня,
друзья, соседи (дед им был за ребе),
и был опасней смерти разговорец.
Плохой прогноз, - сказал он, - у меня,
когда на нас фашистское отребье
идет, а тут проклятый правит горец.
12.
А тут пока проклятый правил горец,
купив победу по цене разгрома.
И ждали зря, что полегчает дома -
лишь горшая травила души горечь.
Но я про деда. Шла у нас про то речь,
как он не сел. Мне рассказал знакомый,
его коллега: секретарь парткома,
их Торквемада, псих-шпионоборец
(Бог шельму метит: некто Кебенёв)
сказал кому-то, кто не донесет -
и понеслось по институту слово:
"Что Майзель контрик, ясно и без слов,
но парень честный, х... с ним, пусть живет"
и - вычеркнул из списка рокового.
13.
В тот раз избегнув списка рокового,
он воевать по возрасту не мог
и в Куйбышев был послан - на Восток
вещать. Им было не найти другого -
ни уровня его языкового
ни чтоб и местных нравов был знаток.
Но этой передышки вышел срок:
в Иран он едет драгоманом8 снова.
Война прошла. Он в Африку отправлен,
где будет четырех держав альянсом
колониям дан статус итальянским.
И к каждой делегации приставлен
справляться с языками целый цех.
В советской переводит он со всех.
14.
Он переводит с языков со всех,
Но ночь - его: он бродит, пишет вволю.
Он слышит речь, он в Африке, он в поле!
Он жив, не стар. И это ль не успех?
Обратно через Лондон. Без помех
сидеть в библиотеках: вот раздолье!
Здесь тратить час на ужин жаль до боли,
так на прием загнали как на грех.
А за столом Хью Гейтскелл9 оказался.
Дед, пальцем ткнув, сказал, хвативши лишку:
"И я по маме Хацкель, вот как этот".
Вмиг древо принесли, и отыскался
российский след. Тут лорд вскричал "Братишка!
Ах, как я рад!". И дед сказал: "Forget it!10".
15.
Лорд рад родству, а дед сказал: "Forget it"
и рать сексотов11 оглядел украдкой,
но был той швали, на халяву падкой,
бурбон родней, чем Ильича заветы12.
В Стране Советов вновь в родимом гетто
вмиг схвачен века-волка мертвой хваткой,
амебной абиссинской лихорадкой
и творческой, он свой научный метод
к безмерному примерить материалу
спешит ночами, сердце надрывая.
В апреле, в пятьдесят втором, в трамвае
оно не выдержало, и его не стало.
Так пал в ничейной битве Ланцелот.
Драконий труп еще кривлялся - с год13.
(октябрь 2008, Москва - апрель 2009, Гарлем)
1С.С. Майзель "Пути развития корневого фонда семитских языков". Ответственная
редактура, составление, вступительная статья, дополнения, индекс слов и корней
А.Ю.Милитарева. M., 1983.. 2Гаскала (еврейск. ха-скалá "просвещение") - движение, возникшее
в конце 18 в. в интеллектуальной среде европейского, прежде всего германского,
еврейства и стремившееся к интеграции в европейское образование, науку и культуру. 3Мама-лушн - родной ("мамин") язык немецких и восточноевропейских евреев, т.е. идиш. 4Ешибот (еврейск. йешива, множ. число йешивот "сидение, заседание") -
высшее еврейское религиозное учебное заведение. 5Бар-мицва (бар - арамейск. "сын", мицва - еврейск. "заповедь") -
обряд инициации еврейских мальчиков, достигших 13 лет, символизирующий физическое
и духовное совершеннолетие. 6Толмач - переводчик. 7Русско-турецкий фразеологический словарь - уникальный свод турецкой лексики 20-30-х гг.
объемом с четырехтомный словарь русского языка Ушакова, получивший восторженные
отзывы ведущих тюркологов; так и не опубликован. 8Драгоман (из аккадск. таргуманну) - переводчик. 9Хью Гейтскелл (Hugh Gaitskell, 1906-1963), лидер Лейбористской партии Великобритании
в 1955-1963, неудавшийся кандидат в премьер-министры Великобритании (англичане
шутили про него: "Лучший премьер-министр, который у нас когда-либо не был"). 10Forget it - "забудь об этом", "выкинь из головы". 11Сексот - секретный сотрудник. 12История с "лордом Гейтскеллом", дошедшая до меня как часть семейного фольклора со слов
С.С.Майзеля, вполне могла быть им и выдумана - он был мастером розыгрышей и
анекдотических историй. 13Биографическая справка: Соломон Сергеевич Майзель родился 24 сентября 1900 г. в Лепеле.
В 15 лет уехал в Екатеринославль, где, сдав экстерном экзамены, поступил в пятый
класс гимназии, окончив ее в 1919 г. Конец 1919 и весь 1920 г. воевал в рядах
Красной Армии, а в 1921 г. был демобилизован и направлен на учебу в Москву, где
поступил на историко-филологический факультет Московского университета и одновременно
в Институт востоковедения. С 1923 г. С.С.Майзель перешел в Институт востоковедения
и в 1926 г. окончил его по дипломатическому и экономическому отделению турецкого и
арабского секторов ближневосточного факультета. По окончании института работал
библиографом и одновременно преподавал математику, экономику и экономическую географию
в разных учебных заведениях Москвы. В 1928 г. назначен драгоманом, а затем
консультантом Торгпредства СССР в Турции, где параллельно составляет русско-турецкий
фразеологический словарь. В 1932 г. направлен в качестве представителя Наркомвнешторга
в Яффу, где получил золотую медаль от международного выставочного жюри за организацию
павильона СССР. С 1932 г. чередует преподавание восточных языков в Институте
востоковедения и Институте красной профессуры с командировками в Иран (1934-1936)
и Турцию (1936-1938 гг.), где возглавляет одно время корреспондентский пункт ТАСС
на Ближнем Востоке с центром в Анкаре. С 1940 г. по 1952 г. преподает турецкий,
персидский и арабский языки в Высшей дипломатической школе и заведует (с 1942 г.)
кафедрой языков Ближнего и Среднего Востока. В 1941-1942 гг. командирован в Иран
для работы в качестве переводчика посольства СССР, а в 1947-1948 гг. -
в Северо-Восточную Африку в качестве секретаря советской делегации в Международной
комиссии по бывшим итальянским колониям. В 1944 г. защитил кандидатскую диссертацию,
а 7 апреля 1952 г., накануне закончив вчерне докторскую диссертацию, скоропостижно
скончался на 52-м году жизни.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
