Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




Амстердам  как  исток:
Виллем Вестстейн на путях мирового будетлянства


        Праксис Нового Искусства издавна славился исконно своими, параллельно возникающими анахоретскими изысками тщательно артикулированных логоцентрических рефлексий. У Велимира Хлебникова и Владимира Маяковского были не менее вдохновенные и эвристически значимые интерпретаторы - Якобсон и Шкловский, Винокур и Тынянов, Осип Брик и Борис Томашевский.

        И вот теперь, уже в нашей вселенной сиюминутного глобализма, мрачного загробья страшных нашествий обезличенного пафосного пустословья, навязчиво продающего себя в унифицированном аморфировании чуть ли не каждого Злака Времени - произрастают, оказывается, инобытийные экспонаты филологической нивы.

        Виллем Вестстейн - голландский академик, полновластный профессор Амстердамского Университета, убеленный сединами автор десятков отточенных работ по поэтике русского Символизма и Авангарда, среди которых выделяется его монографическая штудия, посвященная распутыванию сложных метафорических узлов, породивших языковой феномен Будетлянина. Понимаемого исследователем в качестве законнорожденного сына интимно усвоенных им, хронологически предстоящих опытов Блока и Белого, написанная двадцать лет тому назад: Velimir Chlebnikov and the Development of Pоetical Language in Russian Symbolism and Futurism.

        Мой собеседник - член редколлегии международного исследовательского журнала Avant Garde Critical Studies: Revue internationale et interdisciplinaire des arts et litteratures du XXe siecle, постоянный главный редактор сборников голландских славистов, выходящих по следам проводимых в мiру филологических конференций. Вот уже без малого десятилетие он de facto возглавляет один из центральных органов мировой славистической мысли - журнал Russian Literature, будучи одновременно одним из ответственных редакторов в научной книжной серии SSLP [Studies in Slavic Literature and Poetics, Rodopi, Amsterdam], посвященной многим топикам истории славянских литератур и культур, отвечая также за выпуск литературного журнала на голландском языке: "Tijdschrift voor Slavische literatuur" ["Journal for Slavic Literature"].

        Главная же, "пожизненная" топика Вестстейна - это, несомненно, Велимир Хлебников - Веха русского поэтического Универсума. Не случайно, что именно в Амстердаме имел место знаменитый Конгресс мировых хлебниковедов, приуроченный (1986ой год) к столетию Поэта, материалы которого стали впоследствии превосходной книгой. Из недавних (год 2000) голландскоязычных изданий Виллема Вестстейна отметим совместный с Peter'ом Zeeman'ом ко-продукт: Spiegel van de Russische poezie (Зеркало Русской поэзии). Наше беседа приурочена (в качестве tribut'а) к шестидесятилетию ученого, а также к намеченной к выходу в мартe-апреле этого года в Амстердаме объемистой монографии профессора, озаглавленной Russische literatuur.


Д. И. Не страшась подпасть банальности всякоинтервьюэрских началий, мне бы хотелось попросить Вас поведать нашим "русско-международным" читателям о Вашем "интимно-биографическом" Генезисе Ученого. Рассказать о том, что - увы - как правило, бежит скупых строчек университетских Curriculum Vitae - о том, в какой атмосфере проистекало Ваше становление как личности, что двигало Вашими стопами на начальном этапе бытия. В самом факте этой просьбы: начать наш разговор, что называется ab ovo, я не усматриваю чего-либо недопустимо избыточного: всему в нашем самом упорядоченном из миров должно найтись свое эпистемологическое место. :-)

Что Вам сегодня кажется определяюще важным в том безвозвратно ушедшем периоде Вашего детства и девства, что сыграло свою роль при выборе кафедрального факультета столичной Высшей Школы?



В. В.. Когда я был еще учеником гимназии в Алкмааре, небольшом провинциальном городе, в тридцати километрах северней Амстердама, мы с друзями часто ездили в нашу притягательную Столицу. Там мы покупали подержанные пластинки (скорость вращения-78), гуляли по знаменитому рынку Ватерлоо (барахолке), и прежде чем вернуться домой, выпивали по кружке пива в одном из многочисленных старых кафе на каналах ("храхтах"). Вот тогда я уже точно знал, что именно в этом городе и только в нем, мне бы хотелось провести своё жизненное будущее.

И как-то само - собой разумелось, что по окончании гимназии я решил, что моя учеба продолжится в Амстердамском Университете, хотя в начале шестидесятых в Нидерландах существовали славянские отделения так же и в других университетах: в Лейдене, Гронингене и Утрехте (к сожалению, несколько лет назад славянское отделение в Утрехте было закрыто). Впрочем, моя университетская жизнь началась на английском факультете, только позже я перешел на славянский. На английском факультете больше времени я уделял чисто-студенческой жизни, чем собственно учебе. И только изучая русский, я стал уже по-настоящему плодотворно трудиться.



Д. И. Ваша академическая заинтересованность в русском была обусловлена давним личным интересом, или же выбору специализации послужил некий особый импульс, родом в каком-либо событии Вашей жизни?

Как отреагировали Ваши родители, узнав, что мэйнстримно-респектабельная английская филология сменится на несколько более "эсотерическую" - славянскую?



В. В. Уже во время занятий в гимназии я серьезно увлекся русской литературой. А первой русской книгой был роман Достоевского "Преступление и наказание", который произвел на меня поистине колоссальное впечатление. Затем последовали "Человек из подполья" - еще один из моих самых любимых художественных текстов, роман "Идиот", а также, многие произведения Гоголя и Чехова. Знакомство с русской литературой 19-ого века стало возможным благодаря уникальному издательскому проекту, который набирал силы в пятидесятые-шестидесятые годы прошлого века. Этим проектом был "Русская Библиотека" амстердамского издателя Г. А. ван Орсхота, в составе которого были опубликованы в переводе на голландский язык собрания сочинений самых известных русских писателей-классиков: Пушкина, Гоголя, Достоевского, Гончарова, Толстого, Тургенева, Чехова. Немало книг из этой "библиотеки" я прочитал еще в школьные годы. В Университет, как я уже говорил, я, сперва поступил на английский факультет, на самом деле выполняя желание моих родителей, которые, ведь, в конце концов, оплачивали мою академическую учебу. После воинской службы, где я прошел курс русского языка, мне удалось получить стипендию. Вот тогда уже не оставалось никаких препятствий, чтобы заниматься только "настоящей любовью" - славистикой.



Д. И. Вот это любопытно: в нидерландской армии была возможность изучать языки - и даже такой "необычный", как русский? Будучи в израильской армии, служа в Армейском журнале, я был свидетелем того, как многих наших "военных журналистов" отправляли на спецкурсы учить арабский, но здесь это было чувствительно оправдано. Другое дело - русский в Королевстве Нидерланды... Вас было много - таких голландских энтузиастов славянской культуры? Что бы вы сейчас, по прошествии многих лет, могли бы сказать о качестве переводов в библиотеке Ван Орсхота? Познакомились ли вы, впоследствии, лично с этими переводчиками?



В. В. Ничего удивительного, что в армии Нидерландов были курсы русского языка. В конце концов, это происходило в шестидесятые годы прошлого столетия, во времена Холодной войны, когда Россию на Западе рассматривали как Большого Врага. Потому и были необходимы, но мнению военных, специалисты, которые могли не только свободно разговаривать с врагом, но - кто знает - и понимать его психологию. Во многих армиях западноевропейских стран, а так же в Америке существовали такие курсы. Многие из состоявшихся славистов первые шаги в этом ученом поле (славистике) сделали, как ни странно, именно в армии. Сегодня это уже невозможно. Надо сказать, что падением коммунистической системы были упразднены и курсы русского в армии. Кроме того, сейчас в Нидерландах больше нет обязательной воинской службы. А у нас профессиональная армия. И солдаты-профессионалы, очевидно, не очень стремятся учить русский язык (ни арабский - что, может быть, актуальней).

Когда издатель Ван Орсхот приступил к выпуску русской литературы, нидерландская славистика находилась уже на достаточно высоком уровне. Главный редактор Библиотеки Чарльз Б. Тиммер, был крайне плодовитый переводчик, до Второй мировой войны занимался торговлей древесиной с Россией. Во время своих поездок в Россию он увлекся русской культурой и литературой (и женился на русской балерине). Тиммер работал с группой молодых славистов, прошедших хорошую подготовку на лекциях профессора Амстердамского университета Бруно Беккера (1885-1968). Легендарный ученый, Беккер, как известно, был русским эмигрантом. Он преподавал историю в Университете С-Петербурга, а в 1922 приехал в Нидерланды. Его основная специальность - история и культура Нидерландов 16 века. Но когда он прибыл в нашу страну, то был принят в Университет как "Профессор русской истории, языка и литературы". Многие из его студентов: Карл Эбелинг, Андре ван Холк, Ян Мейер, Том Эйкман, Ян ван дер Энг, Карел ван гет Реве - также стали впоследствии полными профессорами. Большинство из них переводили для Русской библиотеки. Думается, что своим творческим вкладом в Библиотеку они положили начало великолепной традиции литературного перевода в нидерландской славистике. И до сих пор у нас издается немало книг, переведенных с русского и других славянских языков. Немалую роль в обеспечении качества переводов играет существующая в нашей стране система государственных субсидий. Помимо гонорара от издательства, хорошо зарекомендовавший себя переводчик получает также дополнительную сумму от национального Литературного Фонда. И тогда переводчик в состоянии делать свою работу без излишней суеты и спешки, уделяя больше времени качеству перевода.



Д. И. Мы непременно вернемся к топике истории славистической мысли в государстве Нидерланды, а покамест хотелось бы продолжить знакомство с Вашей "персональной" историей становления как ученого. Не смогли бы Вы описать и вспомнить, как Вы были "завоеваны" какой-то конкретной филологической методологией (результирующей, надо думать, в Вашем докторате), кто были те харизматические проводники-менторы, что сумели завербовать Вас именно в свой лагерь? Легко ли проходил процесс оперативного обучения на семинарских занятиях, или же вы были вынуждены справляться с каким-то контрпродуктивным сопротивлением извне?

Как бы вы охарактеризовали студенческую атмосферу того времени, кто были ваши однокашники, кто изучал славистику бок о бок с Вами. Интересно, как сложилась их судьба в дальнейшем?



В. В. В 1968, когда я начал изучать славистику, на Славянском Семинаре Амстердамского университета работали великолепные преподаватели русской литературы. Прежде всего, назову Кейса Верхейла, личного друга Иосифа Бродского и крупного специалиста по творчеству А. А. Ахматовой. Помимо поэзии 20 века, он познакомил нас на своих лекциях также с русской поэзией 19 века - Батюшкова, Жуковского, Тютчева, Фета и, конечно же, Пушкина. Профессор Ян Ван дер Энг, чья докторская диссертация была посвящена Ф. Достоевскому (для Русской Библиотеки Ван Орсхота он перевел Братьев Карамазовых), мог не только исключительно воодушевленно говорить о его и моем любимом писателе, но знакомил меня с предметом, который также чрезвычайно заинтересовал меня - литературоведением. На его лекциях я познакомился с русским формализмом и важными современными русскими теоретическими книгами, как, например Структура художественного текста Ю. Лотмана и Поэтика композиции Б. Успенского. Эти книги в разной степени оказали влияние на собственную теорию нарративного текста Ван дер Энга. Супруга Яна ван дер Энга, Жанна ван дер Энг-Лидмейер, так же была прекрасным преподавателем.

Помимо Яна ван дер Энга (журнал Russian Literature один из последних номеров 2003 посвятил его памяти), я с благодарностью вспоминаю Моймира Грыгара. Грыгар был приглашен в Амстердамский университет из Праги, чтобы прочитать курс лекций о чешской литературе и чешском структурализме. После вторжения в Чехословакии армии Варшавского договора в 1968 году возвращение в Прагу было нежелательным для Грыгара. А у нас в Амстердамском университете он был принят на постоянную работу. Грыгар был превосходным знатоком Русского авангарда. Ученик Яна Мукаржовского и сам специалист по семиотике, он четко выявлял связи между различными видами искусства в определенные периоды истории культуры. Благодаря его лекциям я открыл для себя Хлебникова. Если заглянуть в прошлое, то можно с уверенностью сказать, что мне здорово повезло с преподавателями.

Среди студентов, которые одновременно со мной учились в университете, значительное число стало славистами. Это Кейс Меркс, который преподает на нашем факультете чешскую литературу; Эрик де Гарт, который преподает русскую литературу и русское литературоведение и принимает активное участие в выпуске Russian literaturе; Томас Лангерак, специалист по Платонову, профессор русской литературы в университете Гента (Бельгия). Многие из моих однокурсников стали переводчиками русской и других славянских литератур.

Годы моего студенчества были достаточно бурлящими. Вспомним студенческое восстание в Париже (то же самое происходило в Голландии), где ярко проявились противоречия между старым консервативным поколением и молодым, прогрессивным, даже революционным. Последние полагали, что вопреки сталинскому террору, Венгрии 1956 и Чехословакии 1968, Советский Союз по-прежнему рай социализма, во всяком случае, намного лучше, чем капиталистический, жаждущий войны (Вьетнам!) Запад. На славянском отделении мы не были стеснены такими представлениями. Каждый, кто хотя бы однажды побывал в Советском Союзе или другой коммунистической стране Восточной Европы, знал дело обоснованней и лучше. Но, должен сказать, что из времени моего студенчества мне, вместе с тем, больше запомнилась интересная учеба, чем различные общественные коллизии этого интересного периода.



Д. И. Признаться, весьма грустно было сейчас слышать о Моймыре Грыгаре в прошедшем, так сказать, времени... Действительно, это поколение ученых нынче никак нельзя назвать чересчур многочисленным. Хорошо сознавать, что Александр Флакер, Ежи Фарыно все еще с нами.

Очень любопытно в плане Кейса Верхейла... Я читал фрагменты его воспоминаний, посвященные годам стажировки в Ленинграде (кажется, их сейчас издал петербургский журнал "Звезда"), но в особенности, разумеется, памятному знакомству с Бродским. Да и сам покойный поэт в нескольких своих интервью с большой теплотой вспоминал "Кейса" (как он его все время называл). Мне, однако, казалось, что этот голландский славист принадлежал к одному с Бродским поколению, то есть, практически одному и с Вами тоже. Интересно, что он уже успел побывать также в роли Вашего официального наставника. Возможно, здесь сыграла свою роль его относительно продолжительная стажировка в России?

В предисловии к Вашей первой книге Вы, как я помню, пишете, что Вас "приятно удивила" доброжелательность "русских хлебниковедов" (а именно А. Е. Парниса и В. П. Григорьева). Речь шла, насколько можно понять, о Киевском Международном конгрессе Славистов, где тогда (конец семидесятых?) побывали многие, в том числе, Западные, ученые. Интересно было бы узнать, как протекали Ваши контакты с СССР периода брежневского Застоя, насколько актуальной была в то время идея "стажировки на родине Велимира"?



В. В. Нет, что вы, Моймир Грыгар, слава Богу, жив-здоров. Выйдя на пенсию, он переехал в Прагу. Недавно вышедший номер Russian Literature посвящен Яну ван дер Энгу, умершему пару лет назад. Александр Флакер, действительно, принадлежит этому же поколению. И он по-прежнему творчески активен. А вот Ежи Фарыно - это уже несколько другая генерация, он и меня старше где-то на несколько лет. То же самое относится и к Кейсу Верхейлу. Да, он мог быть моим учителем, поскольку я начал изучать русский относительно поздно, когда мне уже было 25 лет.

На конгрессе славистов в Киеве, в 1983 году, я встретился с двумя очень серьезными русскими хлебниковедами: Виктором Петровичем Григорьевым и Александром Ефимовичем Парнисом. К тому времени у меня уже были какие-то публикации о Хлебникове, и оба они были, как я понимаю, искренне довольны, что после Хенрика Барана, Рональда Вроона, Жан-Клода Ланна, Барбары Лоннквист и др., снова западный славист обстоятельно занялся 'их' поэтом.

Когда в 1985 мы организовали первую Амстердамскую конференцию о Хлебникове, Григорьев и Парнис по политическим причинам, к сожалению, не смогли стать ее участниками. Виктор Петрович, однако, прислал нам свою статью. На второй Амстердамской конференции (август 2002) уже широко были представлены разные русские хлебниковеды. Помимо Александра Ефимовича Парниса приехали, например, Лариса Гервер, Наталья Перцова и Софья Старкина. Из-за состояния здоровья Виктор Петрович Григорьев не сумел приехать, но опять-таки он прислал свою интересную статью. Все доклады конференции только что были опубликованы (в начале 2004 года) в утроеном выпуске журнала Russian Literature.

У меня издавна были хорошие взаимоотношения с хлебниковедами, как живущими в России, так и за ее пределами. Благодаря Яну ван дер Энгу, который был дружен с московскими учеными - Вяч. Вс. Ивановым, В. Н Топоровым, Т. В. Цивьян и др., я так же очно познакомился с ними. Все эти контакты наполняли и наполняют поныне каждый мой приезд в Россию чем-то по-настоящему незабываемым.



Д. И. В этой связи интересно: что особенно привлекло тогда Ваш взгляд в среде русско-советских славистов, в чем заключались (и заключаются?) коренные отличия западного отношения к изучаемому "русскому субстрату" культуры - и, скажем так, "домашнего"? Сегодня, листая редактируемый Вами интернациональный журнал, очень трудно заметить какие-либо "методологические" различия между провиденциально разными авторами-славистами, репрезентирующими свои тексты. Было ли так всегда? Если отбросить чисто "идеологический" (политический) контекст, любопытно узнать, какие эпистемологические факторы налагали свою специфику на тип ведения "разговора о литературе" в этих средах до того, как их коснулась благая весть о "сахаровской" конвергентности полярных систем.



В. В. А я не очень верю в то, что существует "типично русская" или "типично западная" славистика. В конце концов, многие русские слависты весьма успешно работали и работают в западных университетах. Вероятно, разница может быть между учеными, которые всецело заинтересованы литературной теорией и, исходя из этой теории, работают - и другими, для которых теории маловажны, или даже вообще ничего не значат. Но это отличительное свойство не имеет никакого отношения к различиям между западными и русскими славистами. Представителей названных групп можно встретить повсюду в ученом мире. К тому же, это различие окажется в определенном смысле относительным, если применять его для данного времени, когда структурализм, семиотика и другие родственные, строго научные, направления стали как бы "старомодными".

Это, конечно, не означает, что сейчас не осталось больших ученых с ярким индивидуальным подходом. Колоссальная многогранность Вячеслава Вс. Иванова и Владимира Ник. Топорова уникальна. Это в равной степени относится и к таким ученым как Роман Якобсон или Юрий Лотман. Возможно, здесь и обнаруживается некоторое различие между русскими и западными исследователями русской культуры и литературы: такая широта исследовательской деятельности, как у выше названных ученых, у западных славистов редко встречается.



Д. И. Совершенно справедливое замечание, в отношении славистов, где фигуры плана Иванова, Топорова (можно добавить, разумеется, Б. А. Успенского и С. С. Аверинцева) оказываются как бы обособленно "небожительны" (ибо представляют собой гималайские кручи сциентистского универсализма). В качестве каких-либо аналогов им вспоминаются итальянцы - многовалентные ученые Карло Гинзбург и Умберто Эко (разброс топик письма у которых столь же велик, как, скажем, у Иванова: Эко свободно пишет о Фоме Аквинском и Джойсе, в то время как Иванов - о Тарковском и хеттском языке). Специфику русской филологии отрицать в этой связи не приходится. Интересно, считаете ли Вы, что пути русской "науки о культуре" были во многом определены ее взаимодействием (футуризм vs формализм) с литературным развитием своей эпохи - при том, что эта связь продолжает существовать: многие филологи оказываются писателями (А. Жолковский, Лев Лосев и т. д.) и наоборот - писатели филологами (Виктор Ерофеев, Гр. Чхартишвили (Б. Акунин) и др.), а отдельные русские ученые (Вяч. Вс. Иванов, Б. А. Успенский) вышли из семей писателей. Подобная ситуация, конечно, не характеризует ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО русских (вспомним филологов У. Эко и Милорада Павича), и тем не менее, кажется, что своя специфика здесь явно наличествует. Многие ли Ваши голландские коллеги пишут belles lettrеs? Бывали ли у Вас самого позывы на сей счет (вспоминается любопытное творчество Якобсона-Алягрова).



В. В. Конечно, на Западе также многие филологи оказываются одновременно и писателями. В основном, это типично для Англии и Америки, где писатели часто работают в университетах, в большинстве случаев на факультетах английской литературы и языка. Это David Lodge, Joyce Carol Oates и многие другие. Такая комбинация - дело обычное для этих стран. В моей стране эта комбинация встречается довольно редко. Правда, наша славистика может привести интересные примеры. Так, умерший несколько лет назад профессор русской литературы Лейденского университета Карел ван гет Реве был популярным публицистом, писателем и эссеистом. Рано ушедший их жизни преподаватель русской литературы Вилфред Смит был замечательным поэтом, ему принадлежат одни из первых попыток литературного перевода А. Ахматовой. Уже упоминаемый мной специалист творчества Ахматовой Кейс Верхейл - автор литературных произведений, переведенных на русский язык и опубликованных в России. Я сам достиг в области литературы не больше, чем опубликования нескольких стихов в студенческом альманахе. Впрочем, я полагаю, что тесная связь между филологией и литературой в период футуризма/формализма все-таки носила случайный характер. Некоторые формалисты, такие как Шкловский и Тынянов, обладали несомненным литературным талантом. Позже, к середине века, эта связь оборвалась. В России поражает, однако, не только эрудиция филoлогов. Люди таких профессий, как ученые физики, инженеры, врачи проявляют большой интерес к собственной литературе и хорошо знают ее. На Западе это не так. Я знаю многих коллег по университету, специалистов по физике и даже лингвистике, которые редко, а то и вообще никогда не читают романов, достаточно далеки и от воздействия поэзии. В то время, как среди русских подобное отсутствие потребности читать художественную литературу я встречал крайне редко.



Д. И. Эта тема "сращения" науки-о-литературе и собственно литературы получила свое яркое увековечение в фигуре покойного Николая Ивановича Харджиева, совмещавшего в себе различные качества, по словам Д. С. Лихачева (обращенным к В. М. Жирмунскому) - "свидетеля и участника литературного процесса". Харджиев был тем самым "великолепным очевидцем" (вспоминается Бенедикт Лившиц), сумевшим пронести сквозь годы и лишения исследовательскую любовь ахивариуса-знатока, направленную на весь историко-культурный хронотопический пласт, именуемый "русским авангардом". Как пишет об этом Вячеслав Всеволодович Иванов, цитируя слова самого Николая Ивановича: "разница между ученым и журналистом" была невелика, но она была.

Об особой "неразделимости" общего пространства текста (на примере иллюстративной Живописи и Поэзии, и вовсе не случайно, что именно так назван внушительный сборник трудов в честь Н. И.) говорит Жан-Клод Ланн: www.mshs.univ-poitiers.fr/Forell/modernite/rapport.htm.

Джеральд Янечек завел речь об актуальности харджиевского наследия и для сегодняшних нео-футуристов, нео-заумников, "жестовиков" - супругов Сергея Сигея и Ры Никоновой-Таршис: www.thing.net/~grist/l&d/janecek/janecek2.htm

Весьма комплиментарные (что для жестоковыйного Н. И. было в принципе не очень-то характерно) письма патриарха цитирует и сам Сигей: www.vavilon.ru/metatext/opyty/sigei.html.

О контроверсиальности рецепции Харджиева среди ровесников и "со-бытовников" свидетельствует известная история враждебного отношения Надежды Яковлевны Мандельштам. Вдова поэта, как известно, обвиняла Н. И. в краже рукописей О. Э. Это уже стало своего рода "общим местом": www.forward.com/issues/2001/01.10.19/knickerbocker.html.

Журнал "Филологика" в своем четвертом номере опубликовал различную маргиналию, которую собственноручно оставила престарелая Н. Я. на полях ее собственных книжно-мандельштамовских изданий. Там, в частности, встречаются нецензурно-резкие ремарки в отношении Харджиева. Приведу скан листа из указанного журнала (подчерк Н. Я.):

Вы, насколько мы знаем, были лично близки с этим человеком, избравшим Ваш город в качестве последнего пристанища.

Об обстоятельствах, сопутствующих его прибытию в Амстердам сложено немало самых контроверсиальных слухов. Увы, не без криминального оттенка: www.cdi.org/russia/johnson/7125-18.cfm.

Сейчас, наверное, уже почти невозможно точно установить Истину во всем этом запутанном деле. Мы вольны, конечно, принимать (или нет) "на веру" серьезные инвективы М. Б. Мейлаха (из недавнего Тыняновского Сборника), мотивированно обвинявшего целый ряд лиц, в том числе шведского слависта Бенгта Янгфельдта, в "присвоении" харджиевского художественно-коллекционного наследия. Однако и сам М. Б. Мейлах был не так давно злостно "очернен" А. Найманом в его нашумевшей книге "Б. Б. Б. и другие". Это дало повод Мейлаху публично потребовать сатисфакции у Наймана - пару месяцев назад на Русской Ярмарке во Франкфурте дав оному (прилюдно) звонкую пощечину, которая отправила Наймана в "под-кафедральный" метафорический нокаут, ставший странным финалом его лекционного выступления. Степенные немецкие бюргеры, присутствовашие в конференц-зале отчетливо зашушукались: "вот опять эти русские напились и буйствуют". :-)

О продолжении этого нарратива история умалчивает. Получается комический постмодернистский пастиш: Тот, кого обвиняли в краже (Н. Я. Мандельштам о Харджиеве) сам оказался жертвой кражи, а Тот, кто, защищая Харджиева, нелестно отзывается других (Мейлах о Янгфельдте) оказывается САМ объектом своего рода очернения (Найман о Мейлахе).

Я думаю, будет очень интересно узнать о Вашей первичной Памяти, связанной с общением с покойным Харджиевым, какие цвета там превалировали?

Вероятно, он был не самый легкий человек для межличностной коммуникации? Сожалеете ли Вы сейчас, что посоветовали ему выбрать именно Амстердам в качестве места пост-советского жительства?



В. В. Как ученый, который существовал одновременно как очевидец и полноправный участник художественного процесса, и сверх того, неутомимый собиратель работ этой области культурной жизни, Николай Иванович Харджиев представляет собой даже более уникальный тип ученого, чем ученого-писателя. Заслуги Харджиева перед русским авангардом неоценимы, и я считаю за честь, что лично познакомился с ним. В личном общении он, действительно, был довольно непрост - но от этого мое уважение к нему ничуть не умаляется.

Напуганный тем, что его коллекцию может разграбить русская мафия, он сам решил сменить место проживания, уехать на Запад. И, по сути, сам выбрал Амстердам. Тот факт, что здесь, в Городском музее находится большая коллекция Малевича, сыграл немаловажную роль. Всё то, что в дальнейшем случилось с его коллекцией и архивом, да и с ним самим, было, как мне кажется, мало предсказуемым.

У меня нет ни малейшего желания комментировать высказывания или осуждения других людей о Харджиеве или его окружении. Несомненно, у Харджиева был нелегкий характер, но его характеристику Надежда Яковлевна Мандельштам, у которой столь же большие заслуги перед русской литературой, как у Харджиева, дает исключительно на свое (пристрастное) усмотрение. Впрочем, Надежда Яковлевна жестко судила ведь не только Харджиева...

Я не знаю лично Бенгта Янгфельдта, как и Анатолия Наймана, однако относительно неплохо знаю и уважаю Мишу Мейлаха. Между тем, мне совсем неизвестна подоплека упомянутых отношений между Янгфельдтом и Харджиевым, а также между Найманом и Мейлахом. Что касается последних, часто бросается в глаза резкость, которую выказывают русские друг против друга. Такое вовсе не редко наблюдается среди писателей, критиков и даже ученых. Я думаю, это происходит оттого, что человеческие отношения у них зримо ближе, личностней, чем на Западе. Меня всегда поражает, что в таком огромном городе, как Москва, все писатели, поэты, похоже, знают друг друга. К примеру, в нашем маленьком Амстердаме ничего подобного нет и в помине. Огромная личная причастность (недаром ключевое слово русской философии - соборность) приводит к более тесным дружественным отношениям, чем на нашем "отстраненном" Западе, но по тем или другим причинам могут обернуться непримиримой враждой. Все это, наверно, следствие пылкой натуры русских - или, как говорят, русской души.



Д. И. Возвращаясь к топике нидерландской славистики: как бы вы охарактеризовали нынешнюю ситуацию, а также возможные перспективы развития этой области гумианитарно-университетской доксы? Михаил Н. Эпштейн, американский профессор культурологии и славистики в нашем с ним большом интервью весьма проницательно, на мой взгляд, определил состояние вещей в таких словах:

    "<>...Славистика, после смерти своего темного земного двойника - советологии - оказалась подвешенной в академических высотах. Теперь ей приходится состязаться на равных с романистикой, германистикой, китаистикой, японистикой, арабистикой, уже не опираясь на практические выгоды изучения сверхдержавы, и пока что в этом состязании за студентов и финансовые ресурсы славистика сдает позиции. Например, в 2001 г. было защищено докторских диссертаций: по испанскому языку и литературам 233, французскому 141, немецкому 84, русскому и славянским 39... А вот данные 2002 г. по университетским преподавательским вакансиям в области иностранных языков и литератур: испанская и португальская - 232 вакансии (43%), французская и итальянская - 102 (19%), немецкая - 46 (9%), русская - 12 плюс 2 другие славянские (3%), китайская - 13, японская - 8... Трудность в том, что славистика, избалованная политическими привилегиями советской эры, оказалась филологически и методологически отсталой, мало подготовленной к чисто академической конкуренции с другими дисциплинами. Правда, сейчас это положение начинает исправляться. Если в начале-середине 1990-х годов, за единичными исключениями, не было специалистов, сколь-нибудь заинтересованных в новых течениях русской литературы, то последующее поколение славистов значительно лучше владеет и новейшей техникой текстуального анализа, и материалом современной словесности. "

Разделяете ли Вы его оценки? Судя по последовательно выходящим специальным сборникам "Dutch Contributions to the International Congresses of Slavists" (как например вот этот недавний, Люблянский, посвященный чисто лингвистическим аспектам) - все не так уж и плохо. Возможно, в этом состоит и определённая заслуга солиднейшего издательства Rodopi [www.rodopi.nl], (вероятно, одного из лучших в мире, занимающегося этой проблематикой), к которому Вы также, насколько я знаю, имеете определённое касательство.

Кого из сегодняшних голландских славистов Вы бы отнесли к "своей школе"? Насколько тесным оказывается Ваше сотрудничество с "чистыми" лингвистами - учеными плана Э. Ван Брукхёйзена (E. van Broekhuizen)?

Вообще, насколько можно судить "со стороны", обращение к "правильным" издательствам оказывается ключом к успеху того или иного славистического (языковедческого) предприятия. Вспомним уникальный опыт Гаагского "Мутона" [www.mouton-publishers.com (ныне Мутон де Гротье)] по изданию собрания произведений Якобсона. Ваш долгоиграющий журнальный проект Russian Literature - также напрямую зависим от верного расположения звезд в издательстве Эльзевир [www.elsevier.com/locate/linguistics]. Как бы вы охарактеризовали перспективы этих, столь неотменимо важных для развития нашей (увы, эксплицитно "неприбыльной") науки сотрудничеств?



В. В. Ситуация, описанная Михаилом Эпштейнoм в интервью с ним, в целом, достаточно типична для Америки. У нас также факультеты германских и романских языков по своим размерам явно больше, нежели славянские, но это просто потому, что неизменно большее число студентов предпочитают изучать английский, французский и испанский, нежели русский или другие славянские языки. Однако, у нас, на поверку, вовсе не оказывается, что славистика в методологическом и филологическом отношении, как почему-то, с недавних пор, считают в Америке, отстает (или в прошлом отставала). Наоборот: у нас важное место и в образовании, и в научном исследовании занимают как теория, так и методология - во многом благодаря наследию русского формализма и вытекающим из него направлениям: чешскому структурализму и советской семиотике.

Значительно опасней в нашей стране оказывается то, что по-настоящему является угрозой и для филологии в целом - это явно нарастающая тенденция среди сегодняшних студентов считать традиционно изучаемые языки и литературоведение per se устаревшими - и в результате избирать такие "современные" и "увлекательные" новые среды и предметы как телевизио- и киноведение, коммуникациоведение и т. д. Из-за такого плачевного изменения интересов ("the visual turn" по контрасту со знаменитым "the linguistic turn") мы теряем рабочие места на факультетах языка и литературы: чем меньше студентов, тем меньше преподавателей. Это в одинаковой степени относится не только к славистике, но и к германистике, романистике и ориенталистике.

Многоязычная издательская деятельность высокого качества - сложившаяся традиция в нашей стране, и славистика тому способствует. Знаменитый Гаагский Mouton где-то тридцать-сорок лет назад издал поистине огромное количество книг в области славистики, среди которых не только Избранное Якобсона, но и, например, произведения предшественников формализма: Потебни и Веселовского (reprints). К сожалению, из-за профессиональных амбиций издательство разорилось. Амстердамское научное издательство Rodopi выпускает две серии книг в области славистики: SSLP (Исследование славянских литератур и поэтики) и SSGL (Анализ славянского и общего языкознания). Не менее именитый Elsevier, так же находящийся в Амстердаме, на протяжении многих лет издает журнал Russian Literature. И третье амстердамское издательство Pegasus не так давно приступило к новой книжной серии - POES (восточно-европейская серия), где будут публиковаться книги по вопросам славистики, имеющие отношение как к руссо-, так и восточно- европоведeнию. И разумеется, нельзя забывать и четвертое по счету (last but not least) ныне действующее международное амстердамское издательство Benjamins, которое очень много делает в области лингвистики.

Перспективы для исследования и возможности публикации, в основном, наверное, отнюдь не малые. Вместе с тем - что нас сильно тревожит, так это количество full-time студентов в Высшей Школе. Если оно и далее продолжит убывать, то в будущем мы неизбежно утратим, я боюсь, и тот уровень, которого с таким трудом достигли.



Д. И. В связи с Вашей обеспокоенностью будущим количеством студентов, занимающихся Slavic Studies, у меня возникает, как кажется, вполне резонный вопрос: какова возможная прагматика дальнейшей эксплуатации специальностей, которые предлагает указанный дисциплинарный факультатив.

Не будем скрывать, что многие из потенциальных студентов вовсе не являются филантропствующими подвижниками, которым мало важна будущая рабочая занятость. Общий наш пост-индустриальный "кризис (гуманитарной) жизни" (вспоминаются одноименные русские книги, издававшиеся в эпоху Серебряного Века) не дает надеяться на скорое обретение (условно говоря) "работы по специальности" человеку, закончившему Университет по общей теме "Литература и Культура России". Помимо сферы чисто преподавательской (преподавания русского языка в школах и академиях) и дипломатической (вакансий не много), о чем можно было бы, на Ваш взгляд, сообщить Urbi et Orbi - всему большому коллективу наших читателей (среди которых, я уверен, есть и немало людей, находящихся на учебном перепутье и раздумывающих о своих дальнейших шагах)? Чтобы это как-нибудь направило их в смысле уместности - или неуместности ожиданий относительно той или иной учебной перспективы.

Если мы поставим этот же вопрос немного более упрощенно: как, исходя из Вашего опыта и видения вещей, цивилизация "современной Западной Европы" относится к специалистам, чьи магистральные интересы лежат в сфере славяно-центричных материй? Где их ждут и ждут ли?



В. В. Давно уже известно, что студенты гуманитарных факультетов после окончания университета зачастую не находят себе работу по изучавшейся ими специальности. Например, количество студентов, изучающих философию, значительно превышает число потенциальных рабочих мест, которые в состоянии предложить им университет, где они могли бы проявить себя в профессиональном деле. Однако я не вижу в этом ничего трагического. Существует множество профессий, как в государственных, так и в производственных сферах - издательства, пресса, торговые фирмы и тому подобное, - где гуманитарное образование не только косвенно пригодно, но и может реализоваться в достаточно полной мере.

В жизненных интересах каждой здоровой и полной различными "подкожными" нюансами культуры обеспечивать себя группами многообразно образованных мыслящих людей, каждый из которых насытит соответствующий "сегмент" жизни социума. Сами посудите, куда это годится, если университеты станут выпускать только "чистых" юристов или "сухих" экономистов?

При поверхностном рассмотрении можно действительно сказать, что никто (в экономике) не ждет большой группы выпускников-философов или выпускников-славистов. Но если, вдруг случится так, что эти специалисты полностью или частично исчезнут, то и культура в ощутимой степени оскудеет. Помимо этого, чем большее количество людей будут над чем-то определенным позитивно работать, тем возрастет соответственно и шанс для получения хороших обще-научных результатов (наука - это в известном смысле "коллективная работа").



Д. И. Можно было бы уподобить научный результат спортивному, сблизив эти области человеческих применений?



В. В. Действительно, страна, в которой только несколько людей занимается плаванием, никогда не получит медалей победителей на Олимпийских соревнованиях по плаванию. В Нидерландах нет гор, но много воды. Потому у нас, к примеру, никогда не было чемпионов по высокогорным лыжам, однако всегда - по плаванию и конькобежному спорту. Вот так - если число студентов, изучающих славистику, начнет уменьшаться, то неизбежно снизится достигнутый нами неплохой уровень, что в одинаковой мере вредно как для нашей, так и для восточно-европейской культуры. Очевидно, что вследствие продолжительного правления Франко славистика в Испании развивалась с большим трудом и очень мало чего реально достигла. Что-то утеряно? Думаю, что да. Если ты, если твоя страна вычеркнула или упустила какую-то важную область культуры, то и твоя, и культура твоей собственной страны постепенно оскудеет. И вот такой сценарий мы должны стараться предупредить. Чем больше у нас занимается студентов-славистов, тем больше предпосылок для истинного повышения уровня преподавания и изучения культуры Восточной Европы. Так что, возвращаясь к предыдущему вопросу, мы их, конечно же, искренне ждем!



Д. И. Спасибо за ваш ответ и за эти мысли. И на этой оптимистической ноте мы завершим наш славистически-тематический разговор, затронувший немало важных моментов "жизненной истории" филологического интернационального праксиса.




© Денис Иоффе, 2004-2024.
© Сетевая Словесность, 2004-2024.

– Виллем Вестстейн –





Словесность