Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Теория сетературы

   
П
О
И
С
К

Словесность




Литературно-критический проект "Полёт разборов"
серия пятьдесят пятая, 16 января 2021


16 января 2021 в формате ZOOM-конференции состоялась пятьдесят пятая серия литературно-критического проекта "Полёт разборов". Стихи читали Всеволод Федотов, Елена Новожилова и Артём Ушканов; о стихах говорили Александр Марков, Ирина Кадочникова, Игорь Бурдонов, Борис Кутенков, Людмила Вязмитинова, Ростислав Русаков и другие. Представляем подборки Елены Новожиловой, Артёма Ушканова, Всеволода Федотова и рецензии о них.




    Стихи Елены Новожиловой читайте – здесь –
    Видео обсуждения смотрите здесь

    Рецензии:


    Александр Марков

    Елена Новожилова: репортаж с инкрустациями

В стихах Елены Новожиловой по-романному быстро развивается сюжет, чаще всего в первых двух строках перед нами уже готовая глава романа. Возьмем самое минималистическое из начал стихотворения в подборке:

        Там живут совершенно другие люди,
        совершенно другие другие люди:

У другого поэта это было бы просто сетованием, что всё стало совершенно другим, а здесь мы видим людей, сначала вселившихся, потом почувствовавших экзистенциальный страх, потом поссорившихся с соседями, а потом создавших свой мир в доме, совсем другой. Идеальный эпиграф к бытописательному роману, о конфликте приезжих и местных, о кризисе традиций и привычек, об обыденной речи, которая может отталкивать, даже когда она притягивает.

Именно с этим проживанием романа связано у Новожиловой умение, которое ни у кого не встречал, особым образом инкрустировать поговорки и как бы вымышленные выражения, такие бытовые "мемы" вроде "все умрут" или "мы единой плотью замрем" или "нас семеро" в разговор, что они не ставят точку, а наоборот, заставляют продолжить разговор и написать еще одну главу романа. "Мы замрем" - это не про то, что быт нас заест, или мы переживем кризис, но всё с нами понятно, но о том, что замирать - это и мириться с обстоятельствами, но и слышать вокруг то напряжение, которого не слышал раньше. Вот и новая глава романа поспела.

Этот поэт прекрасно владеет анафорами, в поэзии оживают архаизмы-просторечия, такие как "снедь", что в них уже нет ничего нарочитого и претенциозного. Техника репортажа в этой поэзии сразу напомнит Елену Фанайлову, и хотя Елена Новожилова скорее отталкивается от прозаизации стиха у Фанайловой и ищет некоторого своего романтизма большого города, его квартир, лестниц и случайных встреч, это пусть даже раздражающее влияние не проходит мимо. Но и недостатков в этих стихах, как мне показалось, довольно много.

Склонность к эффектным рифмам делает непонятными некоторые слова, например, что такое "памяти скорбный врез" - это то, что память вскрывает, фрагмент памяти, вырезка как из газеты? Непонятно - понятно лишь то, что мы как-то должны на это отреагировать: то ли остановиться, прочитав некролог в газете, то ли срочно вспоминать о прошлом, чтобы разобраться с собой. Стихи оказываются инструктивными, но что мы точно, или главное, что мы вовремя поняли инструкцию, это невозможно проверить.

То же самое можно об "ударных" идиомах: реку жизни переплыть на крепких словах - в смысле, просто ругаясь матом? или запасаясь серьезным словом? Последняя строфа, упоминая "мля", то есть эвфемизм мата, только запутывает дело - если нужны эвфемизмы, значит, дело не так серьезно, чтобы по-настоящему ругаться, или слишком серьезно, что уже никто не даст ругаться матом. Перед таким же недоумением нас оставляют и эвфемизмы эротического и сексуального в этих стихах, вроде "газонная шерстка", или черный юмор вроде "коньки свои развешал", вместо "отбросил коньки", где переслащенность вряд ли способствует определенности даже чувства, не говоря об этическом отношении.

Я бы определил главный недостаток этих стихов как некоторую физиологическую странность. Если другой поэт упоминает вены или брови, то это всегда какое-то настроение, какое-то состояние тела и духа, вроде давления, влюбленности, отчаяния или томления. Здесь упоминание вен или бровей не говорит ни о гордости, ни об удивлении, вообще никаких ассоциаций кроме того, что это запомнившаяся примета:

        целовать яремные вены, надбровные дуги,
        поворачивать на спину и кормить с руки

- это что, просто как у Земфиры, "я помню все твои трещинки"? Но ярости рок-поэзии в этих стихах нет, и от этого обваливается и многое другое в этих бесспорно талантливых и профессиональных стихах. Конечно, эти стихи уже звучат, но кажется, не весь оркестр переживаний пока вступил в дело.



Подборка стихотворений Елены Новожиловой называется "Дислексия". В терминологическом смысле "дислексия" - это неврологическое расстройство, которое заключается в затрудненном овладении навыками чтения и письма. В контексте подборки этот понятие соотносится с темой разного рода языковых искажений - на уровне лексики, грамматики. Это понятие вводится как определение России: "моя Россия - водка, душа, дислексия". Понятно, что "водка" и "душа" - это концепты, через которые раскрывается стереотипное представление о русской ментальности. "Дислексия" же в рамках стихотворения употребляется не совсем в терминологическом смысле, потому что в тексте речь идет о невозможности следовать языковой норме, "ходить по правилам" там, где жизнь требует, как говорится, "крепкого словца": "У каждого есть священное право / выражаться коряво, / особенно если дела твои плохи, / если дела твои швах". И в финале стихотворения приводится такое "крепкое слово" - "колоратурное "мля"". В этом смысле представляется не совсем оправданным включение в текст понятия "дислексия", потому что в тексте речь не про дислексию, а про возможности языка. Хотя само по себе оно очень удачное - и в качестве названия подборки, и в качестве некоей отправной точки для размышлений над поэтикой Елены Новожиловой.

Действительно, в текстах много поэтических девиаций: если они являются осознанными, то можно говорить об их метаязыковой природе, и тогда через категорию "дислексия" разворачивается идея о том, что язык не поддается человеку, в данном случае - поэту. Сопротивление "материала" настолько велико, что подчинить этот материал себе невозможно: слово ускользает, оказывается неподвластным человеку. В этом видится один из возможных посылов, содержащихся в текстах подборки. Отсюда недописанные слова ("подстро"), грамматические сдвиги, вдруг, неожиданно возникающие в контексте нормативной грамматики: "ее ети / жалким и скулящим, словно цербер" (здесь искажается устойчивый оборот "ети твою"/ "мать твою ети"), и в результате такого искажения смысл начинает затемняться, затуманиваться. Или вот еще одно искажение - в самом, на мой взгляд, живом, даже трогательном стихотворении подборки про бычка: "еще бы: он с утра был очень снул". Краткая форма от прилагательного "снулый" (сонный, неживой) тоже выглядит как языковая девиация, потому что не носит нормативного характера. Другой вопрос - насколько все эти грамматические сдвиги осознанны? Или они нужны были автору, например, для рифмы ("уснул - снул", "бро - подстро")? Название подборки - "Дислексия" - дает основание связывать авторский замысел именно с этой идеей - идеей о неподвластности, недоступности языка человеку. Тогда можно говорить об автометаописательном, авторефлексивном коде стихотворений Елены Новожиловой. Но все-таки этот очень интересный замысел в полной мере не воплощен, потому что непонятно, сознательно нарушается норма или нет.

В любом случае все эти вопросы и размышления выстраиваются вокруг проблемы поэтического дара, таланта. И это проблема для Елены Новожиловой действительно важна. Она оказывается в центре стихотворения про бычка, в котором угадывается диалог с А. Барто. Детское, на первый взгляд, незамысловатое стихотворение Барто "Идет бычок, качается..." (имеется в виду другое стихотворение. "Спать пора! Уснул бычок...". - Прим. автора), потому и является гениальным, что о самом сложном и драматичном - смерти, движении к ней, сказано очень просто, простыми и понятными словами, как будто автор не прилагал никаких усилий, чтобы выйти на экзистенциальные смыслы. И история бычка в стихотворении Елены Новожиловой является отправной точкой для размышлений о природе мастерства: есть стихи, продиктованные вдохновением, возникающие сами, без каких-то невероятных усилий со стороны человека, а есть такие, за которые приходится "душу рвать". И вот об этом разговор, в этом вопрос - стоит душу рвать или не стоит? Интересно, что в этом тексте автор переходит на английский язык в двух сильных позициях стихотворения - в финалах обоих четверостиший. Это прием показывает, что философско-психологическая проблема, которая имплицируется в тексте, настолько сложна, что оказывается на грани выразимого и невыразимого и, может быть, она вообще не выразима средствами родного или любого языка.

Судя по всему, автор на собственный вопрос отвечает утвердительно: душу за стихи все-таки стоит рвать, и право человека и тем более поэта - это, по логике Елены Новожиловой, право не соответствовать чужим ожиданиям, право "коверкать темы", "лепить фонемы и морфемы", то есть осуществлять поиск - эстетический, духовный, поиск истины, истинного слова. И этот поиск невозможен без проб и ошибок. Но важно, что он осуществляется. Так, очень часто финалы стихотворений Елены Новожилой - это формулы, к которым автор приходит, напряженно стараясь открыть правду, сформулировать ее. Правда жизни очень часто заключается в парадоксе: "я люблю тебя, но я тебя не желаю", "я приму тебя, но я тебя не беру". Да, можно испытывать необыкновенную эмпатию по отношению к человеку, переживать его горе, как свое, и при этом не переставать наслаждаться жизнью, воспринимать ее как праздник, видеть счастливые сны. Об этом - стихотворение "Не могу забыть лицо пожилой испанки". Или вот такой парадокс жизни: "Вот памяти скорбный врез: / на двадцать минут остановка "Морг", / а дальше нам снова в рейс". Каким бы сильным ни было переживание чужой смерти, человек не может навсегда остаться в этом переживании. Такие формулы делают стихи Елены Новожиловой очень жизненными.




    Людмила Вязмитинова

На мой взгляд, подборка Елены Новожиловой - наиболее интересная из трёх сегодня разбираемых. Я бы сказала так: она наиболее цельная и одновременно неоднозначная в отношении поэтики. Сейчас я объясню, что я имею в виду. Но для начала проговорю два важных для меня постулата. Первый касается темы, за которую мне неоднократно доставалось на "Полётах разборов", а именно - женской поэзии. Потому что поэзия Елены Новожиловой - именно женская, в самом высоком и серьезной смысле. Это та поэзия, которая работает с самыми глубокими смыслами и на самом высоком уровне, но в опоре на женское мировосприятие. Оно не хуже и не лучше мужского, а другое, в паре с мужским дающее полное представление о человеке как таковом. Второй касается самой важной, на мой взгляд, сегодня темы - зарождения новой литературы, в том числе поэзии, отражающей осмысление человеком того нового мира, который давно уже формировался внутри привычного и в котором мы все внезапно себя ощутили в ходе событий 2020 года.

Я не скажу ничего нового, напомнив о том, что мы вступили в эпоху трансгуманизма, который пока - и это будет ещё довольно долго - перемешан с постгуманизмом. Здесь позволю себе некоторую рекламу: 27 февраля в курируемом мною LitClub ЛИЧНЫЙ ВЗГЛЯД планируется круглый стол на эту тему, и я всех приглашаю к участию. Наша цивилизация вступает в новый, 6-той технологический уклад, базирующийся на взаимодействии человеческого и искусственного разумов и нового уровня взаимодействия биологических и искусственных материалов. Это поменяет - и уже меняет - весь наш мир, способы нашего с ним взаимодействия и само представление о человеке как таковом. А как я уже неоднократно говорила при каждом удобном случае, первый удар по глубинному осмыслению того, что наступает и грядёт в человечестве, принимает на себя поэзия, И лично я уже довольно давно ищу такую поэзию. И счастлива, что здесь обнаружила её как женскую поэзию. Я имею в виду обсуждаемую сейчас подборку Елены Новожиловой, которая демонстрирует развитие линии Ахматовой - анализаторше-плакальщице по тому, что происходит в социуме (в отличие от линии Цветаевой, предполагающей сосредоточение прежде всего на работе со своим внутренним миром).

Сегодня уже достаточно было сказано о названии этой подборки - как об оправдывающем некоторое косноязычие и любые вольности в отношении девиации языковых норм. Но как же иначе создать платформу для нащупывания способов передать то, что ещё только формируется, с чем только начинаешь иметь дело - только полной индульгенцией относительно приёмов формирования текста. И разве не этим занимались авангардисты всех мастей, начиная с Серебряного века - разумеется, это адекватно срабатывает при адекватной грамотности автора. И не так уж много этих девиаций у Елены Новожиловой, и как здесь уже было замечено, они не режут слух. Ясно же, что мы все в одной лодке вплываем в одну и ту же реальность, нравится это кому-нибудь, или нет. Поэтому лично я полностью согласна с таким строками Елены Новожиловой:

        У каждого есть священное право
                                                         выражаться коряво,
        особенно если дела твои плохи,
                                                     если дела твои швах.
        И реку жизни дано переплыть
                                                     только на крепких словах.

        Смотри на глобус,  моя Россия -
                                                     водка,  душа,  дислексия.
        Это и это,  и это и это -
                                    как объяснить тебе,  бро?

Действительно - как? И болит душа, и болит голова - что будет дальше с нами, с нашей Россией - при разговоре о которой неизбежно всплывают водка, распахнутая душа и сложные отношения с остальным миром. И в геометрической прогрессии нарастающая дислексия - на всех уровнях и во всех формах.

Я согласна с предыдущими ораторами, что наиболее цельное и сделанное стихотворение - про Бычка ("Конечно, спать пора. Бычок уснул..."). В нём ёмко отражено то, о чём я так длинно говорила. И если у Барто Бычок понимает, что дело идёт к нехорошему концу дороги, по которой он до того шёл, то у Новожиловой он спит, но перед этим - "коньки свои развешал", а до того - был "снул". (Оба рецензента считают, что цитата из другого стихотворения Барто! Или просто совмещают два текста? Людмила Геннадьевна точно совмещает. - Прим. автора). Это "развешал" вместо правильного "развесил" проскакивает практически незамеченным - до меня этого никто и не упомянул, и я не буду акцентироваться, поскольку это здесь мы имеем дело с тем самым "метко сказанным" словом, как "из пламя" у Лермонтова. То же самое можно сказать и о новообразовании "снул", и о словах на английском языке. Меня удивил разговор о неуместности здесь английского языка - мы давно живём в глобализованном мире, тем паче сейчас - в мировой сети, где английский язык - основной язык общения, и в новую реальность мы тоже вплываем в мировом масштабе. Мне гораздо интереснее, почему это бычок "спит", и почему он был "снул". То ли это о старом мире, который уже "коньки свои развешал", то ли о нашей привычной всем спячке, которой мы предаёмся, не желая понимать новой реальности. А она вступает в свои права, и в ней вот что, например, происходит:

        Просто дай мне выбрать весь мобильный лимит,
        дай чирикать мне, пока гудит твой вибратор
        и пока не разъединит нас оператор
        или смерть, быть может, не разъединит.

Это такое нынче общение "его" и "её", время которого определяет "мобильный лимит" и "оператор", а от "вибратора" вместо мужского члена рукой подать до искусственного оплодотворения - как у коров, или у Хаксли в "О дивном новом мире", хотя там сексуальное общение было вживую, да и то сказать - это было написано в 1932 году! Его бы к нам, на самоизоляцию и в онлайновую принудиловку, вот тогда он написал бы! И ведь напишут - на то и новая реальность, и новая литература. Равно как и упомянутого Новожиловой Альмодовара к нам бы - думаю, он сильно продвинулся бы в эксцентричности, попав из времен эпидемий "испанки" в наше время пандемии мутировавшей испанки. И действительно, бедная "пожилая испанка", то есть 65+! Всё, что было до 2020 года - а это вся её жизнь - "всё это было давно и неправда, / словно бы и не с ней самой". И ей остаётся только "переносицу долго тереть и хмурить брови" - "а вокруг полыхает ночь в воздухе медовом", и бычок уснул и "коньки свои развешал", и может быть, самое милосердное для неё - последовать его примеру.

Но это ещё надо суметь и успеть, ибо грядёт трансгуманизм, главный принцип которого - вечная жизнь, но! - в этом! мире. Поэтому стоит хорошо подумать над такими строками Новожиловой:

        Когда засияли небесные лучики веселья,
        тогда к лежащему под бетонными плитами
        ангелы прилетели и облепили меня,
        ангелы провели консилиум:
        "Жив будет и не узрит смерти вовеки".

То ли это решение окончательного суда над усопшим, то ли упразднение постановки вопроса об обретения вечной жизни после смерти или множества смертей и рождений, то ли ещё что... Как бы то ни было, вопрос о бессмертии, точнее - о его формах становится главным в наступающую эпоху.

На мой взгляд, лучшее стихотворение подборки - "А патанатом сказал - инсульт..." Оно описывает проводы умершего, надо понимать, старого мира и всего, с ним уходящего, а для оставшихся жить это - "на двадцать минут остановка "Морг", / а дальше нам снова в рейс", то есть жизнь продолжается - другая, со в "памяти скорбным врезом". В этом стихотворении хорошо всё - и что "тронулись с Богом в последний путь", и "венки из тряпичных роз", лично мне напоминающие известное стихотворение Анненского про "траурные дроги" ("Облака плывут так низко..."), и про обычную в таких случаях "снедь", и про то, что сопровождающих - "семеро" (об этом надо писать отдельную статью), и обращение к старому миру, который "смешно и нелепо врал" и который больше всего любил "Тот, Который прибрал" его - то есть цивилизация идёт себе предначертанными Свыше путями. И ушедшее никогда не увидит нынешних - "таких небес".

Позволю себе единственное уточнение в картине, которую нарисовала Елена Новожилова. Она пишет так:

        А тот,  кто не коверкает темы,
                                                не лепит фонемы,  морфемы,
        кто ходит по правилам и не способен
                                                                    на колоратурное "мля" -
        у того из зада торчат микросхемы,
                                                       он не с планеты Земля.

Да, мы, люди "планеты Земля", осваиваем "колоратурное "мля"" - располагаясь в новой реальности на нашей планете и ища способы для её описания. НО! Те, у кого "из зада торчат микросхемы", тоже с "планеты Земля". Ибо наша цивилизация вступает в мир, реалии которого определяются 6-м технологическим укладом. Так что, welcome в новую реальность, господа! И браво Елене Новожиловой!




    Стихи Артёма Ушканова читайте – здесь –
    Видео обсуждения смотрите здесь

    Рецензии:

В одном из стихотворений Артем Ушканов сформулировал свою творческую задачу - "сказать негромко", но при этом так, чтобы мир от этих негромких слов дрогнул: "такими словами, чтоб снег занавеской стекал по карнизам". Эти негромкие слова называют простые, понятные, даже обыденные вещи и явления: снег, снежные улицы, ливень, бабочка. Но во взгляде смотрящего на мир читается не только удивление, но и тревога.

Да, героя Артема Ушканова все удивляет, поэтому так много сравнений и метафор в его стихотворениях: дом "обтянут снегопадом, как марлей", "улицы слепились в сплошной комок хлопка", бабочка "нитью вдета в воздух, как в иголку", дорога похожа на тонкий стебель, капли дождя - на бисер. Все эти сравнения и метафоры в совокупности создают образ очень гармоничной и хрупкой реальности. И в этой связи можно обратить внимания и на эпитеты "бережно", "неопасный". Герой Артема - это человек, которого ранят простые, даже обыденные вещи: в его стихах как будто бы нет крупных мазков, крупных величин, почти не фиксируется никакой травматичный, губительный опыт - социальный или любовный, по крайней мере, прямо не называется. Герой раним неопасным способом - например, настоящим событием для него становится утренний снегопад. Но вся наша жизнь и состоит из таких незначительных, повторяющихся событий и явлений. То, что происходит постоянно, уже не замечается, не вызывает эмоций.

А Артем показывает, что подлинный человек - это тот, кто способен переживать обыденное как новое, видеть чудо там, где его, казалось бы, нет. Он создает образ неяркого мира: из цветов - только черный (черная ваза) и зеленый, но этот зеленый тоже неяркий, тлеющий.

В этом угадывается продолжение акмеистической традиции с ее вниманием к обыденной реальности. Чтобы принять и полюбить ее, нужно особое мужество. Отсюда - так много предметных деталей в стихотворениях подборки: цветок, ваза, перчатка, лопатка, зарядка. Мир состоит из привычных предметов, мир только из них и состоит, как показывает Артем Ушканов. Характеризуя его поэтику, я бы выбрала слово "камерность". В стихах Артема присутствуют такие категории, как "страх" и "счастье", но автору удается очень тонко раскрыть психологию человека - показать, что "страх" и "счастье", "удивление" и "тревога" переживаются одновременно: чистых состояний, чистых эмоций не существует. Но чтобы попасть в эту психологию, автор выбирает очень простые, тоже неяркие, как его мир, слова. В этом (в том числе и в этом) и проявляется поэтический талант Артема Ушканова.

Одним из самых показательных стихотворений подборки, на мой взгляд, является стихотворение "Бабочка среди многоэтажек...". Оно восходит и к "Бабочкам" Фета и Набокова, к "Восьмистишиям" Мандельштама (к третьей части - "О бабочка, о мусульманка..."), и к "Бабочке в госпитальном саду" Тарковского. Но, наверное, для Артема определяющей служит, прежде всего, фетовская традиция и фетовские формулы "Целый мир от красоты" и "То, что вечно, - человечно". Умение так тонко переживать всю эту неяркую красоту вырастает из глубокого, нутряного переживания ее смертной природы.

Тема смерти - одна из сквозных в подборке, но автор раскрывает ее тоже очень непрямо, тонко и выводит читателя на философскую мысль о том, что смерть преодолевается через опыт смирения, принятия мира. Интересно построено стихотворение про кладбище: собственно про кладбище - только последняя строка, при этом очень неоднозначная ("На кладбище доброе утро"), а весь текст строится как описание мертвого цветка, но он оживает под взглядом смотрящего на него человека: "Вспорхнул, / приземлился к тебе на перчатку, / <...> теперь его стебли / Cоприродны венозным теченьям на карте ладони". И получается, что смысл смерти в том, чтобы кто-то другой, переживая эту смерть, стал по-настоящему живым: "Закрывает глаза - чтоб навстречу открылись другие".

В первом стихотворении подборки конструируется образ страшного мира: отовсюду на человека смотрит смерть. Но страх смерти преодолевается в неясном звуке: "Но рождается легкий гул с безымянной скоростью, / Заполняет пространство, / и страх исчезает полностью". Этот гул похож на тот, который А. Ахматова описала в цикле "Тайны ремесла": "какая-то истома", "неузнанные голоса", "бездна шепотов и звонов". По версии Артема Ушканова, этот неясный ритм, музыка стиха и позволяет гармонизировать внутреннее и внешнее пространство, сделать так, чтобы страх исчез. Интересно, что ритм стихотворений Артема - "переломанный", как он сам выразился. Многие тексты написаны акцентным стихом: перебой ритма нужен, чтобы на уровне поэтической метрики выразить идею дисгармоничности бытия, его неровности и одновременно подлинности, потому что подлинный мир не может быть ровным, "правильным" и логичным.

Артему Ушканову, на мой взгляд, удается явить чудо поэзии. Этот очень молодой автор, безусловно, обладает большим поэтическим талантом.



    Александр Марков

Конечно, Михаил Гронас - поэт, давший заочно немало уроков Артёму Ушканову. Есть и другие учителя поэта - например, Ольга Седакова явно научила говорить с равным целомудрием о жизни и смерти. Непрямые образы смерти в этих стихах, такие как марля, снег, платок, - отчет об этом уроке. Но есть в этой поэзии то, чему нельзя научиться, что можно только открыть в ходе начального поэтического опыта, первых вдохновений. Прежде всего, это внимание к шуршащему, звучащему, целлофану, что не звучит - то проволока немоты. Поэт открывает звуки примерно как мы в детстве открываем свойства предметов - чайник горячий, об него можно обжечься, лёд холодный и обижает нас своей холодностью, а свитер мало того что неудобный, так еще и колючий. Но здесь нужно, чтобы этот опыт "приземлился к тебе на перчатку" - ты уже достаточно отошел от детства, чтобы обращаться к себе на ты, требуя при этом от себя отчета, а не просто удивляясь странному состоянию мира.

Другое необычное в этой поэзии - иконическая симметрия, что стихотворение про бабочку выглядит симметрично как бабочка с крыльями. Это продолжение такого аналитического прислушивания к самому ближайшему шелесту, к звону в ушах - если что-то раздается в воздухе, значит, симметрично раскрылись и захлопали крылья. Здесь техника Артёма Ушканова радикально отличается от любой фигурной поэзии не только барокко, но и авангарда - это не испытание пределов письма для того, чтобы стих зазвучал, как в барокко или авангарде, а наоборот, свидетельство того, что бабочка, вместе со стихами о ней, уже расписалась в воздухе.

С этой работой со слуха связано искусное обращение с глагольными формами - мы читаем "не знающие по-людски", а рядом "прочно землей согреты". Получается, что неопределенная форма - это как бы неопределенное настоящее, которое вроде бы отошло в прошлое, но может поджидать нас и в будущем, в будущем можно онеметь, а определенная форма - это как бы и есть подлинное настоящее, "подлинная суть", когда земля не просто дает жизнь, а позволяет прочно говорить обо всём, о родах и видах, о ритмах и переживаниях. Джаз-импровизацию о подлинности поэт начинает только после того, как правильно расставит глагольные времена и виды.

В этих стихах меня смутило многое, например, скопление варваризмов, как "вердикт - эксперт". Метафора становится предметом не-остраненного наблюдения "продолжающий тлеть зеленым": здесь чувство глагола изменило поэту, либо это напомнит поп-песню про зеленоглазое такси, либо метафорику прозы, как человек долго смотрит на огонь, а потом столь же долго - на светофор. Энергии, превращающей это в настоящую поэзию, таким фразам не хватает. Несколько эпитетов показались банальными: "фольги серебристой", а она какой еще бывает в супермаркетах? Я бы в стихах не начинал бы фразу с "а" или "типа" - примерно по тем же причинам, по которым нельзя начинать в курсовой работе фразу с "А также..." - это сразу показывает отсутствие артикулированной лирической позиции, тем более что первые строки стихов обычно у этого поэта довольно музыкальны, а тут такая расхлябанность. И конечно, всех подкупает вдетый в иголку внутри воздух, но в слове "вдетый" тут звучит "детый" - это можно было бы обыграть, как будто бабочка и иголка прячутся в воздухе, играют в прятки; но эта игра, как мне кажется, здесь не сыграна. Поэтому, конечно, нашему поэту можно пожелать еще щепотку музыки, которая сильнее щепотки любой соли остроумия.



Всегда интересно, когда разбираемый автор сам говорит о своём предшественнике и учителе и подчёркивает влияние - потому что чаще всего авторы этого влияния стесняются, что лично мне не близко (хотя и психологически понятно): но культура живёт диалогом. Ахматова говорила о Пушкине как о горне, который не стесняется тащить самые разные влияния в свои стихи, потому что на выходе всё равно получается своё, пушкинское. В своём эссе "Свет и снег в поэзии Михаила Гронаса", ставшем победителем конкурса журнала "Prosodia" "Пристальное прочтение поэзии", Артём сам называет Гронаса значимым для себя автором, - и это сразу вызывает симпатию: во-первых, потому что автор не стесняется подчёркивать преемственность, во-вторых, потому что поэт значительный и нетривиальный. Это эссе, как мне кажется, служит некоторым подспорьем, чтобы выяснить некоторые смыслы, важные для самого Артёма. "Во-первых - это полуразрушенное, недружелюбное пространство", - с этого начинает Артём разговор о художественном мире Гронаса, это важно ему в поэзии предшественника, и мы видим схожий мотив в первой же строке подборки: "Одному оставаться страшно в пустой квартире". Похожее наблюдается и во втором стихотворении: "Типа прогулка. Всюду прицелы фар...", где "недружелюбие" и скепсис лирического героя лексически усилены этим разговорным "типа". Но и в том, и в другом случае у Ушканова идёт преодоление замкнутости художественного пространства: в первом случае оно происходит благодаря "лёгкому гулу" - этот гул вполне метафизический, отсылающий, возможно, к поэзии парижской ноты и выводящий написанное на уровень поэзии, не дающий высказыванию остаться в коммуникативных границах (до чего тексту один шаг - есть опасность не выйти за рамки трансляции своих ощущений: "страх", "проволока немоты" и так далее - кажется, что именно в первых двух текстах всё это не рождает нового качества высказывания). Во втором случае это преодоление выражено скорее на словесном, "мыслительном" уровне (движение авторской мысли, последовательное и самодостаточное в своей структуре, а не голос стихотворения). Если проводить сопоставления, то в этих текстах остро не хватает конкретики другого участника сегодняшнего "Полёта", Всеволода Федотова - его "Норд-Оста", "Будёновска", "Беслана", которые мы видим у него в одном из стихотворений, - сами реалии, быть может, и не нужны, но сам вопрос, насколько состояние страха, "толпы раскрашенный целлофан", "фары и фонари" здесь убедительны, не может не выступать на фоне каких-то больших страхов - будь то страх социальный, страх более объективированного характера, но в любом случае выходящий за рамки обычного констатируемого "недружелюбия" мира, по отношению к которому хочется пожать плечами: ну, страшно и страшно одному в квартире - но насколько велик этот страх фактологически и удалось ли автору убедить нас, что он важен, именно при помощи эстетической магии стихотворения? Ведь последнее - магия - может (да и должно в поэзии) затмить "объективный" или "фактологический" характер описанного ощущения.

Читаем дальше эссе: "Сам лирический герой не отличается какой-то особой выдержкой, не скрывает своих приступов малодушия и хандры по поводу окружающего мира", - говорит Артём Ушканов о Михаиле Гронасе, и, как и герою его эссе, ему очень важна семантика преодоления, ситуативности этого состояния: "совершенно жуткий, недобрый, разломанный и уродливый мир всё же преодолевается автором - во второй книге", - пишет Артём, и тут для него значим образ света, который становится одним из ключевых в поэтике предшественника. Слово "светло" повторяется им применительно к учителю несколько раз, и тут можно повторить его слова - что и от стихотворений в представленной подборке (начиная с третьего, по крайней мере) тоже становится светло. Мне кажется, преодоление этого мира мнимостей происходит именно благодаря визуализации, уходу от лирического "я": если говорить о композиционном строении подборки, то это, безусловно, движение в сторону десубъективации высказывания, и пока что этот путь представляется наиболее плодотворным. Кроме того, мне кажется, наиболее удачны в подборке нерифмованные высказывания, где на уровень поэзии выводит именно визуализация образа и умение видеть мир под нетривиальным углом (тогда как необязательность рифмы это высказывание только сковывает; так, сближенная дактилическая рифма в первом тексте - "скоростью/полностью" - не рождает новой взаимосвязи слов; во втором же стихотворении рифмование кажется откровенно необязательным на фоне доносимого месседжа, который вполне вещь-в-себе, а рифмы "мотив/немоты", "фонари/ритм" вызывающе неточными, но не работающими на качество художественного целого). Кстати, "вердикт", который "огласит эксперт" "под переломанный, пущенный фоном ритм" - в своём роде программное высказывание, и внутренняя рифма "вердикт/эксперт" гораздо более семантически значима, чем концевая "обязательная" "фонари/ритм" - столкновение в одной строке этих иноязычных, слегка дубово-канцелярских слов как раз отлично отражает тот мир мнимостей, из которого лирический герой ищет выход. Всё громогласное и определённое не выдерживает здесь проверки на прочность; в свою очередь, как противопоставленность "эксперту, выносящему вердикт", присутствует собственная сила "сказать негромко" (что тоже можно было бы счесть "программным", если бы не ощущение неуместности этого слова - которое стоит в одном стилистическом ряду с негативно окрашенными "экспертом" и "вердиктом").

Безусловно удачна вся вторая часть подборки, начиная с цикла с эпиграфом из Алексея Кудрякова: здесь вместо фиксации чувств ЛГ появляется таинственная взаимосвязь вещей, в которую не хочется вдумываться на рациональном уровне (и такое нежелание вдумываться в смыслы, в противоположность безоговорочному принятию и эстетическому созерцанию, для меня скорее плюс). "Бабочка среди многоэтажек / Нитью вдета в воздух как в иголку" - замечательное приращение смысла по отношению к образу бабочки в русской поэзии (Иванов, Мандельштам, Тарковский, Рыжий). "Он теперь облекается в бисер, теперь его стебли / Соприродны венозным теченьям на карте ладони" - удачный пример силлаботонического высказывания, не закрепощённого рифмой, пока что автору явно мешающей; здесь наблюдается гармония между десубъективацией высказывания (как собственным невмешательством, отстранением от лирического "я" и типично гронасовским желанием не потревожить этот мир, фиксировать его с отстранённой позиции) и собственно формой - монтажным принципом повествования, выраженным в парцеллированных конструкциях с открытым финалом. Музыка этого стихотворения удивительна, как и следующего - "Тонкий стебель проезжей части", но в последнем опять подводит рифма: "экраном / вечерам он" - концевое созвучие побуждает закончить на "ом", и вначале проговариваешься: "вечераном". Но это можно было бы счесть малозначительной придиркой, если бы не в принципе неуместность составной рифмы в этой речи (в этой виртуозности как будто включается авторское рациональное усилие, противопоставленное той самой десубъективации речи с её бережным самоустранением. Ну а "домом/зелёным" просто цепляющая глаз неточная рифма, хотя заметна определённая прихотливость вообще в расширительном понимании рифмы, пронизывающем стихотворение - тут ведь значима и вся троица с концевым "и": "части/ветки/розетки"; и "экраном" не менее связано с "домом", чем, например, "вечерам он" и "зелёным" - такое понимание рифмы как расширительного, внутриконтекстуального созвучия уже само по себе хорошо, но в этом стихотворении, на мой взгляд, не сработало). Как бы там ни было, стихи Артёма Ушканова, как сказал бы Андрей Гришаев, "незащищённые" (на семинаре Леонида Костюкова одно время бытовало такое понятие - "незащищённые стихи", и, например, Евгений Никитин любит говорить именно так, сейчас захотелось вспомнить его определение). В его мире быть ранимым значит быть подлинным, отчётливо проявлено само направление движения и есть ощущение стихотворения как мелодического объекта. И предстоит ещё идти к своему голосу; желаю автору удачи на этом пути.




    Стихи Всеволода Федотова читайте – здесь –
    Видео обсуждения смотрите здесь

    Рецензии:

    Александр Марков

Стихи Всеволода Федотова отличаются особым доверчивым взглядом, как может доверять только вечность, та самая, о которой в поговорке говорится, что с ее точки зрения многое становится яснее или даже объемное. Такая вечность уже не холодная, а заинтересованная в предметах и даже подробностях бытия. Но среди всех взглядов "с точки зрения вечности" взгляд Федотова отличается особой доверчивостью - достаточно прочесть стихотворение о детстве, где впечатления от телевизора с Бодровым и Будёновском соединяются с первыми падениями с велосипеда или столкновением с хулиганами. Ложно думать, что в этом стихотворении противопоставляются золотое детство и ужасы, показанные по телевизору, - оно устроено скорее как титры немого кино, кинематограф до Кулешова и Эйзенштейна, когда мы понимаем, что все мы тоже как бы оказались в одном съемочном павильоне, и можно из картона сделать гору, а из падения на батут - падение в пропасть.

Конечно, многие при чтении этих стихов вспомнят Ивана Ахметьева, и это законная ассоциация. Но я вспоминаю другое имя - Линор Горалик. Этот мир, детский и взрослый, игровой и серьезный - в котором уже не действуют прежние правила монтажа повествования, ассоциативных сцеплений, а надо заново научиться обращаться к людям, зверям и вещам. Читая о партизане, который лишил противника связи и поплатился жизнью, мы не просто возвращаемся в историю или открываем для себя, что история прошлого касается и нас. Мы начинаем уметь с помощью простого слова, вроде "лишение", говорить о том, где мы оказались сейчас.

Такая простота и доверчивость одного-единственного слова приводит к тому, что в этой поэзии очень важно наречие. Когда мы читаем "жалобно", то за этим словом стоит не грусть, а какая-то растерянность, сетование, желание начать разговор. Или "снова и снова" - это не риторическая возгонка эмоции, но наоборот, требование сосредоточиться, быть внимательными, и только тогда жизнь откроется заново. И конечно, такой поиск одного слова приводит к тому, что обычные категории грамматики для рассказа, вроде глагольного времени, становятся не так важны в сравнении с тем, что уже произошло. "Мы полетим / над Витебском" - это не способ по-новому пережить картину Шагала в чаемом будущем, но скорее наоборот, указание на то, что мы научились давать руку, и рано или поздно научимся разговаривать.

Конечно, в этих стихах есть и то, что пока совсем меня не убедило. Слишком часто однородные члены в минималистических стихах - впечатление вялости, как будто просто вдруг решили разложить всё по полочкам и закопались в этом, а всё неоднородное отвергли. Слишком часто встречается местоимение "я", которое не приобретает ролевого смысла, это не лирический герой, а позиция речи, которая очень сужает драматургию переживания - ну как съемка неподвижной камерой в раннем кино поневоле сближала его больше с балаганом, чем с театром. Стихотворение о Рексе, которое многие здесь хвалят, напоминает считалку, как бы гадание о гибели всех нас - но невольные литературные и кинематографические цитаты нарушают чистоту жанра. И самое раздражавшее меня - иронические цитаты, такие как "величие замысла" из слова Ахматовой о Бродском, не очень срабатывают в силу своей многослойности - они напоминают колоризацию черно-белых фильмов. Но эти недостатки, вероятно, необходимые вехи на пути к по-настоящему доверчивой минималистической поэзии.



Поэтические миниатюры, ко всему прочему лишенные знаков препинания, по определению предполагают множественность смыслов. Алексей Верницкий, создатель и теоретик жанра танкетки, отметил полисемантичность малой формы и объяснил это тем, что малая форма "редко создает контекст, как правило, она живет в уже существующем". Однако когда слово помещается практически в пустое пространство, оно становится зримым, плотным и самодостаточным. Смысл в этом случае генерируется не столько по горизонтали, сколько по вертикали, как, например, в стихотворении Всеволода Федотова:

        Не выдержу

        Выдержу

        Держу

Здесь разворачивается целый психологический сюжет - через артикуляцию одного слова - "не выдержу", в котором уже звучит и "выдержу", и "держу". Интересно графическое оформление текста: пробел между первой и второй строками в два раза меньше, чем пробел между второй и третьей. Величина пробела как будто указывает на некий временной промежуток: сначала человек понимает, что он не способен "выдержать", потом через какое-то время он все-таки осознает, что способен это сделать, и еще через какое-то время наступает момент, когда он совершает то, что ему казалось непредставимым. Возможна и другая интерпретация: когда человек формулирует, проговаривает печальную установку - "не выдержу", на самом он деле он как будто признается в другом - в готовности выдержать все или удержать другого, даже, может быть, спасти. И это "держу" произносится с удивлением - как открытие: герой вдруг оказывается новым для самого себя, и это узнавание себя и становится поводом для поэтического высказывания. Стихотворение на уровне графической организации текста как будто воссоздает ситуацию падения. А следующий текст, наоборот, - о движении вверх, о полете:

        Дай руку
        Мы полетим
        Над Витебском

Интермедиальный код - отсылка к картине Шагала - позволяет раскрыть переживание взаимности как чуда: герои (скорее всего, влюбленные) не СЛОВНО летят над Витебском, а на самом деле летят над Витебском.

При чтении стихотворений Всеволода Федотова вспоминается целый ряд авторов, следующих традициям поэтического минимализма: Всеволод Некрасов, Иван Ахметьев. Также напрашивается параллель с популярной сейчас краткой твердой формой - танкеткой, генезис которой восходит к японской поэзии. Продуктивность малых жанров в современной поэзии, очевидно, связана с влиянием новых форм коммуникации - смс-сообщений, да и вообще с теми условиями, которые диктует формат экрана. Как отметил исследователь сетевой поэзии Юрий Ракита, "идеальный формат популярного сетевого текста определяется очевидной формулой: "Чем короче, тем лучше!"". Стихотворения Всеволода Федотова в хорошем смысле слова не претендуют на популярность в сети (мы понимаем обратную сторону этой популярности), поскольку отличаются глубиной подтекста, интеллектуальностью. Но, мне думается, обозначенная тенденция легко считывается в поэзии Всеволода Федотова.

Его трехстишия строятся таким образом, что последняя строка является определяющей для генерации смысла. Например:

        Одиноко мне,
        Жалобно и скверно.
        Ан нет, показалось.

Здесь узнается лермонтовское "И скучно, и грустно, и некому руку подать...", но финал трехстишия задает скрытый сюжет, который читателю приходится реконструировать. Вообще когда поэт сворачивает речь, задачей интерпретатора становится обратное - развернуть эту речь, чтобы высветить смысл. Одна из интерпретаций этого текста может выглядеть так: человеку на самом деле сложно понять, одиноко ему или не одиноко, тоскливо ему или не тоскливо, то есть состояния, в которых мы пребываем, всегда пограничны, промежуточны, и в финальной строке слышится самоирония. Это стихотворение о том, как сложно понять самого себя. Однако здесь может быть еще одна интерпретация: если объективировать свое внутреннее дисгармоничное состояние в слове, выписать его, то можно это состояние преодолеть. Получается, что это стихотворение в том числе и о терапевтической функции поэзии.

Всеволод Федотов работает с простыми понятиями, известными словами, даже устойчивыми оборотами, которые ему удается повернуть так, что они начинают пульсировать по-новому:

        Время холить
        Время лелеять
        Время друг друга

В этом стихотворении, кроме интимного, есть социальный подтекст. Последняя строфа выглядит как неожиданная характеристика целой эпохи - нашей эпохи. Современность, наоборот, очень часто оценивается как эпоха разобщенности, индивидуализма, а Всеволод Федотов формулирует противоположную установку.

Еще один пример работы с предельно простыми понятиями, которые выстраиваются в новое смысловое целое - трехстишие:

        Болит голова,
        Спина,
        Прошлое

Получается, что на самом деле у человека болит не голова и не спина, а что-то другое, но он этого может даже не осознавать. В этом психологическом стихотворении очень тонко схвачен человек. Вообще тексты Всеволода Федотова погружают в такие психологические коллизии, которые понятны каждому. Это касается не только минималистических текстов. Например, верлибр, открывающий подборку ("во втором классе..."), показывает, насколько сильна и устойчива вера человека в идеалы, навязанные системой, как сложно разувериться в истинах, которые когда-то были восприняты как незыблемые. В этом тексте угадывается концептуалистская традиция, и основной пафос стихотворения, конечно, - иронический, связанный с развенчанием советских мифов.

Отдельная тема Всеволода Федотова - это человек и история, даже у́же - ребенок и история. Тема не новая, а сама форма подачи (имею в виду стихотворение "Детство") безусловно, интересная, хотя имеющая аналоги в поэзии: текст строится как компиляция цитат, обрывков фраз, деталей. Интересно другое: автор показывает, что современный человек очень рано начинает осознавать себя субъектом истории. Это происходит под влиянием СМИ, когда, например, трагедия в Беслане переживается как собственная, когда стирается грань между воспроизведением реальности и реальностью. Детство героя начинается с велосипеда "Дружок", а заканчивается Бесланом: и после проживания этой трагедии уже невозможно оставаться ребенком. Само выказывание лишено эмоциональности, строится как сухое перечисление фактов. Но эмоция возникает при считывании внутреннего сюжета, растянутого между первой и финальной строками.

В стихах Всеволода Федотова есть то, что позволяет говорить о них как о поэзии: простота, которая оборачивается сложностью, ирония, самоирония, глубокий психологизм, подлинный трагизм и выход на конструктивные, жизнеутверждающие смыслы. Все это оказывается возможным через талантливую работу с языком, со словом, которое обретает в стихотворениях Всеволода плотность и полисемантичность.



Всеволод Федотов называет одним из своих учителей Ивана Ахметьева и, как и он, работает с минимализмом в его так называемом "смысловом" изводе (которое в большей степени зиждется на паузах между словами, чем на внимании к лингвистической стороне речи и на противопоставленности официальному советскому дискурсу, в сравнении с Всеволодом Некрасовым, учителем Ахметьева). Предлагаю вспомнить ключевую статью Михаила Айзенберга об Иване Ахметьеве, в которой есть два ключевых наблюдения: первое - "Чувствуется, как много осталось за границами кавычек, и слова останавливают наше внимание, концентрируют его своей недосказанностью" и второе: "Минимализм - первый шаг в сторону от того предела, за которым "дальнейшее - молчание". Поле паузы окружает высказывание и сжимает его почти до точки. Это точечное высказывание - и точечное попадание. Это слова, впервые догадавшиеся, что они стихи". В то же время, как мне кажется, на фоне Ахметьева и Некрасова Федотов пытается усилить беллетристическую сторону высказывания, подчеркнуть его занимательный и автобиографический элемент (и тут можно вспомнить таких авторов, работающих с техникой верлибра и с минималистической поэтикой, как Дмитрий Гвоздецкий, Николай Милешкин, Андрей Чемоданов). В первом стихотворении трагикомический эффект появляется во многом как следствие сознательного авторского остроумия, умения представить эпизод собственной жизни под небанальным углом; немаловажную роль играет семантическая выделенность слов "связи" и "жизни" ("лишил противника / связи / а его лишили / жизни" - это ведь воспринимается с несколько комической окраской не только потому, что действие происходит в школе, а нарушителя "правил" ставят в пример и называют его именем школу, - и не только на фоне пафосных, почти клишированных слов "волнение и гордость", которые здесь, конечно, выступают в игровом обрамлении, - но и на фоне слов "связи" и "жизни" с их графической выделенностью и энергичной обусловленностью межстрочными паузами. То есть, проще говоря, нет сомнений в достоверности эмоции лирического героя - но декоративный характер театра вполне ясен, и без этого словесного антуража, с голым "мессиджем", было бы скучно).

Стоит вообще отметить умение Всеволода работать с малозаметными приёмами - таковы (как и долженствует в технике минимализма) паузы между словами; вообще значимо само понятие межстрочной паузы, заметен некоторый рационализм в этом (для меня лично далёкий от поэзии, но вчуже принимаемый как свойство этой авторской вселенной) и важна свобода, обусловленная именно верлибром, его подвижностью ритмических границ. Всё это размывает границы между высказыванием коммуникативным (то есть тем, от которого в нашей памяти остаётся содержание) и надкоммуникативностью, свойственной "художественному" письму (не зря заключаю это слово - "художественность" - в кавычки, так как именно здесь это определение поставлено под вопрос). Можно сказать, что поэзия Всеволода Федотова вновь проблематизирует эти вопросы - где кончается собственно пресловутое содержание письма, само сообщение, и начинается то, что за словами, то есть то, что принято ассоциировать с поэзией. Однако, как мне кажется, по этому пути ещё есть куда идти - к индивидуализации высказывания. "Малая шаурмиада" хороша запоминаемостью, лёгкой цитируемостью, может стать частью свойского фольклора дружеского круга автора. Но лично для меня тут нулевой градус письма (вспоминая определение Ролана Барта об экзистенциалистах) ведёт уже к обнулению самого смысла письма - всё-таки заложенного в текст шутливо-альбомного сообщения недостаточно для метафизичности, без которой для меня невозможна поэзия. Не хочется говорить пафосных слов про величие замысла, благо сама сниженная стилистика представленной подборки побуждает к тому, чтобы их не говорить, - тем более, разумеется, любое, даже малозначительное сообщение предоставляет богатейшие возможности для филологической интерпретации. И всё же - совершенно антифилологично и субъективно скажу, что для меня этого недостаточно, и слишком усердствовать в поиске смыслов не всегда хочется. Часто запоминается сама содержательная конструкция - при этом невозможно не процитировать приевшееся высказывание Мандельштама о том, что "там, где наблюдается соизмеримость вещи с пересказом, там простыни не смяты, там поэзия, так сказать, и не ночевала": именно так, на мой взгляд, происходит в текстах про кошку и комиссара Рекса - хотя, повторюсь, при филологическом усилии и достаточной степени толерантности и в таких текстах можно найти всё, что угодно, вплоть до глубокого смысла. В таких случаях - последовательной нарративизации - уже приходится сосредотачиваться на каких-то сторонних поэзии вещах, "идти" уже от смысла, а не от того, как этот смысл работает в тексте и аранжирован художественным приёмом: в принципе усилие формы в "малых" вещах Федотова не так очевидно, как в первом тексте подборки. Со всей субъективностью предположу, что "не выдержу / выдержу / держу" - это хорошо (потому что понятно и афористично; причём афористично, говоря банально, в "общечеловеческом ключе"), но от этого можно идти к чему-то большему, насколько это позволяет техника минимализма, - не сосредотачиваясь на простой запоминаемости и на резонансе с читателем, а идя к художественному смыслу.

Гораздо отчётливее сила приёма работает в стихотворении "Детство", где есть и движение исторического времени, и точечные уколы смысла, которые неотделимы от размывания нарратива - детали предстают как самодостаточные в стихотворении без дополнительной нагруженности эмоцией (и благодаря отсутствию этой нагруженности: она убрана как минус-приём), но и - в прямой связи с этим - богатые в своей полиинтерпретативности (приходится и восстанавливать даты, и восстанавливать реалии жизни лирического героя, как археолог - облик доисторического животного по двум-трём костям). То есть усилие читающего здесь где-то на грани исторического (связанного с "общностью" исторических контекстов, о которых сигнализируют нам Будёновск, подлодка "Курск", "Беслан") и биографического (тем, как это всё отражается в жизни лирического героя; мы постоянно вынуждены думать о том, сколько ему было лет и что же, собственно, с ним происходило), но, возможно, именно в этом и заключался смысл текста - в ненарочитой попытке вывода нас за границы поэзии и в конечном счёте - возвращаясь к началу рецензии - в проблематизации её границ. Но всё же главная проблема видится мне в необязательности высказывания: её Всеволод Федотов решает с переменным успехом.




© Людмила Вязмитинова, Ирина Кадочникова, Борис Кутенков, Александр Марков, 2021-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2021-2024.
Орфография и пунктуация авторские.





НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"
Андрей Бычков. Я же здесь [Все это было как-то неправильно и ужасно. И так никогда не было раньше. А теперь было. Как вдруг проступает утро и с этим ничего нельзя поделать. Потому...] Ольга Суханова. Софьина башня [Софьина башня мелькнула и тут же скрылась из вида, и она подумала, что народная примета работает: башня исполнила её желание, загаданное искренне, и не...] Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" [Сутки через трое коротких суток / переходим в пар и почти не помним: / сколько чувств, невысказанных по сути, – / сколько слов – от светлых до самых...] Надежда Жандр. Театр бессонниц [На том стоим, тем дышим, тем играем, / что в просторечье музыкой зовётся, / чьи струны – седина, смычок пугливый / лобзает душу, но ломает пальцы...] Никита Пирогов. Песни солнца [Расти, расти, любовь / Расти, расти, мир / Расти, расти, вырастай большой / Пусть уходит боль твоя, мать-земля...] Ольга Андреева. Свято место [Господи, благослови нас здесь благочестиво трудиться, чтобы между нами была любовь, вера, терпение, сострадание друг к другу, единодушие и единомыслие...] Игорь Муханов. Тениада [Существует лирическая философия, отличная от обычной философии тем, что песней, а не предупреждающим выстрелом из ружья заставляет замолчать всё отжившее...] Елена Севрюгина. Когда приходит речь [Поэзия Алексея Прохорова видится мне как процесс развивающийся, становящийся, ещё не до конца сформированный в плане формы и стиля. И едва ли это можно...] Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике [Авторский вечер филолога, академического преподавателя и поэта Елены Ванеян в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри" 18 января 2024 года в московской библиотеке...] Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... [У жизни новая глава. / Простим погрешности. / Ко мне слетаются слова / на крошки нежности...] Лана Юрина. С изнанки сна [Подхватит ветер на излёте дня, / готовый унести в чужие страны. / Но если ты поможешь, я останусь – / держи меня...]
Словесность