|
ЗГИН
Серену Кьеркегору,
датскому философу,
любителю парадоксов
|
Один старенький и седенький-преседенький профессор ехал домой в вагоне метро и при лимонно-желтом свете читал томик Шопенгауэра.
"Афоризмы житейской мудрости" увлекали его в незамутненные радиацией прагматизма глубины океана философской мысли: все дальше и дальше переборенными толчками фраз уходил он от зачетов и экзаменов, незащищенных курсовых и дипломов, от сволочизма и некомпетентности членов ученого Совета, с удовольствием отдаваясь шарму мудрого слова, резиновыми гусеницами прочитанных предложений, осторожно, стараясь не ранить себя самое, двигался он по каменистым осколкам, замостившим тропы познания.
Но, дойдя до очередного перекрестка или переезда мыслей и сделав предписываемый всеми платоновскими и кантовскими правилами "стоп", дабы не спутаться и не потерять ариаднову нить здравого смысла среди вздыбленных торосов размышлений, он в ответ на свой безотчетный запрос получил от разума просьбу об отдохновении.
И седенький профессор, отведя слезящиеся предкатарактные глаза от строк, осмотрелся.
От пыльных запасных осветительных плафонов желтоватая, разведенным оливковым маслом залившая все внутреннее пространство, колеблющаяся атмосфера вагона периодически перечеркивалась бесконечными попытками аварийных туннельных огней, безуспешно стремившихся преодолеть немое сопротивление толстых стекол в квазидеревянной оправе и проникнуть внутрь, ведь она стойко противилась домоганиям внешней неизвестности посредством своих пассажиров, как двумя крепкими темными руками уперевшись ими в закругленные профили стен и диванов.
Одной рукой, правда от старости ослабленной, и, может быть, поэтому левой, рукой и был сидящий профессор, а другой, правой, посильней, - молодой человек, стоявший в частично окаймленном сверкающими поручнями проеме для закрытых двери.
Такой двойной раскорякой в желтом киселе перемешивающихся огней они и передвигались вместе с ограниченным стенами вагона ирреальным пространством.
Загривком прислонясь к чуть различимой надписи на стекле, молодой человек составлял с закрытой и плотно законопаченной резиновой прокладкой дверью от спины острый, а со стороны груди тупой угол, вписывая длинную кадыкастую шею и голову в кепочке с очень широким по полукружью своей талии козырьком-полумесяцем в прерванный своим же телом перпендикуляр к грубо тканому линолеуму пола.
Так как желтизна вагонной атмосферы и быстрые атаки-вспышки фонарей сгладили все и разделили колер вещей мира всего лишь на более и менее оттененные, то профессор не мог сказать, какова цветовая гамма одежды молодого человека.
Но одежда соседа точно включала в себя: темную футболку, менее темные брюки и самую чуточку темные туфли, похоже, парусиновые.
Свет мигнул и погас на несколько секунд, и прекратили свои атаки туннельные огни, и темнота злорадно беззвучно рыгнула сама в себя, а потом мягким и многоструйным бархатом втекла в вагон, но лишь на миг.
Когда тот миг прервался лучами, то профессору пришлось прикрыть ненадолго веки, ведь новый свет был необычно ярок, ярок до казенщины глазного кабинета и беспардонности зеркала окулиста в поликлинике, столь часто в последнее время посещаемой им, - мелкой светозвуковой зудой включились наконец-то лампы дневного света, изредка чуть мигавшие до сих пор.
И оказалось, что туфли молодого человека действительно были парусиновыми и белыми, похоже, познавшими частую чистку зубным порошком, а джинсы бежевыми с рыжей строчкой и клепаным черным ремнем, футболка в цвет кепочке темно-синей, а сам сосед профессора - блондином с приятными в высшей степени чертами лица и рыжеватыми усами.
Почему-то профессора очень заинтересовали туфли соседа по вагону и, повторно опустив взгляд вниз, к ногам молодого человека, ученый муж увидел, как из левой штанины на белоснежную поверхность туфли нескромно выпала какашка, длиной вряд ли более четырех сантиметров.
Выпав, она сделала два ленивых оборота, оставила мелкие пятна влажного следа на чищеной парусине и замерла у бокового шва, вблизи носка туфли, казалась бы в сложном для равновесия положении.
Предмет сей был свеж и блестящ, светло-коричнев и цилиндричен, плотен, как молодой огурчик, подернутый вуалью естественных первородных трещинок, слегка неровен по поверхности. Он балансировал и как бы привыкал к новому месту, после столь быстрой смены естественного обиталища.
Профессор быстро взглянул на лицо молодого человека, но ничто в нем не изменилось: все те же рыжеватые усы, чуть скошенные слева у верхней губы неумелым парикмахером, светлые брови вразлет, пшеничные волосинки россыпью на едва видном из-под козырька лбу.
И опять профессор сконцентрировался на поведении гостьи левой туфли своего соседа по вагону.
Та продолжала свой смертельный акробатический этюд равновесия.
Неожиданно нога незнакомца сделала быстрые элегантные движения танцора вверх, влево и резко вниз, и новоявленная циркачка исчезла с поверхности обуви, а нога замерла в первоначальном положении.
Только слабеющий серый влажный след на плотной парусине напоминал о происшествии.
А молодой человек снял кепочку, улыбнулся профессору одними уголками подусного рта и кратко представился "Згин".
Потом сосед профессора по вагону скрестил руки на груди и, тряхнув копной светлых волос, опять обратил свой взгляд в крашеное основание противоположенных дверей.
Профессор же, сглотнув ненароком слюну, свой ослабленный взор направил обратно на ставшие более четкими в люминесцентном свете шопенгауэровские строчки, ибо разум его отдохнул и стал снова готов к восприятию сложных перипетий существования человеческого духа, прочитал несколько строчек и подумал: "Воистину прав был Шопенгауэр, когда написал, что не следует брать во всех своих действиях примеры с других, так как положение, обстоятельства и отношения никогда не бывают тождественны, и различия в характере придают разный оттенок поступкам. Оригинальность же необходима даже в практической жизни: иначе наши действия не будут отвечать тому, чем мы являемся на самом деле".
За сим седовласый ученый муж полностью отрешился от внешнего мира и углубился в дальнейшее тщательное изучение путей-дорог дерзновенной философской мысли, предварительно тщательно осмотрев поверхность своих коричневых, далеко не новых, свиной кожи ботинок с покатым верхом, про себя отметив с удовлетворением, что на его обуви нежданной гостье из глубины брюк задержаться было бы очень трудно, практически невозможно, и, следовательно, ему не пришлось бы в аналогичной ситуации напрягаться и применять полузабытые танцевальные приемы.
Сентябрь 1994
НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
|
Эльдар Ахадов. Баку – Зурбаган. Часть II [Эта книга не-прощания с тобой, мой Баку, мой сказочный Зурбаган, мой город Ветров, город осеннего Бога с голубыми глазами небес.] Яков Каунатор. В своём отечестве пророк печальный... [О жизни, времени и поэзии Никoлая Рубцова. Эссе из цикла "Пророков нет в отечестве своём..." / "Всю жизнь поэт искал свою Пристань, Обрёл он...] Рассказы участников VI Международной литературной премии "ДИАС" [Рассказы участниц казанской литературной премии "ДИАС" 2024 Любови Бакановой, Александры Дворецкой и Лилии Крамер.] Полина Орынянская. Холодная Лета, горячие берега [Следи за птицей и закрой глаза. / Ты чувствуешь, как несговорчив ветер, / как в лёгких закипает бирюза / небесных вод и канувших столетий?..] Александр Оберемок. Между строк [куда теперь? о смерти всуе не говори, мой друг-пиит, / зима, крестьянин торжествует, а мачта гнётся и скрипит, / но надо жить, не надо песен ворью...] Полина Михайлова. Света – Ора [Этот новый мир ничего не весил, и в нём не было усталости, кроме душевной...] Марина Марьяшина. Обживая временные петли (О книге Бориса Кутенкова "память so true") [В попытке высказать себя, дойти до сути ощущений, выговорить невыговариваемое, зная, что изреченное – ложь – заключается главное противоречие всей книги...] Александр Хан. Когда я слушал чтение (о стихах Юлии Закаблуковской) [Когда я слушал чтение Юлии Закаблуковской, я слушал нежное нашептывание, усугубляемое шрифтом, маленькими буквами, пунктуацией, скобками, тире...] Юлия Сафронова. Локализация взаимодействий [Встреча с поэтом и филологом Ириной Кадочниковой в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри". Тенденции развития современной поэзии Удмуртии.] Татьяна Мамаева. Игра без правил [Где нет царя, там смута и раздор, – / стрельцы зело серьёзны, даже слишком, – / Наш царь пропал, его похитил вор / немецкий мушкетер Лефорт Франтишка...] |
X | Титульная страница Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
|