Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




ПРАЗДНИК ТОПОРА

ЧАСТЬ ВТОРАЯ



Глава пятая. Любовь

Возвращаясь с работы, Свидригайлов отпустил шофёра с машиной в центре города: ему хотелось одному немного прогуляться по набережной Невы. Давно уже не бродил он просто так, без надобности по улицам. Но сегодня ему необходимо было побыть наедине с самим собой, проанализировать некоторые волновавшие его обстоятельства и принять в их отношении немедленные решения. Однако, чем больше Свидригайлов размышлял, тем больше убеждался он в своём бессилии что-либо поправить или изменить.

"Что же такое случилось с миром в последнее время, - думал он, - что уж и Свидригайлову не дана больше власть сделать всё по-своему, что уже и он должен покориться?"

Все последние недели он старался казаться спокойным, но в его душе, помимо его воли, бушевали настоящие бури. Страсть к Дуне, которая, быть может, прошла бы со временем, если бы он больше никогда не встречался с ней, разрасталась теперь, когда она приходила в его дом почти каждый день, навещая Марфу Петровну, с новой силой. Каждый украдкой брошенный взгляд, каждое услышанное им слово, вылетевшее из её уст, но больше всего сознание её нынешней абсолютной недоступности наполняли его такой сильной тоской по этой девушке, что ему самому становилось страшно. Он, Свидригайлов, управлявший уже десять лет подряд сложным механизмом одного из самых больших ленинградских предприятий, не мог теперь справиться со своими собственными чувствами! Догадывалась ли Марфа Петровна, приглашая к себе Дуню чуть ли не каждый день, хлопоча перед его носом обо всех этих приготовлениях к свадьбе, после которой Дуня - его Дуня, его любовь - должна окончательно и безвозвратно перейти в руки другого человека, догадывалась ли Марфа Петровна, что всё это сводит его с ума?

Не в первый раз уже приходила Свидригайлову в голову мысль, что эта странная, в сложившихся обстоятельствах даже противоестественная дружба с Дуней, которую теперь так старалась поддерживать его жена, эта абсурдная идея срочно выдать её за Лужина вовсе не были безобидной блажью, которой Марфа Петровна предавалась от нечего делать. Всё яснее вырисовывались перед ним истинные намеренья его жены, а именно - отомстить ему за причинённое ей душевное и телесное страдание. Да, она прекрасно понимала: никакими нарядами, никакими ласками не овладеть ей теперь сердцем Свидригайлова, которое - и это было для неё наверняка самым страшным открытием последнего времени - она никогда и не могла назвать по-настоящему своим. И вот теперь, так думал Свидригайлов, Марфа Петровна решила отыграться на нём, устраивая ему эту пытку, выставляя перед ним Дуню, как кусочек торта на подносе, готовая в то же время в любой момент ударить своего мужа по пальцам, если тот посмеет протянуть их к предназначенному для другого лакомому блюду.

"Браво, Марфа! - думал Свидригайлов. - Великолепный расчёт! Ты мне, правда, становишься всё ненавистнее. Но зато я и сам себя теперь выносить не могу. Ты хорошо это устроила! Но в одном ты просчиталась, одного ты не смогла предусмотреть..."

Свидригайлов улыбнулся, довольный, что и в таких обстоятельствах ему удалось найти выход и взять инициативу в свои руки...

Однако ведь он ещё о чём-то хотел подумать. Ах да, Костя! Костя, остававшийся всё это неспокойное для семьи Свидригайловых время один на даче, что, разумеется, было для его же пользы, не явился неделю назад на первый вступительный экзамен в университет. Это было бы ещё ничего, Свидригайлов мог бы даже в такой ситуации всё уладить и поправить, благодаря своим связям. Но Костя - чего конечно никто не мог ожидать - вдруг исчез совсем. На дачу ему было не дозвониться, и когда обеспокоенный Свидригайлов сам срочно приехал в Солнечное, он нашёл только коротенькую записку на столе в гостиной: "Я ухожу. Не ищите меня. Никогда." Никаких дальнейших объяснений. Свидригайлова удивило, что Костя ушёл, не взяв почти ничего из своей одежды или личных вещей. В остальном же этот поступок даже не очень шокировал его.

"Молодёжь! - думал он. - Юношеский экзальтированный максимализм. Нечего особенно волноваться - взрослый парень. Захочет кушать - придёт".

Ему удалось даже немного успокоить Марфу Петровну, которая при первом известии о пропаже Кости расплакалась, стала истерично обвинять своего мужа и даже собиралась звонить в милицию. Свидригайлов запретил.

- Чем меньше мы показываем, что хотим его обратно, тем скорее он сам вернётся, - убеждал он жену.

Но прошла неделя, а от Кости не было никаких известий. Хладнокровие постепенно покидало Свидригайлова. Тут тоже надо было что-то решать...

Размышляя, Свидригайлов зашёл в Адмиралтейский сад. Группа курсантов, высыпавших из училища, весело пронеслась мимо него.

"Сюда бы Костю отдать, - подумал он. - Жаль, поздно уже, там с пятнадцати лет принимают..."

Вдруг на противоположной стороне аллеи, у фонтана, там, где иногда сидели продавцы матрёшек, пытавшиеся сбыть свои изделия иностранным туристам, или художники, рисующие за пять рублей портрет любого желающего, он заметил к своему удивлению самого Костю. Точнее выражаясь, Свидригайлов узнал Костину одежду (правда, уже довольно несвежую и потрёпанную) на сидевшем на каменной ограде фонтана типе, в котором ему вовсе не так легко было идентифицировать своего сына. Этот парень был, пожалуй, худее Кости и имел очень неаккуратный вид, что, насколько мог вспомнить Свидригайлов, никогда не случалось с его сыном, даже когда тот на несколько дней оставался один дома или на даче. Немытые и непричёсанные волосы, лоснящиеся от грязи джинсы - таким Свидригайлов ещё не видел Костю. Кроме того, несмотря на то, что погода стояла скорее пасмурная, глаза сидевшего у фонтана типа были скрыты за тёмными очками. На земле перед ним лежали листки бумаги, на которых подошедший поближе Свидригайлов заметил нарисованные красным мелком ломаные линии. То тут, то там эти линии складывались в изображения реальных предметов: домов, людей или цветов, но так, как их мог бы, пожалуй, нарисовать пятилетний ребёнок. По крайней мере, так показалось Свидригайлову, и у него защемило сердце при мысли о том, что какое-то отчаявшееся существо, пусть даже и не его сын, раскладывает эти жалкие творения на улице для продажи.

"Однако ведь это и вправду должен быть Костя", - мелькнуло у него в голове, и тут уже он ощутил, что к чувству жалости примешивается почти настоящий ужас.

Свидригайлов стоял прямо напротив него, кругом, в непосредственной близости от них не было ни души, так что Костя должен был сразу же заметить своего отца, но он сидел по-прежнему неподвижно, не выдавая ни единой эмоции.

"Может, всё же не он", - понадеялся Свидригайлов и подошёл ещё ближе, даже, будто случайно, наступил носком своего начищенного ботинка на один из рисунков.

Костя (теперь у Свидригайлова уже не было сомнений, что перед ним находится его сын) никак не отреагировал, только, казалось, немного опустил голову.

- Костя! - позвал Свидригайлов.

Опять никакой реакции.

- С тобой отец разговаривает! - воскликнул разъярённый Свидригайлов и, протянув руку, сдёрнул с него тёмные очки.

За ними оказались немного растерянные Костины глаза, под одним из них Свидригайлов заметил свежий, ещё красный синяк. Костя быстро поднял очки и поспешно снова надел их. Затем он, не говоря ни слова, стал собирать свои рисунки в папку. Свидригайлов смотрел на него сверху вниз, не зная, что делать дальше.

- Костя, - произнёс он наконец сдавленным голосом, - что с тобой? Кто тебя обижает? Тебе надо помочь?

Костя выпрямился, посмотрел на отца, будто собираясь что-то сказать, но вдруг резко повернулся и быстро пошёл прочь. Свидригайлов после секунды колебания направился за ним.

- Постой, постой, - кричал он ему вслед. - Ну скажи, что мы с мамой тебе сделали? Мама плачет каждый день. Скажи хоть, где ты живёшь? Возьми хоть деньги!

Свидригайлов поспешно открыл кошелёк и, вынув из него всё содержимое, потряс вслед Косте разноцветными бумажками. Но тот даже не обернулся. На перекрёстке около Исаакиевского собора он перебежал дорогу на красный свет, чуть не попав под машину, оставив всё ещё размахивающего в воздухе деньгами Свидригайлова стоять на другой стороне улицы.

Завернув в маленький переулок, Костя некоторое время продолжал идти очень быстрым шагом. Лишь окончательно убедившись в том, что отец больше не мог преследовать его, он пошёл медленнее, бережно прижимая к груди свою папку. Миновав довольно большой отрезок пути, ведущий через пыльные ленинградские дворы и закоулки, он скрылся в подъезде одного старинного дома, имевшего крайне заброшенный вид. Впрочем, благодаря сохранившимся то тут, то там остаткам ионических колонн, он не производил мрачного впечатления, а имел, скорее, некоторый шарм, свойственный тронутым печатью времени остаткам древних цивилизаций. Костя поднялся на второй этаж, открыл незапертую на замок железную дверь, на которой яркими красками было намалёвано лицо какого-то монстра, и вошёл в плохо освещённый коридор, стены которого также украшали яркие фантастические мотивы. Громкая музыка оглашала всё помещение, так что оживлённые разговоры и смех, доносившиеся из многочисленных комнат, были едва слышны.

Костя снял очки и открыл дверь одной из комнат. Внутри царил ещё больший полумрак, чем в коридоре, плотно прикрытые шторы лишь с трудом пропускали дневной свет, да ещё лампочка магнитофона, из которого раздавалась громкая, выдержанная в неровных прыгающих ритмах музыка, отбрасывала зелёные рефлексы на противоположную стену. На кровати сидел Володя, и даже в темноте можно было различить крайне недовольное, даже пугающе злое выражение его лица.

Осторожно перешагнув через лежавшую на полу посреди комнаты гигантских размеров гипсовую руку, чьи пальцы на кончиках превращались в жадно разевающих свои пасти мифических змей, Костя приблизился к магнитофону, убавил звук и, опустившись на пол перед так и не взглянувшим в его сторону Володей, потёрся щекой о его колено. Володя грубо оттолкнул его ногой.

- Не смей лезть ко мне, когда тебя не просят! - сказал он резко, однако не повышая голоса.

Костя смотрел на него широко открытыми удивлёнными глазами.

- Ты же вчера сказал мне, - произнёс он дрожащим голосом, - что этого никогда больше не будет. Ты обещал сдерживать себя...

- Если бы я себя не сдерживал, ты бы вчера одним синяком не отделался, - возразил Володя пугающе спокойным тоном. - С каждым днём ты всё больше и больше выводишь меня из себя. Вот что это сейчас значило? Если тебе хочется лизаться, найди себе кого-нибудь другого. Я не собираюсь тут играть роль твоей девочки для увеселений.

Костя с трудом подавил подступающие к горлу рыдания.

- Я сегодня встретил на улице своего отца, - сказал он, только чтобы переменить тему.

Володя ничего не ответил.

- Он хотел, чтобы я вернулся домой, - продолжал Костя.

- Что же ты медлишь? - мрачно спросил Володя. - Там наверняка лучше, чем здесь.

- Как ты можешь говорить такие вещи? Разве ты не понимаешь, что мне больше нет туда дороги? Я никогда ещё не был так счастлив, как в эти последние дни. Я не представлял себе раньше, что это значит - рисовать не тогда, когда у тебя случайно выдастся свободная минута между уроком французского и просмотром новой видеокассеты, а посвятить этому всё своё время, все свои силы, жить только для этого! Разве я знал до того, как встретил тебя, что такое возможно? Я, мои чувства, лист бумаги, рвущиеся наружу мысли, которые теперь уже невозможно сдержать, а вокруг пустота, невесомость, отсутствие всяких связей, неограниченная свобода... Послушай, сегодня я пошёл продавать свои рисунки на улицу. При этом я прекрасно понимал, что ничего не продам, но тут дело было в принципе. Я хотел знать, смогу ли я переломить себя, смогу ли, не стыдясь, выставить перед собой на площади все эти дикие, странные, никому не понятные и не нужные работы. Сначала, конечно, я чувствовал себя ужасно униженным из-за всех этих пренебрежительных замечаний (кто-то даже объявил меня психом), но потом моё замешательство прошло, мне стало ужасно легко, как может быть легко только человеку, которому нечего терять, ни денег, ни друзей, ни репутации, которому нечего бояться, потому что нечего скрывать. Я обязательно пойду туда ещё, нет, не продавать (это всё равно бесполезно), а просто так стоять, ради этого безумного, головокружительного ощущения, когда ты один бросаешь вызов всему миру. О Володя, разве я теперь променяю свою свободу на родительскую квартиру и на карьеру юриста? Ты-то должен меня понимать! Ты... ты единственный человек, который мне теперь небезразличен, поэтому... мне так грустно, что ты вчера...

- Ах, оставим это, - почти добродушно отозвался Володя внимательно слушавший до сих пор его монолог, - у меня было плохое настроение. Я действительно сорвался. Ты же не будешь дуться на меня теперь сто лет из-за какого-то синяка. До свадьбы заживёт. И больше об этом ни слова, - Володя дружелюбно похлопал его по плечу.

В это время в дверь постучали, и, не дожидаясь, пока их пригласят войти, на пороге показались две девушки. Одну из них Костя уже знал. Володя за глаза называл её Инфузорией из-за того, что она всегда носила смешные, старомодные туфли с острыми удлинёнными носками. Инфузория вообще одевалась довольно нелепо и вся была маленькая и круглая как колобок, но всегда смешливая и весёлая. С тех пор, как Костя с Володей поселились в освободившемся на лето ателье одного скульптура, которого Володя, будучи сам едва с ним знаком, уговорил оставить ему ключи, Инфузория пару раз навещала их, приносила какие-то продукты и даже по собственной инициативе прибирала в комнате и готовила обед. Костя подозревал, что она влюблена в Володю. Володя не прогонял её, но и не проявлял к ней, казалось, ни малейшего интереса. Вторая, вошедшая вместе с Инфузорией девушка была её полная противоположность: худенькая, одетая в строгое серое платье, с серьёзным, немного бледным, без капли косметики лицом, чью правильную форму подчёркивали зачёсанные назад и убранные наверху в узел светлые волосы. Эта незнакомая девушка чувствовала себя заметно не в своей тарелке, но, видимо, изо всех сил старалась казаться спокойной, поэтому её красивое лицо имело какое-то уж слишком строгое, почти надменное выражение.

- Это он! - весело закричала Инфузория ещё с порога, показывая на Володю, - тот самый поэт. Узнала?

Стоявшая рядом с ней девушка потупила взгляд и, казалось, побледнела ещё больше.

- Рита, - продолжала Инфузория, толкнув свою спутницу под локоть, - просто в восторге от твоих стихов, знает почти все наизусть. Она уже видела тебя на одной вечеринке, но тогда ты был с Ло, и она не решилась подойти...

Рита, нахмурив тонкие чёрные брови, дёрнула её за руку.

- А что? Ты же сама хотела познакомиться, - пожала плечами Инфузория.

Рита приоткрыла свой маленький розовый ротик и судорожно глотнула воздух. Было видно, что она очень волновалась.

- Ну и какие же вы стихи наизусть знаете? - спросил Володя, приближаясь к ней.

Но Рита, как была, застыла на месте и не могла выговорить ни слова.

Володя оглянулся на Костю.

- Ты ещё здесь? Ну давай, тебе же надо было куда-то идти. Я тут девушкам стихи почитаю.

- Ой, правда? - захлопала в ладоши довольная Инфузория.

Костя молча поднялся с пола, где он до сих пор сидел, и, взяв в руки папку со своим рисунками и коробку цветных мелков, вышел из комнаты, не провожаемый ничьим взглядом.

Дом, в котором помещалось занимаемое теперь Володей и Костей ателье, давно уже предназначался на капремонт. Оттуда даже уже года два назад выселили жильцов, но, в связи с нехваткой каких-то там средств, капремонт так и не начали. Дом пустовал, пока предприимчивые художники-неформалы не устроили в опустевших квартирах свои мастерские на полулегальных основаниях. Сначала городские власти были недовольны, но потом махнули рукой: в конце концов, художники - это не бомжи, чем бы дитя, как говорится, не тешилось, лишь бы не хулиганило. Как-то даже послали к ним комсомольского работника в качестве идейного руководителя "неформалов", но тот, по слухам, долго не продержался и потом, как гласил какой-то анекдот, должен был обклеить всю свою квартиру репродукциями с картин Глазунова, чтобы отойти от морального ущерба, нанесённого ему абстрактным искусством. Так или иначе, а художники обосновались здесь довольно прочно, и Володя уверял Костю, что лучшего места для того, кто делает первые шаги в этой области, и найти невозможно.

"Сразу же погрузишься в среду, - объяснял Володя. - Людей искусства посмотришь, себя покажешь".

И действительно, контакты между отдельными обитателями дома были, отчасти невольно, самые тесные. Дело в том, что ателье располагалось в бывших гигантских коммунальных квартирах, поэтому примерно на пять-шесть художников приходилась одна кухня и одна уборная. Впрочем, скандалов обычно не случалось: во-первых, каждый был слишком занят своим делом, а во-вторых, многие не жили здесь, а заходили только днём на несколько часов. Вот и в этот вечер почти все Костины и Володины соседи по коридору уже разошлись по домам, заперев свои мастерские на замок. Только под одной дверью виднелась полоска тусклого света. Костя знал, что здесь постоянно живёт и работает один довольно странный тип, который, накурившись марихуаны, обычно составляет у себя в комнате какие-то композиции из детских леек и неваляшек. Костя находил их очень забавными. Володя разделял его мнение, но рекомендовал ему не слишком часто заходить в этот "детский мир".

"Наберёшься от него всякой гадости, - заметил однажды Володя и прибавил со свойственной ему проницательностью: - Этот всё равно долго не протянет. Будет у нас тут первой жертвой, принесённой искусству".

Кроме него, в квартире постоянно обитал ещё один художник, который теперь как раз находился на кухне, куда и вынужден был перебраться Костя, чтобы дать Володе возможность пообщаться с девушками наедине. Художника этого, человека уже немолодого, лет пятидесяти, звали Валерий Павлович. Несмотря на свой солидный возраст, Валерий Павлович вовсе не претендовал на роль патриарха среди окружавшей его молодёжи, обходился со всеми по-товарищески, был даже иногда чересчур услужлив и предупредителен. Он носил длинную, всегда аккуратно расчёсанную бороду и почти такие же длинные волосы, перевязанные сзади кожаной тесёмкой. Очень высокий и очень худой, Валерий Павлович выглядел немного несуразно в доходящих до щиколоток облегающих ноги рейтузах и короткой вышитой безрукавке, что было его обычной одеждой.

Когда Костя расположился за кухонным столом и, вынув из своей папки один из рисунков, начал вносить в него какие-то исправления, стоявший у плиты Валерий Павлович со свойственным ему дружелюбием спросил:

- Будешь со мной сосиски?

Увлечённый работой Костя отрицательно покачал головой.

- Обедал хоть сегодня? - ласково поинтересовался приветливый художник.

- Нет, - ответил Костя, - но я не голодный.

- Нельзя так питаться, заболеть можно.

Но Костя, склонившийся над своей работой и даже высунувший от напряжения язык, не услышал его последнего замечания. Валерий Павлович заглянул ему через плечо.

- Ничего получается, - оценил он, - оригинально. А почему ты только красным рисуешь?

- Не знаю, - пожал плечами Костя. - Мне теперь так хочется. Это радостный, счастливый цвет. Но в то же время... в то же время в таком большом скоплении красных силуэтов есть что-то уж очень радикальное, что-то даже вызывающее смутную тревогу. Это я только сейчас заметил.

- Да-да, - согласился Валерий Павлович. - А что, ты и вправду ходил их сегодня продавать, как собирался?

- Да, конечно.

- Ну и что? Не купили?

- Конечно, нет, - спокойно ответил Костя и опять погрузился в свою работу.

Валерий Павлович помолчал, продолжая хлопотать у плиты, потом вдруг снова повернулся к Косте и проговорил:

- Хочешь один совет?

- Ну?

- Это хорошо, что ты экспериментируешь, ищешь свой стиль и всё такое, но люди не способны тебя пока понять. Не всё сразу, не так ли? Ну так вот: если ты хочешь что-нибудь заработать, рисуй для продажи картины попроще. Ну там Петропавловскую крепость или шпиль Адмиралтейства. Акварели, например, очень хорошо идут. Я вот таких "эстампов" уже штук сто продал, и даже иностранцам, за доллары. А для потомства рисую сложные абстрактные картины, ты же видел. Одно другому не мешает.

- Спасибо за совет, - отозвался Костя. - Но я уже слишком долго делал то, что другие от меня ожидали, и теперь не хочу больше никаких компромиссов. Так что даже если б я умел рисовать все эти акварели, и то бы ничего делать не стал. Не для этого я от родителей ушёл. Но, впрочем, что об этом рассуждать? Ведь я не то что Петропавловскую крепость, я и яблоко нормально нарисовать не смогу, в смысле, чтоб реалистично и похоже было. Так что выбора у меня нет, и слава Богу.

Добрый Валерий Павлович открыл рот от удивления, не зная, что на это сказать, и лишь закипевшие на плите сосиски вывели его из состояния крайнего изумления.

Почувствовав запах варёных сосисок, Костя начал исподлобья поглядывать на кастрюльку, которую Валерий Павлович снял с огня и поставил на стол. Тот, заметив его взгляд, улыбнулся:

- Я всё равно на тебя приготовил, хоть ты и отказался: знал, что потом захочешь.

- Спасибо, - сказал Костя, беря в руки предложенную ему художником вилку. - Я вам потом обязательно сам что-нибудь приготовлю.

Валерий Павлович рассмеялся и похлопал его по плечу:

- Кушай, кушай на здоровье.

После сосисок Валерий Павлович сделал чай. За чаем Костя то и дело бросал взгляд на свои рисунки и, казалось, раздумывал что-то на их счёт.

- Скажи, Костя, - обратился к нему Валерий Павлович, - ты занимаешься спортом?

- Да, то есть раньше занимался. Но теперь мне не до этого. А что? Вы хотите тоже начать?

- Да нет, куда уж мне? - отмахнулся Валерий Павлович. - Я это к тому, что у тебя очень хорошая фигура, вот я и подумал, что без спорта тут не обошлось... Послушай, Костя, хочешь для меня позировать?

Костя поднял на Валерия Павловича удивлённые глаза:

- Голым?

- Как ты сразу... Ну да, обнажённым, конечно, тоже.

- Зачем же вам вдруг понадобилось, чтоб кто-то позировал? - Костя внимательно посмотрел на него. - Вы же только абстракцию или там адмиралтейские кораблики рисуете.

- Знаешь что? - оживился немного Валерий Павлович. - Ты меня будешь просто так вдохновлять. Для художника это очень важно...

- Послушайте, - серьёзно сказал Костя, - я теперь решил всегда со всеми говорить откровенно. Ну так вот, если вы думаете, что у нас с Володей какие-то отношения, то есть, что я с ним сплю, то вы ошибаетесь. И если вы рассчитываете, что вам тут тоже что-то перепадёт...

- Какой ты всё же, Костя, - перебил его смущённый художник и потом продолжал, значительно понизив голос: - Да если б я на самом деле подозревал насчёт тебя и Володи, то разве бы я решился тебе что-то предложить? Похож я на сумасшедшего? Это ведь бандит, разбойник с большой дороги, сразу видно, хоть он и говорит, что поэт. Я бы меньше всего желал с ним связываться.

- Ну вот и не связывайтесь, - оборвал его Костя.

- Так значит и вправду что-то есть? - широко раскрыл глаза Валерий Павлович.

- Если и есть, то вас это, в конце концов, меньше всего касается, - вскричал Костя.

- Бедный ребёнок, - констатировал Валерий Павлович. - Не знаю, какие у вас там отношения, но, если ещё не поздно, беги от него как можно скорее. Посмотри, он уже успел разбить тебе лицо. Что потом придёт в голову этому негодяю? Он тебя замучит...

- А вы меня уже замучили, - перебил его Костя. - Идите рисуйте свои кораблики.

Валерий Павлович махнул рукой и покинул кухню. Костя, не провожая его взглядом, достал чистый лист бумаги и начал новый рисунок.

Через несколько минут он услышал, как в коридоре тихонько открылась и закрылась дверь. На кухне появилась Инфузория. Вид у неё был какой-то печальный. Костя впервые видел её без улыбки на лице.

- Рисуешь? - спросила Инфузория, присев рядом с ним на табуретку. - Мне нравится, хотя я, если честно, ничего в этом не понимаю.

- Ну не понимаешь, так и не надо говорить, - заметил Костя. - Где твоя подруга, как её там? Уже ушла?

Инфузория отрицательно покачала головой и после некоторой паузы прибавила:

- И не подруга она мне совсем. Я её очень поверхностно знаю. Она за мной ведь только увязалась, чтоб я её к Володе привела. Она давно уже по нему страдает.

Костя вздрогнул.

- А что они там сейчас делают? - осторожно спросил он, кивнув в сторону коридора.

Инфузория опустила глаза.

- Понятно ведь что, - грустно проговорила она.

Костя крепче сжал в руке мелок, на бумаге появилась особенно яркая, с нажимом проведённая линия.

- Неправда! - сказал он сквозь зубы. - Он её в первый раз видит.

- Какое это для него имеет значение, если она ему понравилась? - пожала плечами Инфузория. - А по Ритке сегодня сразу было видно: она пришла, чтобы ему отдаться.

Мелок задрожал в Костиных руках, но он не прекращал рисовать.

Инфузория вдруг пристально заглянула ему в лицо.

- Кто это тебя так? - спросила она, указывая пальцем на синяк. - Неужели Володя?

Костя промолчал, но отметил про себя, что хоть Володя и ударил его вчера без свидетелей, но все, знавшие Володю, почему-то сразу же догадывались о происхождении синяка.

- Я бы такого не потерпела, - продолжала Инфузория, - даже от него.

- Тебе от него ничего и не грозит, - отрезал Костя. - Он тебя, если хочешь знать, и за человека не считает.

- А тебя, значит, считает? - у Инфузории заблестели глаза. - И из благодарности ты позволяешь ему бить себя в морду, когда он захочет?

Костя вскочил с места:

- Убирайся отсюда, шлюха! Чтоб ты тут больше не появлялась! Меня тошнит от одного твоего вида! И Володю, кстати, тоже!

И поскольку Инфузория не сразу поднялась с места, он сделал вид, что хочет столкнуть её со стула. Она взвизгнула, вскочила и выбежала из кухни. Костя услышал, как за ней захлопнулась входная дверь. Он снова углубился в свой рисунок.

Через некоторое время в кухню вошёл Володя, без рубашки и в расстёгнутых брюках. Он швырнул в мусорное ведро использованный презерватив, затем подошёл к раковине, вымыл под краном свой член и наконец тщательно вытер его висевшим тут же полотенцем с надписью "Хлеб да каша - пища наша", которым аккуратный Валерий Павлович обычно вытирал посуду. Повесив полотенце на место и, застегнув брюки, Володя обратился к Косте, будто только сейчас его заметил:

- А где эта... Инфузория? Смоталась?

Костя кивнул.

- Ну хорошо, - Володя вернулся в комнату.

В дрожащей Костиной руке мелок выделывал дикие изогнутые линии, но Костя не прекращал своей работы и ничего не исправлял. Слеза капнула из его глаз на середину листа, он вытер её рукавом, размазав красные силуэты, но не взял новую бумагу и не стал переделывать рисунок.

В коридоре послышались голоса. Девушка говорила тихо, и Костя не мог разобрать её слов, до него доносились лишь отдельные фразы Володи:

- Нет, ты не можешь остаться... Я тут не один... Пойдём, я тебя провожу...

Входная дверь хлопнула, значит они ушли. Костя поднялся и вернулся в комнату. Плохо отдавая себе отчёт в том, зачем ему это нужно, он начал искать глазами следы только что разыгравшейся здесь любовной сцены. Но ничего не мог заметить, даже кровать стояла нерасстеленной.

"Значит успели уже убрать, - подумал он. - Вернее она, он бы сам не стал... Или на полу..."

Костя сам не до конца осознавал, что с ним происходит. Он стыдился признаться себе, что ревнует Володю, но другого объяснения растерянности и гневу, переполнявшим его в этот момент, найти не мог. Однако какую такую власть имел теперь над ним Володя, каким магнитом тянуло его к этому человеку? С той самой ночи, когда Володя, сидя на краю ванны, преподал ему первый урок свободы, а потом, скинув с себя одежду, доказал на практике, что нет той границы, через которую он не мог бы перешагнуть, Костя чувствовал перед ним какое-то почти мистическое преклонение, смешанное сначала со страхом и отвращением, но переходящее постепенно в безотчётное обожание. Как парашютист перед своим первым прыжком в ужасе проклинает высоту и мечтает забиться в самый дальний отсек самолёта, не отваживаясь сделать решающий шаг, но, как только шаг сделан и опора под ногами окончательно и бесповоротно потеряна, начинает наслаждаться полётом, так и Костя порвавший со своей старой спокойной жизнью, чтобы раз и навсегда окунуться в столь превозносимую Володей свободу, не мог больше противостоять чарам человека, символизирующего для него новый, загадочный и манящий мир, во вкус которого он как раз начинал входить.

Тайна, связывающая их с той самой "первой ночи", не переставала волновать Костю, окружала их отношения каким-то особенным ореолом, значение которого он ещё не мог постичь до конца. Хотя, быть может, тайна эта существовала только в Костином воображении, и Володя не придавал происшествию в ванной никакого особого значения. По крайней мере, он никогда не вспоминал об этом вслух, что особенно мучило Костю. Сначала он всё ждал, что Володя изобличит свой поступок как абсурдную, бессмысленную шутку, и они, посмеявшись, навсегда покончат с этой историей. Потом он некоторое время опасался, что Володя снова захочет предпринять нечто подобное. Но между ними ничего не происходило, если не считать мимолётных ласк, которыми время от времени одаривал его Володя. Но всё не шло дальше неопределённых прикосновений, смысл которых не так-то легко было расшифровать. Однако Костя сам не заметил, как стал почти зависим от этих выражений Володиного расположения, он уже нуждался в них как в знаках самого высокого одобрения.

За то время, пока они жили вдвоём на даче, Костя привык к тому, что Володя уделяет ему почти всё своё время. В первый раз он постоянно имел рядом с собой человека, которым он искренне восхищался и который, к тому же, был готов выслушивать его всерьёз. Но по переезде в город всё пошло иначе. Володя часто уходил куда-то без него, и даже если они вместе появлялись на какой-нибудь вечеринке, Костя почти весь вечер сидел один в углу, в то время как Володю постоянно окружали восторженные почитатели и почитательницы, очарованные, как догадывался Костя, в большей степени его загадочно холодной и властной манерой поведения, чем написанными им стихами. Косте казалось, что только он один может по-настоящему оценить Володин поэтический талант. Вся эта заискивающая перед Володей толпа, пытающаяся завладеть вниманием своего кумира, внушала Косте настоящую ненависть. Опаснее всего были, конечно, женщины. Они слетались на Володю как мотыльки на свет, и что самое страшное - он тоже не был к ним равнодушен. Они требовали времени, внимания (в иных случаях искусно разыгрываемого презрения, что, впрочем, тоже представляет собой одну из разновидностей внимания к женщинам), а главное - им доставались ласки, которые Костя без особого на то основания, уже привык считать чем-то вроде привилегии, которой имел право пользоваться только он, да и то только в качестве награды, которую ещё надо было заслужить. Костя ловил себя на том, что теперь, когда перед ним появлялась хорошенькая девушка, первой его мыслью был страх, что она может встать между ним и Володей. И вот теперь все его опасения оправдались: Володя выставил его из комнаты, чтобы как можно скорее совокупиться с первой попавшейся особой женского пола, да к тому же ничуть не стыдился своей измены, будто и не существовало между ними этой связывающей их тайны...

Дверь открылась, в комнату вошёл Володя. Он улыбался, хотя наверняка не мог не заметить, что Костя, который, впрочем, всё это время не переставал, сидя на стуле, работать над своими рисунками, имел крайне несчастный вид.

- Ну ты даёшь, Костя! - весело обратился к нему Володя. - Мы внизу Инфузорию встретили, она у подъезда торчала. Говорит, ты её выставил за дверь и она теперь боится к нам заходить. Представляешь, тебя боится? Я ей, конечно, сказал, что всё это ерунда, но она не унималась и просила её от тебя защитить. Вот ты какой, Костя, у нас, оказывается, грозный! - он потрепал его по голове.

Костя, нахмурившись, отстранился от него.

- И вправду грозный, - заметил Володя, не переставая улыбаться.

- Отстань, - угрюмо проговорил Костя.

- Конечно, отстану, - заверил его Володя. - Не буду рисковать жизнью.

Он как был, не раздеваясь и даже не снимая обуви, растянулся на кровати. Костя сосредоточенно присовокупил к своему рисунку несколько параллельных, как бы перечёркивающих всю предыдущую композицию штрихов, положил готовую работу на стол и тогда лишь снова взглянул на Володю. Тот, сняв очки и улыбаясь, смотрел в Костину сторону, но в его улыбке не было уже ничего иронического, напротив: что-то доброе и даже кроткое. Костя никогда ещё не видел его в таком умиротворённом, уравновешенном расположении духа. Лучшего момента подобрать было нельзя.

- Ты наверняка разозлишься, если я тебе это скажу... - начал Костя.

- Ну говори, говори, - ласково ободрил его Володя.

- Да, я ведь решил быть во всём со всеми откровенным, а с тобой особенно... Я бы давно тебе сказал, но мне самому только теперь стало ясно... Я тебя люблю... - Костя опустил глаза, ожидая любой реакции.

Но Володя, казалось, совсем не удивился и, уж конечно, абсолютно не разозлился. Он всё так же добродушно и кротко рассматривал Костю.

- Мне уже в жизни приходилось слышать такие признания, - сказал он наконец, как-то печально вздохнув. - Но потом я убеждался, что эти слова ничего не стоят. Каждый раз я бывал ужасно разочарован...

- Я... я не разочарую тебя, - произнёс Костя прерывающимся голосом. - Я умею любить, я не как другие...

- Ну это надо доказывать не на словах, а на деле, - Володя присел на кровати и ласково заглянул ему в глаза. - Подойди, развяжи мне ботинки.

Костя замер от изумления. Ему показалось, что Володя смеётся над ним, но тот, немного наклонив голову вбок и как-то грустно улыбаясь, выжидающе смотрел на него и даже уже протянул вперёд одну ногу. Костя не двигался с места. Тогда Володя, печально вздохнув, проговорил с видимым разочарованием:

- Неужели и такой малости для меня сделать не можешь?

У Кости бешено забилось сердце. Он встал со стула, опустился перед Володей на колени и протянул руку к его шнуркам. Но Володя немного обиженно отодвинул ногу.

- Нет, не так, - сказал он, - так я и сам могу. Попробуй зубами. Это, должно быть, не так трудно, как кажется.

Костя чувствовал, что встать и отказаться теперь уже невозможно, он уже и так унизился перед Володей, а остановившись на полпути, даст ему ещё и повод презирать его в трусости и нерешительности. Он наклонился к Володиному ботинку и потянул зубами за шнурок. После некоторых усилий ему удалось почти развязать некрепкий узел. Когда и второй шнурок был развязан, Володя нежно погладил его по щеке, чего не случалось уже несколько дней подряд. Упоённый этим знаком внимания, Костя в порыве благодарности слегка провёл языком по его ботинку. Но Володя тут же неожиданно грубо оттолкнул его.

- Кто просил тебя облизывать? - воскликнул он. - Мне этого совсем не надо, я их сегодня как раз вымыл.

Володя скинул с себя развязанные ботинки и зевнул.

- Пора спать, - сказал он. - Я уже смертельно устал.

Он разделся до трусов и, скинув покрывало с кровати, забрался в постель. Кровать в ателье стояла только одна, да к тому же не слишком широкая, поэтому при въезде было решено, что они будут спать на ней по очереди. Однако пользовался ей до сих пор один Володя, Костя спал всё это время на полу, не решаясь настаивать на своих правах. Вот и сейчас он вынужден был снова лечь на голый дощатый пол, укрывшись тонким покрывалом, которое днём лежало на кровати. Пол был ночью такой холодный, что Костя никогда не раздевался перед сном, а наоборот - одевался как можно теплее. Но и шерстяной свитер, привезённый ещё из родительского дома, не спасал его теперь от холода. Кроме того, от твёрдых, неровных досок, которыми был наложен пол, у него каждую ночь ужасно болела спина. Однако больше всего страдал Костя сейчас от сознания собственного унижения и неизвестности, в которой жестоко бросил его Володя, так и не объяснившись с ним до конца. Он ворочался из стороны в сторону не в силах избавиться от тревоживших его мыслей и пытаясь, одновременно, найти более удобное положение для своей спины.

- Прекрати там возиться! - раздался Володин голос. - Я и так плохо сплю.

Костя перестал ворочаться, но через несколько минут начал довольно громко всхлипывать.

- Ба, да ты издеваешься надо мной что ли? - воскликнул Володя. - Снится мне это или как? Если тебе непременно хочется ныть, выйди в коридор или ещё лучше на улицу. Когда вспомнишь, что ты не баба, вернёшься обратно.

Но когда Костя в ответ на это послушно поднялся с пола и, включив настольную лампу, начал, вытирая слёзы, собирать свои вещи, на лице у Володи выразилось неподдельное изумление.

- Куда ты, ненормальный? - спросил он, приподнявшись в постели.

- Я ухожу, - ответил Костя. - совсем. Я вижу, я тебе здесь не нужен.

- Да куда ты пойдёшь? К родителям?

- Найду куда. А если и не найду, то на улице, наверное, всё равно теплее и удобнее спать, чем здесь на полу.

Володя некоторое время наблюдал за его сборами.

- Если хочешь, ложись ко мне, - сказал он. - Мог бы сразу сказать, что тебе там неудобно, - он взглянул на него как-то даже обиженно.

Костя положил свою сумку.

- Ты серьёзно? - спросил он.

Но Володя, ничего не отвечая, поманил Костю к себе, и когда тот сел на край кровати, вытер ему ладонью всё ещё блестевшие в глазах слёзы. Затем он протянул руку, выключил настольную лампу и приподнял своё одеяло, как бы приглашая Костю забраться под него. Костя стянул с себя свитер и лёг к нему в постель.

- Вот и умница, - похвалил его Володя.

Оказавшись в тёплой постели рядом с Володей, Костя тут же забыл свои огорчения и через несколько минут крепко заснул. Всю ночь его сопровождали самые сладкие и приятные сновидения.

Проснулся Костя рано утром от того, что Володя, приподняв ему футболку, гладил его по покрытому равномерным золотистым загаром животу, под которым ясно обозначались твёрдые мускулы.

- Какая нежная у тебя кожа, - произнёс Володя, как-то хитро улыбаясь. - Просто заглядение.

Было непонятно, шутит он или говорит серьёзно, но Костя почему-то решил: "Сейчас должно начаться" и прикрыл глаза. Но Володя вдруг попросил:

- Достань мне сигареты.

Немного удивлённый Костя протянул руку к столу, взял оттуда сигареты и зажигалку и подал их Володе. Володя закурил, потом вынул сигарету изо рта и стряхнул пепел так, что он попал прямо на Костин живот. Костя чуть не вскрикнул от боли и потянулся уже было за пепельницей, полагая, что это неловкая случайность, но Володя остановил его и снова стряхнул ему на живот горячий пепел.

- Зачем ты это делаешь? - спросил Костя сдавленным голосом.

- Потому что мне так нравится, уже давно, - ответил Володя с самым невинным видом. - Жаль только, что ни одна женщина ещё не выдержала этого до конца. Неужели так трудно доставить мне удовольствие?

Костя отвернулся, однако не мешая Володе дальше стряхивать на него пепел.

- Смотри мне в глаза, - потребовал Володя, поворачивая его к себе за подбородок.

Но Костя так и не повернулся к нему до тех пор, пока Володя полностью не докурил свою сигарету и не потушил её о Костину кожу, чуть выше бедра.




Глава шестая. В гостях у сказки

Около девяти часов утра следующего дня Раскольников вышел из дома, чтобы позвонить. Ночь прошла беспокойно: он то засыпал, то снова просыпался и потом долго лежал без сна, перебирая в уме, как чётки, картины прошедшего дня. Однако наутро он почувствовал себя на удивление посвежевшим и отдохнувшим. Ему не хотелось вставать вместе с Настей, участвовать в её утренних суетливых сборах, помогать ей отыскивать разбросанные по квартире книги и тетради, поэтому он сделал вид, что ещё не проснулся, и оставался лежать в постели, пока она не ушла.

Но как только за Настей закрылась дверь, Родион бодро вскочил, оделся и, напевая одну из песен "Аквариума", которая всю ночь кружилась у него в голове, высыпал из кошелька мелочь, проверяя наличие в ней двухкопеечных монет. Вспомнив, что ещё не умывался, он на пять минут скрылся в ванной и затем, не теряя более ни минуты, выбежал из квартиры. Ему не терпелось позвонить Сонечке. Он не знал точно, что именно хочет ей сказать, но почему-то представлял себе, что она ужасно обрадуется его звонку и сама предложит предпринять вместе что-нибудь интересное.

Возле телефонных автоматов, единственных в их микрорайоне, собралась довольно приличная очередь. Это ужасно разозлило Раскольникова. И гнев его обрушился почему-то прежде всего на Соню. Он уже ругал её про себя за то, что она ушла вчера так внезапно, не объяснив ему своей загадки, за то, что сразу же не договорилась с ним о следующей встрече, за то, в конце концов, что она ходит к этим дурацким кришнаитам... Но когда его очередь подошла и Родион дрожащими от волнения руками набрал Сонин номер, считывая его с оставленной ею накануне бумажки, он тут же раскаялся в своих упрёках и просил неведомую высшую силу только о том, чтобы Соня оказалась дома. Он ждал долго, но никто не подходил. Родион в отчаянье кинул трубку на рычаг. Это было полное поражение! Но не уходить же теперь отсюда ни с чем! Раскольников напряжённо постарался вспомнить, кому бы он ещё мог позвонить, чтоб хоть как-то утешить себя. Насте на работу? Но она, наверняка, ещё не доехала до института. Дуне? Об этом лучше и не думать! Разумихину? Но, во-первых, Родион не знает его нового телефона, а во-вторых, как он тут же решил про себя, ему всё равно пора теперь отвыкать считать того своим другом...

Он уже собирался выйти из телефонной будки, но вдруг, всплыв откуда-то из подсознания, навязчиво закружились в его голове какие-то цифры, по всей очевидности образовывавшие в своей совокупности номер телефона. Раскольников даже не сразу сообразил, кому принадлежит этот номер и почему он вдруг так безупречно помнит его наизусть. Но через мгновение всё прояснилось: это был телефон МК, который тот написал ему на руке во время их беседы на кухне у Разумихина. Не один десяток раз попадался этот номер на глаза Родиону, прежде чем ему удалось его окончательно смыть. Так что ничего удивительного не было в том, что эти цифры теперь так прочно запечатлелись у него в памяти. К тому же он и вправду, вроде бы, собирался ему позвонить. Но зачем? Времени на размышления у Раскольникова не оставалось, очередь уже волновалась и стучала в стеклянную дверь будки. Он решительно снял трубку и набрал номер. Несколько секунд спустя на другом конце провода послышался несколько хрипловатый после сна, но всё же мягкий, немного театральный и, как всегда, слегка насмешливый голос МК, который нельзя было спутать ни с каким другим. И тут же Раскольников вспомнил, зачем хотел позвонить ему и договориться о встрече: ведь он до сих пор, с той самой вечеринки у Разумихина, оставался его должником - хороший удар в глаз должен он был МК, быть может и не один, и не только в глаз...

- Это Родион Раскольников, - представился он, не здороваясь.

- Какие люди! - МК, казалось, не смутили суровые нотки в его голосе, он даже как будто обрадовался. - Хочешь прийти? - предположил он тоном старого приятеля, который понимает всё с полуслова и не признаёт никаких церемоний.

- Да, надо бы, - произнёс Родион так решительно, как только мог.

- Конечно надо, - весело поддержал его МК. - Ты же папку со своими статьями у меня хотел забрать.

"Ах да, статьи, - вспомнил Раскольников. - Тоже, в принципе, верно. Хотя, в общем-то, чёрт с ними. Но ведь какой-то предлог и в самом деле нужен. Пусть думает, что я за этой папкой бегаю".

- Да, она мне нужна как можно скорее, - он постарался на этот раз казаться ужасно озабоченным.

- Ну так какие проблемы? Заходи прямо сейчас!

- Прямо сейчас? - Раскольников не мог скрыть некоторого волнения в своём голосе.

- А почему нет? Разбудить ты меня всё равно уже разбудил, - заметил МК самым весёлым тоном.

- Разбудил?

Раскольникову вдруг стало ужасно неудобно, он чуть было не начал извиняться, но вовремя сообразил, что пускаться в такие деликатности с человеком, которому идёшь бить морду, было бы не совсем логично.

- Я приду, - сказал он резко. - Говори адрес.

- Есть чем записать?

- Я запомню.

МК продиктовал адрес, а затем предусмотрительно повторил его ещё раз, так ловко делая ударения своим театральным голосом, что, действительно, не составляло большого труда запомнить всё слово в слово. Раскольников усмехнулся про себя при мысли, что МК так радушно приглашает его к себе, не подозревая, с какой целью он собирается нанести ему визит.

"Ты за всё, за всё ответишь", - повторял Родион в мыслях всю дорогу.

Настроение у него тем временем снова заметно приподнялось. Хоть встреча с МК с глазу на глаз и не предвещала сама по себе никаких приятных ощущений, но зато потом, когда предназначавшийся ему удар будет наконец нанесён, как представлял себе Раскольников, должно наступить невероятное облегчение. Всё ещё сладко волновавшую его мысль о Сонечке он постарался отодвинуть на второй план.

"Всему своё время, - думалось ему. - И даже хорошо, что к МК я сначала еду".

МК жил тоже в новостройках, только не так далеко от центра, как Раскольников, и сообщение с его частью города было намного более удобное. Да и сам район выглядел как-то радостнее и оживлённее, что не в последнюю очередь объяснялось близостью станции метро, вокруг которой шла бойкая торговля цветами.

- На свидание, молодой человек? Вот, купите букетик своей девушке, - услышал Раскольников подле себя чей-то голос.

Он отмахнулся и пошёл дальше, стараясь осторожно ступать по шатким доскам, перекинутым наподобие мостиков через оставшиеся ещё, вероятно, с прошлой недели гигантские лужи. Спросив дорогу у возвращавшейся из находившегося тут же неподалёку универсама старушки, Родион направился в указанном ею направлении.

Воздух, как заметил Раскольников, был здесь какой-то необычный, сырой и немного солёный. Казалось, это Финский залив, находившийся совсем неподалёку, распространяет по окрестностям своё влажное и пряное дыхание.

Вход в дом, где жил МК, был со двора. Усаженный пышными деревьями небольшой дворик, посредине которого находилась детская площадка с горкой и песочницей, выглядел аккуратным и уютным, особенно, как пришло в голову Раскольникову, выигрывая по сравнению с его собственным двором, голым и открытым со всех сторон, как заброшенное футбольное поле или пустырь.

Поднявшись на второй этаж, Раскольников с замиранием сердца нажал на звонок.

"Прямо с порога ударить или войти сначала?" - мелькнуло у него в голове.

МК широко распахнул дверь и развёл руки так, будто собирался принять гостя прямо в свои объятия.

"Сначала войду", - решил Раскольников и, чувствуя неловкость от выказываемого ему преувеличенного гостеприимства, поспешно переступил порог.

МК продолжал стоять перед ним, не переставая улыбаться, то ли насмешливо, то ли с наивным дружелюбием. Однако руку он Раскольникову не протягивал.

"Знает, наверное, что я ему не подам", - догадался тот.

До вечеринки у Разумихина Раскольников хоть и не знал МК лично, но довольно часто сталкивался с ним в университетских коридорах. Однако это был первый раз, когда он видел его небритым, вернее не идеально выбритым, как обычно: видимо, МК ещё не полностью завершил свой утренний туалет. Но в душе он всё-таки уже побывал, о чём свидетельствовали его мокрые волосы, которые теперь почему-то совсем не завивались.

"Так вот что с кудряшками от воды происходит", - подумал Раскольников и тут же рассердился на себя за такие не относящиеся к делу мысли.

Его взгляд переключился на расстёгнутую рубашку МК, открывавшую довольно широкую и сильную грудь.

"Не Шварцнеггер, конечно, - решил Раскольников, - но всё-таки покруче меня... Нарочно, наверное, выставил. Запугать хочет".

Однако МК, вроде бы, совсем не собирался никого запугивать, а наоборот - держал себя с Раскольниковым добродушно-непринуждённо.

- Я тут как раз собирался завтракать, - подмигнул он ему. - Будешь со мной?

Родион уже хотел было отказаться, но МК, не дожидаясь его ответа, отправился на кухню, чтобы снять с плиты только что закипевший чайник. Раскольников последовал за ним. Окно в кухне было отворено настежь. Какое-то дерево, покрытое ароматными белыми цветами, заглядывало прямо вовнутрь. С детской площадки раздавался смех малышей. Завтрак был уже готов. Вернее, Раскольников путём логических размышлений догадался, что это завтрак, хотя то, что красовалось теперь на столе, превосходило все его представления о том, что обычно называют завтраком. Он вспомнил, что видел нечто подобное в телепередаче "Сказка за сказкой" в сюжете про Иванушку-дурачка, которого Баба Яга удивила скатертью-самобранкой. Впрочем, если бы Раскольников мог в этот момент рассуждать менее эмоционально, он заметил бы, что ничего особенного на столе в сущности не было. Впечатление производило, скорее, обилие разных тарелочек и блюдечек, на которых лежали аккуратно нарезанные ломтики самых простых продуктов, вроде сыра, колбасы и помидоров. Как бы там ни было, такого живописного завтрака Родиону ещё никто никогда не подавал.

- Тебе чай или какао? - спросил МК.

Раскольников промолчал, так как боялся, что открой он теперь рот, из него сразу потекут слюнки.

- Я сделаю какао, - сообщил МК.

Раскольников почувствовал, что стоять посреди кухни как-то глупо и присел на табуретку у стола. Через минуту перед ним уже стояла чашка дымящегося ароматного какао. МК уселся напротив и как-то умилённо заглядывал ему в глаза, будто Раскольников был ребёночком, которому только что сделали большой сюрприз и наблюдали теперь за его реакцией. Родион осторожно взял кусочек сыра, положил его на хлеб и из страха нарушить приличия откусил только самый маленький кусочек. Затем так же осторожно отпил глоток какао. Тогда и МК принялся за еду. Немного осмелев, Раскольников постепенно решался откусывать побольше. Он ждал, что МК нарушит начинавшее тяготить его молчание, но тот ничего не говорил, а только время от времени с лукавым добродушием поглядывал на гостя.

- Хорошая у тебя квартира, - сказал наконец Раскольников как можно более строгим тоном, желая прервать затянувшуюся паузу.

МК закивал:

- Это, на самом деле, моей тётки. Она к родителям переехала, чтоб не скучать одной, а меня к себе пустила.

- Правда? - переспросил Раскольников, обрадованный тем, что разговор пошёл так непринуждённо и у него, таким образом, появлялась прекрасная возможность продолжить спокойно наслаждаться завтраком.

- Ну да. А для родителей, представляешь, какое облегчение? Со мной ведь ужасно утомительно жить: я прихожу домой иногда посреди ночи или стучу машинкой до позднего вечера, да ещё курю в квартире.

Раскольников, который в этот момент был занят бутербродом, изобразил на лице понимание.

- А самое страшное, - продолжал МК, - это то, что я к беспорядку привык. То есть для меня это нормально, когда всякие книги, тетради, стопки журналов на полу валяются. Зато всегда под рукой. А вот другие совсем не в восторге... Вот и Дунечка твоя, когда ко мне в комнату зашла, сразу же сказала...

- Дуня? - Раскольников от волнения расплескал на столе какао.

- ...Сразу сказала, - продолжал МК, не обращая внимания на его реплику, - "если бы у меня была отдельная квартира, я никогда бы её, как ты, в свалку не превратила". Ну не умница ли твоя сестрёнка? Ко всему рациональный подход!

Раскольников почувствовал тошноту.

"Не надо было столько есть, - подумал он. - Теперь и в глаз ему как следует дать не смогу, а пора уже. Придётся подождать".

Но МК, очевидно не сознавая, какие суровые планы лелеет в его отношении Раскольников, продолжал как ни в чём не бывало:

- А вот тебе как раз рационального подхода к делу и не хватает. Да, Родион, это, к сожалению, правда, - добавил он тоном, каким доброжелательные учителя высказывают порицание своим ученикам.

- Что это тебе такое взбрело в голову? - Раскольников покраснел от злости.

- Ах, ты же прекрасно понимаешь, о чём я сейчас говорю, о каком именно поступке, - МК загадочно улыбнулся и начал аккуратно намазывать масло на хлеб. - Мне ведь всё-всё известно. Или ты думал, что от меня можно что-то скрыть? - он почти с какой-то нежностью заглянул Раскольникову в глаза.

Родион оцепенел от ужаса.

- Ай-ай-ай, - покачал головой МК. - Ну разве можно было до такой степени потерять контроль над собой и наделать таких глупостей? А? Родную сестру ударил! У всех на глазах! Да неужели же ты тому, что я сказал, поверил? И вправду что ли решил, твоя Дунечка будет себя кому попало предлагать? А если бы и предложила, то что, я отказался бы что ли? Как ты думаешь?

- Так что же ты мне тогда такое рассказал?! - в бешенстве воскликнул Раскольников.

- Ну мало ли у кого какие фантазии, - спокойно ответил МК, пожимая плечами. - И помечтать уже нельзя?

Раскольников собирался вскочить и ударить МК наконец в показавшуюся ему теперь особенно наглой физиономию, но тот вдруг сам отодвинул от себя тарелку и поднялся из-за стола.

- Сиди-сиди, - остановил он Раскольникова, заметив его порыв. - Ты же ещё не доел. Кушай, не стесняйся, а я пока пойду побреюсь.

Он с самым непринуждённым видом покинул кухню. Раскольников, разумеется, не мог больше есть, аппетит у него пропал абсолютно.

"Надо уходить, - подумал он. - Всё равно уже ничего, наверное, не получится".

Но ему не хотелось окончательно признавать за собой поражение, и он продолжал сидеть на табуретке, сам уже не зная в ожидании чего.

На подоконнике Родион заметил стопку журналов. Наверху лежал свежий номер "Огонька" с портретом Солженицына. От нечего делать Раскольников взял его в руки. Под ним оказался другой журнал с каким-то заграничным названием. На обложке была изображена обнажённая смуглая брюнетка, опирающаяся на пальму. Раскольников положил Солженицына назад на подоконник и с некоторым удивлением занялся рассматриванием обнажённой красотки. Раскрыв журнал, он увидел ту же самую брюнетку, которая на этот раз лежала на пляжном песке, почему-то с головы до ног обмотанная каким-то канатом.

- Нравится? - услышал Раскольников голос МК.

Он вздрогнул и обернулся, но хозяина квартиры по-прежнему не было в кухне. Родион, вытянув шею, заглянул в коридор и увидел, как МК бреется перед зеркалом, укреплённым с внутренней стороны на двери ванной комнаты, приоткрыв при этом дверь таким образом, чтобы иметь возможность наблюдать в зеркале всё, что происходит на кухне. Зато и Раскольников мог видеть отражение его насмешливой покрытой мыльной пеной физиономии. Ему стало досадно, и он, желая уколоть МК, сказал, указывая на журнал:

- Так вот, значит, откуда твои фантазии берутся?

- Может и оттуда, - ответил МК, не моргнув глазом. - А ты такими фантазиями не интересуешься, нет? Тебя и твой очкарик полностью устраивает?

- Какой очкарик? - растерялся Раскольников.

- Ну эта... как её? Анастасия Юрьевна. Это ж надо героем быть, чтобы с такой... У меня бы чисто физически совершенно точно ничего бы не получилось, - он в последний раз уверенно провёл бритвой по лицу и ушёл вглубь ванной комнаты, чтобы умыться.

Раскольников в волнении швырнул журнал на стол и выбежал в коридор.

- Что это ты за бред несёшь? - воскликнул он, появляясь в дверях ванной. - И вообще, откуда ты её знаешь?

МК даже не повернулся к нему.

- Да что ты так забеспокоился? - сказал он, вытирая лицо полотенцем. - Отбивать её у тебя я не собираюсь, поверь мне на слово.

Выдавив на ладонь голубой гель из флакона с надписью "Freshness", он, казалось, полностью погрузился в нанесение его на щёки и подбородок.

"Намазывайся-намазывайся, - в гневе подумал Раскольников. - Я тебя сейчас так освежу - мало не покажется..."

Он уже твёрдо решил ударить его в лицо, как только тот снова повернётся к нему, и уже держал наготове сжатый кулак.

- Ну если тебя это действительно интересует, - произнёс МК, разворачиваясь к Родиону, и источая благоухающий аромат, - я был у неё вчера в институте по поводу того убийства.

Одарив замершего от удивления Раскольникова насмешливым взглядом и мягко отстранив его с дороги, он вышел из ванной и прошёл на кухню.

- Как? - едва мог выговорить последовавший за ним Родион. - Она-то тут при чём?

МК взял со стола обнажённую красотку и, засунув её снова под Солженицына, стал складывать грязную посуду в мойку.

- А она свидетелем по этому делу идёт, - объяснил он Раскольникову, вытряхивая оставшиеся после завтрака объедки в мусорное ведро. - Милиция её имя и рабочий телефон в записной книжке у старухи нашла, среди тех, у кого та свои безделушки скупала. Понятно теперь?

- Так ты был у неё вчера? - вскричал Раскольников. - А она мне ничего не рассказала! Про какую-то карточку из каталога, которая у неё куда-то там завалилась, целый вечер твердила, а про то, что к ней с таким делом приходили - ни слова... Ты подговорил её что ли?

- И не думал, - отозвался МК, принимаясь за мытьё посуды. - Просто эта карточка для неё намного больше значит, чем я с моими вопросами, да и ты тоже, кстати... Мне за полчаса разговора с ней всё абсолютно ясно стало, а ты, видно, до сих пор свою Настю как следует не знаешь.

- Не тебе судить, - нахмурился Раскольников. - И вообще, от неё ты ничего про то дело узнать не мог, она эту старушку в глаза не видела.

- Это точно, - подтвердил МК. - Она не видела, а вот ты видел.

- Так что же, - в негодовании воскликнул Раскольников, - она тебе прямо всё во всех подробностях и выложила?!

- Ну конечно! А чего скрывать-то? Я удивляюсь, что ты мне сам до сих пор ничего не "выложил", хотя знаешь, что меня это дело чрезвычайно интересует. А на той вечеринке у Разумихина, где все только об этом и говорили, вообще молчал на эту тему, как партизан...

- Может, меня это не интересует, может, у меня другие проблемы есть, - огрызнулся Раскольников.

- Проблемы, думаю, есть, - покровительственно закивал головой МК, - но только смотри, чтоб из-за твоего молчания их ещё больше не появилось.

- Не бери на себя слишком много, - злобно посоветовал Раскольников. - И вообще, я никак понять не могу, почему это Настю в милицию не вызвали, если она свидетель? Почему именно ты её допрашивать явился?

- Ну уж и допрашивать, - скромно возразил МК. - Это так, дружеская беседа была, на самых добровольных условиях, по моей личной инициативе и по согласию Анастасии Юрьевны. А милиции сейчас, если хочешь знать, не до этого. Они ведь убийцу ещё в воскресенье схватили и в предварительное заключение посадили. Вот так.

Раскольников от удивления едва мог удержаться на ногах и потому вынужден был опуститься на табуретку.

- Не может быть, - проговорил он сдавленным голосом.

МК усмехнулся, вытер руки полотенцем и, взяв себе сигарету, отошёл к окну.

- Что же тут удивительного? - он закурил, облокотившись о подоконник. - Совсем нашей милиции не доверяешь что ли? Ну и правильно в общем. Всё ведь чисто случайно получилось. Если бы не совершенно невероятное стечение обстоятельств, то есть, не будь этот убийца таким неправдоподобным идиотом, они бы его никогда и не поймали. Удивительная история, одним словом. Я как раз сейчас статью про это заканчиваю. Завтра в газете появится. Но тебе я, так и быть, первому расскажу. Вижу по глазам, что интересуешься. Ну так вот. Знаешь гостиницу "Европейская"? На Невском? Её ещё ремонтируют сто лет, но только у них почему-то до сих пор так ничего толком и не получилось.

Раскольников уставился на него широко раскрытыми глазами, невероятным усилием воли пытаясь заставить готовое выскочить из груди сердце биться чуть медленнее.

- Помнишь, кстати, мультфильм про Чебурашку? - вдруг спросил МК.

- Чего? - не понял Раскольников.

- Ну там такая сцена была. Чебурашка говорит: "Мы строили, строили и наконец построили". Забыл уже, кстати, что они там строили. Ну неважно. Это я к тому, что "Европейскую" строили, строили, а теперь уже точно скоро построят. Да-да, ведь там с прошлой недели всеми работами одна фирма из ФРГ заведует. Немецких строителей куча понаехала. Не видел ещё, нет? Они там в разноцветных касках бегают, просто калейдоскоп какой-то получается. Сразу видно - не наши люди, - МК усмехнулся. - Так вот, глупейший случай у них там вышел. Не успели они как следует на чужой земле освоиться, в работу влиться и всё такое, как... Ну суди сам, короче: пятница, конец рабочей недели, все радуются предстоящему вохененду, выходным по-нашему. Только вот не знают, к сожалению, куда его, вохененд этот деть, как отдохнуть от суровых строительных будней. Квартал розовых фонарей или там родную футбольную команду они ведь с собой не захватили, а музеи и театры, я думаю, этих ребят мало интересуют. И тут вдруг проблема с досугом решается сама собой, то есть решает её за всех некий Ларс - скромный и абсолютно ничем до сих пор не примечательный рабочий, приехавший к нам из далёкого города Кёльна. Его имя-то, собственно, никто никогда и упоминать-то не стал бы, если бы не это происшествие. Теперь, пожалуй, в историю войдёт, ну по крайней мере в газеты... Так вот, этот Ларс из Кёльна является вдруг в пятницу перед своими немецкими товарищами и приглашает всех разом в ресторан, за свой счёт. Повода, вроде, особого нет, да и вообще, немцы - народ экономный. Так что странный поступок, конечно. Но удивляться никто не стал: раз пригласили - надо идти. И вот они всем своим составом в пятнадцать человек завалились в ресторан "Тройка". Сначала скромненько там чего-то заказали, но потом увидели, что наш Ларс денег не жалеет, да сам ещё товарищей подбадривает, чтоб побольше заказывали, и решили - гулять так гулять. Советское шампанское потекло ручьём, да и водку тоже не забывали. Под конец совсем разошлись ребята: рюмки об пол начали бить, по русскому обычаю, так сказать. Ну ничего, их терпели, потому что Ларс сразу за всё плати, да ещё в десятикратном размере. Кто-то под стол залез и кукарекать начал. Обычное немецкое свинство, короче. Официанток "Тройки" этим не шокируешь, они ведь свою выгоду видят, если клиенты в стельку пьяные. Вот одна, особо бойкая, состроила щедрому Ларсу глазки, а тот, наивный парень, ей сразу же сережки с бриллиантами дарит. Неплохо, да? И ведь главное, что совсем не за что, даже и пристать-то к ней как следует не сумел. Куда уж ему было? Он ведь под конец и на ногах-то еле держался. Но всё это, собственно, ерунда, и сама по себе эта "вечеринка" и упоминания-то не стоит, если б не одно обстоятельство, которое чуть позже выяснилось и даже самых бывалых официанток в ужас привело. Да что там официанток? У ресторанного администратора голос дрожал, когда он мне про это рассказывал... Но обо всём по порядку. Короче, сидят они там в "Тройке" - лежат уже даже отчасти - пируют, а время-то уже позднее, ресторану закрываться пора. Администратор видит, что гости из Германии сами до дома не дойдут, хочет им такси вызвать, но те протестуют, говорят, что у них теперь "after hour". Ну что поделаешь? Решили милицию привлечь. Так, для профилактики и общего успокоения. Участковый на редкость толковый попался, немного даже английским владел, полчаса с ними вежливо объяснялся, убеждал без скандала покинуть помещение и по домам разъехаться, но Ларс, видимо, не совсем врубился, с кем имеет дело, и упёрся: "Не пойду и всё". А чтобы этот добрый дядя Стёпа от него наконец отстал, он ему пачку денег в руки всовывает (вот она западная психология "купли-продажи"!). Как тебе это нравится? Ну милиционер, может, и взял бы, если б деньги те - о ужас! - чем-то красным запачканы не были. Милиционер глазам своим не верит. Начинает так дипломатично выяснять: не поранился ли Ларс случайно где-нибудь, не рисовал ли акварелью? Но Ларс наш уже вообще не понимает, о чём речь идёт, и на вопросы ничего конкретного ответить не может. И тут смекалистый участковый делает новое открытие: пачка-то денег, которую ему в руки сунули, бумажкой аккуратно перемотана, а на бумажке - чистым русским языком, заметь, - значится следующее: "Пенсия апрель-ноябрь". Тот, хоть и не Шерлок Холмс, но догадался всё же, что здесь что-то уж совсем неладно, и пошёл на всякий случай вызывать подкрепление. Администратору приказал за посетителями следить и до поры до времени из ресторана не выпускать. Но ребята и так убегать, вроде, не собирались, буянили только немного, что заказанная икра задерживается. Тем временем наш детектив связался с уголовным розыском. Там его выслушали и поняли, куда ведёт эта ниточка. У той старухи, которую в четверг на канале Грибоедова вместе с сестрой убили, все деньги вот так вот перевязаны и подписаны были. Убийца-то всё унести не смог, ну там и валялось ещё в комоде полно таких пачек. Что скажешь? - подмигнул он Раскольникову. - Кто больший идиот: тот, кто, прикончив старушку с сестрой, попадается на том, что начинает тратить обрызганные кровью деньги, не потрудившись даже снять с них эти дурацкие бумажки, или тот, кто принимает всю эту историю за чистую монету? Однако милиция решила, что напала наконец на горячий след. Приехали, начали разбираться. Тут и про серёжки выяснилось, которые он официантке подарил, а на серёжках, кстати, гравировка, тоже, кстати, по-русски. Явно ведь не из Германии с собой притащил. То есть ещё одна улика. Отвезли нашего Ларса, короче, куда надо. Обыскали, ещё пару подписанных пачек нашли. Провели быстренько экспертизу: нет сомнений - пачки старухины, кровь тоже, да и серёжки с большой вероятности те, что после убийства, из её ушей вынули. Ура! Убийца найден!

В то время, как МК излагал эту историю, Раскольников всё ниже и ниже опускал голову.

- Ну потом-то они всё выяснили? - тихо предположил он. - Ларс им объяснил, откуда он деньги и кольцо взял?

- Объяснил, конечно, объяснил, - подхватил МК. - Ну не сразу, правда. Выспался сначала в предварительном заключении. Ну или его там просто сама обстановка отрезвила. Так или иначе, он потом даже очень охотно вызвался всё объяснить. Только объяснения его, к сожалению, слишком уж на бред были похожи. Суди сам: Ларс, по его же собственным словам, в пятницу, во время работы в "Европейской" наткнулся на некий загадочный тайник, в котором и нашёл денежки с серёжками. Это ж просто сказка какая-то, "поле чудес в стране дураков". Какой же Буратино, скажи на милость, мог там это всё оставить? Ларс, однако, рассказал, что сам он ничуть не удивился своей находке, так как будучи несколько знаком с российской историей, предположил, что какой-нибудь спасающийся от Революции аристократ замуровал ещё в начале века свои богатства в гостиничную стену. Но опытным следователям даже и перекрёстного допроса не понадобилось, чтобы уличить беднягу во лжи: как же он мог принять это за дореволюционный тайник, если деньги там были самого последнего советского образца? Этого Ларс из Кёльна объяснить не мог. Неувязочка выходит.

- А ты ему веришь? - спросил Раскольников, стараясь преодолеть дрожь в голосе.

- Поверить, конечно, трудно, - серьёзно ответил МК. - Но не поверить ещё труднее. Такую глупость, как говорится, нарочно не придумаешь, так что поневоле как бы на правду похоже. Может, настоящий убийца действительно награбленное на стройке запрятал, по неопытности, по глупости или просто потому что не в себе был. А тому Ларсу что советские деньги, что дореволюционные - без разницы, то есть, он, наверняка, и не думал совсем, что они там как-то изменились. Вообще, таким людям обычно думать совсем не свойственно. Я ведь видел его в понедельник, мне этому бедняге пару вопросов задать разрешили, в присутствии следователя и переводчика, конечно.

- Ну и как он там? - не в силах преодолеть своё волнение спросил Раскольников, поднимая глаза на МК, который, всё ещё сидя на подоконнике, зажигал очередную сигарету.

- Не очень ему там весело, - усмехнулся МК, многозначительно покосившись на Родиона. - Допрашивают целыми днями, ну и в остальном обстановочка тоже не самая приятная. А Ларс ведь простой парень, проще некуда. Он, по-моему, до конца и не осознаёт, что с ним происходит. Но так, скажу тебе, даже, наверное, и лучше, а то бы точно свихнулся от всего этого. Ах, жаль мне его, жаль... - МК тщательно стряхнул пепел с сигареты, несколько раз сосредоточенно ткнув ею в пепельницу. - Но такова жизнь, - продолжал он, - ничего не поделаешь... Ах да, - он вдруг спохватился. - Мне же тебе твои статьи отдать надо. Что же ты не напоминаешь? Так ведь на посторонние темы и совсем заболтаться можно. Пошли!

Он решительно соскочил с подоконника и энергичным шагом направился в комнату. Раскольников, чьи мысли всё ещё продолжали витать где-то между каналом Грибоедова и одиночной камерой, в которой в настоящий момент томился заключённый Ларс из Кёльна, медленно, как сомнамбула, последовал за ним. Когда он перешагнул порог комнаты, МК, встав на табуретку, уже вовсю тормошил какие-то бумаги, сложенные стопками на высоком под потолок шкафу с немного съехавшей набок дверцей.

- Куда же подевалась эта папка? - недоумевал он, поднимаясь на цыпочки и вытягивая шею. - Может, под столом? - МК слез с табуретки и выдвинул ногой из-под стола ещё одну лохматую стопку. - Нет, это совсем не то, - определил он, окинув её внимательным взглядом, и задвинул бумаги назад под стол. - Ну что же ты в дверях стоишь? - обратился он к своему гостю. - Проходи, садись.

Раскольников машинально последовал его приглашению и уже собирался опуститься в кресло напротив стола, но МК остановил его:

- Осторожно-осторожно. Постой секунду, я чашку уберу.

Действительно, на сиденье кресла стояла чашка с блюдцем.

- Это я ночью, когда много работы, всё время кофе пью, - объяснил он. - И чего это я её сюда поставил? - пожал он плечами, за неимением свободного места на столе перекладывая её на одну из книжных полок. - Ну что смотришь? - обратился он с дружеской усмешкой к Раскольникову, когда тот наконец опустился в освободившееся кресло. - Не нравится тебе у меня, неуютно, да?

Раскольников пожал плечами.

- Да ты не бойся, скажи, - подбодрил его МК. - Я ведь и сам знаю, что тут настоящий хаос. Вот и Дунечка твоя, когда у меня была, тоже в восторг не пришла. Испугалась, бедная девочка, бумаг под столом и всякого хлама, который тут валяется. Испугалась пятиметровой кухоньки и совмещённого санузла... Испугалась и Лужинские хоромы, как видишь, моей тесной квартирке предпочла. Разумно, не так ли? - он улыбнулся.

- Оставь Дуню в покое! - лицо Раскольникова залила краска гнева. - Ты ей хоть с хоромами, хоть без хором не нужен. Пора давно понять!

- А Лужина она, значит, и без квартиры бы взяла? Понятно-понятно, - МК усмехнулся и зажёг очередную сигарету. - Только вот что обидно: хоть и умница твоя сестрёнка, но на этот раз просчиталась она, и довольно серьёзно: у меня-то ещё всё будет, а вот Пётр Петрович в скором времени, когда его партию окончательно отменят, с протянутой рукой пойдёт.

Раскольников нахмурился, но не нашёлся, что возразить, и МК продолжал:

- Вот ты, Родион, насколько помнится, пишешь в одной из своих статей, что наивысшей силы и наивысшей власти может достигнуть только тот человек, который полностью освободит себя от пут морали. Так это ведь - в смысле освобождения от морали - прямо про Дунечку. Какая там мораль? Холодный расчёт в любой ситуации и больше ничего! А где же обещанная сила и власть? Ведь к Лужину же в служанки идёт!

- Хорошо хоть не к тебе! - огрызнулся Раскольников.

- А я бы из неё служанку никогда и не сделал, - серьёзно возразил МК. - У меня сердце для этого слишком мягкое. Это ведь твой любимый Ницше сказал: "Когда идёшь к женщине, бери с собой кнут". Правильно, в общем-то, сказал, но я бы так ни за что не смог: мне любимую женщину не укрощать хочется, а ублажать и баловать, пусть она этого объективно даже и не заслуживает. Ну и материально бы я о ней тоже, разумеется, в меру моих сил позаботился, потому что вижу в этом свою нравственную обязанность. А ты, - дружелюбно кивнул он Раскольникову, - от подобного рода моральных предрассудков, как я понял, уже благополучно освободился? Настя ведь твоя за двоих работает? Как говорится, философская теория - в житейскую практику! Ну а как у тебя обстоят дела с могуществом? А?

- Есть и могущество, - проговорил Раскольников сдавленным голосом. - Только об этом пока никто не знает.

- Ой, как ты меня заинтриговал, - покачал головой МК. - Расскажешь, может, до конца?

- Нет, не расскажу.

- Почему же?

- Потому что ты испугаешься, если правду узнаешь, - Раскольников торжествующе посмотрел на него.

- Ну ты, Родион, меня, по-моему, недооцениваешь, - МК сделал обиженный вид. - Я, видишь ли, не из трусливых. Так что напугать или шокировать тебе меня вряд ли удастся. Даже объяви ты мне прямо сейчас, что ты и есть тот самый маньяк, что старуху и её сестру на канале Грибоедова топором зарубил, и то в обморок не упаду. Хотя, знаешь, меня бы это очень сильно расстроило.

- Что расстроило бы? - пролепетал ошарашенный Раскольников.

- Ну если бы ты действительно тем убийцей оказался. Я бы, может, даже и испугался, но не за себя, а за тебя в первую очередь. Ведь страшно подумать, что было бы, если бы ты - не дай Бог - в колонию строгого режима угодил? Там ведь, знаешь, такие, как ты, у уголовников особым спросом пользуются.

- Какие такие?

- Ну такие, смазливые и безответные.

- С чего это ты взял, что я безответный? - Раскольников нахмурил брови.

- Да так, показалось... А что, ответишь мне разве?

- На что?

- Да ладно, забудь, - МК усмехнулся.

- И с чего тебе вообще пришло в голову, что я этих женщин на канале Грибоедова убил?

- Разве мне пришло это в голову? - МК изобразил удивление. - Вот те на! Да я и не думал! Я же просто так, для примера сказал. Ты же меня вроде как напугать хотел, вот я самое страшное и предположил. Гипербола, художественное преувеличение, понимаешь? Самая невозможная из всех возможностей. Ну как тебе ещё объяснить?.. Да чего ты побледнел? Если бы даже и ты убил, то ты ведь, по идее, гордостью сейчас должен был засиять. А? Подумать только: человек переступил через "покрытый густым слоем вековой пыли порог морали" (ты ведь так, кажется, в своей статье выразился?), забрал у старушки накопленную за много лет пенсию, да ещё позабавился вволю, изрубив её с сестрой топором.

- Ты думаешь, это так забавно? - мрачно спросил Раскольников.

- Конечно, забавно! Свободный разум торжествует над одряхлевшей моралью и прорывается - развивая твою теорию - к мировому господству. Как там было у древних? "Разрубай и властвуй!" или что-то в этом роде. Чем же не праздник, в самом деле?

- Не говори о том, чего не понимаешь! - оборвал его Раскольников.

- Так ты объясни мне, объясни, - МК изобразил на лице чрезвычайный интерес. - Или, знаешь, давай я тебе сам всё объясню насчёт морали и аморальности, хочешь? Ты в своих статьях из того исходишь, что у человека за время господства монотеистических религий своего рода нравственный инстинкт выработался, который его по рукам и ногам сковывает. Так ведь? И тоталитарные системы, вроде коммунистической, эту традицию, то есть навязывание морального инстинкта, продолжают. Правильно? И вот теперь, когда одна - коммунистическая - система уже практически рухнула, а другая - христианская - ещё не возродилась, настала, по твоему мнению, пора для сверхчеловека, который разорвёт наконец недюжинной богатырской силой заржавевшие оковы морали и покажет человечеству совершенно новый путь развития.

- Ты и вправду внимательно мои статьи изучил.

- Конечно, внимательно. И всё-то там у тебя красиво и более-менее логично изложено, только в одном - в самом что ни на есть основном пункте - ты серьёзную ошибочку допустил, которая о твоём полном незнании человеческого характера свидетельствует. Сказать какую? Этого самого морального инстинкта, который ты своему сверхчеловеку с помощью огромного усилия воли преодолеть предлагаешь, на свете вовсе не существует. Ни церковь, ни коммунисты так и не смогли его выработать у человека, а если и смогли, то не у большинства, как ты утверждаешь, а лишь в отдельных редких случаях. Хочешь пример? - МК подвинулся на своей табуретке вплотную к Раскольникову и продолжал, доверительно понизив голос. - Я тут недавно статью готовил на тему событий в Югославии. Захотелось себя в политике разок испробовать. Ну вот, мне по этому поводу видеокассету одну удалось раздобыть, её на таможне у кого-то отняли и конфисковали, а я через знакомого на денёк выпросил, чтобы как журналист с событиями ознакомиться и выводы сделать. Ну я посмотрел и хоть не слабонервная барышня, но сначала всё же откровенно в шок пришёл: зверства, каких свет не видывал, изнасилования с последующим убийством и так далее. Разрубание на части тоже, кстати, было. Но нам, журналистам, в принципе, нюни даже и по такому поводу распускать не полагается, так что, совладав с собой, я начал делать выводы. Не в твоём стиле, конечно, то есть не такие философские и далекоидущие, а попроще, для газеты. И вот что у меня получилось: человек по своей природе - зверь, и сколько бы ни пытались облагородить это существо моралью, все нравственные принципы, запечатлённые в его душе, - это всего лишь слой мастики на паркете: вылей на него ведро воды - и нету уже прежнего блеска, пол плесневеет и даёт трещины. В данном случае роль ведра воды играет война. То, что до поры до времени дремлет где-то внутри, всплывает тогда на поверхность. Ведь откуда, как ты думаешь, берутся все эти насильники и убийцы? Из какой-то потаённой золотой кладовой сверхчеловеков? Нет, совсем напротив: в обычной, так сказать, цивильной жизни это, наверняка, примерные отцы семейств - ходят на работу, смотрят футбол, копаются на огороде и никаких "сверхчеловеческих" звёзд с неба не хватают. Но вот приходит война, то есть наступает ситуация, когда можно то, что в другое время нельзя, и - что же ты думаешь? - никто из них абсолютно не затрудняется тут же отбросить от себя подальше все ненужные принципы, и никакого геркулесова труда не требуется, чтобы дать отпор "сковывающей морали". Всё протекает естественно и сопровождается, насколько я успел понять по фильму, даже каким-то по-праздничному приподнятым настроением. Значит и не было у них никакого морального инстинкта, а был, напротив, инстинкт насилия и разрушения, который - хоть в тоталитарном, хоть в христианском государстве - сильнее десяти заповедей и манифеста коммунистической партии вместе взятых. Ты вот в одной из своих статей насчёт Гитлера пишешь, что он якобы имел гениальную смелость провести эксперимент по массовому преодолению морали, заставляя воспитанных на гуманистических идеалах немецкой культуры солдат заниматься самыми отвратительными бесчинствами. Нет, Родион, не так всё было! Никакими бесчинствами он их не заставлял заниматься! Думаю, даже наоборот: как разумный полководец, пытался всячески предотвратить подобные выходки, ведь мародёрства и изнасилования разрушают армейскую дисциплину, без которой войну вести абсолютно невозможно. Гитлер, конечно, уничтожал людей, но организованно, по плану, по мере поступления в концентрационный лагерь. А всё остальное - это уже дело рук тех самых солдат, которым ни их "гуманистическое воспитание", ни указы начальства не помешали превратиться в животных при первой же возможности, как это и происходит практически на любой войне с любыми солдатами, независимо от того, за правое дело они сражаются или нет. Ведь и русские солдаты насиловали в Германии немецких женщин. Сталин-то этого наверняка не приказывал! Так что, видишь, ни о каком моральном инстинкте и речи быть не может. Каждый - потенциальный убийца и насильник, и стоит только верёвочке, сдерживающей общественный порядок, где-нибудь немного ослабнуть, все мы утоним в крови. Вот такие выводы я после того фильма сделал и статейку набросал под заголовком "На войне как на войне".

- И напечатали? - спросил Родион.

- Нет. То есть я её сам никуда не отдал. И знаешь почему? - МК наклонился так близко к лицу своего собеседника, что его губы почти касались щеки Раскольникова. - Со мной в тот же день один случай произошёл, который меня на всё это несколько по-другому взглянуть заставил. То есть он, на самом деле, ещё больше мою теорию подтвердил, но с такой неожиданной стороны, что мне даже и писать расхотелось. Вот послушай, - МК понизил голос почти до шёпота. - Перед тем, как кассету назад отдать, решил я её ещё разок просмотреть. Просто так меня как-то потянуло, без всякой конкретной цели. Вот смотрю я на всё это свинство и вдруг замечаю в себе что-то вроде возбуждения. Думаю: "Не может быть. Я же, вроде, нормальный человек, со своими принципами". Хоть рядом никого и не было, но мне, поверишь ли, стыдно стало, ужасно стыдно, будто я кощунство какое-то совершаю. Впрочем, так оно и было. Но что с того? Чем больше я себя сдержать пытался, тем слаще, тем мучительнее становилось моё желание. Так что ничего я с собой поделать не смог - расстегнул штаны и... сам понимаешь. Самое удивительное: никогда я ещё так не кончал. Это было... ну, словом, рай на земле, в гостях у сказки или что-то в этом роде. Ну что ты на это скажешь?

- Скажу, что ты больной, ненормальный, - Раскольников резко отодвинулся от него, удивляясь сам себе, что не сделал этого раньше. - Тебе лечиться надо!

- Зачем же мне лечиться? - добродушно и как-то даже снисходительное возразил МК. - Я же никого не трогаю, вреда никому не приношу. По крайней мере, в мирное время. Да и на войне наверняка не в первых рядах насиловать и топором людей рубить пойду. А то, что насилие меня возбуждает - в самом потаённом уголке подсознания, заметь - то разве я виноват, что ничто человеческое мне не чуждо, что и во мне капелька этого всемирного инстинкта разрушения сохранилась? Эх, надо было мне всё-таки отнести ту мою статейку в газету. Но я тогда, помнится, решил, что без того последнего аргумента, то есть без этой истории, которая со мной, если так можно выразиться, перед голубым экраном произошла, репортаж мой будет неубедительным и вообще неполноценным каким-то. Вот я и предпочёл совсем промолчать.

- Лучше бы ты и сейчас молчал, - заметил Раскольников.

- Зачем же? У меня от тебя секретов нет. Игра идёт с открытыми картами. По крайней мере, с моей стороны. Теперь и ты открой свои.

- Что ты имеешь в виду? - Раскольников вздрогнул.

- Ну скажи, наконец, что ты как философ-специалист думаешь о том случае на канале Грибоедова? Он меня, знаешь, в данный момент ужасно интересует.

- А меня нет, - огрызнулся Раскольников.

- Жалко, - улыбнулся МК. - А то я думал, ты мне профиль убийцы составить поможешь. Ну да ладно. Я и сам, пожалуй, попытаюсь. А ты меня просто поправь, если с чем-то не согласен. Хорошо? Ну вот: прежде всего, надо исключить из числа подозреваемых Ларса из Кёльна. Улики уликами, а здравый смысл здравым смыслом: не убивал же он у себя в Кёльне никого? Так зачем же ему в Ленинграде два трупа ради нескольких пачек русских денег понадобились? Да и вообще, роль зловещего убийцы Ларсу не больше, чем корове седло, подходит. Итак, если мы отбросим этого немца и вообще версию чисто корыстного преступления и будем рассматривать дело с философской точки зрения, остаются всего два варианта - мой и твой.

- Какие ещё варианты? - испуганно спросил Раскольников.

- Ну я имею в виду либо мы мою теорию тут применить можем, либо твою. Смотри: если по моей теории, то этот убийца - совершенно нормальный человек, то есть носящий в себе, как и все мы, рудиментарные зачатки зла, но только по какой-то причине в один прекрасный момент не сумевший совладать со своими чувствами, вроде как я тогда перед видеомагнитофоном, только - и в этом ты не можешь со мной не согласиться - с более серьёзными последствиями. Ну озверел человек, одним словом, дал волю своим животным инстинктам. А теперь давай с точки зрения твоей теории посмотрим, если не возражаешь. По твоей теории на такой поступок тоже, в принципе, каждый способен, но не ради низменного наслаждения совершённым злодеянием, а как раз совсем наоборот: преодолев отвращение, идёт такой вот убийца-философ на преступление, как Иисус на Голгофу. И превращается в конце концов в сверхчеловека, сумевшего переступить порог морального инстинкта, на существовании которого ты настаиваешь. Так ведь?

- Я обобщённо говорил, а не про какое-то конкретное преступление, - пробормотал Раскольников, стараясь не глядеть МК в лицо.

- Ну так ведь и я обобщённо: не про конкретного преступника, а про возможный комплекс побудительных причин. Так вот, знаешь, твоя теория насчёт сверхчеловека и всё такое мне в этом случае ещё интереснее и полезнее моей собственной кажется. Не то, что я и вправду в моральный инстинкт уверовал и в необходимость его преодоления. Дело совсем в другом: даже если здравый смысл и подсказывает, что нет ни морального инстинкта, ни сверхчеловека, то ведь не исключено, что кому-то - кому здравый смысл не указ - и вправду придут в голову такие идеи и он устроит всем нам праздник топора во имя свободного аморального будущего. Если это предположить - всего лишь предположить - то круг подозреваемых невероятно сужается.

Раскольников почувствовал, что его руки от ужаса стали почти ледяными.

- В самом деле, - продолжал МК, - хоть я категорически несогласен с тем, что моральный инстинкт присущ человечеству как массе, но не могу не признать возможность его наличия - в качестве игры природы или, если хочешь, некоторого отклонения от нормы - у крайне редко встречающихся исключительных натур с обострённым чувством нравственности. С таким обострённым, что она не даёт им покоя, мучает их, как половое влечение сексуального маньяка. Неудивительно, что им хочется покончить со всем этим одним махом. Ведь некоторые сексуальные маньяки-рецидивисты добровольно подвергают себя кастрации, чтобы начать наконец спокойную жизнь. Ну вот и эти одержимые нравственностью одиночки тоже желают задушить в себе мораль с помощью какого-нибудь совершенно зверского поступка. А то, что они себя при этом спасителями человечества воображают - это ведь, кстати, тоже от их дурацкого морального инстинкта идёт. Ну не могут они, понимаешь ли, ни ограбить, ни убить без оглядки на какую-то высшую идею. Эх, не судьба им, видно, от своей нравственности освободиться! Как говорится, что написано пером, того не вырубишь и топором. Увы!..

Раскольников вскочил с места и проговорил прерывающимся от волнения голосом:

- Если ты... если ты что-то знаешь, то так прямо и... скажи.

- Да я же и так тебе всё говорю, - наивно удивился МК. - Все свои мысли во всех подробностях описываю. Душу, можно сказать, перед тобой наизнанку выворачиваю. А вот ты, Родион, сам-то, по-моему, чего-то не договариваешь. А зря. Я ведь тебе не враг: может, даже совет какой дать смогу. Так что давай, выкладывай начистоту, что там у тебя накопилось.

- Что у меня накопилось? - в отчаянье воскликнул Раскольников. - Ты - идиот, вот что у меня накопилось! - произнеся эти слова, он почему-то почувствовал желание разрыдаться и с трудом сдержал себя.

- А я думал, ты что-нибудь более интересное расскажешь, - пожал плечами МК, по-видимому, совсем не рассердившись и даже не удивившись.

- Ничего я тебе не расскажу, и не надейся! - бросил Раскольников и, выбежав в коридор, начал дёргать за ручку входной двери.

- Да подожди ты, - нагнал его МК. - Дай я тебя открою. С моим замком не так уж легко разобраться... Или нет, не открою. Посиди-ка ты у меня ещё немного, - прибавил он вдруг с наглой улыбкой.

Доведённый до ярости Раскольников со всей силы пнул дверь ногой.

- Ну-ну-ну, - развёл руками МК. - Пошутить уже что ли нельзя? Открою, конечно, открою. Я же не враг своей двери, в конце концов, - он действительно, щёлкнув замком, выпустил Родиона из квартиры.

Раскольников тут же понёсся вниз по лестнице, два раза так споткнувшись на ступеньках, что чуть было не сломал себе шею.

- Счастливого пути! - насмешливо бросил ему вслед МК, вышедший проводить его на лестничную площадку.

Выбежав из парадного, Раскольников несколько секунд наслаждался чувством, что нечто ужасно неприятное и бесконечно жестокое по отношению к нему только что осталось позади. Однако его почти сразу же снова охватило беспокойство, даже не беспокойство, а отчаянная тревога.

"Знает МК или не знает? - напряжённо раздумывал он, шагая по направлению к метро. - Если знает, то почему в милицию не бежит, почему такую канитель разводит?.. Ах нет, откуда же ему знать? Ясновидящий он, что ли? Нет, он просто поиздеваться надо мной хочет, вот и всё... Однако, как же это ему в голову пришло именно так издеваться? Что-то он всё-таки должен знать, это точно. Но что? И откуда?"

Раскольников почувствовал, что дай он сейчас волю своим догадкам, сомнениям и страхам, они тут же задушат его, навалившись всей своей тяжестью с самых разных сторон. Поэтому Родион, следуя элементарному инстинкту самосохранения, попытался подумать о каком-нибудь совершенно другом предмете, и он сам удивился, как легко нашёлся теперь этот предмет и как посветлело у него на душе, когда его мысли обратились к этому милому предмету. Конечно же, речь шла о Сонечке...

Добравшись до станции метро, он первым делом зашёл в телефонную будку и набрал Сонин номер. К телефону подошла какая-то старушка.

- Соню Мармеладову позовите, пожалуйста, - проговорил Родион, едва сдерживая взволнованное биение сердца.

- Сейчас, - неприветливо бросила старушка.

И через несколько секунд в трубке послышался нежный голосок Сонечки:

- Да, я слушаю.

- Это я, - выдохнул Раскольников в трубку.

- Кто вы? - не поняла Сонечка.

- Я, Родион Раскольников. Вчера, помнишь?

- А, ну конечно помню, - Сонин голос стал ещё более нежным и тёплым. - Привет! А я думала, ты не позвонишь, - она тихо засмеялась от радости.

- Как же не позвоню? - возмутился Родион. - Я сегодня всё утро пытался дозвониться. Никто не подходил.

- Странно, - грустно вздохнула Соня. - Наверное, вахтёрша куда-то отошла.

- Какая вахтёрша?

- Ну в общежитии, - ещё более грустно проговорила Соня. - Я же там живу.

"Ах да, - подумал Раскольников, - она всё про своё общежитие. Думает, я не знаю её истории. Ну да ладно..."

- Соня, - сказал он решительно, - мне срочно надо тебя видеть.

- Срочно? - словно пропела Соня в какой-то задумчивости.

- Да. Понимаешь... у меня большие проблемы... Впрочем, это ерунда и не в этом совсем дело... Просто хочу тебя видеть, понимаешь?

- Понимаю, прекрасно понимаю, - почти прошептала Соня.

- Ну тогда давай встретимся. Когда ты можешь?

- Хоть сейчас, - послышалось на другом конце провода.

- Давай я к тебе зайду. Скажи адрес!

- Нет-нет, - немного испуганно проговорила Соня. - Давай лучше через час напротив ДЛТ. Сможешь?

- Ну конечно, смогу! - воскликнул Раскольников и, опустив трубку на рычаг, ощутил такую удивительную лёгкость, будто его тело окунули в ванну, наполненную блаженством.



Продолжение
Оглавление



© Екатерина Васильева-Островская, 2000-2024.
© Сетевая Словесность, 2000-2024.





Словесность