СВИДАНИЕ
Все герои этого рассказа вымышлены
и не имеют никакого отношения к кому-
либо из моих знакомых.
А. Галькевич
Все получилось легко и просто: столик в ресторане, номер в гостинице - вся материальная составляющая его долгожданного личного праздника. До обидного просто... Григорьев задумался. Память унесла его в далекий 1980 год, в пансионат "Жемчужина" на берегу Черного моря, куда он вместе с Катей, своей женой, приехал в отпуск - первый их совместный отпуск на излете третьего года семейной жизни. Вместе с ними в том же пансионате была о н а - Катина подруга (лучшая подруга, насколько мог судить Григорьев) и однокурсница, тоже с мужем и... тоже на третьем году своего замужества. Даже их дети были одногодками - полтора года Диме, Григорьеву-младшему, и год с небольшим Веронике, е е дочери. Уже в поезде, в котором они ехали в одном купе, Григорьев почувствовал, как быстро и неумолимо его грудь распирает восторг от присутствия рядом этой женщины. И тогда же, в том поезде, он впервые задал себе вопрос: как этот восторг совместить с Катей, своей главной, ни на миг, ни на йоту меньше не любимой женщиной?..
Она - это Наташа Кислинская, учитель химии одной из белиховских средних школ, выпускница Минского пединститута.
Это было сумасшествие, пронзительно-сладкое и головокружительно-восторженное, но - сумасшествие. Каждый новый его приступ начинался в шесть утра, когда Григорьев по выработанной за годы привычке просыпался, тихо, чтобы не разбудить Катю, одевался и уходил из комнаты, чтобы пробежать свои обычные для начала каждого дня три километра, о б я з а т е л ь н ы е - и в дождь, и в холод, и в снег, разве что, не в камнепад. А какое определение подобрать в случае яркого южного солнца, чистого горного воздуха, ослепительного бескрайнего моря внизу (словно под ногами) и, в конце дистанции - раскрытого окна (всего на втором этаже!) е е комнаты... Если от его обычного для утренних пробежек маршрута отклониться немного в сторону и вверх (горы!), то попадешь на базар - яркий, шумный южный базар, где уже в шесть утра много народу. Какая-то сила подталкивала Григорьева сбиться с маршрута каждый раз, когда он пробегал возле базара. И этот толчок, это побуждение были тем сильнее, чем дальше отматывался указанный в путевках срок - одинаковый, день в день, для всех четверых.
Открытое окно... Как родинка на груди эффектной женщины, которую ни не заметить, ни вычеркнуть из памяти. И рядом - дерево, чьи толстые ветви протянулись вплотную к карнизу. Кто-то специально посадил его там, чтобы превратить каждое утро для Григорьева в пытку.
Говорят, вода камень точит. А пытка, подобная описанной, рано или поздно рвет самые крепкие нервы и ломает самую твердую волю. На двадцатый день своего отпуска (за три дня до отъезда) Григорьев проснулся в пять утра. Еще только начало светать, но чистое, без единого облачка небо уже ослепительно голубело, а из-за раскрытого окна доносился лишь шорох листвы, едва слышный шум прибоя и далекий крик чаек. Григорьев встал, бесшумно надел спортивный костюм, обулся в кроссовки, вышел из спального корпуса и побежал...
Базар едва начал пробуждаться. Впервые Григорьев увидел его таким безлюдным. Татары в мятых халатах таскали из телег и багажников машин к прилавкам ящики и кули; черноглазые тетки в ярких кофтах и платьях собирались стайками и, лузгая семечки, оживленно галдели в разных концах базара, который непривычно просматривался насквозь; несколько женщин славянской наружности с метлами и ведрами ходили между торговых рядов, убирая мусор. Из покупателей Григорьев, похоже, был первым, и он вдруг испугался, что цель его появления здесь в этот час окажется недостижимой. Но базар на то и базар (рынок!), чтобы потрафлять любым прихотям покупателей. Пышноусый кавказец уже открыл багажник своих "жигулей". Укрытые влажными тряпками, там волнились кипы гвоздик, тюльпанов, и - роз.
- По чем розы... хозяин? - спросил Григорьев, переводя дух после бега, то ли по какой другой причине.
- Дыва рубл - штука.
Только на юге и только на море подобные ответы вызывают такой бурный восторг, какой испытал Григорьев: всего за десятку можно сделать покупку, цена которой - миллион. (Именно в эту сумму он оценил е е благодарную улыбку, е е растроганные глаза, е е память.)
Бег с цветами в назад, вопреки законам физики, занял у него вдвое меньше времени. Уже совсем рассвело, но на территории пансионата не было ни души. Какое это благо, какая полезная привычка - крепкий предутренний сон, из-за которого сейчас нет ни одной пары любопытных глаз, ни одного недоуменного вопроса. Еще несколько десятков быстрых пружинистых шагов и он у цели - у заветного окна с орудием его, Григорьева, пытки в течение этих трех недель: раскидистого дерева рядом. Рывок - выход силой (цветы на ремешке за спиной) - и первая, нижняя, ветка взята; затем другая, третья - быстро, бесшумно, не оглядываясь (боясь оглянуться). Наконец, ее окно... Наташа спала на боку, свернувшись калачиком и по-детски сложив под щекой руки. Ее густые каштановые волосы широко рассыпались вокруг головы, закрывая подушку подобно бархатной наволочке. Рядом, отвернувшись лицом к стене, спал Валера, ее муж... Да разве это возможно, разве бывают на свете такие люди, которые могут рядом с ней... спать?! Григорьев на несколько мгновений замер, чтобы отдышаться, а затем осторожно двинулся дальше. Последние сантиметры, широкий гладкий подоконник; цветы ложатся ровно, уместно, словно вставленная согласно чертежу деталь. Предательски скрипнула ветка...
Наташа открыла глаза и сразу встретилась с ним взглядом. Григорьев окаменел, застигнутый на месте преступления и достигший наивысшей отметки своей мечты одновременно. Наташа удивленно подняла брови, затем перевела взгляд на цветы и... поняв все, покраснела.
Тяжкая, все-таки, это доля автора, вознамерившегося передать письмом подобную сцену. Любое слово здесь кажется ему натянутым и избитым, любое сравнение - бледным и неточным. Но... другого способа п е р е д а ч и у писателя нет.
Какое-то время они разговаривали глазами.
- Ты что? Зачем это? - спрашивали ее глаза.
- Это тебе. Мой подарок, - отвечал его долгий, с лучиками морщинок в углах глаз взгляд.
- Сумасшедший! - заблестели ее глаза. - А за что?
- За этот отпуск, за этот праздник, за... то, что ты есть.
- Боже, Рома, ты сошел с ума! А как же Катя?
- Катя? Катя - по-прежнему. Из-за тебя она мне нисколько меньше дорога не стала. И даже, наоборот, больше.
- А так бывает?
- Так есть.
- И что теперь будет дальше?
- То, что было, и... что есть.
- А ты остановишься... на этом?
- А разве есть варианты?
- Не знаю, потому и спрашиваю.
- Я... тоже не знаю. Мне хорошо с тобой, вот и все. Не вместо, а вместе с Катей. И ни о чем другом я думать сейчас не хочу.
После этого они некоторое время смотрели друг на друга б е з с л о в.
- Я не знала, что ты такой, - сказали затем ее глаза.
- Я сам этого не знал, - прикрыл веки в ответ Григорьев.
- Ладно, иди уже, вернее, слезай, а то заметят тебя.
- Да, Наташа, надо идти. До завтра?
- До сегодня! Посмотри на часы, - рассмеялись ее глаза.
- Да, действительно. Я, наверное, похож на идиота, - смущенно улыбнулся Григорьев и повернулся, чтобы двинуться в обратный путь.
- Постой! - остановил его ее взгляд.
Григорьев обернулся.
- Спасибо тебе. Ты... милый и хороший. - Глаза Наташи беспомощно замигали.
- Спасибо т е б е, - прикусил в ответ губу Григорьев. - Я для тебя все-все сделаю. И всегда...
Григорьев поежился от пробежавших по коже зябких мурашек, хотя в зале ресторана было солнечно и тепло. С непонятной неохотой, заставляя себя, он посмотрел на часы. До оговоренного с Наташей времени оставалось около четверти часа. Но, боже мой, отчего так тревожно, так тоскливо у него на душе! А ведь совмести этот вечер и эту гостиницу с т е м временем, и он от счастья, наверное бы, задохнулся...
Что такое - дружить семьями? Это что, дружба отцов, матерей и детей параллельно? А если перекрестно? И что, в таком случае, означает слово "дружба"? Ходить друг к другу в гости, шутить, дурачиться, громко смеяться за общим столом, выезжать вместе "на природу", спать в палатках, купаться в воде лесного озера, петь под гитару у костра и даже париться вместе в деревенской бане - кутаясь в простыни и прикрываясь полотенцами, иногда нечаянно проскакивая перед глазами другого нагишом - это, безусловно, дружба. А как назвать гулкий стук пульса в висках во время танца с н е й? Головокружение, самое настоящее, с потерей равновесия, когда предоставлялась возможность (ее просьба!) сделать ей массаж? - возможность прикосновений и ласки, которые при любых других обстоятельствах являются для него запретными. Это не дружба, это - мука; сладкая, ненасытная, но - мука. Подобная мука без своего логического разрешения может длится годами только при условии двух "не" - нельзя и невозможно. Но если в первом слове приставка срослась с корнем намертво, как в грамматике, так и в жизни, то во втором она привязана к нему намного слабее, причем, также в обоих случаях...
Обстоятельства свели Григорьева и Наташу в Минске, с растянутыми до длины пути от Минска до Белиховцов их семейными связями и с внезапно упростившейся, растерявшей почти все материальные препятствия связью между ними двумя. Какой-то змей-искуситель подстроил так, что месячные курсы повышения квалификации в Минске у Наташи совпали с месячными сборами юношеской сборной команды республики по боксу, в которой Григорьев был вторым тренером.
Еще в Белиховцах Григорьев понял, что перед этим искушением ему не устоять. Восторг от ожидания встречи, угрызения совести за еще не содеянное, в присутствии катализаторов молодого сильного тела и решительного склада ума, вступили в реторте его души в реакцию, сопровождавшуюся бурным выделением чувств любящего мужа и отца.
- Боже, Рома, ты сумасшедший! - блаженно говорила Катя в одну из ночей накануне его отъезда, уютно устроив голову у него на плече. - Ты когда-нибудь растерзаешь меня на мелкие кусочки.
А Григорьев, поглаживая нежное горячее тело жены, взволнованно думал, как ему повезло в жизни на близких людей - жену, красивую, умную, любящую, подарившую ему сына; родителей, вырастивших трех сыновей и всем давших высшее образование; братьев и своих самых верных друзей одновременно; и... Наташу Кислинскую.
По приезде в Минск, уладив все первоочередные дела, связанные с размещением подростков, их питанием, тренировками и прочими организационными вопросами спортивных сборов, Григорьев сразу затем поехал решать... свой главный на этот месяц вопрос.
Наташу он нашел в общежитии института повышения квалификации учителей. (Адрес общежития, где она поселилась, он узнал заранее, позвонив в учебную часть института.) Поднявшись на нужный этаж и подойдя к заветной комнате, Григорьев остановился, чтобы перевести дух и...справиться с неожиданной робостью: что он ей скажет? как объяснит свое появление здесь? что услышит в ответ? Но рука сама тянется к двери и выводит о ее дощатую поверхность тихую трель. За дверью послышались приближающиеся шаги. Григорьев съежился и замер, испытывая волнение радостного ожидания и острой тревоги одновременно. Дверь бесшумно открылась, и... в дверном проеме показалась Наташа.
- Рома?!.. - изумленно ахнула Наташа и на миг застыла, глядя на него широко раскрытыми, блестящими от неожиданности, радости и даже неверия в увиденное глазами.
Какой это был миг! Не буду даже пытаться изложить его на бумаге. Замечу только, что в жизни человека такие мгновения бывают лишь считанные разы.
- Да, Наташа, это я, привет, - сглотнув комок, сказал Григорьев. - Приехал на месяц на сборы. Будем теперь... иногда встречаться. Это тебе. - Он протянул ей купленный по пути сюда букет гвоздик.
- Ой, как здорово! - Наташа радостно захлопала в ладоши. - Рома, ты неисправим! - А затем, взяв цветы, неожиданно замешкалась, покраснела и, на мгновение прильнув к нему, поцеловала в щеку и прошептала:
- Рома, ты милый. Спасибо тебе.
Горячий шепот Наташи ожег ухо, а затем разлился по телу сладкой истомой и знобкой тяжестью в мышцах, как на финише многокилометрового, упорного и... победного кросса.
Медицина утверждает, что каждый последующий приступ болезни, как правило, тяжелее предыдущего. Все прошлые годы, весь его былой опыт общения с Наташей был легкой ссадиной в сравнении с этим проламывающим череп и сжимающим мертвой хваткой сердце месяцем восторга, деятельного участия во всех ее делах и заботах и ежечасного (ежеминутного!), нетерпеливого ожидания встречи. Наташа жила вместе с тремя однокурсницами в комнате старого, аскетически простого, как казарма, общежития; но никогда еще на памяти Григорьева ему не было в стенах человеческого жилья так хорошо и уютно, как там.
Соседок Наташи по комнате (или подруг, что одинаково верно) звали Нина, Юля и... Катя. И это последнее имя, это совпадение с именем его жены, с первого дня сделало для Григорьева пребывание в их комнате простым и естественным, как всегда бывало в прошлом, когда он вместе с Катей, Наташей и остальной компанией их подруг и друзей (в смысле - коллег) 18-й Белиховской средней школы выезжал на пикник, или они собирались в ресторане, чтобы отметить Новый Год, 8-е Марта или чей-нибудь юбилей.
- Рома, - говорила накануне очередного совместного ужина Катя, - сходи в магазин, купи муки и пачку маргарина. А я тебе за это что-нибудь вкусненькое испеку.
- Ой, Рома, как хорошо, что ты пришел! - радостно восклицала в другой раз Юля. - Пойдем, поможешь привезти нам из проката телевизор. А то наши мужики - одно название! - никого не допросишься.
Или Нина могла позволить себе в его адрес такое замечание:
- Рома, ну опять ты надел этот темный галстук! Он тебе совершенно не идет. Тебе надо обязательно что-нибудь поярче, - замечание, которое делают только с в о и м.
А Наташа... Наташа с улыбкой смотрела, как командуют Григорьевым подруги... с довольной улыбкой, не отличимой от таковой гордости за мужа.
Иногда они выбирались вдвоем в кино или в ресторан (впрочем, это случалось достаточно часто), и тогда Григорьев с восторгом, не отличимым от восторга на заре своего знакомства с Катей, как на крыльях летел посреди дня в кинотеатр - купить заранее билеты, - или в ресторан, чтобы заказать столик. Но с течением времени, по мере приближения последней, отмеченной в обеих командировках даты, Романа все более мучительно и неотступно стала преследовать мысль: а ведь такого в его жизни больше не будет - как бы потом ни складывались его отношения с Наташей, ее мужем, Катей, возможности такого безоглядного, без чьих-либо любопытных глаз и ушей, общения с Наташей у него больше не будет, что т а к у ю Наташу он теряет навсегда. При этом уже тогда что-то шептало ему, что дело тут не только во внешних обстоятельствах. Это осязаемо-мучительное (вплоть до вполне ощутимого холода под ложечкой и мурашек на коже) ожидание окончания их месяца в д в о е м подвели Григорьева к решению завершить его логичным (и, похоже, неизбежным с учетом всего сказанного) финалом: ужином в ресторане и... номером в гостинице. Такое завершение этой яркой общей страницы их жизни виделось Григорьеву не только как страстное желание и осуществление своей мечты, но еще и как его, мужчины, долг близкой ему женщине.
Но, приняв решение, Григорьев неожиданно, еще до того, как успел сделать первые шаги для его выполнения, столкнулся с почти непреодолимым препятствием: как сказать об этом Наташе? При этом, ошибка в понимании ее чувств к нему равнялась пресловутой ошибке сапера. Потому что только на миг представленная картина ее удивленных глаз, а затем гневно сжатых губ и твердо сказанного "нет" со всей очевидностью говорили ему, что в этом случае он от стыда умрет. Но в решении этой проблемы ему на помощь пришло государство: номер в гостинице в те годы в нашей стране был настолько крутым дефицитом, что без помощи влиятельных знакомств, которые Григорьев в свои двадцать девять лет завести не сумел, добыть его было практически невозможно. Обзвонив и оббежав все гостиницы города, он с досадой и... облегчением понял, что эта главная материальная составляющая его прощального вечера с Наташей исключается. (Все другие варианты, вроде поездки "на природу" или просьбы ко второму тренеру спортивных сборов, с которым он делил комнату, уступить ему последнюю на вечер, он отверг, как унизительные для Наташи.)
В общежитие к Наташе Григорьев пришел, когда день начал клониться к вечеру. Наташа ждала его уже готовая к вечернему выходу: с изысканной красивой прической и тщательно подобранной косметикой, в торжественном вечернем платье, впрочем, чуть подчеркивавшим некоторый избыточный вес, который она набрала в последние годы. Но эти складки у талии и излишняя округлость живота показались Григорьеву, спортсмену с младых ногтей и по этой причине очень требовательному к телесным формам, пронзительно трогательными - как седина старого атлета на спортивной арене.
- Наташа... привет, - неожиданно поперхнувшись, сказал он. - Великолепно выглядишь. Держи - это тебе приз за прекрасную спортивную форму. - И он протянул ей купленный заранее букет роз - тщательно подобранных, в красивой упаковке, увитых золотистой тисненной лентой.
- Рома, милый, спасибо! - Наташа приняла цветы с ярким румянцем удовольствия на лице.
- Ну что, пошли? - неуверенно спросил Григорьев, словно подаренные им цветы в сочетании с ее вечерним нарядом могли изменить их планы.
- Пошли, - с готовностью ответила Наташа. - А куда? Что у тебя в меню на сегодняшний вечер?
- Ну, холодные закуски ты уже получила, горячие блюда нам приготовят в ресторане "Каменный цветок", а на десерт будет прогулка по вечернему Минску.
- И все?! - с шутливым возмущением воскликнула Наташа; но эти слова, приглашавшие к шуткам, смеху и веселым подначкам, вдруг укололи Григорьева догадкой, что за ними кроется действительное разочарование.
- Ребята, если вам вашего десерта покажется мало, вы можете продолжить его здесь, - весело сказала Нина.
- Рома, воспитанные люди меню предлагают выбирать дамам, - серьезно заметила Юля.
- Наташа, я бы на твоем месте уволила бы Романа со всех его при тебе должностей - кроме, разве что, телохранителя, - как не справившегося с функциональными обязанностями! - прыснула Катя.
Григорьев невольно покраснел (попадание "не в бровь, а в глаз"), а Наташа обвела подруг веселыми глазами.
- О чем шум, девчонки? За восемь лет знакомства все кулинарные рецепты у нас с Романом отработаны до последней калории: чтобы было максимально вкусно, но без вреда для нашего семейного здоровья.
Подруги рассмеялись, а Григорьев облегченно улыбнулся и незаметно сжал Наташе в знак благодарности локоть.
В ресторане было много народу. Громко играла музыка, звучали смех, оживленные разговоры, веселый перестук каблуков и шорох нарядной одежды - особая, ни с чем не сравнимая мелодия праздности и веселья; причем, в те годы искреннего веселья и заслуженной праздности (когда "сделал дело"). Григорьев с Наташей сидели за четырехместным столиком вместе еще с одной парой, тоже не первой молодости и... тоже не похожей на мужа и жену. И хотя за общим столом невозможно было сказать ни слова, чтобы оно не было слышно всем, паре напротив было столько же мало дела до своих соседей, сколько Роману и Наташе до них; и с первых минут этого прощального "ужина вдвоем" Григорьев почувствовал себя легко, уютно и... грустно, так как сразу же, с этих первых минут он стал невольно отмечать оставшееся до закрытия ресторана время.
Прощальный ужин в ресторане... Ресторан - это веселье, прощанье - грусть. Что будет от соединения противоположного? В отличие от физических законов, согласно которым противоположные силы взаимно гасятся, для человеческих отношений это означает взаимное усиление - отчаянное веселье и отчаянную грусть... а точнее - отчаянно грустное веселье и отчаянно веселую грусть.
- Чего ты молчишь, Рома? - спросила Наташа во время одного из танцев.
Григорьев чуть вздрогнул и внимательно посмотрел ей в глаза, а затем провел рукой по ее талии и осторожно двинул вверх другую руку, коснувшись сквозь вырез платья ее кожи. Живое нежное тепло, ощущение тонких, перекатывающихся под кожей мышц и острых гребней ее позвонков мгновенно, как от прикосновения к оголенному электрическому проводу, судорогой пробежа-ли по его телу и ослепительно вспыхнули перед глазами. Григорьев замер, невольно сжав в объятии свою танцевальную партнершу.
- Ой!! Задушишь! Сумасшедший! - пискнула Наташа.
Этот едва внятный вскрик хрупкого, нежного, бесконечно дорогого ему существа, которое сейчас беспомощно, подобно пойманному птенцу, трепыхалось в его объятиях, неожиданно наполнил Григорьева безудержным восторгом.
- Наташа! - жарко выдохнул он. - Ты - прелесть! Боже, какая же ты прелесть! Таких женщин нужно только носить на руках! - Он подхватил Наташу на руки и торжественно понес к их столику.
- Рома, не дури! Перестань! Слышишь?! - возмущенно восклицала Наташа, барабаня кулаком по его плечу; но было сейчас в его глазах нечто такое, что не позволило ей разозлится всерьез, как не позволило остальным посетителям ресторана увидеть в этом лишь показную пьяную браваду.
- Ты чего загрустила, Наташа? - в свою очередь спросил Григорьев, когда официант принес им десерт - последнее блюдо их последнего ужина вдвоем.
Наташа посмотрела на него с непониманием, словно неожиданно проснулась среди этого ресторанного веселья, и отвела глаза.
- Эй, Наташа, так нечестно! - с нарочитым возмущением воскликнул Григорьев. - Ты обещала, что будет максимально вкусно, а сама портишь мне аппетит.
- Эх, Рома, наш аппетит, к сожалению, зависит не только от поваров.
- А от кого еще? Покажи, кто тебе испортил во время нашего прощального ужина аппетит, и я прямо здесь набью ему морду!
Наташа невольно улыбнулась.
- Честно набьешь?
- Конечно! Разве я могу тебя обмануть?! Тем более, сегодня.
- Ну, тогда смотри. - Наташа достала из сумочки зеркальце и повернула его к своему спутнику.
Григорьев посмотрел на свое отражение и печально отвел глаза.
- Наташа, я лгун... низкий обманщик. С этим мордоворотом мне не совладать. Это - монстр. Странно только, что он всего лишь испортил тебе аппетит, а не съел живьем.
- А это потому, что он слишком пугливый! - вдруг громко рассмеялась Наташа. - Хочет... ха-ха!.. сладкого, а сам боится... чтобы ему за это не попало!
Григорьев зажмурился и прикусил губу от внезапного, как ожог, осознания своей беспросветной тупости: целый месяц быть рядом (да не месяц даже, а все восемь лет) и не понять, чего от него ждут. Глядя на него, Наташа зашлась в порыве безудержного хохота. Она ахала, охала, беспомощно всхлипывала и вытирала со щек слезы, а Григорьев сидел, раздавленный сделанным открытием, не в силах произнести ни слова.
- Наташа... - облизнув пересохшие губы, наконец, вымолвил он, - я - беспросветный идиот! Никогда себе этого не прощу. Но я тебе обещаю, что не умру спокойно, если хотя бы раз не украду тебя у твоего Валеры, если ты хоть раз не будешь моей.
- Не дури, Рома, - внезапно посерьезнев, сказала Наташа. - Дома это исключено. Да... и тут, пожалуй, тоже - я пошутила. Пошли лучше потанцуем - кажется, сейчас будет последний танец.
Но Григорьев, посмотрев на ее лицо, вдруг увидел свое отражение: то же горячее желание, ту же борьбу с собой и тот же страх пресловутой ошибки сапера. Он встал из-за стола, подал своей спутнице руку и вышел с ней на танцевальную площадку. Но перед тем, как привлечь ее к себе в движении танца, задержал на вытянутых руках и пристально посмотрел в глаза.
- Наташа, - твердо и раздельно сказал он, - я тебя дождусь. Пусть мне придется ждать год, пять, десять лет, но я дождусь, чтобы ты хоть раз была моей вся до последней клеточки. Это мое тебе торжественное обещание.
Наташа ничего не ответила, но грустно вздохнула и молча прильнула к нему в последнем танце их последнего вечера вдвоем...
Григорьев был человеком слова. Вне зависимости от настроения, времени и обстоятельств он выполнял свои обещания с фанатичным упорством. Но выполнение обещания Наташе во время их прощального ужина в ресторане "Каменный цветок", как ни одно другое, зависело от в о з м о ж н о с т и. А эта возможность представилась ему только через двенадцать лет...
Что значит время в жизни людей? Для одних это старение, увядание, для других - возмужание и расцвет, для третьих - ровный устоявшийся ритм, когда кажется, что все в жизни остается по-прежнему. Но во всех случаях присутствует одно общее - прожитые годы, которые как архив, как запас и... как хлам скапливаются в кладовой человеческой памяти.
Двенадцать лет... За этот срок совершаются революции, начинаются и заканчиваются войны, подчас неузнаваемо меняется карта мира. Но удивительна при этом человеческая память: то, что было хронологически позже, видится, порой, событием прошлого века, а истории давних лет приходят иногда яркими воспоминаниями вчерашнего дня.
Только через двенадцать Григорьеву удалось встретиться с Наташей в Минске наедине, без посторонних любопытных глаз и внешних (семейных и служебных) препятствий. Нельзя сказать, что до этого у него не было возможности увидеться с ней подобным образом в Белиховцах. Но по необъяснимой причине (впрочем, вполне объяснимой) это оказалось для него невозможным из-за препятствий внутренних. Но и это не указывает на мотив однозначно, потому что сам мотив за эти годы полярно поменялся - от жгучего, нестерпимого "за", до хмурого, раздраженного "против". Но - обо всем по порядку. (Хотя, судя по всему, "порядок" в этом рассказе и не ночевал.)
Что есть желание человека? Почему одни люди страстно хотят того, к чему другие равнодушны - или даже избегают всеми способами? Почему те же самые люди в одно время ради достижения заветной цели идут на все - на риск, на конфликты, на тяжелые потери, - а затем, по прошествии лет, отказываются от нее, даже если она сама дается им в руки? Вопросы интересные. Но оставляю их специалистам-психологам (могу даже подарить в качестве темы для диссертации), а сам продолжу свой рассказ.
После возвращения из той памятной командировки в Минск Григорьев быстро втянулся в накатанный ритм своей жизни: работа, дом, командировки (без Наташи), иногда - прежние праздники с общим столом, прогулками по городу, выездами на природу, с желанной, близкой (на расстоянии поверхности стола и даже вплотную - во время танцев) и недоступной Наташей. Но если первое время такие встречи еще наполняли его прежней сладкой болью, то прошествии лет эта боль как-то незаметно для Григорьева смягчилась, стерлась, а затем и вовсе исчезла. Трудно сказать, что послужило тому причиной - возможно, быт, рутина, общее свойство людей ко всему п р и в ы к а т ь; а возможно, что-то новое в Наташе (или, вернее, утеря чего-то старого, что раньше точно и мощно било в незащищенное место в его душе) - но, что бы то ни было, теперь за общим столом он больше не млел от ее выразительных карих глаз и во время танцев с ней уже не испытывал прежний озноб и головокружение. Впрочем, общие застолья и танцы со временем тоже стали редки - без особого, к удивлению Григорьева, с его стороны сожаления. Но при этом он с ностальгией вспоминал общие застолья и танцы с Наташей прошлых лет и... о той боли, которую потерял. Ему казалось, что в то время, когда от жгучих воспоминаний и безудержных, неисполнимых фантазий он не мог спать по ночам и, бывало, целыми днями ходил настолько подавленный и мрачный, что его даже спрашивали, не заболел ли он, - именно тогда, оказывается, он прожил свои самые счастливые годы. Он часто подолгу размышлял над своими ощущениями, пытаясь разобраться в себе. Но при этом всегда испытывал странное раздвоение. Воспоминания о первых годах знакомства с Наташей, о той памятной командировке в Минск были режуще-яркими; порой даже хотелось зажмуриться от вспыхивавшей в памяти картины ослепительного южного солнца, искрометно-веселой, пронзительно милой Наташи. Казалось, совмести т у Наташу с этим временем, и он снова был бы готов на самый безрассудный поступок. Но потом приходили воспоминания последних лет, споры о политике ("перестройка" подоспела), о культуре. (Наташа вдруг заговорила на "родной мове". Григорьев, в общем-то, ничего не имел против белорусского языка; более того, ему очень нравились стихи Янки Купалы и Максима Танка, и он с удовольствием слушал певучую белорусскую речь по радио и телевизору. Но когда в компании, где все говорят по-русски, один начинает изъясняться на другом языке, при том, что он делает это нарочито, с непонятным вызовом - непонятно кому из присутствующих и в связи с чем, - при том, что этот же человек в этой же компании много лет говорил на одном со всеми языке - это не культура, а нечто совеем иное.) Наконец, Наташа сильно раздобрела. Но на этот раз ее сгладившаяся талия и наметившийся второй подбородок однозначно вызывали у Григорьева неприятие. И у него невольно сложился образ... двух Наташ, двух разных людей, которые в разное время встретились ему в жизни - милой, наивной, искрометно-веселой Наташи, которую у него украли; и другой - уверенной в себе, властной, твердо знающей, чего она хочет, - которую подсунули вместо нее. При всем трезвом понимании абсурдности такого представления Григорьев не мог избавиться от ощущения, что ради прежней Наташи он по-прежнему пошел бы на все, но одновременно он с трудом сдерживался от резкого слова во время споров о политике с Наташей нынешней и отворачивал лицо с раздраженным прищуром при взгляде на ее пухлые руки и раздавшиеся бедра.
А два года назад произошел окончательный разрыв. Наташа стала директором школы, в которой они с Катей проработали почти двадцать лет, и моментально прежние дружеские отношения (вернее, то, что от них осталось) без какой-либо видимой причины вовсе сошли на нет. Впрочем, "видимые причины" - понятие относительное: то, что одним кажется мелким, не заслуживающим внимания происшествием, у других остается саднящим, не заживающим долгие годы воспоминанием; и - наоборот.
- Наташа, - несколько заискивающим голосом говорила Катя на кухне Наташи в один из дней после ее служебного взлета, когда их общие застолья еще были в обычае, - мне вызов в Москву пришел - на семинар по половому воспитанию школьников. Можно мне будет поехать?
- Нет, - безапелляционно ответила Наташа. - Никто сейчас денег на это не даст. В городе бюджет трещит по всем швам. По образованию долг уже двадцать миллиардов 1 .
Впервые за все время их знакомства Катя выступила в роли просителя, и впервые Григорьев увидел, к а к Наташа может ей отказать.
В другой раз он случайно увидел Катю, разговаривающую с Наташей во дворе их дома (они жили в соседних домах, объединенных общим двором). Григорьев шел с автобусной остановки домой, а Наташа в это время выбивала половики, и его величество случай обжег его еще одним не заживающим до последнего дня воспоминанием. Катя, растерянно теребя в руках свою сумочку, что-то просительно - быть может, даже заискивающе - говорила Наташе, глядя на нее снизу вверх. (Наташа была несколько выше ростом, к тому же стояла на возвышении заасфальтированной площадки.) Разговор, судя по всему, был о школе. Наташа слушала с недовольно поджатыми губами, уперев располневшие, открытые короткими рукавами домашнего халата руки в приставленную к ноге выбивалку, затем что-то твердо ответила Кате и отвернулась к половикам. Матово блеснув на свету, ее руки мощно нанесли по ним сразу несколько ударов, а Катя, понуро опустив голову (как показалось Григорьеву), пошла к своему подъезду...
Так постепенно, один за другим, словно Наташа расчетливо давила их каблуками, гасли в душе Григорьева последние угольки того чувства, с описания которого начался этот рассказ. Теперь при встречах с ней во дворе или на улице он лишь слегка кивал ей в знак приветствия и вполне равнодушно смотрел, как она проходила мимо его окон в магазин или к автобусной остановке, или степенно шествовала с работы под руку с Валерой, который в последнее время сильно посерьезнел и располнел, вызывая у Григорьева впечатление, что он раздулся от осознания своей исключительно важной роли в жизни школы - роли мужа директора. А однажды Катя пришла из школы в слезах...
Тут надо сделать отступление и сказать, что слезы Кати за все время ее знакомства с Григорьевым были большой редкостью, особенно по внешним поводам. Но эти последние считанные случаи стали в жизни Григорьева причинами ровно такого же числа его безрассудных, по иным меркам, диких поступков. Так однажды, на заре его знакомства с Катей, один из бывших Катиных ухажеров прилюдно назвал ее проституткой (употребив, правда, другое, не разрешенное к печати, слово), заставив Катю заплакать от оскорбления и обиды. Узнав об этом, Григорьев на следующий день пришел к нему в общежитие, выставил из его комнаты остальных постояльцев и, закрыв дверь на ключ, избил отвергнутого любовника до полусмерти. От суда и тюрьмы его спасло только то, что на его сторону дружно встала общественность института, и пострадавший оценщик Катиных женских достоинств забрал из милиции свое заявление.
Другой подобный случай (подобный по отчаянному безрассудству) произошел, когда Катю, уже без пяти минут жену Григорьева, долго и садистки-расчетливо изводила одна преподавательница института, обиженная богом старая дева, на которую каждое красивое женское лицо действовало, как на быка красная тряпка. После третьего подряд незачета по ее предмету, Катя разразилась на груди у Григорьева бессильными слезами. Через несколько дней после этого Роман вместе с двумя своими друзьями детства, один из которых к тому же учился вместе с ним в институте физкультуры, подстерег возвращавшуюся с работы женонена-вистницу и под ее отчаянные визги - и под изумленными непонимающими взглядами прохожих - увез на машине одного из тех же друзей в лес. (Свои лица они прикрывали поднятыми воротниками пальто и низко надвинутыми шляпами, а номера машины заклеили поддельными картонными номерами.)
Что произошло тогда в лесу, автору не известно, но с того дня по Минскому пединституту поползли слухи - которым никто не хотел верить, пока не убеждался сам, - что былая страстная женоненавистница (впрочем, не только "жено-") полюбила... студентов. Была ли то любовь, вопрос, конечно, спорный, но, тем не менее, у всех изучавших ее предмет студентов вдруг резко подскочила успеваемость, и оценки "три" и "два" у них теперь стали такой же редкостью, какой раньше были "четыре" и "пять".
- Что случилось, Катя?! - встревожено спросил в тот вечер жену Григорьев, когда она пришла домой с красными от слез глазами.
Катя часто замигала и, не выдержав, снова расплакалась, уткнув голову ему в плечо. (Слабость, которую могут позволить себе женщины, всю жизнь прожившие за крепкими мужскими плечами.)
- Мальчишка из моего класса... руку сломал, - говорила она сквозь всхлипы. - Его возили сегодня в больницу.
- Боже мой, Катя, ну и что! - воскликнул Григорьев, настроившись услышать что-то гораздо более серьезное. - С кем не бывает? Жив остался, это главное, а рука заживет - крепче прежнего будет.
- Это случилось во время моего классного часа, - не слыша его, продолжала всхлипывать Катя. - У меня олимпиада в Доме школьников, и я их отпустила домой. А они пошли на стадион и... вот случилось.
(Катя была учительницей математики и по совместительству вела в Доме школьников компьютерный кружок.)
- А что, в другое время они на стадион не ходят? - фыркнул Григорьев. - Это могло случиться и вечером, и в воскресенье. Успокойся, твоей вины тут нет.
- Меня Кислинская вызывала...
- Ну и?.. - насторожился Григорьев.
- Велела писать объяснительную. Сказала... "меня ваши подработки не интересуют". Обидно: выкладываешься ради них, своего личного времени не жалеешь, и за это - такая благодарность... - с новой силой расплакалась Катя.
А Григорьев замер, как от удара в солнечное сплетение - от режуще точного попадания слов Наташи в самое незащищенное место в его душе; а следом медленно, но неотвратимо, подобно повороту мельничного жернова, он почувствовал, что в своем разрыве с Наташей он только что прошел точку возврата...
А некоторое время спустя, в последнюю субботу уходящего года учителя белиховской 18-й средней школы, как обычно, собрались на новогодний "огонек", который, как обычно, проводился в арендованном для этого кафе. Как обычно была весела и оживленна в предвкушении праздника Катя и... был необычно хмур и молчалив Григорьев.
Когда он с Катей пришел в кафе, там уже собралось много народу. Гости раздевались в гардеробе, толпились возле зеркала; женщины поправляли прически, наносили последние мазки косметики; мужчины расчесывали проборы, затягивали туже галстуки и одергивали на себе пиджаки; за стеклянными дверями, отделявши-ми вестибюль от зала, виднелись накрытые столы; официантки с подносами в руках разносили последние блюда. Наташа, раскрасневшаяся, веселая, в открытом вечернем платье и с новой прической, которая ей очень шла, встречала каждую пару с искренним радушием гостеприимной хозяйки. Обоих Григорьевых она встретила с плутоватой улыбкой, уколов Романа напоминанием о таких же, обращенных к нему улыбках в прошлом.
- Ребята, вы сегодня словно молодожены. Катя, поделись секретом: как ухаживать за мужем, чтобы он и после двадцати лет семейной жизни, держась за руку жены, сиял, как начищенный медный шар?
- Ой, Наташа, это очень просто: его надо получше кормить и почаще говорить, какой он хороший - стопроцентный проверенный результат.
Подруги рассмеялись. А Григорьев... раздраженно покривившись, промолчал.
Тут надо заметить, что замкнутость и раздражительность давно уже сменили его былую шумную веселость и озорной, готовый к неожиданным выходкам нрав. "Это возраст, - говорила Катя в моменты собственного дурного настроения. - Ты становишься самым настоящим занудным брюзгой". "Зануда! - смеялась она в минуты душевного подъема. - Старый, занудный, брюзгливый тип! Несчастными будут твои внуки!"
- Ну и что ты сидишь такой грустный, Рома? - спросила в тот вечер Наташа, подсев к нему за стол, когда Катю пригласил на танец кто-то из мужской половины компании.
Григорьев посмотрел на ее зардевшееся в радостном возбуждении лицо и усмехнулся:
- Не хочу отбирать хлеб у тебя.
- Да ладно, этого добра сегодня много - хватит всем, - весело сказала Наташа.
- В таком случае, что тебя огорчает? Масса сыта, довольна, значит, начальство должно быть спокойно.
Наташа вздрогнула и посмотрела на Григорьева с прищуром задетого самолюбия.
- Но начальники тоже люди, и у них в общей массе есть те, с кем их отношения стоят от общей массы отдельно. И нет никакой радости от того, что довольна масса, если не довольны эти единицы.
- Единицы сделать довольными просто: накорми, одень, помести в тепло - и готово. С людьми сложнее: им для этого нужно, прежде всего, согреть душу.
- И чего, в таком случае, не хватает сейчас твоей душе?
Григорьев задумчиво посмотрел ей в глаза. С близкого расстояния они казались милыми и доверчивыми, совсем как в те годы, когда он не мог их видеть без душевного трепета. Это наблюдение неожиданно задело в нем какую-то болезненную струну. Григорьев вдруг ощутил обиду - обиду за ту Наташу, которую у него украли, за украденное у него чувство, которое столько лет наполняло его жизнь радостью и устремлениями счастливого человека. При этом вор сидел рядом, за одним с ним столом, и смотрел на него невинными глазами. И неожиданно, до того, как он успел спохватиться, его обида вспыхнула ослепляющей вспышкой.
- Мне не хватает Наташи, которую я знал много лет и ради которой я раньше был готов на все, - резко сказал он.
- А сейчас? - уязвленно спросила Наташа.
- А сейчас ты сделала все, чтобы это чувство во мне затоптать. А после этого приходишь и спрашиваешь, куда оно делось. Даже для женской логики это слишком. Поищи у себя под ногами, Наташа. Или сковырни со своих каблуков.
Наташа покраснела и опустила глаза.
- Твоя откровенность граничит с хамством, - тихо сказала она.
- Когда она эту границу перейдет, можешь пересесть за другой стол.
Между двумя зависло долгое молчание. Григорьев мрачно разглядывал свои руки на столе, уже сожалея о своей вспышке; но при этом мысль извиниться или как-то смягчить свои слова ему в голову не приходила. А Наташа скованно сидела на стуле, борясь с желанием встать и уйти.
- Скажи мне, пожалуйста, чем я тебя обидела? - одержав победу в этой борьбе, спросила она.
- Обида - не то слово, Наташа, - примирительно ответил Григорьев, чьи угрызения совести достигли достаточной для этого температуры. - Просто мне очень жаль тех отношений, которые были между нами столько лет.
- Мне тоже их жаль, но почему ты считаешь, что в их утере виновата я?
Григорьев от неожиданности опешил.
- А кто? - с детской непосредственностью спросил он.
- Ты. Ты и Катя. Вы перестали приходить, перестали приглашать к себе. Ты вообще при встречах держишься так, словно я тебя чем-то смертельно обидела. Так как прикажешь мне себя вести? На коленях просить вашей дружбы? Попрошайкой я никогда не была и не буду.
- Зачем на коленях? - неуверенно возразил Григорьев. - Зачем просить? Какой смысл просить то, что имеешь в избытке? Тут надо не просить, а беречь, насколько я понимаю.
- Ну и каким же это образом я здесь что-то не уберегла? Что я такого сделала, что ваше с Катей хрустальное чувство вдруг разбилось?
Григорьев промолчал, пребывая в некоторой растерянности. Пережив за последние годы стремительное падение своих чувств к Наташе с высоты восторженного обожания до раздраженной неприязни даже (порой) ненависти, он вдруг обнаружил, что никакой веской причины для этого нет. В самом деле, что случилось? Стала директором школы? Ну и что? Почему нельзя дружить... почему нельзя л ю б и т ь директора школы? Словно читая его мысли, Наташа с жаром продолжила:
- Я вижу, что Катя на меня дуется. А за что? За то, что я директор, а она нет? Но это же глупо, мягко говоря. Вот уж чего не ожидала от нее. Было бы наоборот, мне бы и голову не пришло из-за этого обижаться. А что на работе бывают трения и разные нестыковки, так это же естественно, какая работа без них обходится? Но при чем здесь наши личные отношения?
Григорьев слушал Наташу с двойственным чувством. С точки зрения логики и здравого смысла Наташа была права. Но по непонятной причине ни понимание этого, ни ее обида и искренняя боль никакого сочувствия в нем сейчас не вызывали. Более того, прислушиваясь к властным ноткам в ее голосе (похоже, уже неистребимым, как седина и морщины на лице), глядя на строгий прищур ее глаз и гневную складку у переносья, он чувствовал, как ощущение ее н е п р а в о т ы в нем только крепнет.
Наташа умолкла и некоторое время сидела неподвижно, хмуро разглядывая свои руки на столе.
- Рома, пошли потанцуем, - несколько неожиданно предложила затем она, подняв на Григорьева грустные глаза.
- Пошли, - охотно согласился Григорьев, испытывая облегчение, что прекратился этот неприятный разговор.
Он вышел с Наташей на танцевальную площадку, привлек к себе доверчиво (прежне!) поддавшееся тело и, ощутив на своих плечах ее руки и вдохнув запах ее духов, почувствовал, как его уверенность в с в о е й правоте во время только что закончившегося спора неожиданно поколебалась.
Но праздник кончился, потянулись прежние будни, а вместе с ними прежние трения и прежние обиды, а воспоминания о том новогоднем "огоньке" быстро затянулись туманом времени, тревог и забот. Но, переживая за Катю, испытывая в связи с этим к Наташе прежнюю неприязнь, Григорьев одновременно чувствовал, как где-то глубоко внутри у него тлеет непогасший огонек былого чувства. Этот огонек мерцал в последние минуты перед сном, исчезал - казалось, навсегда - после очередной Катиной с Наташей размолвки, после очередного холодно сказанного ему Наташей при встрече "здравствуй т е"; но затем без видимой причины снова разгорался, согревая памятью о прошлом и... маня надеждой когда-нибудь пережить что-либо подобное вновь.
А тлеющий огонь - это всегда опасность пожара.
В конце мая Наташу Кислинскую послали в командировку в Минск на двухнедельный семинар директоров средних школ. И мгновенно, как от попадания искры на сухое сено, Григорьева охватило страстное желание увидеться с ней наедине. "Еще раз! Может быть, последний раз в жизни!" - горячо убеждал он себя. При этом напрочь забылись все трения и размолвки последних лет, зато Наташа прежняя, Наташа его юности зримо стояла перед глазами в лучах жаркого южного солнца, как наяву смеялась заразительным звонким смехом на берегу лесного озера и грустно склоняла голову ему на плечо в ресторане "Каменный цветок"...
Но решение ехать - императивное, безвариантное - сразу потянуло за собой ряд проблем, которые изрядно отравляли ему ожидание этого долгожданного и... украденного праздника. Прежде всего, как объяснить свой отъезд Кате? И хотя при его профессии и роде занятий придумать подходящий предлог не составляло труда, то обстоятельство, что впервые ему придется ей л г а т ь, повергало его в мрачные раздумья, ничего общего с ожиданием "праздника" не имевшие. Второе - деньги. Не могло быть и речи о том, чтобы взять их из семейного кошелька, что означало бы оплату его свидания наполовину Катей. Заработать же их каким-либо из способов помимо своей зарплаты, какие он, бывало, практиковал в прошлом, за время, остававшееся до отъезда, он не успевал. Значит, деньги нужно было занять, с вовсе не исключенной перспективой впоследствии отдать долг все из тех же предназначенных для молока и мяса в холодильнике, мебели в квартиру и одежды детям денег. И это вносило в водоворот его мыслей следующую мрачную струю. И, наконец, главное: то, что он задумал, это не прошлые случайные, и не совсем случайные, но всегда стремительные импульсивные встречи, приходившие как озарение, как страстный безоглядный порыв. Теперь он ехал с целью запланированной и детально рассчитанной измены Кате. И каждая тень на ее лице, каждое дуновение ее грустного настроения обжигали Григорьева жестокими угрызениями совести.
Наташу он нашел легко - в том же общежитии института повышения квалификации учителей (ставшим академией последипломного образования), которое за прошедшие годы внешне почти не изменилось.
- Рома! - рассмеялась Наташа, выйдя ему навстречу в вестибюль. (По непонятной причине он не захотел идти к ней в комнату и попросил позвать ее одного из жильцов общежития.) - Так и знала, что это ты! Ты неисправим.
По пути сюда Григорьев пытался нарисовать в воображении эту встречу - от радостного изумления Наташи, как в прошлый раз, до ее скептического хмыканья и непонимания. Но ни один из вариантов не сошелся с действительностью: радость - но небольшая, прохладная, укор - не то наигранный, не то игривый...
- Да, Наташа, это я - как обещал. Если ты не забыла, - натянуто сказал он. - Поздновато, конечно, но лучше поздно, чем никогда.
Наташа неожиданно чуть покраснела.
- Нет, Рома, я ничего не забыла, - тихо, но твердо ответила она.
Григорьев внимательно посмотрел ей в глаза и так же выверено произнес:
- А если ты не забыла, то должна помнить о своем обещании провести со мной вечер. Вопрос - сохранилось ли желание?
- Ну, если на то пошло - я ничего тебе не обещала, - сказала Наташа, выдерживая его взгляд. - Но желание сохранилось, - добавила она с неожиданной лукавой улыбкой. (Господи, совмести эту улыбку с т е м временем, и он от восторга прошелся бы колесом.)
Григорьев оглядел ее округлившееся в последние годы лицо, "ямочки" на щеках, раньше такие милые, а теперь подчеркивавшие властную линию рта, наметившийся "второй подбородок" и ощутил досаду. Это было совершенно неожиданное, нелогичное (ради чего было рваться сюда через столько препятствий - ради досады?) и неприятное чувство. Он отвел глаза и, с трудом справляясь с замешательством, сказал:
- Я столик в "Планете" 2 заказал. Давай поужинаем сегодня вместе.
- Давай! С удовольствием! - с искренней радостью ответила Наташа.
- Во сколько за тобой зайти?
- Рома, давай лучше я сама туда приду. Мне надо еще в город съездить, в библиотечный коллектор. А потом, в этом сарае я лишний час торчать не хочу. - Наташа презрительно обвела вокруг себя глазами. - Давай в шесть часов, хорошо?
Григорьев вслед за ней оглядел вестибюль общежития и вдруг вспомнил, с каким радостным подъемом он приходил сюда во время той памятной командировки двенадцать лет назад. И внезапно, подобно ртути из разбитой склянки, по его телу разлилось холодное злое раздражение.
- Договорились, - буркнул он, изо всех сил стараясь не выдать своих чувств.
Григорьев вернулся в гостиницу и до назначенного часа не знал, чем себя занять. Он пытался читать (по пути сюда он купил несколько газет и журналов), смотреть телевизор, но в качестве средств для коротания времени они оказались совершенно бесполезными и, даже, наоборот, усиливали его раздражение. Зло отбросив от себя газету и выключив телевизор, он лег на кровать и, заложив руки за голову, уставил взгляд в потолок.
Итак, цель достигнута, до осуществления мечты почти всей его жизни остались считанные часы. Но, черт возьми, почему так холодно и тревожно у него на душе? Григорьев оглядел номер и попробовал представить, как здесь потом все будет происходить, задержал взгляд на стуле, на котором, вероятно, будет лежать ее одежда, посмотрел на широкое зеркало на стене напротив. Его вдруг неприятно кольнуло понимание, что все происходящее здесь будет отражаться в зеркале - словно кто-то будет за ними подглядывать... Он вдруг представил в этом зеркале ее располневшее тело и... понял, что этой близости он не хочет, что все его усилия последних дней это лишь дань инерции, памяти - о том, что было, но чего уже нет. Он подумал об оставшейся дома Кате, и угрызения совести с новой силой вспыхнули в нем.
Когда Григорьев спустился в ресторан, он твердо решил ограничить свое свидание с Наташей только ужином. Но при этом он невольно подсчитал, сколько у него это займет времени. Получалось около пяти часов. "И зачем было договариваться на такой ранний час? - раздраженно подумал он. - Но придется терпеть, раз сам все это затеял".
Наташа пришла раньше назначенного времени на десять минут. Григорьев уже собрался выйти в вестибюль, чтобы встретить ее у входа, когда она вошла в зал ресторана. Оглядев немногочисленных в этот час посетителей и заметив Григорьева, она направилась к нему.
- Привет. Давно ждешь? Я, вроде, вовремя, - сказала она, усаживаясь за стол напротив Григорьева.
Роман хотел встать и, как полагается в таких случаях, подвинуть для нее стул, но не успел, и это вдруг плеснуло к его настроению следующую порцию досады.
За столом повисло неловкое молчание. Григорьев оглядел свою спутницу: дорогое красивое платье, золотая цепочка на открытой шее с зеленой капелькой изумруда на месте кулона, золотые серьги в ушах и кольца на пальцах вдруг подчеркнули не первые уже приметы увядания рябоватой кожи, раздобревшее в последние годы тело и... то начальственное кресло, на котором одна часть этого тела сидела последние два года. Он представил рядом с ней Катю, по-прежнему хрупкую, миловидную и вдруг увидел себя со стороны - куда его занесло, что он затеял... Ради чего?! И... ради кого? Он посмотрел на Наташу и встретился с ней взглядом. И внезапно Роман почувствовал, как его раздражение вспенилось внутри него, вздулось до нестерпимой тяжести в груди и колючим зудом обожгло кожу. Со странным равнодушием отмечая, что ничего не может с собой поделать, словно кто-то другой вместо него включал и направлял те или иные его слова и движения, он хмуро произнес:
- Наташа, я пригласил тебя сюда только с одной целью...
Наташа вздрогнула и бросила в его сторону испуганный взгляд, догадавшись, что он сейчас будет говорить не комплимент. Глядя на ее настороженные глаза, плотно сжатые губы, из-за которых однажды пришла в слезах Катя, Григорьев с внезапным наслаждением, какое испытывают люди, давая волю своим долго сдерживаемым чувствам, закончил:
- Я хочу тебе сказать, что после двадцати лет знакомства, и даже дружбы, сказать бывшей подруге: "Меня ваши подработки не интересуют" - может только последняя тварь.
Наташа побледнела. Некоторое время она сидела неподвижно, глядя на свои сцепленные руки на столе, а затем резко встала и, не глядя на Григорьева, пошла к выходу.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Это были девяностые годы прошлого столетия, время безудержной инфляции.
2 Гостиница и ресторан в Минске.
© Александр Галькевич, 2011-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2011-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
