Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность





БДЕНИЕ  ВТОРОЕ
"У гармонии тяжкие крылья..."


"Ибо где <как>
было бы прекрасное,
лишённое бытия?
И где <как>
была бы сущность,
лишённая бытия прекрасного?"
Плотин

"...Жизнь творят
Сознанье, смысл, воображенье, чувство,
От коих разум черпает душа
Двоякий: первый в логике силён,
Другой же - в созерцанье".
Мильтон. "Потерянный рай", кн. V
(Перевод Аркадия Штейнберга)

"Сколько возможно иметь пристрастия
к вещественности,
равно возможно и к единой мысленности,
хотя бы она ничто иное была,
как мечта".
Александр Радищев



* * *


Читатель вправе не читать, а писатель - не писать. Слова, как преизбыток бытия, вздымаются поэтической и культурологической пеной, из которой не рождается Афродита. Пеной была, да в пепел обратилась. Что красота? что истина? что бытие? что слово? что человек? Прах и пепел!

Сказал ведь, как отрубил, один гоголевский персонаж, помнится, чиновник важной наружности в "Театральном разъезде": "Книг уж довольно написано, больше не нужно". Нас никто и не обязывает писать эти книги, как бы оправдывается Анри Бергсон, но всё-таки мы продолжаем их сочинять. А толкает нас на это занятие только желание найти "точки духа". Или что-то другое?

О них говорит Андре Бретон во втором манифесте: "Всё заставляет нас верить, что существует некая точка духа, в которой жизнь и смерть, реальное и воображаемое, прошлое и будущее, передаваемое и непередаваемое, высокое и низкое уже не воспринимаются как противоречия. И напрасно было бы искать для сюрреалистической деятельности иной побудительный мотив, помимо надежды определить наконец такую точку".

Сюрреализм французских поэтов тоже "попахивает" метафизикой. Каким мотивом, какой идеей продиктована деятельность того или иного поэта? Если она мотивирована этой внешней "точкой духа", то предположим как геометры, что поэзия стремится к кратчайшей прямой от той "точки духа", которую мы должны обнаружить внутри себя, к той точке духа, что вне человека.

Для человека в поэзии Алексея Цветкова эти "точки духа" затемнены, они представляются безднами, они представляются "дырами"; из них сквозит холодная космологическая тьма и метафизический ужас. Поэт как будто пытается залатать. своим словом эти дыры. Пусть так. Пусть они именуются точками небытия. Тогда поэтическая деятельность будет всего только вербальной проекцией этой негативности, оттиском метафизического "ничто", отпечатком небытия. "Точки духа" проецируют свет подобный радуге. А радуга ведь тоже есть только зрительное впечатление, то есть обман зрения, но не сама вещественность, которая окрашивает небесный свод. Так и человеческая мысль, отражённая в поэтическом слове, вызывает у поэта недоверие. "Слова посланники обмана"... Да, но мы ещё помним, что "в них наши тайны искрами повисли"...

Попробуем ещё раз прощупать мысль в этих двух антиномических высказываниях раннего и позднего Цветкова. Мир идей, в котором обитает ум, не знает временных и пространственных границ. Это человеку нужно время, чтобы опробовать ту или иную идею. Византиец Михаил Пселл говорит нам: "Носителями же ума является слово, хотя внутреннее слово, не будучи ничем иным, есть некий ум. Ведь благодаря ему ум, непротяжённо сообщаясь с тем, что вовне, не оставляет того, что внутри". Что произошло со словом у Алексея Цветкова?

Разрыв между "внутренним" и "внешним" даёт ощущение провала в бытии человека, будто душа его навеки покинута. Спрашивается, кто наполняет слово обманом? Разве не ум человека, точнее сказать, не его умысел? Ум направлен всегда к Благу, а умысел, как полагаем, к чему-то другому... Если же речь идёт не об иллюзорности слова, а о невыразимости - "невыразимое подвластно ли выраженью?" (Жуковский) - то это одна мысль; но у Алексея Цветкова говорится о повальном обмане, который несёт человеческий язык. У него тайна бытия ещё искрится. Она радужна. Это тайны бытия, пусть это будут тайны "точек духа", тайны божественного света...

Сознание, допустим, возникает как интерференция божественного света, подобно радуге. Радуга же есть разложение света. Кстати, не в этом ли метафизическом ключе следует понимать "Гласные" Артюра Рембо, разлагавшего звуки по цветовой гамме? Радуга это цвет, который не содержит вещества красок. Красота зримая и красота мыслимая постигается разными языками - поэтическим и философским. Поэт доверяет только вещественности, слова же этими свойствами не обладают, они только идеи. Слова сами по себе не лживы и не истинны. Ими управляет, как мы уже выясняли, или кровь, или ум, или воля...

Эти "точки духа" Андре Бретона следует понимать теологически: как "жизнь в самом себе", о которой Иоанн говорит в своём Евангелии: "Ибо, как Отец имеет жизнь в самом себе, так и Сыну дал иметь жизнь в самом себе". То есть, уточняет Мейстер Экхарт в "Книге божественного утешения": "в самом себе", а не "от самого себя". Речь идёт о добре, которое не "от самого себя", а от Бога. Добро от самого себя бывает не без корысти. Свет разума в человеке также не "от самого себя".

Вот в этом, вероятно, всё различие между человеком с Благой Вестью и человеком без Благой Вести. Первый живёт "в самом себе", а второй "от самого себя". Для первого тайны искрятся, для второго эти тайны видятся словесным обманом. Человек, живущий "в самом себе", не производит "точек духа" от самого себя, он их только находит. Один ремесленник, другой созерцатель. Один живёт в слове, другой живёт от слова. Поэт, который живёт "от слова", неправду истиной зовёт, как говорит Михаил Лермонтов.

Человек в поэзии Алексея Цветкова удалён от крыла Благой Вести. "Нет ему бога и вся эта жизнь ничья". И Бог с ним! Оставим его в покое. Он лишён покровительства Слова. "Слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины". Тот, кто принял Слово, стал называться "чадами Божьими", "которые ни от крови, ни от хотения плоти, ни от хотения мужа, но от Бога родились".

Этим словам от Иоанна немецкий мистик Мейстер Экхарт даёт следующее толкование: "Под кровью он понимает всё то, что в человеке не подчинено воле человека. Под хотением плоти понимает всё то, что в человеке подчинено его воле, но всё же встречает внутреннее сопротивление и приходит к столкновению с тем, что склоняет к вожделению плоти и принадлежит как душе, так и телу, а не одной только душе; а от этого сильно устают, заболевают и старятся. Под хотением мужа святой Иоанн понимает высочайшие силы души, которые по своей природе и действию не смешаны с плотью и пребывают в чистоте души, отрешённые от времени и пространства и всего того, что возлагает свои надежды на пространство и время и находит к тому пристрастие, - силы, которые ни с чем из того не имеют чего-либо общего, силы, в которых человек принимает образ бога и где вступает он в божий род и семью. И всё же поскольку они не сам бог, а созданы в душе и душою, он должны совлечь образ со своей самости и перевоплотиться в самого бога и стать рождёнными в боге и из бога, так, чтобы бог один был отцом; и только тогда они становятся сыновьями божьими и божьим единородным сыном. Тогда я - сын всего того, что создаёт и рождает меня по себе и в себе как равного себе. Поскольку такой человек, сын божий, добр как сын добра и праведен как сын праведности, и только её одной, то она есть нерождённо-порождающая, и рождённый ею сын обладает тем же бытием, коим обладает и сама праведность, а это бытие и есть она сама; и тогда он принимает все свойства праведности и истины".

Поэзия, которая борется с теологическим концептом человека, так или иначе уже выступает в первую очередь как идеология. Разумеется, мы встречаемся с разным именем человека - средневековым и современным. В поэзии Алексея Цветкова человек, говорящий "от себя самого", утрачивает своё Имя, будто он его забыл. И получается, что с утратой своего имени он утрачивает своё бытие, которое держится, оказывается, на одном честном слове. Или на Слове.




* * *


Возможна ли гармония между бытием и небытием?

То, что в поэзии мыслится как гармония, в философии - как тождество или единство. Там, где философии требуется диалектика мышления, для поэзии пригодна интуиция мышления. Поэзия парит на крыльях разума, интуиции, воли, воображения. Тяжкие крылья... Все эти модусы мышления не противоречат друг другу, они взаимосвязаны, взаимообусловлены. Разрушительные мотивы в поэзии Алексея Цветкова идут как раз от рассогласованности этих модусов. Это потому, что разуму по какой-то неизвестной причине отказано в доверии. Что-то произошло с магнитной стрелкой, или с полюсами?

Интуиция созидательна, поскольку она питается инстинктом жизни, выживания, самосохранения человека. Творчество и саморазрушение - несовместимые вещи, как ни крути. Поэзия в умелых руках Алексея Цветкова становится средством эстетической манипуляции; такая поэзия приобретает черты метафизического мифа как устойчивого комплекса самосознания, формирующего идеологию смерти. Ради чего?

Пожалуй, ради самого переживания: как это быть мёртвым, будучи живым? Сознание человека не может аутентично ощутить состояние своей смерти. Слова "быть" и "мёртвым" звучит как оксюморон. Если искусство предоставляет возможность превентивного переживания "быть мёртвым" в чувствах по ассоциации и по аналогии, то философия предоставляет такую возможность переживания в понятиях, то есть в мышлении как диалектику тождества бытия и небытия.

Парменид говорит нам, что никакого небытия нет, а есть только бытие. Гегель понимает бытие и небытие как моменты их неразделимого единства, проявляемого в нечто в третьем: в становлении. Проговариваясь о сущностных вещах, поэзия Алексея Цветкова даже краем глаза не взглянула в сторону этих философий, чтобы в самой себе усомниться. Она сама себе на уме. А что там?

Чувственное (смерть) и умопостигаемое (небытие) не соединяются в поэзии (как форме мышления) ни через образ, ни через символ, и ни через понятие, а потому не ведает преображения.

Это чувство смерти завораживает как бездна, а мысль о небытии всецело захватывает сознание. Затаить дыхание и притвориться мёртвым с целью, чтобы остановить сознание и дать себе отчёт в этом, невозможно. Мёртвый не скажет и не подумает. Сознание есть свойство живого, но не мёртвого. Нужны другие медитативные практики (дзэн) остановки сознания. Поэзия одна из таких способностей. Идея поэзии будет состоять в том, чтобы или остановить, или преобразить сознание. Между затмением и просветлением пролегает путь поэзии к познанию или преображению...

Прислушаемся к нашей интуиции, последуем нашему инстинкту и призовём на помощь мировой логос. Пусть они принесут нам дары поэтической гармонии и диалектического тождества бытия и мышления, а не только "дыры" в философском сознании небытия.

Нам любопытна здесь только философия мышления, но не психология. Если бы в стихах Алексея Цветкова идея смерти оставалась на стадии только чувственного переживания, как у большинства поэтов, то это было бы терпимо вменяемо в традициях определённой культуры. Он перешагивает через границу культуры "западного" мышления, и всё-таки остаётся в тех же заданных границах. И мы только гадаем, куда бы он мог бы вступить, в какое мышление...

Дело в том, что под личностную психологию подтаскиваются (эклектика) отрицательные максимы той или иной философии. Это исходит не от поэтического творчества, а от человеческой сущности поэта. Вероятно, здесь скрываются глубинные причины не философического характера, но мы хотели бы думать, что это всего только ошибки мышления, которые поправимы, поскольку мышление есть механизм, нуждающийся в упражнении и усовершенствовании. Но психология также может быть проекцией такого типа мышления. Расширять границы мышления означает расширять пространство бытия.




* * *


Речь в нашем повествовании, исполненном в жанре спонтанного "литературоведения читательского отклика" (reader-response criticism), рассыпается на множество противоречивых голосов, почти гоголевских невежественных персонажей. Мы свели их в единый текст, без разделения. Одним словом, мы отказываемся от монологического и линейного повествования. Прислушаемся к общему гулу расходящихся театральных зрителей - голосов в нашем сознании - после поэтического представления Алексея Цветкова, к их встревоженным репликам. Что-нибудь да услышим разумное и небесполезное. Есть ли голос разума в этой толкотне, всё ещё купающейся в интонации негативности?

На самом деле, и по большому счёту, мы хотим разобраться, что вызывает в нас чувство удовольствия или неудовольствия, которое формирует эстетику нашего восприятия. Нас ведёт не желание критицизма, а стремление понять, что же случается с нашим вкусом. Когда мы прочитываем эти произведения целиком, мы хотим понять, есть ли в нашем чувстве приятия или неприятии объективное основание или это чувство покоится только на нашем субъективном опыте и знании, которые всегда неполны или ошибочны.

Кант, конечно, и здесь даёт нам положительный ответ и предлагает трансцендентальную критику вкуса. Оценка творчества не складывается из суммы мнений большинства, признательных или отрицательных. Поэты часто выстраивают свою стратегию таким образом, чтобы разрушить представления о вкусе и норме, которые основаны на привычке большинства. При этом поэт не может пойти против оснований истины. Истина составляет сущность бытия, а путь к ней извилист. Вкус не может противоречить истине, какую бы форму выражения не избрал бы поэт.

В случае с Алексеем Цветковым эта проблема тем более актуальна. Истина может быть усвоена чувственно или интуитивно или логически. И все эти три формы познания нисколько не противоречат самой поэзии, а относятся к особенностям авторского мышления. Если автор борется с логосом при помощи логоса, то мы должны спросить у него о цели, о задаче. Они дают представление о трансцендентальном смысле и утилитарной пользе произведений. Однако мы теряемся в догадках, задавая себе такие вопросы. И вообще мы бы хотели отыскать эти вопросы в творчестве самого автора. Смысл есть продукт мышления или то, что даётся от рождения. Пусть так, допустим, что так. Если мы отвергаем смысл как данность (Бог), то нам остаётся уповать только на наше мышление. Огульное отрицание и того и другого вызывает недоверие, а то и просто чувство нелепости.

Кстати, конкретной "пользы" от поэзии, возможно, никакой. Поэзия не есть вещь утилитарная и обиходная, чтобы быть полезной. Стихи, сочинённые компьютерной машиной, будут несущественны, поскольку они исключены из человеческого существования, из его бытия, не отвечают на его духовные запросы, поскольку внутренняя работа души не может быть переложена на компьютерную машину. Они будут всего лишь артефактами человеческого интеллекта, придумавшего эту поэтическую машину. Машина, как и животное, не ставит себе таких задач и целей. Это человеческие вещи. Поэзия есть часть духовной работы, и в этом её смысл. Машина ничего не скажет о сущности бытия и сущности человека. Их изменчивость и текучесть - бытия и человека - нисколько не умоляет их существенности, что пребывает вечно.

Сущность невозможно овеществить. Она может быть явлена в многообразных формах и образах, и потому они есть явления той или иной сущности. Камень есть вещь. Можно ли сказать, что сущность явила себя в камне? Нет, поскольку камень явление природы, а не духа. Когда из камня будет построен, например, готический собор, символизирующий бесконечное, мы скажем, что об осуществлении в камне сущности, выраженного в понятии вечного или бесконечного. Так и в стихотворении. Пользы в "бесконечном" нет. Используют вещи только конечного назначения. Вещь и сущность как антитезы входят в категории поэтического мышления и переводятся в категории конечного и вечного. Если поэт начинает строить свой онтологический миропорядок исходя из законов вещи, то, разумеется, он придёт в мышлении и поэтике к редукции, а в экзистенциальном смысле к примату идеи смерти над бытием.



Итак, мы противопоставили понятия "пользы" и "сущности". С первым связано овеществление, а со вторым - осуществление. И то и другое есть свойство всего живого и одушевлённого. К ним причисляем поэзию, которая прочитывается в категориях сущности и осуществления. Именно эти категории будут формировать критерии поэзии в отношении подлинности и истинности, а не то впечатление, которое она производит на читателя.

С впечатлением связано понятие овеществление поэзии, которое происходит в тексте, имеющим начало и конец (графически), то есть границы текста, и этим занимается литературоведение. Сущность и осуществление поэзии, к чему, казалось бы, должна быть направлена мыслительная деятельность поэта, исследуется метафизикой. Выход за пределы физического существования вещей, проникновение в их сущность, существование и осуществления сближает поэзию с метафизикой. Однако в поэзии Алексея Цветкова представлена апология "конечного" во всей метафорической развёрнутости его поэтики.

Всё, что предстоит поэзии, это найти пути приближения к сущности бытия и человека. "Приближение" предполагает движение, направленность, интенцию, путь. Но это не тот путь, который можно исчислить в тех или иных измерениях - меры, веса, исчисления. Этот путь можно только помыслить. Мера мысли есть истина. Она определяется законом тождества, который считается в философии "высшим принципом мышления". Бытие и мышление, человек и бытие, сущность и явление - вот в этих философских категориях, так или иначе, пребывает поэтический образ, пытающийся в идеале выразить тождество в некий идеальный момент времени, в идеальном пространстве. Такой момент может быть выражен математической точкой. Так геометрия становится идеальным (но не выразимым и не осуществимым) языком для поэзии Алексея Цветкова, каким она стала, например, для философии Бенедикта Спинозы.

Поэзия способна явить нам такой тип мышления, в котором будут найдены пути отождествления бытия и человека. В этом тождестве исключено понятие "конечности", "законченности", "завершённости", как прочитывается физическая смерть обычным умом. Это атрибуты вещественности, а не существенности. Человек же двойствен, и только его мышление способно удерживать равновесие в существовании между смертностью его телесности и извечностью его сущности. Этому равновесию должно соответствовать понятие "предустановленная гармония" Лейбница, автора терминов "материализма" и "идеализма".

Конечно, поэзия есть область "идеального". Следует уточнить: область какого идеального - духа, или души, или сознания, или чувства, или мысли? Это всё то, что не является вещью. Сознание как форма чувственного восприятия и воображения легко овеществить в понятиях как психологических, так и философских, в чём преуспели мыслители, предложив множество теорий.

Таким образом, мы редуцируем то, что понимается под сущностью сущего и его бесконечностью. Скажем в таком роде: дух низведён к линии, душа - к фигуре, сознание - к точке. Так поэзия Алексея Цветкова обращается к геометрической метафизике для своих художественных построений, которые разваливаются на наших глазах.

В каких категориях мыслить нам понятие "дух", кроме как теологических! Кант в одном письме от 1789 года к Герцу, оспаривая идеализм Лейбница, пишет: "Лейбниц в своей предустановленной гармонии имел в виду не гармонию двух разных сущностей, а именно чувственной и умопостигаемой, но гармонию двух способностей как раз одной и той же сущности, в которой чувственность и рассудок соединились в одно опытное познание, для происхождения которого мы, если даже захотели судить - хотя подобное исследование лежит полностью за пределами человеческого разума, не могли бы указать никакой другой причины, кроме действия божественного творца, хотя мы вполне могли бы объяснить своё право (раз уж нам дано) судить об этом a priori (т. е. quid juris) посредством разума".

А в каких категориях мыслить сознание и душу? И физиология, и психология и метафизика предлагают всякое объяснение. Здесь расставлены такие капканы для ума! И литературоведению здесь не место с его эстетическими разборками. Понятно только, что этот вопрос следует помыслить прежде, чем с отрицательным пафосом утверждать нечто одно. Однако поэзия Алексея Цветкова впадает как раз в грех односторонности. Поэт всем содержанием своих текстов выражает сомнение и в возможности божественного разума, и в способности человеческого разума проникнуть в сущность бытия, представляющегося ему абсурдным. Что же остаётся? На что-то надо полагаться. На Бога надейся, а сам не плошай!

Отсюда вся её тревожность, запальчивость, неистовость, нервозность и мятежность. У него нет никакой опоры для существования. У него остаётся одна вера: в конечность личного существования. Притом, что вера в том или ином изводе есть вещь иррациональная, всё-таки в основе её лежит конкретное личностное мышление, в противоречиях которого мы, читатели, способны разобраться, чтобы что-то сказать о поэтике высказывания Алексея Цветкова и не поддаться его чувственному умонастроению.

...Предположим, что поэзия в некотором смысле есть возможность инобытия, имеющая как отрицательный, так и положительный проект реализации. В таком случае, имеем ли мы основание для критики мышления, если поэт уже целенаправлен и избирателен в своей стратегии? Тогда нам придётся говорить о характере, образе, философии, психологии мышления, свойственного этой поэзии, то есть о морфологии мышления.

Так, откуда же тревожность? Скажем: из глубины самого сущего, взывающего к всеединству и целостности. Поэтическая стратегия Алексея Цветкова, как частная акция, направленная на разрушение структуры, не выдерживает этой мощной, противостоящей разрушению, воли бытия, поскольку бытие и мышление - одно. Что есть смертного в материи? То, что мы называем мёртвым, относится к фактам чувственных истин, обывательских. Ничто не есть смертное... "Ничто" не есть "смертное"... Не чувствуется ли в этих формулах проявление закона тождества? Ничто как искомая в поэзии Цветкова вечность...




* * *


Одна знакомая поэтесса оказалась в коме, как говорят, "на том свете". В реанимации её вытащили "оттуда". Придя в себя, она сказала, что ничего там нет, никаких тоннелей, ни света, одна сплошная темнота. Не верю, в загробный мир, сказала она и навсегда перестала волноваться. Она верила в конец личного существования. А что она хотела там увидеть? Бога, и ангелов, и врата рая, и любимую собачку...

Женщины, чувственные существа, даже на том свете хотят ощущать и осязать, и видеть, и обонять. Вечных истин им не понять. Их разум не верит тому, что нельзя потрогать руками, ощупать глазами. Таков человеческий разум вообще. Это разум, основанный на чувственном знании. Философия, метафизика пытается утвердить возможность познания a priori и доказать, что человеческое существование наделено высшим смыслом; доказать, что душа бессмертна; доказать существование Бога; доказать, что понятие "человек" не исчерпывается его телесностью и смертностью. Помыслить никогда не поздно!

Алексей Цветков заодно с этой поэтессой. Он не верит ни в существование души, ни и в силу своего разума, а она верит только в силу своего чувственного опыта, отрицающего вечные ценности. Для этого русского поэта и этой поэтессы постарался Готфрид Лейбниц, сочиняя свои произведения на латинском языке. Чтобы опровергнуть материалистическую доктрину, возобладавшую в известных философских умах того времени, он умудрился придумать виртуозную идеалистическую диалектику, изложенную ясным и понятным языком, как математическая формула.

Но не материалисты были его основными соперниками, их ум был слишком прямолинейным для него. Его оппонентами были философы-картезианцы, которым он симпатизировал. Он связал в своих гипотезах материалистическую теорию мира с идеалистической теорией через ряд диалектических построений и гипотез. Хотя бы из чувства художественного совершенства или изящества Алексей Цветков мог бы обратиться к его теории, если разум сердца отказал ему в вере, и тогда бы мы имели иного поэта!

Нет, он позаимствовал что попроще, декартовскую метафизику, в которой единство природы и Бога выглядело механистично. Именно с этими предпочтениями и следует разбираться, почему выбор пал на одно, а не на другое. Мы склоняемся к мысли, что его поэтика есть следствие небрежности мышления или однобокости. Возможно, для его мышления достаточно одной веры: в небытие. Однако не будем торопиться, и присмотримся повнимательней.

Лейбниц выдвинул гипотезу предустановленной гармонии в противовес декартовской теории о взаимодействия души и тела. Вот так выражен его теологический идеал:



"... Все духи, будут ли то духи людей или духи гениев, в силу своего разума и вечных истин вступают в некоторого рода общение с Богом и через это являются членами Града Божия, т.е. всесовершеннейшего государства, образованного и управляемого величайшим и превосходнейшим из монархов, где нет вины без возмездия, ни добрых дел без соответствующей награды, где, наконец, столько добродетели и счастья, сколько только возможно; и это не путём расстройства природы, как если бы то, что Бог уготовляет душам, нарушало законы вещественного мира, но путём того же самого естественного порядка вещей, в силу гармонии, предустановленной между царством природы и царством благодати, гармонии между Богом-строителем и Богом-монархом; в силу этой гармонии сама природа ведёт к благодати, а благодать совершенствует природу, ставя её себе на службу" ("Начала природы и благодати, основанные на разуме" 1714).



Это только идеал, а что касается самой диалектики, то мы будем обращаться к ней по мере необходимости и по ходу нашего повествования. Вся поэзия Алексея Цветкова, несмотря на заявленную солидарность с платонизмом и картезианством, читается как антитеза лейбницианства.

В общем, под "поэзией" нам пора уже мыслить "мировоззрение". Немецкий философ Алоиз Риль в 1883 году писал: "Мировоззрения не суть дело только рассудка, они обращены ко всему человеку, ко всем сторонам его существа. Душа, а не рассудок их подлинный творец. Поэтом они в своей подавляющей части субъективны и не составляют задачу науки. Мировоззрения относятся... не к науке, а к вере... Насколько требование познавательной системы оправдано, оно осуществляется, - правда, лишь приблизительно, - самой наукой. В той мере, в какой мировоззрение следует объективно обосновать, его обоснования также совершается наукой. Субъективная же его часть выходит из рамок науки. Поэтому философия как система и как учение о мировоззрении не есть наука".

В этом высказывании права теологии, философии, науки и поэзии на истину о бытии и конечности человеческого познания практически уравниваются. Они представляют только разные горизонты видения. Зная один горизонт, следует не забывать о других горизонтах. Выстраивается такая цепочка: поэзия как мировоззрение, мировоззрение как разум, разум как мышление, мышление как принципы (которые каждый раз создаются заново), принципы как цели, цель как благо. Недостаёт здесь таких звеньев как характер и воля. Если в основе поэтического мировоззрения Алексея Цветкова лежит ни гносеология (стремление к истине) и ни этика (стремление к благу), то тогда что же? Где её стержень? "Я" оказывается недостаточным основанием для суждения о чём бы то ни было.

В том то и дело, что эта поэзия как никакая другая только ставит эти проблемы, но разрешает их отрицательно, не в пользу того и другого по причине "субъективности" мышления. Мы видим, что субъективность, на которую уповает всякий поэт, не делает человека свободным, в том числе свободным от страха конечности, то есть разрушает одну из важнейших этических ценностей личности. В поэзии Алексея Цветковы все эти звенья оказываются разорванными.




* * *


Тревога, основное настроение и свойство поэзии, поглощает свет и чувство разума и в тоже время открывает ему простор для мысли. Только не Цветкову! Мы нуждаемся только в опыте чувства и в опыте мышления, а также рефлексии над чувствами и над мышлением. И читателя, и писателя связывает потребность в смысле. А смысл есть самая большая тайна во вселенной. Тайна всегда сакральна. Магия и смысл составляют ось бытия, культуры, цивилизации, человека. Поэзия клубится облаком, внеземной пылью вокруг живой, трепещущей тайны. Вот рассеется туман, а там, в центре, вдруг оказалось, что ничегошеньки нет, дырка, только тени наших словесных построений. И на эту дырку нам указывает палец Цветкова!

Поэтическое произведение предлагает читателю двоякое прочтение автора: что он чувствует и что он мыслит; как он чувствует и как он мыслит. Понять, как чувствует и как мыслит поэзия, одинаково сложная. Нам это важно знать, поскольку за автором стоит опыт "езды в незнаемое". Ведь он соприкоснулся с магией смысла. Так мы думаем в идеале. Кто-то из впечатлительных читателей удовлетворяется иллюзией и шарлатанством.

Здесь возникает ещё одна проблема: как соотносится смысл с истиной? Ведь истины факта, легко принять за истины разума, и выдать их за объективные смыслы. Это в духе самой поэзии выдавать одно за другое в погоне за эффектом, поразить воображение вымыслом, а не правдой. Забегая вперёд, скажем, что уже в здесь открывается основное противоречие и причина тревоги в поэзии Алексея Цветкова. Это противоречие между разными уровнями восприятия: перцепцией (чувственности) и апперцепцией (сознательности).

Если поэзия способна возбуждать в читателе вопросы, следовательно, он уже становится сопричастным и авторскому смыслу, и авторскому замыслу. В некотором роде читатель есть продукт авторского творения. В таком случае читатель превращается в соавтора, создателя сверхтекста. Более того, здесь возможно не только любезное сотрудничество, но непримиримое соперничество между тем и другим за обладание смыслом. Это модель отношений между создателем и его творением, между отцами и детьми, между автором и его читателем. Смысл есть объект вожделения, творческой зависти, отчаянной вражды.




* * *


В поэзии "эмоциональное" и "мыслительное" неразделимо в образе. Литературно-критическому анализу не обойтись ни без философии, ни без теологии, ни без психологии, ни без идеологии. В общем, здесь давно затребована едва ли не онтологическая критика. Смысл не есть что-то однородное, элементарное. Он обладает структурой, складывающейся из трёх ярусов: смысла самого слова, смысла высказывания и смысла произведения. Всего этого мы будем касаться только вскользь, пунктирно, по мере понимания проблемы. Авторский смысл выражается в суждении, однако смысл всего произведения будет заключаться и в том, как оно воздействует на читателя и как работает внутри текста.

Мы может идти двумя путями: как литературоведческим, так и герменевтическим: извлекать из текста готовый авторский смысл и заниматься его критикой, с одной стороны; или стремиться обнаружить тот смысл, который не заложен автором, а который возник в тексте сам по себе, это с другой стороны. И затем выявлять противоречия между этими "двумя" смыслами.

"Наивный" читатель чаще всего рассчитывает на эмоциональное воздействие и доверяет авторскому смыслу, когда открывает книгу. Если не возникает резонанса чувственного и интеллектуального, который бы подтверждал личный читательский опыт, он остаётся неудовлетворённым.

Такому читателю не всегда понятно, чем он неудовлетворён. Загадка удовольствия в идее соответствия и отражения. Это функции, как мы понимаем, сознания. И в этом заключается идея поэтического произведения. В глубинах сознания есть смыслы, которые будут называться "объективными", данными не в знании и не в мышлении, а имманентно, и если эти смыслы начинают резонировать с объективными смыслами поэтического произведения, читатель испытывает эффект удовольствия, тоже не всегда осознаваемого.

Подобное же происходит с самим автором, когда он пишет стихотворение. Его чувство удовольствия или неудовольствия возникает из соответствия или несоответствия "объективных смыслов" его сознания и смыслов его произведения, возникающих из комплекса образов и идей. Подлинное влечение объясняется и влечением к этим объективным смыслам. Отсюда следует пристрастие поэтов к "иррациональным" и "бессознательным" сферам сознания, что проявляется в некой деструкции их текстов.

Таковы истоки неудовлетворённости Алексея Цветкова. Несоответствие его "истин" и "объективных смыслов" проявляется на стадии мышления, из которого проистекают противоречия другого порядка: художественного и философского. Это всего лишь частности мышления. Так из поэтики зарождается негативная идеология. Есть несколько уровней соответствия и отражения: чувственный, феноменальный, онтологический.

"Литературные произведения, - говорит Джонатан Каллер в своей "Теории литературы", - исследуют категории человеческого мышления, зачастую пытаясь дать ему новое направление, не предусмотренное в нашем языке; художественная литература делает явными те категории, сквозь призму которых мы, не осознавая того, видим мир. Таким образом, язык является одновременно выражением идеологии, воплощая категории, в которых предоставлено мыслить носителям языка, и областью сомнений и отрицания идеологии".




* * *


Читая книги, легко потерять божественную невинность. Разбираться в смыслах самой поэзии - это, значит, влезть в мышление автора, словно в чужую обувь. Мы пройдёмся по его поэтическим тропам, но в своей обуви, а то и на босу ногу, то есть как наивные читатели. Если автор претендует своим тоном на то, чтобы его формулы стали догмой мышления, иначе говоря, чтобы обувь кроилась на всех нас по его лекалам, то это вызывает лёгкое недоумение.

Как ни странно, догматизм в мышлении в сочетании с абсолютным волюнтаризмом, выдаётся на новое слово в поэзии. И действительно так! Всякая новизна заключена в тех или иных приёмах. Приём, как правило, бывает заимствован, а как распорядился им поэт, это уже вопрос авторской стратегии. Например, поэт заимствует практику философии деконструктивизма, но в поэзии эти приёмы будут играть совершенно иную роль. В одном случае будет "снятие" смыслов слой за слоем как капустные листы, а в другом - в шинковку.

Само по себе союзничество волюнтаризма с догматизмом выглядит довольно любопытным. Если присмотреться, то в повседневной жизни это встречается сплошь и рядом, особенно в политике. Образец такого союзничества мы наблюдаем в творчестве Алексей Петровича Цветкова.

Слова заслоняют человека от подлинности его ощущения и восприятия мира. Слово существует как в авторском отражении, так и в читательском восприятии. Читатель получает слова из вторых рук. Однако авторское слово также побывало в чьих-то руках, оставив отпечатки смыслов, коннотаций или, хуже того, наветов. "Чужое" слово, даже присвоенное автором воровским способом, запрятанное среди множества других, выдаст себя в новой кладке поэтического мифотворчества. У поэта все чужие слова, очищенные от прежних смыслов, как бы затёртых и потускневших, должны были бы засиять исконным смыслом, но этого не происходит. Они засыпаны грудой строительного мусора, как долгострой. Не в словах ведь истина.




* * *


Задумывая книгу, сочинитель попадает в капкан собственных иллюзий, фикций и мифов, порождаемых словами: я, бог, бытие, язык, вечность. Как видим, это онтологическая цепочка, развёрнутая в пространстве, во времени, в мышлении. Вот она-то и оказалась разорванной в поэзии Алексея Цветкова.

Этот ряд легко подменить следующими антитезами: автор, ничто, дух, время, смерть, небытие. Свидетелями такой подмены являемся мы, доверчивые читатели. Все эти слова ничего конкретно не означают, и даже, может быть, вообще ничего не значат, но из них выстраивается метафизический миф человека.

В оболочке этих слов, мыльных пузырей, существует цивилизация и культура. И вот пришёл мальчик и стал протыкать иглой каждый из этих разноцветных миров, метафизические творения человеческого духа: я, бог, бытие, время, смерть, дух, вечность, автор, ничто. Такого мальчика накликал ещё Владимир Набоков (вот придёт мальчик с молоточком да стукнет по глиняному колоссу), или ещё раньше сказочник Андерсен (а король то голый).

Вот-вот! Алексей Петрович Цветков оказался таким мальчиком с молоточком в руках в окружении груды глиняных черепков вавилоно-шумерской, византийско-латинской культуры...




* * *


Автоматическое письмо, придуманное французскими дадаистами и сюрреалистами, вовсе не то, что называется волюнтаризмом в мышлении. К волюнтаризму мы также не отнесём обериутовскую практику стихосложения. Волюнтаризм обнаруживается там, где так называемые объективные смыслы бытия, которые необходимо обнаруживать и мыслить языком понятийным, вдруг переводятся на язык чувственных образов, из чего делаются выводы, так сказать, объективного и, как правило, с негативным оттенком характера, и того хуже, если они выдаются за вечные истины.

Здесь читательское возмущение не имеет границ, если он, конечно, умеет разграничивать языки познания! Мы должны взять себя в руки и подвергнуть свои чувства рефлексии. В истории языков, кстати говоря, есть образцы удивительного механического смешения, как, например, японского с китайским... Но это пример другого порядка.

В стихотворении есть эмоциональный план, который в книге оформляется мировоззренческим высказыванием, из чего вытекает представление автора о некой истине, и поэтому мы вправе задать вопрос, на основании какого типа мышления постулируется эта истина. Ведь истина есть продукт мышления, то есть суждения, а не мнения или всего лишь впечатления от истин факта.

Например, смерть есть повторяющаяся истина факта, как ежедневный восход и заход солнца. Однако, как этот факт смерти соотносится с истинами разума, а тем более с объективными смыслами, нам неведомо, и всё-таки мы можем знать, что это соотношение есть, поскольку оно уже мыслимо. Поэт же утверждает истину факта как окончательную и догматическую, отсюда проистекает разрушение личного смысла и поэтический волюнтаризм.

Очевидность одной жизни представляется абсурдностью, как на основании чувства, так и умозаключения. Однако идея абсурда проистекает из мышления или из бытия как оно мыслится поэтом. Поэзия Алексея Цветкова пребывает в этом пограничном состоянии: между очевидностью мира и абсурдностью его мышления. Это разрыв между бытием и мышлением не иначе как онтологическим разрывом не назвать. Позовите сюда Парменида! Срочно! И бытие, и мышление превратились в призраки разума, как и предупреждал один русский философствующий писатель.




* * *


В мифе логическое будет тождественно алогическому. И в поэзии тоже самое как будто. Этот ряд продолжим по аналогии. Рациональное тождественно иррациональному, эмоциональное тождественно интеллектуальному, рассудочное тождественно чувственному, время тождественно пространству, форма тождественна содержанию, эмпирическое тождественно умопостигаемому, явление тождественно сущности, необходимость тождественна свободе, причина тождественна следствию, личность тождественная абсолюту...

К примеру, "априорный разум" Лейбница неотделим от законов тождества и противоречия, на которых основывается необходимость, и подчиняет этим законам не только философию, но и теологию. Даосы и дзэн-буддисты, пожалуй, будут солидарны с направленностью европейской философии к снятию противоречий умозрением, но сами достигают этого тождества иным способом - медитацией, интуитивным разумом. "Настоящая природа проявляется только тогда, когда в сознании пусто от лишних мыслей. И если не прекратил пустые размышления, а пытаешься постичь свою природу, то это подобно попыткам разглядеть отражение луны в воде, где сам же поднимаешь волны. Когда мысли спокойны, а помыслы чисты, сознание очищается. Если, не успокоив мысли, стремишься достичь ясности в сознании, то это подобно попыткам разглядеть свой облик в зеркале, покрытом толстым слоем пыли" (Хун Ин-мин, XV век). Декарт также говорил о ясности мышления.

Иначе говоря, этим тождеством снимается всякая дуальность сознания, выстроенная самим категориальным философским мышлением. В религии дуальность снимается в молитве. Это тождество похоже на поток нерасчленённого сознания, в котором несутся бурными водами брёвна интеллектуальных химер, религиозных догматов, поэтических фикций. В поэзии с трудом обнаружить чистый разум. Всем своим мутным потоком она стремится влиться в него.

Одним из таких устойчивых химерических "брёвен" в бурном потоке поэтического сознания, на которое опирается рефлексивное чувство Алексея Цветкова, будет понятие "фигуры Декарта". Это имя не случайно, оно как ржавый гвоздь в сапоге у Цветкова. Кстати говоря, именно Декарт вводит в философский оборот понятия "мышления" и "сознания", и вот с ними-то мы не знаем, как распорядиться! Пусть все эти философские имена не пугают читателя, они выполняют такую же роль в произведениях как реки, горы, деревья и прочие вещи, которые помещены в поэтический текст не по конкретному, а по их символическому значению.

Фрагментация сознания, предпринятая Декартом и завершённая Кантом, с большим опозданием, под занавес века, зафиксировалась в поэзии одного русского поэта, только отчасти принадлежащего западной культуре мышления. Чаще всего поэзия находила способ избежать трагического расчленения сознания через "диониссийскую" эстетику и культ безумства, будто в бессознательном состоянии можно обрести эту мифическую или онтологическую тождественность бытия и человека, и впадала в другую грань всё той же трагедии.

Прежде это было проявление романтизма чувственности, а теперь мы столкнулись с "интеллектуальным" романтизмом в лице Алексей Цветкова. Всё, что в его отношении будет называться популярным словом "постмодернизм", мы относим к частностям романтизма: к эстетическим штучкам - приёмам. Таких "частностей" - направлений - в истории романтизма насчитывается несколько за двести лет, и составляют они спектр одного типа романтического мышления, а постмодернизм как вывернутая наизнанку эстетика будет стоять последним в их ряду. Он символизирует пресыщенность, усталость и дряхлость культуры, её омертвление и смертность. Это постиндустриальный романтизм...

Русская поэзия устала от акмеистской тоски по мировой культуре. Она пресытилась. Новое слово несут китайские комсомольцы - хунвейбины. От здорового разума, спрятанного под буклями париков эпохи барокко, несёт пыльной тоскливой старческой мудростью, задавившей первозданные чувства то ли теодицеей, то ли космодицеей, то ли наукой логики...

Хочется, товарищи, бежать за комсомолом, задрав штаны! Вперёд к первозданным смыслам! Ура, новое словно "деконструктивизм"! А вспомним: методика Жака Деррида и Мишеля Фуко, Жиля Делёза стали процветать в годы китайской культурной революции. Такая вот геометрия случайных исторических параллелей. Философия и политика как разводной мост, под которым течёт погрязшая во лжи равнодушно скрывающая вечные истины действительность, холодно отражая всякого проходящего по нему интеллектуала, виртуозно поплёвывающего вниз. Все остальные, то бишь читатели, с изумлением наблюдают, как плывёт этот интеллектуальный плевок! У нас тоже губа не дура!




* * *


Если стихотворение рассматривать с точки зрения психологического рисунка мышления, то есть видеть в нём выражение только психического состояния автора, то было бы нелепым требовать от него законченного и логически обоснованного мировоззрения, которое можно было бы анализировать методом "чистого разума" или как-то иначе, скажем, феноменологически. Однако сам автор исходит из какого-то умозрительного суждения на основании истин факта, которые приводят его в нездоровое психическое состояние. В таком случае нам следует разбираться в основах и мировоззрения, и мышления. С другой стороны, если стихотворение рассматривать психологически, как образец поэтической интроспекции, самонаблюдения, с чего началась собственно философия Декарта, то мы должны вывести его из категории искусства. В конце концов, искусство стремиться к состоянию как бы "несделанности", как бы "нерукотворности", руководствуясь идеей подлинности. Здесь тоже возможно противоречие между подлинностью и истиной.

Сам автор толкает нас не столько к эстетическому восприятию своих стихов, сколько к всё-таки логическому прочтению уже разрушенной логической структуры стихотворений. Притом, что алогизм есть основной приём его поздней поэтики, он не отличается пластичностью, как в импрессионистической поэзии, например, Афанасия Фета, страдавшего артуро-шопенгауэровским пессимизмом - впрочем, как и герой Алексея Цветкова. Нет ничего несхожего, как эти два имени! Они как два полюса. Именно эта полярность - чувственности и интеллектуальности - странным образом сближает эти два имени на почве философского пессимизма германского толка. Шопенгауэр, взрастивший свой романтический мир на воле и представлении, будет не единственным немцем в нашей русской поэзии.

Слишком резкие обрывы логических и синтаксических связей выдают поэтический текст Алексея Цветкова как жёстко структурный. Если можно назвать это свойство "логическим импрессионизмом", чтобы спасти от более резкого слова "волюнтаризма", тот всё равно суть останется та же: сознательное разрушение логических структур и произвольное обращение с устойчивыми понятиями категориального мышления. Насколько этот "наведённый" хаос приближает к бессознательному состоянию, как в сновидении, сказать однозначно нельзя. "Сделанный" хаос и искусственный порядок в стихах одинаково далеки от подлинности вещей. Порядок и хаос, искусственность и подлинность...

Метод ассоциативных связей или "сопряжения далековатых идей", как определял поэзию рационально мыслящий Михаил Ломоносов, относится скорее к чувственным образам, чем к абстрактным понятиям. Нельзя в поэтическом тексте различные понятия философского мышления соединять по принципу чувственных ассоциаций автора. Собственно, это есть метод Алексея Цветкова.

Например: "люблю и ненавижу" есть чувственный оксюморон, и ему веришь вполне, здесь умом ничего не нужно понимать; если соединить "фигуры Декарта" и "монады Лейбница", или слово "люблю" с "фигурами Декарта", а слово "ненавижу" с "монадами Лейбница", то это будет логический оксюморон, и он вызывает недоумение, и чувственно тоже не откликается в нас. Эта ложная герметичность текста вскрывается любой ржавой отмычкой.

Есть отношения между вещами, которые можно только мыслить. Из подобных оксюморонов складывается поэтический текст Алексея Цветкова. То есть наше восприятие пребывает в состоянии доверия (когда чувствуем) и недоумения (когда мыслим). Что здесь на лицо: кризис разума или неумелость мышления? Первое отсылает нас к широкому кругу проблем эпохи Нового времени. Второе к авторскому языку и мышлению. Есть ещё третье объяснение: намеренность, умышленность, установка, мировоззрение. Однако будем различать смятение чувств от смятения ума. Следует понять, что является первичным источником поэтической деструкции Алексея Цветкова. Есть ещё одна причина: подражание молодёжному языку современной поэзии, купающейся в своём чувственном языке и никак не озабоченной онтологией - именно её-то внесла умелая рука Цветкова, пытаясь перегородить бурный поток чувственных изъявлений ювенальной поэзии. Полагаем, что здесь всё смешано. Разум будет потенцией ума, а мышление его ремеслом, умением. Нам же предлагают в качестве ремесла только ощущение.

Предположим, что подобным произволом автор хотел бы добиться вторжения в бессознательное состояние, чтобы прозреть "большую" истину, самую "истинную" истину. Но сочинение стихов по определению есть акция сознательная, пусть состоящая из нескольких дискретных или непроизвольных мыслительный акций, если даже это стихотворение написано по мотивам сновидения или пытается воспроизвести поэтику состояния сна. Образы и слова, выражающие акты понимания в письме, не могут быть бессознательными. И, наоборот: если "мгновенно наступившие акты понимания, как одного слова, так и целой мысли, суть процессы как бы бессознательные; их мы не сознаём в момент их существования", пишет Алексей Лосев в "Исследованиях по философии и психологии мышления", то "образы суть всегда осознанные", и "бессознательный "образ" есть фикция, который всё равно не поймёшь, как ни старайся..."

Переживание до того, как оно будет схвачено стихотворной рефлексией, определяется как "чистое". Следовательно, бессознательность поэтического творчества можно только имитировать, если поэт не безумен по факту. В той же работе Алексей Лосев пишет, что "в чистом переживании, лежащем в основе всего сознания и познания, нет ни "образности", ни "безобразности", ни вообще каких-нибудь других структурных форм сознания. В переживании же, схваченном в понятии, в рефлексии, "образные" и "безобразные" переживания до того переплетены и текучи, что выдвигание "неконкретности", да ещё в смысле "направленности" Гуссерля, есть такая же овеществлённость сознания, что и выдвигание "образных" переживаний в психологическом сенсуализме или что физиологические схемы старого материализма".

Для связанности нашего текста следовало бы пояснить такие философские понятия как "направленность", "овеществлённость", "психологический сенсуализм", но для этого нужно углубиться в довольно длительную историю вопроса о сознании и мышлении в классической психологии, ещё смешанной с философией (от Локка до Вундта). Так или иначе, это имеет отношение к нашей теме поэтического мышления. А пока оставим эти понятия в покое, чтобы не усугублять наше легковесное литературное повествование дополнительными философскими смыслами. Скажем только, что психология мышления и философия мышления - это как раз то, что зачастую смешивается, вольно или невольно, в поэзии, и это смешение подрывает доверие к её интеллектуальной состоятельности, а также к её способности произносить интуитивные истины. Что говорить о поэзии, если этого греха не избежал Иммануил Кант, узаконивший размежевание между этими модусами мышления, а также психология, мыслившая сознание философскими категориями типа "овеществлённости" и "направленности" и прочими.

Тем не менее, напомним высказывание Лейбница о том, что, во-первых, "в настоящем нашем существовании внешние чувства необходимы нам для того, чтобы мыслить... если бы мы совсем не имели чувств, мы совсем не мыслили бы"; во-вторых, что "чувства могут до некоторой степени показать нам то, что есть, но не дают нам знать того, что должно быть и не может быть иначе"; в третьих, что "через познание необходимых истин и через их отвлечения мы возвышаемся до рефлексивных актов, которые дают нам мысль о том, что называется "я", и усматриваем в себе существование того или другого; а мысля о себе, мы мыслим также и о бытии, о субстанции, о простом и сложном, о невещественном и о самом Боге, постигая, что-то, что в нас ограниченно, в нём беспредельно. И эти-то рефлексивные акты доставляют нам главные предметы для наших рассуждений". ("Монадология")

Всякая попытка поэта прорваться к "бессознательному", чтобы выудить оттуда какие-то первозданные смыслы, заканчивается в тот самый момент, когда он пытается взять их на карандаш. Представьте себе: крот тоже не обладает сознанием, ведь он копает землю в определённом направлении. Так и поэт! Но крот добивается цели! А поэт? Разумеется, сфера бессознательного превышает сферу сознания, приобретённого опыта мышления, но зачем разрушать этот тонкий слой, который был создан усилиями разума в течение его жизни? Если этой конструкции сознания выражено недоверие, то, как бы мы не перестраивали его, в основе всегда будут стоять мировоззренческие понятия "я", "бытия", "небытия", "Бога". И всё это существует только в разуме, сколь ни рой-капай-перелопачивай всё бессознательное.

Здесь нам необходима пространная цитата из работы Эриха Фромма "Психоанализ и дзэн-буддизм", чтобы иметь опору для некоторого понимания поэзии как проявления психологии мышления.



"Метод Фрейда ещё в одном отношении близок восточной мысли, в особенности дзэн-буддизму. Фрейд не разделял завышенной оценки сознательного мышления, столь характерной для современного западного человека. Напротив, он полагал, что наше сознание есть лишь малая часть всех наших психических процессов, причём не слишком важная, если сравнить её с огромной силой тёмных и иррациональных истоков, которые бессознательно пребывают внутри нас. Чтобы получит доступ к реальной природе человека, Фрейд хотел взломать систему сознательного мышления с помощью метода свободных ассоциаций. Посредством свободных ассоциаций преодолеть логическое, сознательное, конвенциональное мышление. Это должно было бы привести к первоистоку нашей личности, а именно, к бессознательному. Как бы мы ни критиковали содержание бессознательного в учении Фрейда, фактом остаётся то, что, подчёркивая свободное ассоциирование в противоположность логическому мышлению, он выходит за пределы конвенционального рационалистического способа мышления западного мира и движется по направлению к тому, что куда радикальнее и в значительно большей мере разрабатывалось на Востоке".



Возможно, что поэт тоже держит свой путь на "Восток", то есть, допустим, в мир даосского тождества и неразличия. Есть, однако, путь созерцания, к которому призывал ещё антиномичный по манере мышления поэт как Тютчев, но его отверг поэт. Адепт такого пути, созерцания, в необходимый момент только "устраняет" - но никак не разрушает ни мышления, ни сознания, ни реальности. И даже напротив: укореняет сознание в этой реальности! Не проявлять мышление не означает быть неразумным. Этот созерцающий разум пребывает над мышлением. Видимо, у поэзии свои уловки и хитрости, уточним: у музы Цветкова. Поэтика, как и сознание, есть способ и порядок отношений между словами, образами, идеями. Тот способ отношений, который выбрал Алексей Цветков, не кажется убедительным ни с точки зрения поэтического языка, ни с точки зрения философского языка. И он не выражает реальных отношений вещей, как мы их можем понимать.

Что же тогда нам предлагается? На это нам нечего сказать. Мы можем только сделать вывод о том, что поэтом отвергается и рассуждающий разум, и созерцающий разум, и религиозная вера. Ни веры, согласной с разумом, ни разума, согласного с верой! Из этих отрицаний строится поэтическая модель гибельного человека в гибельном мире. Отсюда открываются прямые дороги к мистицизму, и к иррационализму, и к оккультизму, где деятельность мышления не имеет легитимности. И только этой идеологией можно объяснить появление подобной поэтики. И догмат о смерти, бесповоротной и окончательной, будет ключевым элементом и доводом в этой негативной поэтике, обретающей черты скорее отрицательной религии, чем негативной диалектики.




* * *


Поэзию и миф связывает общее происхождение, кровное родство. Они вышли из одной утробы. Имя ей будет тождественность. Прежде всего, их объединяет одно общее орудие мышления - это образ. Но главное - стремление к тождеству бытия и небытия, бытия и мышления, ума и не-ума, мышления и судьбы, судьбы и человека, человеческого и божественного. Всё это многогранное тождество обретается в том, что называется духом целостной, нерасчленимой субстанции. Отсюда вытекает тема метафизики в поэзии. Как вы заметили, мы выстроили триаду: дух, бытие, мышление. Возможно, это одна из очередных химер сознания. Так или иначе, сознание постоянно структурирует бытие.

Тождественность в сознании достигается психологическими практиками. Поэзией в том числе. Ритмичным, монотонным повторением однообразных слов, сливающихся в нечто единое и неразличимое, в энергию ума, обретающего силу внушения и самовнушения. Этим воздействием славится всякая молитва. Молитва имеет смысл, и этот смысл она не утрачивает от повторения. Точнее говоря, молитва утверждает смысл также, как философия учреждает категориальное мышление. То, что мы имеем в сознании как смысл, данный не через знание, а от рождения как интуиция, обладает интенцией, воздействующей на наше мышление. Этот "смысл, интенция есть, конечно, в себе нечто неподвижное, идеальное", говорит Алексей Лосев в "Исследованиях по философии и психологии мышления". Эти смыслы, как преобразованные умом человеческие ценности, будут именоваться объективными смыслами. С ними идёт борьба в поэзии Алексей Цветкова. Смыслы подвергнуты тотальному сомнению. Отдельная тема: какой тип сомнения культивируется в поэзии Алексея Цветкова? Мы различаем сомнение познающего духа или сомнение отрицающего духа.

Вместо этих "объективных смыслов" в сознание автора и читателя внедряются языковые подмены, которые Людвиг Витгенштейн разоблачал как "языковые химеры", "как лингвистические ловушки", как "языковые фетиши", которые приводят к догматизму мышления. Эти подмены происходят под воздействием "языкового гипноза", которому подвержена и поэзия, и философия в равной степени. Но когда автор, сам того не ведая, логикой своего языкового поведения разоблачает даже эти подмены, вместо них в его сознании образуется ощущение провалы, дыры, пустоты. Допустим, что этому ощущению даётся имя "небытие". Это имя овеществляется. И в первую очередь в оборот пускается всякая языковая труха, другие мёртвые имена, потерявшие связи с живой реальностью, всё, что подвёрнётся на язык. Эта речевая деятельность имитирует само существование личности, и тогда смыслы бытия превращаются в квази-смыслы, в квази-бытие, квази-существование.




* * *


Заменителем такой интенции в поэзии стала суггестия - внушение. Что внушает в целом поэзия, а не отдельное стихотворение? То, что идеально и неподвижно и закреплено в символе. Образ и символ противостоят здесь как явление и смысл. Смысл и символ "схватывают" и "удерживают" этот феноменальный мир как поверхностное натяжение в капле воды. Так мы пришли к пониманию силы или воли или интенции, заключённой понятиях смысла и символа. Они задают ритм и равновесие. Искомую гармонию.

На какое воздействие рассчитано стихотворение? В поэзии будем различать дальнее воздействие и ближнее воздействие. К дальнему воздействию относится сфера за пределами физического тела, одним словом духа. Именно такого рода стихи производят сильное впечатление на читателя. Это воздействие может быть длительным и передаваться через века. Энергия в поэзии может быть как созидательной, так и разрушительной, как будто смысл - это то, что можно разрушить, если он относится к бытию. Мышление способно воздействовать и на расстоянии, и во времени вопреки смерти тела.

Молитва созидательная, поскольку её интенция тоже есть нечто идеальное, устойчивое. Напомним, что корневое значение греческого слова поэзия - творение. И если погрузиться в происхождение поэзии как рода мышления в других культурах, то выяснится, что в их мифологии песня (поэзия) есть акт творения мира. Разумеется, что современная поэзия, утратившая эти корни с мифом, продолжает творить личную мифологию, и структура мифологического мышления сохраняется и воспроизводится в метафизических контекстах. Назовём их метафизическими мифами.

Мы говорим о метафизическом мифе, как ни покажется это парадоксальным, потому, что в поэзии Алексея Цветкова произошло наложение двух враждебных типов мышления: метафизического и мифологического. Объектом его раннего мифологического становления всегда будет лирическое "Я", которое в дальнейшем метафизическом отчуждении предстаёт как авторское "не-Я". То, что нами лелеялось в многолетних страданиях и трудах, будет разрушено моментально.

Прощай самосознание! Поэзия как репетиция смерти. Собственно, весь поэтический путь, который проделывает поэт от мифологии к метафизике, это путь отчуждения от себя самого, и в силу этих обстоятельств от всего, что связывает его с этим миром. Но куда? Герой Цветкова не стоит перед выбором: свет или тьма. У него нет выбора. Он стоит на краю тьмы. Читатель становится живым свидетелем этой разворачивающейся трагедии, и готов вскочить с места и что-то кричать из партера герою, стоящему на краю гибели на театральных подмостках, читающему свой прощальный монолог. Трагедия ещё в том, что это кажется герою, что на него направлены "тысячи биноклей на оси". Зал пуст! Зал нем!




* * *


Что происходит в последних книжках Алексей Цветкова? Как раз вот это самое и происходит, товарищ: трагедия без зрителя. Сила её в том, что... Какая сила может быть в трагедии разума? Нам хорошо, мы можем позволить себе быть рассудительными на чужом пепелище, думать о мышлении двояко: то героя, то автора. Один зритель, конечно, будет ругать героя, а другой - автора. Это мы в двух лицах. Первый - этот тот, кто увидит себя в персонаже, и захочет отвести ближайшую беду как от себя лично; а второй, ругающий автора, будет желать перемены своей участи, судьбы, рока. Будет призывать к вере или к мышлению. Он серьёзный зритель, почти критик. В глазах у него немой вопрос: "Товарищ, разве тебя не учили в советской школе диалектике?", а вслух он спрашивает как заправский идеалист: "Что сообщают духу все эти эстетические объекты Алексея Цветкова?" Кто-то заинтересованный, видимо, скептик, говорит, что ни наивысших ценностей, ни наивысшего блага искусство не способно дать человеку, и в том трагедия искусства, что где-то и когда-то оно разошлось с религией. Где-то - это в области стремлений и целей...

Поэзия, религия, философия как части целого единого духа, разъятого в слове, преисполнены одним смутным чаянием: ко всеединству и спасению. Чаяние одно, объект речи отличен, и слова будут другими. В отчаянии поэт отвергает веру в разум и само слово в поэзии, а это уже похоже на самоубийство. Итак, искусство становится почвой для личной трагедии. Вовсе не для счастья... А не переигрывает ли наш герой без имени, нет ли фальши в голосе его?

Пожалуй, в этом рассуждении, которое предстоит ещё пройти, мы будем раздваиваться на эмоционального и на рационального зрителя-читателя. И, конечно, за поведение героя, за его безумство, за его богохульство, за его антиэстетические эскапады будет расплачиваться Алексей Петрович Цветков, "ну просто неправильно обращающийся с мышлением", уж мы-то, раздвоенные на разные личности обыватели, заступимся за своего возлюбленного персонажа, ведь он так похож на нас! Всякому автору втайне мечтается завладеть вниманием и сознанием его читателя. Герой или произведение - это способ опосредованной нашей читательской самокритики, на которую рассчитывает автор.




* * *


Всё смешалось в поэзии Алексея Цветкова...

Поэзия разрывается между чувством, созерцанием и интеллектом. А что, разве поэзия не так уж умна, чтобы произвести синтез такого рода, когда достигается гармония души и ума? Интуиция, этот "естественный свет разума" по Декарту, пронизывает все эти формы мышления. Она способна быть мировым судьёй в примирении жанров и стилей человеческой мысли. Ведь интуиция одна на всех: художников, поэтов, музыкантов, архитекторов, философов и мистиков... А уж как она выражена, зависит только от таланта и техники, от ремесла. В некотором смысле интуиция и техника соотносятся как содержание и форма.

Поэзия перестала быть наивной, уже не удовлетворяется только эмоциональным восприятием. Ей мало слышать наигрыш пастушеской свирели. И вот когда она предаётся рефлексии, то у неё возникает определённое затруднение с языком. Призраки воображения довлеют над ней, превращая разум в среду для взращивания сладкозвучных поэтических химер, рыкающих метафизических чудовищ, умствующих философских кентавров. Всё это мы будем называть новейшей в русской литературе поэтической мифологией. Поскольку всем этим созданиям не ужиться на одной кормой базе, то мы становимся свидетелями межвидовой вражды... типов мышления.

Где уж тут место вообще для мышления! Это самый худший сценарий. Поэзия может пойти и по мягкому пути - когда чувство выдаётся за мысль. Сталкиваясь с явленным и предметным миром, поэзия обращает его в многочисленные образы. Образ не есть что-то постоянное и определённое, его содержание изменчиво в зависимости от аффектов, которым подвержен поэт в каждый момент времени, как существо чувственное, а также от разрозненных артефактов культуры, этой второй природы, воздействующих на ум эстетически.

И язык, и слово, пока ими пользуются, пока они живы, являются носителями не только постоянства, но и изменчивости. Как тут удержаться истинам и ценностям в таком языковом потоке! Человек всегда себя обретает, и всегда теряет. Что остаётся от него прочного, вечного? Один только этот вопрос и важен, и звучит он, хоть не артикулируемый, в цветковской поэзии на срыве голосовых связок то ли автора, то ли героя бессмысленным звуком.

Асемантика, редуцированное слово, бессмысленный звук, подсказывают нам идею чистого звучания, зарождения новой речи, прозрачного голоса - более глубокого, чем прежний крикливый - для произнесения единственного слова, уникального слова, первого слова бытия, и напоминает одно метафорическое выражение Фрэнсиса Бэкона, подобранное нами в "Теодицее" Готфрида Лейбница, о том, что "лёгкие глотки философии отдаляют человека от религии и Бога, но углубляющихся в неё она снова приводит к Богу" - то есть к подлинному согласию и солидарности бытия и поэтической речи. Быть может, быть может в этом смысл разрушения... А пока мы имеем поэтику редукции смысла...




* * *


Изменчивость, текучесть, подвижность образа вступает в противоречие с понятиями и категориями, на которые опирается всякое философствование, словно на камни через речной поток реальности. Поэт же идёт вброд! Эта метафора означает, что сознание поэта не расчленено мышлением, что оно целостно, однако в поэзии Алексея Цветкова мы будем наблюдать нечто иное: смешение типов мышления. Это движение мысли, отторгнутое от логоса, имеет своей целью достичь некоего состояния тождественного со-бытия с мирозданием, уже расчленённого дискурсивным мышлением всей культуры, которой сопричастен поэт и читатель. Так будем считать. Так будем оправдывать речь. Она ещё остаётся логичной, его поэзия, несмотря на её намеренную, навязчивую алогичность, пронизанной всё той же западноевропейской интеллектуальностью.

Алогичность в его поэзии есть просто-напросто другой тип расчленения целостного знания культуры. Всему этому типу поэтического мышления будет противоположна поэзия созерцательная, какая была распространена, скажем, в дальневосточной культуре, проникнутой дзэн-буддийскими медитативными практиками. Это не так уж далековато тот нас, география сближает. Сближение понимается как преодоление границы. Дзэнновская практика снимает границы между "Я" и "не-Я". Чувство, как поток водопада, целостно, а мысль на его пути, как скала, расчленяет это чувство, делает его дискретным.




* * *


Бунт против логоса как основное содержание поэзии Алексея Цветкова, а не отказ от логоса в пользу созерцательной поэзии, отбрасывает его мышление к мифологическим структурам сознания. Поэтический тон его, лишённый ребяческой обериутовской весёлости, проповеднический, которым возвещают о конце света. Эсхатология, пожалуй, единственная "истина", его излюбленный конёк, на котором скачет во всю прыть поэтическая лошадка Алексея Цветкова. Проповедь возничего то и дело сменяется щелчком кнута и окриком "берегись!"

В изменчивом мире эта истина будет для него самой надёжной, непоколебимой - она есть то геометрическая точка, то экзистенциальной опора, то мифологический камень, то метафизический постулат, то логический тезис. Он забрасывает нас всеми этими "камнями", разбирая по ходу дела всё это сооружение культуры, так и хочется сказать: вавилонской. Его поэзия, антирелигиозная по содержанию, набирается религиозного еретического пафоса и (анти)интеллектуального неистовства. А, по сути, это беспомощность перед лицом смерти...

Эрнст Кассирер пишет: "Религия, как любое духовное благо, коренится в потоке жизни, но и вместе с тем стремится преодолеть его. Решение открывает перспективу в некую "трансцендентальную" сферу, которая независимо от потока жизни устойчиво покоится в самой себе... Бог, которого молят о помощи, появляется, лишь если все слова в молитве остаются теми же... Что касается лирики, то среди всех искусств она кажется самым подвижным и мимолётным. Ей неизвестно иное бытие кроме того, которое раскрывается в становлении, - и это становление есть не объективное изменение вещей, а внутренняя подвижность души. Если в ней мы и хотим что-то удержать, то саму перемену, возникновение и исчезновение вещей, появление звучания и искоренение тончайших душевных побуждений и самых мимолётных душевных настроений. Если можно быть уверенным, что в распоряжении художника не готовый мир "форм", а каждое новое мгновение создаёт новую форму, то это здесь".

Вот такое отличие поэзии от религии: слова поэзии должны быть всегда изменчивы, а потому она не находит опоры ни в самой себе, ни в мысли. Слова религии извека одни и те же, и это есть хотя бы один залог постоянства и устойчивости мира человека. Философия не в словах ищет опоры, а в мыслях. Вопрос в том, что ищет сам поэт. Каковы его цели и стремления? Каковы его средства? Когда цели или идеалы принесены в жертву, а поэзия это жертвенное искусство, как рудимент религии, или просто утрачены экзистенциальные смыслы, то повседневная привычка к речи толкает его к демонстрации приёма, техники. В любом случае мы видим зависимость человека от слова, и ничего другого у него нет, кроме слова. Круг замкнулся. Порой эта замкнутость сознания приводит к чувству вербальной клаустрофобии. Истина в чём-то ином. В молчании! И не просто в молчании, а в молчании без слов и мыслей. Здравствуй, дзэн! Прощай логос!




* * *


...А предположим, что этой истиной как структурным элементом его поэзии стали бы свободные монады Лейбница - метафизические, непространственные, духовные точки, "истинные" атомы, постижимые только умом и не постижимые воображением, не обладающие ни величиной, ни фигурой, ни движением, формы высшего порядка, обладающие большим совершенством, чем атомы, погружённые в материю, пребывающие всюду, эти "как бы маленькие божества, сотворённые по образу Бога и носящие на себе лучи божественного света", авось поэзия образовала бы иную конфигурацию и план высказывания, нежели то, что возникло у Алексея Цветкова. Монады, или духи, или разумные души, или первичные энтелехии по Аристотелю стоят выше изменений, происходящих в материи в силу того порядка, который Бог вложил в них на вечных основаниях. Нет ни первичного рождения, ни последней смерти, а есть только превращение живых тел в монады, вечные и неизменные, которые становятся гражданами сообщества духов.



"Существуют только атомы-субстанции, т.е. единицы или реальные единства, абсолютно лишённые частей, составляющие источники деятельностей и первые абсолютные принципы сложения вещей и как бы последние элементы в анализе вещей субстанциальных. Их можно было бы назвать метафизическими точками; математические же точки - это их точки зрения для выражения универсума. Но когда телесные субстанции стягиваются, то все органы образуют, на наш взгляд, одну физическую точку. Таким образом, точки физические неделимы только по видимости; математические точки - точки в строгом смысле, но они только модальности; только точки метафизические, или точки-субстанции (а их образуют формы и души), есть точки в строгом смысле, и притом реальные; и без них не было бы ничего реального, так как без настоящих единиц не может быть и множества... Установив эти вещи, я думал, что вхожу в гавань; но, когда я стал размышлять о связи души с телом, я очутился как бы отброшенным в открытое море. Ибо я не находил никакого средства ни для объяснения того, каким образом тело может заставить что-либо проникать в душу или наоборот, ни того, каким образом одна субстанция может иметь общение с другой сотворённой субстанцией. Декарт, насколько это можно видеть из его сочинений, оставил эту часть в стороне... В философии должно стремиться к отысканию основания, объясняя, каким образом вещи производятся божественной премудростью сообразно с понятием того, о чём идёт речь. Когда, таким образом, я был принужден признать невозможным, чтобы душа или какая-нибудь другая действительная субстанция могла получать что-либо извне, кроме как через всемогущество Божие, я незаметно для себя был приведён к мысли, которая меня удивила, но казалась неизбежной и на самом деле имеет весьма большие преимущества и обладает красотами очень значительными. Эта мысль состоит в том, что Бог изначала сотворил душу, или какое-либо другое единство, таким образом, что в ней всё должно рождаться из её собственных источников, совершенно спонтанно, но, однако, при полном соответствии с внешними вещами. И так как, таким образом, наши внутренние состояния сознания, т. е. состояния самой души, а не мозга или отдельных частей тела, суть только явления, сопутствующие внешним вещам, или, пожалуй, истинные явления и как бы сны, находящиеся в правильном порядке, то необходимо, чтобы эти внутренние в самой душе существующие представления возникали в ней в силу её собственного первоначального устройства... В силу этого всякая из таких субстанций в точности представляет весь универсум каждая по своему и с известной точки зрения, и представления, или выражения внешних вещей возникают в душе в данный момент в силу её собственных законом...". (Г. В. Лейбниц. "Новая система природы и общения между субстанциями, а также о связи, существующей между душою и телом". 1695).



И вправду, почему поэт выбрал "фигуры Декарта", а не, скажем, эти самые "монады Лейбница" для устройства своей поэтической метафизики? Этот выбор продиктован или поэтической прихотью, или философским мышлением. Слово и монады объединяет один атрибут - это энергия или сила, при помощи которой они воздействуют на материю, будучи "ближайшей" причиной всех происходящих изменений в телах, благодаря чему жизнь становится универсальным свойством бытия и т.д. К ним ещё вернёмся. Отсылаем к трактату о "Монадологии" немецкого философа, стоявшего, кстати, у истоков и русской философской мысли. Глядишь, не только "скупое бессмертие" было бы обещано нам, единственное, на что надеется герой Алексея Цветкова, оно и подлинное бессмертие человеческой души, как это изысканно доказывает Готфрид Лейбниц в своих метафизических теоремах, полагаясь на диалектику, на разум, на волю. "К счастью нас ведут разум и воля, чувства и влечения ведут нас столько к удовольствиям".

С таким же успехом мышление Алексея Цветкова могло бы прибегнуть к ещё каким-нибудь другим схоластическим и догматическим категориям мышления. Например, к "вещам самим по себе" Иммануила Канта. Почему бы нет! Или, например, почему бы ему не опереться на "теорию мышления" или "моторные установки" Эббингауза?

И таким образом выстроить иное поэтическое здание. Всё это свидетельствует о том, что волюнтаризм обращения с некоторыми категориями философского мышления, как промежуточными акциями восходящего сознания, и с самим мышлением, разрушителен как для поэзии, так и для разума. Как нельзя мыслить атомы геометрическими категориями декартовского мышления, так поэзии невозможно своим языком чувственных образов выносить суждения гносеологического характера об основах бытия. Точно так в философии нельзя опираться на язык чувственности, как доказывает Алексей Лосев на примере гносеологии Канта. Отсюда проистекает агностицизм Цветкова.

Когда Лейбниц доказывает ложность существования атомов, пользуясь картезианской логикой, то это свидетельствует только о несостоятельности такого языка в описании атомов. Такая же беда случилась с поэзией Алексея Цветкова. Смешение языков приводит к трудностям перевода. Встаёт вопрос от ответственности мышления, прежде чем выносить суждения, так сказать, объективного характера: о бытии, Боге, времени, сознании, Я, смерти, вечности... То есть вся проблема в языке... В конце концов сам язык не без основания становится объектом сомнения.

Но, видимо, разделение языков задача непосильная даже для философии. Предмет, лишенный своего языка, остаётся непознанной вещью в себе. Бытие развёртывается в языке, в мышление, и как развести его общий поток на русла, задача непосильная для разума. Есть ли вообще сознание? Не есть ли это фикция, на которой покоится понимание "Я"?

Критика разума и мышления одна из сторон познания. Всякое познание создавало свой язык, независящий от субъективных факторов, подобно геометрии и математики. Время от времени философы вытаскивали "бога из машины", чтобы объяснить логические нестыковки и ошибки, и тогда ум отлетал в дурную бесконечность... И только Лейбниц предложил такую диалектическую метафизику, при которой Бог был встроен в мироздание без логических натяжек, как в геометрии, согласовав разум с верой. Да, пока не пришёл Кант и не сказал о невозможности теодицеи. Его Бог - это Закон.




* * *


Логос - это линейность, миф - окружность. В этой же оппозиции находится символ и образ. Если соединим символ и образ, то получим своего рода иероглиф как образец синтетического мышления. Образ - складки, символ - линия. Метафизический горизонт будет прочитываться как плоскость. Чтобы возникла эта своеобразная поэтическая геометрия Цветкова, необходимо выстроить отношения между метафизикой, мифологией и поэзией в их символическом прочтении, найти точки пересечения или преломления.

Однако мы не обнаружим рисунка синкретического или синтетического образа мышления в поэзии Алексея Цветкова. Линейное и художественное письмо представлено, как набросок, как эскиз, как эклектика. Скорее всего, мы становимся свидетелями механистического мышления. Если бы слова, звучащие по отдельности, не были наполнены значениями для нашего уха, то всё содержание стихов заключалось бы в ритмическом и музыкальном рисунке. Именно ритм организует разрозненные слова в некое подобие смысла. Зыбкость смысла, внушаемая такой поэзией, не даёт основания для непреложных умозрений и пророческих выкриков, какие звучат в стихах. Спасает миф. Возврат к нему, в лоно синкретического мышления. Читатель сам вынужден собирать смыслы по неприхотливой и приемлемой для него схеме, то есть субъективно, как на ум придёт, как сердце подскажет. Мы стараемся разгадать рисунок его мысли.

Миф - культурный, политический, религиозный, исторический - продолжает оставаться основным содержанием современного мира и человека. Это повседневная среда существования обыденного сознания. На смену кентаврам и грифонам приходят другие персонажи, продолжающие существовать в прежних структурах. Миф обладает своей реальностью и своей истиной, и своей диалектикой, пусть они не совпадают с действительностью. То, что будет истиной для мифа и поэта, оборачивается ложью для философии или, по крайней мере, поэтическим заблуждением.

Поэт также мифологизирует этот мир согласно своему изменчивому восприятию, а философ стремится обозначить границы этой изменчивости, придать структурную устойчивость текучему миропорядку. Поэзия и философия, и религия могут договориться только в том случае, если их языки заговорят символами. Только оторвавшись от чувственного и предметного мира, образ возвысится до символа. Отражать изменчивость мира способна поэзия, мыслящая образами, а постигать - если она мыслит символами.

На почве разрыва между двумя акциями отражения и постижения проистекает как противоречие в мышлении, так и проблема смысла в поэзии вообще, и в частности у Алексея Цветкова. Он кричит не столько о кризисе смыслов, сколько об их утрате в пределах современного научного сознания, которое объясняет только явления и вещи, оставляя человеку всё меньше и меньше места в мироздании, лишая его о сущностного содержания.

Смыслы утрачены поэтом, как мы понимаем, в области личного существования, и это экзистенциальное обессмысливание распространяется на всецелое бытие. С чего бы это вдруг? На каком основании? На основании только мнения, но не суждения и разума. Смысл, как и любовь, можно разделить на двоих или сохранять при себе одном. Смысл - это то, что создаётся волей мышления, а не спускается с небес в дар, если это, конечно, не откровения пророков, если, конечно, верить пророкам, проговариваем мы сомнения Бенедикта Спинозы.

Правда, есть и другие суждения. Например, Аристотель говаривал, что "ум" входит "из-за дверей", иначе как можно было бы объяснить человеческие интуиции вечных истин априорного знания? Это он подслушал, пожалуй, у злобного врага нашей поэзии духовидца Платона (а тот у Пифагора), мужскую дружбу которому всё-таки предлагает Алексей Цветков, по крайней мере, причисляет себя к его племени. Человеку даётся разум, а смыслы он создаёт сам, своей волей, как всякую вещь. Вещественность смысла не означает её материальности. Пусть это называется "энтелехией" органического тела, обладающего восприятием, памятью и воображением, то есть ощущающей душой, которая благодаря некоему скачку - "мыслящей силе", которая спускается в мир жизни извне - становится мыслящей душой, согласно тому же Аристотелю.

Вслед за ним и мы будем различать поэзию "чувствующую" и поэзию "мыслящую". Как происходит скачок от чувства к мысли, от перцепции к апперцепции, от ощущения и чувства к восприятию и представлению и рефлексии - это отдельный вопрос. Следовало бы понаблюдать за опытом поэзии, она здесь подсказчица. Поэтическая мысль проявляется не только вербально, но и структурно. Где-то на этом пути блуждает наша поэзия. Именно блуждает! Между формой выражения и планом высказывания. Между истиной и профанацией.

Нами движет не удивление, залог всякого философствования, а скорее недоумение, когда входим в поэзию Алексея Цветкова. А как же быть его читателям, нам с вами, товарищ, оказавшимся между очевидностью нашего существования и абсурдностью существования автора? Мы готовы принять его абсурдность из милосердия, но пусть автор тогда взвалит на себя все наши беды, болезни, безденежье. Ведь ему будет уже всё равно, не такой уж это великий довесок из нашего постсоветского бытия к его абсурдности "пост-латинской" цивилизации.

Нет, он не готов! Он будет кричать нам из каждого стихотворения о ничтожестве именно нашей жизни, зарабатывая поэтические дивиденды, замещающие человеческие смыслы. Так получается, что смертельно больной не станет говорить о смерти, а здравствующему поэту всегда в жилу поупражняться в теме личной смерти. Поэзия такого рода есть признак большого психического и физического здоровья автора, выступающего в больничной палате или богадельне, клиентами который мы, читатели, должны себя ощущать. Такого певца немудрено закидать камнями. Его же камнями!

Мы присутствуем при разрушении такого типа сознания, в котором картезианское и религиозное мышление не приходят к единству по вопросам бытия, хотя исходят из монистического принципа. В таком случае уместно задать вопрос: на что ориентировано это поэтическое разрушение? Не по воле автора оно обретает формы мифического сознания, которое по мысли Алексея Лосева "скорее будет доказывать бытие смерти, чем бытие жизни, и ему очевиднее бессмертие человека, чем его смерть". А пока в поэзии Алексея Цветкова мы столкнулись с обломками такого сознания, которое в своём смешанном мышлении - картезианском, религиозном, мифологическом - сшиблось на идее смерти.




* * *


Чувство, разум, откровение - это то, на что изначально полагается человеческий дух, породил поэзию, философию и религию. Дух един, однако, чтобы объединить его в сознании под единым принципом, необходим некий идеальный центр, символ, и таковой не нашёлся при усилии всех заинтересованных сторон. Если греческая мысль, в лице Гераклита и Парменида, устанавливала гармонию и тождество между Бытием и Истиной на основании монистического принципа, то христианское мышление, переосмыслив идею логоса, развело эти понятия по разные стороны, подобно тому, как картезианская мысль расчленила божественное бытие на протяжённую субстанцию (substantia extensa) и на мыслящую субстанцию (substantia cogitas), полагаясь на другой монистический принцип - универсальную математику (matehesis universalis).

Лейбниц в одиночку пытался преодолеть как христианский, так картезианский дуализм между телом и духом, разумом и верой, находя себе союзников в прошлом - Парменида, Мелисса, Аристотеля. Они "настаивают на единстве всего сущего, на его неизменности и вечности и на том, что показания чувств дают только видимость истины", как нам подсказывает советский философский энциклопедический словарь. И чтобы уберечь наш дух от распадения, придумал теорию предустановленной гармонии - вполне поэтическая идея, чтобы ею воспользоваться.

В поэзии Алексея Цветкова не столько отпечаталась эта двоякость - с одной стороны дуализм христианского, а с другой дуализм картезианского типов мышления, сколько доведена до абсурда. Более того, в этой поэзии были разрушены основные "творения мышления" - как называет Эрнст Кассирер основные понятия, категории и символы, которые формируют структуры рассудка, занятого естественнонаучным или художественным познанием. Поэзия занята выражением своих впечатлений или интуитивных озарений, или смутных наваждений. Философское кредо "мыслю, значит, существую" есть такая же интеллектуальная интуиция, как всякая другая мистическая или поэтическая мысль - "мысль без предрассуждения", по выражению Пушкина.

Готфрид Лейбниц, философ барокко, в общем причислявший себя к писателям новейшей философии, выступает последовательным критиком взглядов Декарта и Спинозы, находит их механистичными, не столь пластичными, и даже причисляет их к "секте натуралистов", угрожающих благочестию. Это требование, что мысль должна согласовываться с "благочестием", теперь уж кажется чудовищно старомодной и в метафизическом и практическом и поэтическом смыслах. И она действительно идеалистична в век безраздельного торжества материализма, механицизма. Эпоха барокко ознаменовалась открытиями Лейбница дифференциального исчисления и метафизической диалектики, которая была для него продолжением теологии. Он исходил из идеи красоты. Истинно то, что совершенно. И вслед за речью Сократа в платоновском диалоге "Федон" повторял, что "божественная власть располагает куда более изящным способом, что красота и благо скрепляет, образует и поддерживает мир". Всё его тонкое метафизическое исследование было направленно на развитие идеи Анаксагора о мировом разуме. К истории нашего вопроса приведём выдержки:



"Вместе все вещи были, беспредельные и по множеству и по малости. Ведь и малое было беспредельным...И у малого ведь нет наименьшего, но всегда ещё меньшее (ведь бытие не есть простое отрицание небытия). Но и у большего всегда есть большее. И оно равно малому по количеству. Сама же по себе каждая вещь и велика и мала... Когда все вещи разделились, следует знать, что всё в совокупности стало не меньше и не больше... Разум беспределен и самодержавен и не смешан ни с одной вещью, но один он существует сам по себе. Ибо если бы он не существовал сам по себе, но был бы смешан с чем-то другим, то был бы причастен ко всем вещам, если бы был смешан хотя бы с одной. Ведь во всем заключается часть всего, как сказано мною выше. Эта примесь мешала бы ему, так что он бы не мог ни над одной вещью властвовать, подобно тому, как он властвует, будучи один сам по себе. Ибо он легчайшая из всех вещей и чистейшая и содержит полное знание обо всё и имеет величайшую силу. И над всем, что только имеет душу, как большим, так и над меньшим, властвует Разум. И над всеобщим вращением стал властвовать Разум, так как он дал начло этому вращению..."



Сочувственной солидарности с этим воззрением древнего грека в поэтической мысли Цветкова мы не встретим ни на одну греческую букву, хоть породнись он со всей античностью, женись на самом Платоне! Зачем он предлагал ему руку и сердце? Обманщик! Правда, нельзя сказать, что сделанное им предпочтение "фигур Декарта" перед "монадами Лейбница" (тут следовало бы вспомнить ещё замысловатые "меоны Минского") имеет какое-то объяснение, однако механицизм его поэтической метафизики объясняет этот случайный характер выбора. Уж кто ни налюбуется друг другом, так это Лейбниц и Платон! Ни в их сыновья, ни в их пасынки причислить Цветкова невозможно. Он беспризорник в этой семье философов. И готов пойти на любые цыганские уловки, лишь бы войти в их братство!

Лейбниц солидарен с новой философией, согласно которой в мире не существует ничего, кроме ума, пространства, материи и движения. Ум есть бытие мыслящее, пространство есть бытие первично-протяженное, то есть содержит в себе ничего, кроме трёх измерений. "Душа человеческая есть существо, некоторое действие которого состоит в мышлении. Если некоторое действие какого-либо существа есть мышление, то некоторое действие этого существа есть вещь, непосредственно сознаваемое без представления частей". И т.д. Не будем вдаваться вглубь диалектики и теодицеи Лейбница на этой странице.

Разделять и расчленять - это не искусство, но делать различие и соединить различное в единое материю и дух - вот поэтическое искусство. У одного получается органично, у другого механистично. Сопоставляя на скорую руку эти разные философские системы, нам нужно было сказать только вот что: лейбницевская диалектическая метафизика более изящна, более усложнена, более изыскана, чем декартовская или спинозовская геометрическая метафизика. И хотя бы из принципа красоты, из эстетических соображений поэт мог бы предпочесть то, что выводило бы его ум в сферу идеального бытия, то есть возможного бытия, где, собственно, обретается поэзия по роду своего происхождения, пройдя мучительный путь от пассивных чувственных впечатлений к поэтическому выражению, коль уж, в конце концов, проявлять на всю катушку субъективность или даже пресловутый волюнтаризм в мышлении.

В том то и дело, что поэзия Цветкова покушается на разум как таковой, но причины этих нападок нам не ясны. И тут не до истины, и не до блага! Преследуемый страхом смерти, человек теряет чувство самосохранения. Всякой философией двигает идея истины. И философские системы, и разногласия между ними представляют собой предмет изящного эстетического созерцания, интеллектуального наслаждения, что делает их сравнимыми с поэзией. Это идеальные сущности. И те, и другие выражают наши повседневные, насущные экзистенциальные проблемы. Как нам жить с мыслью о смерти и оставаться при этом счастливыми и рожать детей и строить коммунизм, а? Проваливается ли разум в "дыру" космическую или онтологическую? Или пропади оно всё пропадом! Только эта последняя реплика и слышна в поэзии Алексея Цветкова.

Внутренний мир современного человека, созерцающего звёзды над собой, которые прежде внушали ему чувство целостности бытия и порядка в природе, ибо они внушали закон внутри него и усмиряли его беспокойство и страхи, порожденные существованием в непонятной и таинственной природе, этот внутренний мир человека в эпоху торжества науки и технологии вновь стал царством произвола и беспредельного хаоса, как будто не было этой тысячелетней работы культуры над мышлением. Как ни пытался Платон вывести поэтов на свет божий, к предвечному звёздному небу, всё же поэзия и поныне пребывает там и пугается своих чувственных отблесков и в ужасе шарахается от них, принимая их за чудовищ.



"в мерцанье мышц в просветах непролазных/ зубов где мысль на выдохе скрипит/

речь воспаряет над раствором гласных/ швырни щепоть шипящих и вскипит//месторожденье ругани и гимна/по немоты наружную кайму/где ни ушей ни паче рыл не видно/с кем разделить или излить кому// с пустым стаканом пересечь квартиру/ вздремнуть впотьмах неведомо куда/ пока внутри торопится к надиру/ короткая империя ума// пусть неусыпен в черепном приборе/ миноискатель истины но син-/ тетических суждений априори/ в таком безлюдье звук невыносим// когда наутро что ни свет то вторник/ щеколда вновь на челюстях слаба/ но врач на букву а как древний дворник/ давно подмел ненужные слова"



Философия в своём понимании мира шла тремя путями: сначала влачилась за "богом из машины" (Аристотель), затем придумала что-то вроде агрегата мышления (Декарт), потом систему мышления (Кант). В новом веке философией деконструктивизма разрушены все ценности этой империи ума: бытие, мышление, человек. Всё это время поэзия продолжала этот мир только чувствовать, а если пыталась что-то понять, то неудачно заимствовала из чужого опыта мышления, не предлагая своего пути. Граница чувственности и разума, которую тщательно демаркировал Кант, проходит по всегда меняющемуся фарватеру реки - через поэзию, возникающую из трёх источников: воображения, рассудка, созерцания. Смельчаков много, чтобы ринуться в бурные потоки и пересечь их вместе с контрабандой идей из разных философских систем, но строгие пограничники со сторожевыми псами, критики-церберы, по обоим берегам стоят на страже. Метафизические и трансцендентальные мосты уже никто не возводит, поэтому слова оказываются ненужными, а если нужными, то в качестве шариков игрокам в пинг-понг... Это "спекулятивные игры языка", как выражается Гадамер.

Да, в таком случае, в чём смысл поэзии? В самой игре. Если не в познании и не в красоте. Кант был любителем игры в бильярд и другие азартные игры. "Человек не играет в одиночку. Не будет один гонять он бильярдные шары, сбивать кегли, играть в бильбокэ, или солитёр. Всё это он делает для того только, чтобы показать свою ловкость. Наедине с самим собой он серьёзен. Точно также он не затратит ни малейшего усилия на красоту, это произойдёт лишь в ожидании того, что её увидят другие и будут поражены. То же самое с игрой. Говорят, Селькирк играл с кошками и козами, но он делал это по аналогии с людьми, господствуя над ними, добиваясь их доверия и привязанности. Игру без зрителей можно счесть безумием. Следовательно, всё это имеет существенное отношение к общительности". (Из черновиков).

Попробуйте взглянуть на поэзию через призму этого высказывания Канта, который всю жизнь в одиночку играл с идеями разума, хоть и под пристальным вниманием философской общественности. Играя, человек становится ребёнком, он рождается заново, его космическое трансцендентальное сознание.

Вот как рассказывает о своём рождении Лао-цзы, глава 20: "Отбросишь ученье, исчезнет и скорбь. Насколько здесь одно отлично от другого? Настолько ровно, насколько зло расходится со злом! То, чего люди боятся, нельзя не бояться. О ширь пустотная без края и без центра! Среди людей согласие, веселье, как будто делают Великое закланье в день наступления весны, когда она в свои владенья входит. Один я лишь сокрыт в тиши без всяких признаков живого, подобный эмбриону, ещё не ставшему ребёнком. В усталости скитаюсь по простору, как будто некуда пристать. У всех людей достаток неизбывный, один лишь я как тот, кто всё отверг. О тьма космической утробы! Миряне все сиянием полны, один лишь я в безумной тьме. Вокруг то безмятежность, которая подобна глади океана, то ветра смерч, который не даёт волнам остановиться. В толпах людей везде есть применение разумным силам, лишь я наивной глупостью подобен дикарю. От всех других отличаюсь тем, что Мать кормящую ценю".

Читатель заметит, что зарождение своего сознания в глубинах вселенной Лао-Цзы описывает в негативных словах. "Он скрыт во тьме, невидим никому, подобен эмбриону, всё отвергает, у него сердце глупого человека, он объят тёмным хаосом, он во мраке ночном, в безумной тьме, подобен дикарю наивной глупостью". Однако от всех он отличается тем, что не потерял естественной связи с вселенной, над ним звёздное небо и внутри него закон.

Поскольку эти разные философии, которые мы сближаем по аналогии, пусть каждая со своим Дао и своим Логосом, но держащаяся за одну пуповину - закон тождества или гармония - мы рассматривает также по аналогии с поэзией, задаёмся вопросом: сохранилась ли у поэта, эта естественная связь с космосом, со звёздным небом и моральным законом внутри него, чтобы ему сочувственно внимать, как мы прилежно внимаем и Лао-цзы и Канту, этим антиподам в стиле философствования? Одним словом, всякая поэтика приводит к той или иной этике и идеологии...

"Когда состарятся слова /От долгого труда, /Мы канарейки от слона/Не отличим тогда./ Не будет смысла в слове "пруд", /"Контора" и "спина", /Когда от старости умрут/ Предметов имена.// Зачем пришли мы в этот мир/ Недолгий, как трава, / Где, отработав сотню миль, / Кончаются слова? /Мы произносим их в суде, / Довольные весьма, / И подвергаем их судьбе / Минойского письма. // Когда мы произносим звук, /Когда рисуем знак, / Летит зерно из наших рук, / И вырастает злак./ Его мы в голоде слепом/ От всех невзгод храним./ Но осень медленным серпом/ Уже ведет над ним".




...Бдение третье: "Ревизия пропорций и расценок"
Оглавление




© Александр Белых, 2009-2024.
© Сетевая Словесность, 2010-2024.




Словесность