Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




РАВНОВЕСИЕ  ЖИЗНИ


Вечером, издерганный подозрениями, он в первый раз пошел ее искать. Да и не искать - сразу направился к двухквартирному дому-общежитию, в котором жили командированные на лесоучасток лесорубы. Он шел по свеженатоптанной, еще мягкой апрельской тропинке и радовался, что лампочки на столбах давно все перегорели. Ему казалось, что из окон за ним следят. Он редко думал о людях плохо, но сейчас казалось, что все злорадствуют.

Перед общежитием почувствовал, как дыхание перехватило, будто перед атакой, и в нерешительности остановился у наклоненного внутрь двора штакетника, возле которого еще бугрились остатки снега, плотно прикрытого вытаявшими опилками, еловой ржавой корой и щепками. Морщась от стыда, он несколько раз прошел мимо ярко освещенных не занавешенных окон и увидел, что жены здесь нет. В одной комнате сидели пятеро картежников, вторая была пуста.

Скрипнув зубами, он почти побежал к окраине поселка, где жила известная сводня Физка Лушникова. Ему повезло. Физка выливала помойное ведро, когда он оказался перед ее дверью. Иначе бы не открыла.

- Тебе че, Степан Петрович? - приторно улыбнулась она золотыми фиксами.

Он молча отпихнул ее, ворвался в дом, мельком глянул на остатки пиршества на столе, резко раздвинул желтые бархатные гардины, шагнул в спальню и окаменел.

Вдруг показалось, что все это происходит во сне. Ему, и правда, иногда снилось такое: будто безликий мужик жадно ласкает его жену, а он ничего не может сделать. Он будил Глашу стоном, который выдавливала накатывавшаяся боль. "Ты чего?" - спрашивала жена, и он рассказывал ей. "Дурачок ты, дурачок", - целовала она его мягкими горячими губами, прижимала голову к своему плечу, и он засыпал, как успокоенный ребенок, хотя был старше ее на пятнадцать лет...

Степан резко раздвинул бархатные гардины и окаменел. На кровати в обнимку с его женой сидел Федька Копылов, самый молодой из командированных. Увидев Степана, он в испуге отскочил в угол и приподнял за спинку стул. Но Степан будто не заметил его. Все внимание было на жене. Какой-то задней мыслью он отметил, что страха в глазах у нее нет, скорее наоборот, вызов. Она спокойно скрутила волосы в узел на затылке, поправила рубашку и встала. И только тут он заметил, что она пьяна. Дрожа от нетерпения, дал ей одеться, намертво сжал ее руку и потянул, будто школьницу, по улице.

Он приволок ее к себе в будку-дежурку возле электростанции, толкнул на нары, застеленные старым ватным одеялом, и навис над ней. Тело не переставала бить дрожь. Жена поджала ноги и дерзко смотрела на него. И то, что он не увидел в ее глазах ни капли раскаяния и страха, взорвало его, и он впервые в жизни сильно ударил ее куда-то под ухо. Жена мешком упала на нары. Пока она не шевелилась, Степан будто в недоумении тер ладонью кулак, а когда жена приподняла голову, вдруг обхватил ладонями ее лицо и, всхлипывая, забормотал:

- Глаша, что ты со мной делаешь, Глаша! Прости, прости!..

- Бей! - выдохнула она, отбрасывая его руки. - Молодость выпил, остальное не твое! Да ты и не можешь уже ничего, ха-ха-ха! - пронзил его дикий хохот.

Степан отшатнулся и вышел из будки, вывалился будто пьяный. Откинувшись спиной на фанерную стену будки, долго стоял в изнеможении. В груди будто закручивалась пружина и так сводила дыхание, что мерк свет, и оглушительное тарахтение дизеля электростанции в двадцати шагах доходило неестественно издалека. Справа по верхушкам деревьев качнулся луч прожектора и тут же отвернул, высвечивая насыпь узкоколейки. Шел мотовоз с платформами леса.

А боль в груди ширилась, требовала выхода. Степан торопливо вошел в помещение станции.

Чтобы электричество было в поселке круглые сутки, здесь по очереди работали два дизеля. Он проверил масло в неработающем дизеле, накрутил ремень на шкив пускового двигателя и резко дернул. Запустив дизель, остановил второй, подрегулировал реостатом напряжение и, не выпуская сыромятного ремня, подошел к выходной двери. Да, вот здесь будет ладно... Шпиль в стене в самый раз... Спрыгнул с порожка, и все... Степан почти радовался, что нашел такой простой выход. И только когда петля коснулась шеи, он вздрогнул, откинул ее и в бессилии опустился на черную от мазута ступеньку. Гулко стучало в ушах. Как он забыл о них, дети-то за что должны страдать!..

Дети у них вышли ладные. У Гальки с Димкой уже свои семьи, а вот Петьку с Сашкой еще поднять надо... Он вспомнил, что Петька, учившийся в седьмом классе в райцентре, должен сегодня приехать на выходные мотовозом, подумал, как узнал бы об этом девятилетний Сашка, и судорожно закусил губу.

Медленно вернулся в будку и с удивлением увидел, что жена не ушла. Не снимая сапог, она спала. Степан сел на стул возле железной печурки и вдруг остро почувствовал, как он устал жить. Казалось, из него вынули душу, и он увидел свою телесную оболочку со стороны. Видел себя, как в зеркале: волосы, тронутые сединой, глубокие борозды по впалым щекам, синие глаза, в которых всегда была жизнь и которые сейчас, верно, заматовели... Может, уехать надо было еще три года назад, когда в пятьдесят пять ушел на пенсию, уехать из этой глухомани, где связь с миром - узкоколейка: кругом леса да болота. Может, и вышло бы все по-другому. Он смотрел на жену и не хотел верить, что все это стряслось с ним. Ведь было же все не так, было...

После войны Степан ходил, как пьяный. Душа ликовала - жив, жив! Ему всего двадцатый год, и теперь никогда не надо держать в себе мысль, что тебя могут убить. Не надо мучительно ждать атаки, стоя по колено в ледяной окопной воде, не надо вгрызаться под пулями в мерзлую землю... Да мало ли чего еще не надо, о чем и вспоминать не хочется. Например, о том, как прежде чем выскочить из окопа, он, комсомолец, беззвучно шептал: "Оставь меня жить, оставь!.."

Даже смерть отца вскоре после возвращения Степана в деревню не сбила радостного желания жить. Он был влюбчив, и в него влюблялись часто, так часто, что если б попытался вспомнить всех, кто у него был, то, наверно, не смог бы.

В сорок восьмом году подался в организованный рядом с их деревней лесопункт. Сразу поставили бригадиром, а через два года начальником соседнего лесопункта, хотя и было у него всего шесть классов.

Работа ему нравилась. Целыми днями мотался он по делянкам то верхом, то в легкой кошевке; грелся у костров, что жгли бабы-сучкорубы, смеялся с ними, задорно сверкая глазами. Радовался, когда коней на трелевке заменили постепенно трактора, а на валке появились первые электропилы.

Он все еще был молод. По вечерам залетал домой и, обжигаясь, глотал суп, чтобы бежать на гулянку. Мать выговаривала ему:

- Степа, ну сколь можно! Ведь людям в глаза стыдно глядеть, ведь ты же начальник...

- Я тут не при чем, они сами... А начальство они еще крепче любят.

- Да как сами, врешь, поди. Женился бы скорей, а?

- Мне их всех жалко, мама... Взять хотя бы Надьку, много она в жизни видела?

- Осподи, и на Надьку позарился...

- Ниче, меня на всех хватит!

А с Надькой, и правда, как кобель. Он спускался в глубокий лог, прикидывая, откуда начать вырубку, чтобы легче шла трелевка, Надька, некрасивая, угловатая двадцатисемилетняя девка, шла следом и тянула: "Степ, ну Степ... От другого я не хочу, надо на тебя похожего, синеглазого и умного..." - "Это я-то умный? Дура! Отстань, некогда..." Но Надька не отставала, бесстыдно упрямая в своей жажде материнства. Степан сел на упавшую березу и закурил. Надька пристроилась рядом и тронула его за рукав ватника. Кругом было сыро, ватник мочить не хотелось, и он, не глядя на нее, сказал: "Ладно, о березу обопрись..."

И все же перед смертью своей мать уговорила его жениться. Сейчас, через четверть века, память не сохранила о первой жене ничего хорошего. Каждую зиму Дарья меняла плюшевые жакетки, любила веселые пьяные вечеринки, в постели была раздражающе неподвижна и не хотела детей. Оттого он никогда не испытывал угрызений совести, оттого так легко и бросил ее, все оставив, и бежал с Глашей за Урал. Именно бежал. Так быстро все у них с Глашей обернулось, что он не хотел омрачать ее восторженности ожиданием развода и возможных неприятных сцен. Да, было, было... Ему тридцать два, ей семнадцать. Тогда она устроилась работать буфетчицей в столовую. Забегая за папиросами, Степан шутил: "Глашка, уходи, пока не поздно, проворуешься, посадят. Такая красота пропадет!" Она краснела и, улыбаясь, говорила: "Да мы, Степан Петрович, не жадные..." Да, она была не жадная до всего, кроме любви. Степан понял, что не сможет без нее, уже в тот первый вечер.

В тот вечер, поругавшись с Дарьей, он ушел на речку и стоял на узеньком качающемся мостике-времянке над перекатом. Слева белели клетки из свежеошкуренных бревен вновь строящегося моста. Старый снесло в половодье. С нависших над водой черемух сыпались белые чешуйки цвета. Мостик закачался, и он увидел Глашу. Она жила в домике возле пихтоварки на другом от поселка берегу. Он остановил ее тогда, и с этого все началось. Позднее она призналась, что уже год была влюблена в него.

В Зауралье они сменили несколько мест. Везде он работал начальником лесоучастка. Лишь со временем, когда появились с дипломами, пришлось уйти в мастера, а потом согласиться и на эту глухомань. Жена работала обычно в столовой. Всегда на виду. Но никогда он не ревновал ее. И только лет пять назад, услышав случайно, как она перешучивалась с молодыми трактористами, предупредил: "Смотри, если что - мозги вышибу! Врозь нам не жить". - "Дурак!" - сердито крикнула она и побледнела.

Неужели все из-за этого?.. В последнее время все чаще схватывало спину. И он любил, когда она втирала ему мази мягкими сильными ладонями, будто выжимая боль. Но иногда, пронзенный болью, он лежал рядом с ней, не в силах доказать ей свою любовь. И дабы заглушить досаду и стыд, наливал себе водки. Жена, обняв его, просила: "Дай и мне..."

...Глаша пробудилась и села. Глаза ее были трезвы и настороженны. Степан отметил, что даже с похмелья она выглядит молодо. Ведь ей всего сорок три.

- Че ж ты меня не убил? - с вызовом спросила она.

- Глаша, что ты делаешь?!

Жена молчала.

- Глаша, не доводи до греха, подумай о детях. Давай уедем отсюда!

- Поезжай... Может, нам врозь лучше.

- Врозь нам не жить! Забыла, что говорил? Детей сиротами оставить хочешь!

- Ладно, идем домой.

Они шли молча. Глаша заметила красные веки и темные круги под глазами мужа, и ей вдруг стало жалко и его, и себя. То, что случилось вчера, было впервые, хотя в поселке о них с Федькой болтали давно. Может быть, болтали потому, что Федька оказывал ей всяческое внимание, и всегда выходило так, что он помогал ей перевезти от мотовоза на своем тракторе продукты к будке-столовой или отвозил готовый обед на дальнюю делянку. Ей всегда казалось, что в жизни для нее должно быть больше, чем было. И, может быть, раскудря Федька и есть то большее, что было положено. Она понимала, что это никакая не любовь. Любовь вся была со Степаном. Но она не могла сказать себе, что будет завтра.



* * *

Этот звук появился раньше, чем следовало. Степан хорошо помнил, что сейчас его быть не должно. Ведь он только подходил к сгоревшему танку. "Тридцатьчетверка" стояла прямо на обочине дороги, сразу за домом, единственным, чудом уцелевшим в деревне, за которую вчера был сильный бой. Да, он только подходил к нему из любопытства восемнадцатилетнего мальчишки, который еще не бывал под огнем, хотя и должен был участвовать во вчерашнем бою, но их оставили в резерве. А звук стал еще явственней настолько, что заныли зубы... Он торопился, потому что комвзвода Сорокин, объявивший привал возле того самого уцелевшего дома, мог в любую минуту окликнуть его и послать куда-нибудь как самого молодого...

Точно, звука быть не должно... Ведь он только еще оглядывает черный прокопченный бок и ленту разбитой гусеницы со стороны дороги. Сзади, где был мотор, горело сильнее, и металл весь в серой лишайчатой окалине. Танк стоит, слегка наклонившись, и слева от него грязно-желтый снег поблескивал на солнце ноздреватым оплавом. Зубы заныли сильнее от того же звука. Но и сейчас его быть не должно, хотя Степан внутри танка.

Глаза не сразу привыкают к полумраку. В нос ударяет едкий запах жженого. Выгорело все дотла. Ноги наткнулись на слившиеся куски металла, и он понял, что это все, что осталось от снарядных гильз. Он отпрянул в испуге, когда увидел его. Угольное лицо сгоревшего водителя лоснилось, будто потное, в свете из смотровой щели. Степан зачем-то тронул его и отдернул руку. Появился этот звук: легкий шелест осыпающегося праха. Танкист растаял на глазах - сначала голова, потом туловище... И только черные пальцы продолжали сжимать рычаги. Сейчас шелест, от которого ноют зубы, должен исчезнуть. Но он стал еще явственней. Степан в ужасе рванулся к люку и... проснулся.

Сон этот виделся ему часто. Непонятно, почему во сне приходило именно это. Ведь потом, за два года войны, насмотрелся всякого.

Степан встал. В соседней комнате за перегородкой сыновья смотрели телевизор, на экране которого то и дело появлялась шелестящая рябь. Этот шелест и был похож на тот звук. Давно бы надо подправить поврежденную выстрелом антенну. Но все руки не доходили, а теперь и подавно.

Месяц назад он вышел во двор и, возвращаясь из уборной, увидел на антенне косача. Не удержался, вынес ружье и сбил глупую птицу. А вчера сменщик Русев взял двух прямо на шпалах в трех километрах от поселка. Степан решил сходить вечером на свое любимое токовище на дальней вырубке, где косачей можно было брать без всяких шалашей.

Все последние дни, а с того вечера прошло больше недели, видя отрешенность жены, Степан чувствовал, что эта отрешенность и молчаливость должны к чему-то привести, и втайне надеялся на лучшее. Тем более, и срок у командированных подходил к концу.

Степан собрался на охоту. Наказав сыновьям пожарить картошку и сходить к соседке за молоком (они с Глашей никогда коровы не держали), направился к лесу.

Когда он подходил к деревянной платформе, подкатил мотовоз с двумя вагончиками, из которых стали выходить рабочие. Он шел им навстречу, отвечая на приветствия, по широкому дощатому внаклон настилу, оребренному когда-то прямоугольными, а теперь стертыми до плавных выбоин, брусками.

- На промысел, Петрович? - поприветствовав, спросил его мастер Кузьмин, с которым Степан проработал несколько лет.

Степан слегка улыбнулся, кивнул и поднялся на насыпь. Обходя, двинулся к заднему вагону и услышал за спиной едкий хохоток:

- Мужик косачей промышляет, а баба ползуниху с Федькой...

Степан остановился. Голос был знакомый. Но Степану было все равно, кто сказал. Он лихорадочно выискивал глазами оранжевый платок жены. И не нашел. Федьки тоже не было видно. Остались в будке!.. Ярость перехватила горло, Степан скрипнул зубами и побежал по шпалам. "Пристрелю суку, пристрелю... Предупреждал ведь..."

Он свернул с насыпи, рывком поднял голенища болотных сапог, продрался через молодой сосняк и побежал, спотыкаясь, по старой вырубке. Напрямик через болото до рабочей делянки было всего час ходу. Степан бежал, не разбирая дороги, то и дело попадая в лужи и разбрызгивая отстоявшуюся ледяную воду. Иногда брызги летели в лицо, и он чувствовал настой прели и хвои. Из старых наполненных водой котлованчиков, вырытых когда-то бульдозерами, то и дело вспархивали утки, но Степан бежал и бежал, не замечая их. "Убью гадину, убью!" - шептал он. На ходу зарядил ружье и бежал, держа его в правой руке, будто преследуя кого-то.

Началась заболоть. Он прыгал по седым высоким кочкам, то и дело срываясь в воду, под которой был еще лед. Скоро вода стала почти сплошной, лишь изредка попадались островки с чахлыми елями, похожими на скелеты рыб. Летом тут было непроходимое болото. Сейчас воды было по колено, и Степан шел, раздвигая ее, и чувствовал, как прогибается под ногами лед. Он шел от островка к островку, и ему оставалось метров двадцать до конца болота, где виднелась лесополоса взрослых сосен, как вдруг лед под ногами осел, и он оказался по пояс в воде рядом с последним островком. Рванулся было и почувствовал тут же, что голенища сапог так плотно сжаты, что вода сверху едва проникает к икрам ног. Молниеносно осознав опасность, он, распластавшись, потянулся к островку и, держась за ствол, накинул ремень ружья на тонкий пенек. Осторожно подтянулся и увидел, как шевельнулись вместе с землей корни пня. "Подохну тут, она радоваться будет, стерва..." - колыхнулась в нем ненависть, и он, рискуя, рванулся изо всех сил. Пенек почти вывернулся корнями, но Степан освободил ноги из липких объятий и на карачках выполз на островок.

Тяжело дыша, оглянулся на черную взбаламученную воду, на которой плавали кусочки черного льда. А из-за сосен поднималась уже чистая полная луна. Озноб пробежал по телу, и только сейчас он почувствовал, что если еще минута без движения, то промерзнет до костей. "Из-за нее все, из-за нее!.." - с ожесточением подумал он и хотел рвануться, в беге согреваясь, к делянке, до которой оставалось минут десять ходу. Но вдруг простая ясная мысль остановила его. Да кто он такой, чтобы отнимать жизнь у нее! Кто дал ему на это право? А дети?.. Ведь жизнь вдвоем - это когда всего поровну. Чего ж он хочет, столь грешивший до встречи с ней! Ведь жизнь одна. А грех, в начале или в конце ее, какая разница... За что же ее убивать. Ведь они теперь квиты. Равновесие восстановлено...

Он выбрался в лес, достал из нагрудного кармана спички в полиэтиленовом пакете, развел большой костер, настелил рядом лапника и стал сушить одежду.

Пришедшие мысли остановили его, но не убрали боли. Разумом он прощал жену, но в груди будто завяз комок колючей проволоки и стал разбухать. Он смотрел не мигая в костер, ворочавшийся у его ног ворохом желтых кленовых листьев, и не находил сил справиться с болью и навалившимся чувством какой-то неправды в мире. Он нашел вдруг изъян в своих недавних мыслях. Ведь его грех был добро, радость другим, а жены - зло. И теперь печать этого зла нести ему всю оставшуюся жизнь. Всю жизнь! За что? За что! Кто виноват, кто позволил такую несправедливость?..

Степан вскочил, схватил ружье и выстрелил из обоих стволов в небо. Перезарядил, и опять, и опять...

Когда заряды кончились, он с остервенением хватил прикладом о ствол сосны, отшвырнул остатки ружья в сторону и ткнулся лицом в сосновый лапник, кусая ладонь.




© Павел Брычков, 2012-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2012-2024.




Словесность