Лене снилось, что вся ее жизнь пронесется вот-вот сейчас призрачной электричкой мимо безыменного, сиянием круглых свежих луж манящего сквозь пылевые разводы на двойном остекленении герметических рам, пробитого ближе к полотну реденькой бородкой худосочных травок щебенчатого переезда, ограненного по обочине спутанной хаотично зеленью-порослью бакенбард. И нельзя было взглядывать в ускользающее из памяти "лицо", строить глазки, общаться с ним по-человечьи - с бегущими секундами накапливалась невозможность остановить ею самою же тщательно обустроенный поезд. Таперный стрекот печатной машинки, зазвучавший вдруг, фиксируя детали, один был свидетелем, как рельсы бежали за поворот, как поезд скручивал душу Ленину в тетиву, натягивал на лук, струнил по себе, пытаясь играть, и звонко вскрикивала душа, гибнущая в бесстрастном staccato1 литых колес.
Ликующий
(скоростной и безостановочный), хлесткими струями отбрасываемого в стороны воздуха чешущий колосящиеся окрест хлеба, - неповторимый ЭР-200, коим представилась Лене отчетливо-близостно ее жизнь, - ошалелый от сладости разгула, доставляемой покоренно вытянувшимися пред ним путями, подминающий под армированное тело и мечущуюся безнадежно пыль, и трепетные цветики (насилу проклюнувшиеся меж бетонироваными шпалами, ухватившиеся лапками-листиками за головки-шляпки)... одна прикрученная наглухо к бесцветно-стерильной стене тамбура, апломбированная грубо-серо, напыжившаяся до красноты длань стоп-крана могла бы прервать эту экспрессию. Согнутая вот-вот сейчас по-мужски решительной рукой - учинить жестокую аварию: скоротечно-разорное воспаление тела, покидаемого душой, порывающей гневливо привязи-струны к массивной земле, прорывающей тлеющую свою оболочку...
Затем разглядела Лена другую руку, которая то краснела, то бледнела: чувства волнами пробегали по ней, будто пожимал ее кто-то цепко расставленными пальцами, мучая и лаская, - подрагивающую и тянущуюся все-ж-таки к Лене полосатую рукоять шлагбаума. А рядом - аккуратный, карточно-кирпичный домок с старательно залеплененными фанерой окнами, домик верного Лениного служителя, удаленного ею с ставшего ненужным поста. Удаленного - и кинувшего здесь эту волнующуюся руку маяться пружиняще, моляще обрезать хотя бы милосердно.
И руки отрезанные, лишенные естества управы, жались к Лене уже не понарошку: в холодном купе она задвигала судорожно дверь, клацкнувшую, норовя подцепить юбку, затягивала с силой мышиную клеенку шторки, только и мечтавшую окрыситься беззубой пастью, выставить Лену на обзор прохожим, ныряла, извиваясь, под короткое казенное одеяло, темное, душное, ворсистое-ворсистое, будто в купель, где плескался чернильный дурман! Зарывалась в него ещё и, разгорячаясь от него незаметно, смело смеялась, плакала и стонала в лицо кому-то, обволакивающему ее теплом и тьмой, съединяя все чувствования часто-прерывистым всхлипываньем-хихиканьем.
Ах, надо было обязательно выпутаться из этого живого ворса, этого общего с кем неизвестно одеяла, этого барского поезда - изо всей этой истории, в которую она по ошибке была записана. Но боязно было идти, боязно соскользнуть ножкой в самую гущу самых неприличных рук, боязно обернуться с ласковым прищуром, обвиться вкруг них соблазненно, и, съеживаясь крепче, Лена томилась и ждала - вот-вот, распалившись до невмоготу, перейдет-переминет брыжжущие (так, через жж) руки-реки, все щекотливее и слаще обхватывающие ее. Высоко подоткнув подол! И пусть смотрят, и не стыднее, чем красоваться всю жизнь в юбке, телесно-прозрачно облепившей бедра!
Новый сон: Лена почему-то на работе, разгар дня, а она... спит! Спохватилась досадливо, стукнувшись о тесный стол коленкой (ого, будет синячище!), - сама и воспитательница, тянущаяся прекратить гадость, сама и нежная воспитанница, балованная потачками взрослых. "Да в ЭР-200, - она, с уморительной ловкой гримаской рта и гневно поводя в то же время насурмлеными бровями, переговорила (как бы распробывая смелое западное кушанье) это шершаво-дюралевое, стачивающее все заусеницы name2, - отгородок-то не бывает, там только бежевая дорожка мимо кресел (разнелепая плоская гусеница, собравшаяся складками), да над дверью электронный прямоугольник, резко высвечающий скорость и время. Жилдом гоблинов, где пупырышки-окошки (семафоры) открываются и закрываются, излучая зелено корысть или участь!" И Лена воздохнула, сладостно встряхиваясь молодым телом, ей до невмоготу жаль сделалось э-фо-лической (потягивая слога, улыбнулась про себя) детски-нелепой фантазии.
И опять она скользнула покойно, бесплотным духом нескладной, оголившейся нимфы в летейскую по-обеденную дремуть... расплескав-распластав настырные, пухлые зеленые плашки папок, запрудившие стол. Снуривши на крупные, крепкие запястья пылающую от щедро прихлынувшей крови твердолобую свою "бошку", выказывая невзначай румянную щечку и проблескивая сквозь упавшие и забивающие цвет вихры тихим светлячком (брошкой-звездочкой, наподобие рубиновой, долженствовавшей камневым застывшим огнем восходить над belliзной3 чела), - вот отличительные знаки принцессы-золушки, коею Лена по сю пору себя вымечтывала. (И как не мечтать, если вокруг - замок спящей красавицы: потолок, переплетенный корнявыми веточками трещин, и подмаргивающая слепо, как бы свет сквозь них, лампа дневная; два канцлерских стола вытянулись, боками друг к дружке прижавшись, вышаркав весь пол за времена властных передвигов; правее облезлая дверь, левее облешшее окно, кругом огрязки новогоднего (мелкота негодная) конфетти; кокнутый телеффон, разбитная пишишмашинка - немец и полька - вот и дворецкий, и фрейлина...)
И, сонливо шевеля припухлыми, увлажненными слюнкой губами, она взялась спутывать в переполненном мозгу все нити-впечатления от кончающегося дня в единый рыхлый неровный клуб - тот клубень, откуда должна была весело пробиться-прорасти... тот клубок, из которого должна была красиво связаться... дома-вечерком... перешептываньями на ушко только ночью расколдовываемому принцу... с смешками, с особенным, интимным шелестом воображаемых страниц... премьера целого дня, где Лена сама и выставлялась примадонной. Со своим мало меняющимся, ежедневно-рутинным ходом, не раз, на манер старого карандаша, заново очиненная, и для Лены вечно внове, как райское блаженство.
С утра тамбурражировалась кровь в височных жилочках, набухающих и дурнящих всю девичью нежность, - сухим, завистливым стуком тысячи каблучков, разучивающих всё один кружевной танец. С утра чирикала она по лестничным клеткам близоруко-доверчивой птахой или, завидав вдали распушенный хвосток такой же пичуги, стлалась на цыпочках по "тьме" коридорных закоулков и, навострив язычок, прыгала, - чем не кисуля-рысуля? Дела, кипы планов, бумаг представлялись Лене поспевающими плодами на разросшемся иерархаичном древе здания-познания, по которому она свистала туды-сюды безобидной пташкой и в которое вцарапывалась властолюбивой кошечкой. Протереться меж препон-помех и сорвать вон этот... и тот... ах, старцы ласковость женскую, согласие видимое на ущербную под ними долю приемлеть должны, подтаять - и попользуйся, манится, их перезрелой мягкотностью: выжми, выскреби себе свое тактичнейше. Но которого ни подденешь: "А вы уверены с этим voglio4?" - ни духом, ни помином не спешит считаться: чистые угри - отрутся прежде обо всю, только нос вне их слизи остается, улыбки маслянистые, словно круги на сковородке, а затем - нырк в себя, и не ухватишь. Или вцепишься со всех сил, чуть не с слезами - я вам все, а вы... не пущу, пока не отоварите, - они напрягутся и лопнут гнилью в лицо: оболочка цела, а внутренность сопрела давно, - и любви как не было, так и не снится.
Плеванув
на всех (ах, давно хотелось употребить это певучее, дерзкое слово), Лена закатилась в полноценную столовку, что через квартал, - хоть закусить толком после духовных излияний. Обрыдли всеобщие "перекусоны", вечные пончики, всё буфетское - и еда несущественная, и пересуды слащаво-пресненькие, да компотик на запивку! Она предпочла окунуться в жизнь: с голодной насмешливостью наблюдала остуднившуюся, сбившуюся в очередь толпу, к которой пристроилась. И потный дух от спецовок, сваленных в углу рабочими (питаемыми тут по особенным полуторным талонам - как бы с целью крепить и множить этот дух), и крики изможденной пьянством и веселой одновременно раздатчицы, и истошный выговор кассирши в сбившемся кукольном колпачке: "Вы на ваши талоны слона с хоботом хотите получить", - и закашель сопящего работяги на толкнувшего его смугляного парня: "Ты антиллигенцию не трожь", - и очень едкий голос чей-то: "Со дна им пожиже!" - все казалось жизненным, как надо. Гнутые алюминиевые рельсы для разносов, навоженые влажной тряпицей столы с чашечками грубой соли, коричневые лужи кофея под ногами - все смешивалось в серовато-красочное варево-марево, кишащее несвежим мясом, по-русски жадно, с плиты захлебывающее себя самоё. И Лена, до отвала полна скоромного, пыша сытым жаром (наконец удалось согреться), - с каждым чавкающим соседом, ей-богу, охотно совокупилась бы, кабы не надо куда-то идти, если бы прямо здесь!
Но еще сильнее желалось потворить - вплыть в свой кабинет-лагунку, шлепануться напыщенной медузой, распустившей гриву, разведя руки и растопырив пальцы, поводя пятернями что щупальцами, на стул-коралл (колющий из-под обивки какими-то песчинками), чтоб покачнулся лениво... намыть из водицы взмученной что-то зреющее-зрелищное, этакое-разэтакое: "Ай да Ленка!", "Ай да..." - поокругляли бы роты, заверещали бы все полуграмотные лавочницы (так именовала Лена сложившуюся стайку девиц - охотниц погонять чаи, помусолить во рту "Lucky Strike"5, поосуждать очередную love6). Спешила, уклевывая взятую на десерт вкуснятину, выискивая по закуткам серую дурочку-мурмурочку, кошечку редакторскую: бросить ей крошечную мелочь, подать липкий мизинчик для поцелуя... и доискалась-дожидаждалась заводильщицы всех шипионок, Ирочки-жуирочки ("Ну, через год в Ерусалиме", - ее излюбленная фраза-фреза, отрезающая нахахалей).
И вот уже разырочка-разирочка-розирочка, занырнувшая под руку, подлизывается подружески "полущить-пополощить" (и что это выдумала?) на "золотца-Леночки" машинке... Расположилась среди заливных обоев, склонилась к салатной кочке машинки, перемалывает сочно импортную жвачку, прохаживаясь наглым взором по тексту, вороша страницы одной рукой - будто отделяя обертку! (В ударе нынче, пальчики так и пляшут - суета-татата! Блеск, миш-ура, трам-треск-тра - что милее для пустопорожних раскрытых век! Автор - бедняга-бедолага! - старалси, изливалси, все усы обсосал, даже если надуманные, все ногти чисто саранч обглодал, на неторной "путе" копошась, но вышел к людям - исполать, молодей-добродей! А в конце дороги той девочка-телочка - тельце спеленато постромками одежды, и не оттянешь от сладких попутнывающих мечтаний: где бычка-аманта7 попригоже сыскать, чем его попащивать-умащивать? И подколи ее: "Роман? Тарактатище вумное?" - только хвостом с рыжинкой, лживая насквозь, маханет томно за круглобокую спину...)
Выговорившись
, - что-то нога затекла, и возбуждение нужно было, чтоб изменить позу, - Лена неловко потянулась... сон измельчал и пропал вовсе. Ее глаза распахнулись, но увидели лишь тьму... Она лежала, не чувствуя ног, непотребно прижата к стене мужским, сопящим прямо в ухо телом, - под мышками пот, на живот давит чужая рука. Не в силах дышать пересохшим горлом, боясь шевельнуть припавший к ягодицам вялый стебель, с омутом в голове (лоб что-то колет и щекочет, будто присосавшаяся губка, только сухая) - да где же она?
Издали прокрался - ближе! ближе! - то ли шип, то ли шорох... Лена в испуге вывернулась на спину и облегченно обмякла: буксуя в лапнике люстры, по потолку едва ползли угрюмо-красные огоньки от запоздалого авто. "Я дома, я живая!" - она спешно перечисляла: сверху стеганое одеяло, рядом дышит Васечка-пасечка, а сургуч в горле - привкус перееденных за ужином разноцветных долек мармелада...
Опять перевалилась на бок, робко подтянула колени (ноги жгло при каждом движении - затекли жутко), уткнулась лицом в темень, в синтетическую пышность ковра, сухо щекотавшего лоб... выйти попить? Но ведь тапочки (серафимчики с бантиками) отброшены куда-то в минуту забавы, а голышом скакать - заледенеешь, а от кипятка, теплящегося в чайнике, только тошнее станет. Да и муж, успокаивая, опять просунул руку под локоток: сонную, ищущую, теребящую сосок, - Лена даже мыслями притихла.
IV.
Ах, и ее частенько охватывала слабость - желалось шестикрылой стрекозкой, с легкой славкой о ней по мелкому ее мирку, поховатывая там и сям пыльцы по пути-крути, целоваться с льстивыми бусинами росы, окунаться что ни день в пыльцово-пунцовую жизнь!
Снилось: с трепетливо затукавшим сердцем любовалась пылающей розой зеркала, спешно теря его специальной стираной тряпочкой, все не решалась отнять глаз от взартаченно рассверкавшейся, кажущейся особенно ладной фигурки отражения, - купающейся в кругах переливчатого нимба, разбегающихся от видимого аж, желто-золотистого биения под левой грудью до крайних трещинок, до самых мелких мушек-чернушек на изнанке стекла! А через минуту (так снилось), опаленная ядовитым каким-то жалом, коснувшимся самых крылышек души, Лена извивалась в сладостном ослепленении на податливо прогнувшемся языке матраца, сбивая сорочку простыни, обнажая из-под нее матрацевый багряный зев, - честила себя, Ирочку-коллегирочку, всю свою породу последними для девицы словами (всеми, какие только слышала на улице и могла произнести)... глотая оскорбления, захлебывалась ими... с бьющейся в мелкой дрожи головой, с омертвевающими языком и губами... покуда горячечные мечты не истлевали в душе.
Снилось: мертвый сон укутал ее набежавшими бело-серыми облаками - ватным одеялом поднебесья. Настоящего зла на Ирочку-чувирочку уже не хватало (мало ли подобных мушек-расшелюшек): оставались лишь серые струйки дыхания, независимые и кручинящиеся о чем-то, отходящие шумно, по инерции в мокрую белесую мглу, - будто тело, задремывая, ворочалось еще среди остывающих созвездий.
Привиделась какая-то фантастика: пустота, и разноцветные планеты и звездочки скрываются вдалеке, и их не разглядеть. Вдруг, за один такт, пронеслось и вскружилось что-то прямо перед самым воображаемым объективом: комета проблескнула маячком, неясная и краткая, но надолго скрыла все слепой взвесью, волочимою за собой.
Прежде - прежде подобное случалось с Леной лишь раз. Но "случалось" - так себе, словечко-овечка, хотящее истуманить, заблеять, притупить остроту впечатления: прохватывало эдак лишь единожды. Будто Волчище - Серый хвостище смэ-эрил, закружил резвунка ягненочка колючим, мутящим взором, - еще не развкусив, не усвоив для себя, что с этим сироткою можно выделывать...
Впервые к Лене "приплотнились" (она позже, от хихичущих подружек узнала это гадкое слово) очень обыкновенно - в набитом автобусе. Она была уже подросток, ей минуло... сколько же? Все эти лета затерялись теперь во мгле коридора времен: с длинными интервалами в освещении, со множеством перегоревших лампочек. Наверное, была серенькой семиклашкой - уже года два знала она месячные и их роль в девичьей судьбе. Задумавшуюся, размахнувшейся на посадку толпой Лену вкатило в салон, провернуло и воткнуло личиком в пуп брюхатого (не на девятом ли году?) дядьки: брюхо жило на кормильце своем прямо ж особой жизнью - задирало Лене подбородок чуть не до упора (и над головой свешивались сальные, мелкой-мелкой вермишелью налипшие на рот рыжие усы), а если Лена упиралась лбом в дядькин кожно-пахучий ремень, низко пригибало ее к темной сутолоке переминающихся ног. А еще, едва куча мала растряслась и двери жадно схлопнулись, он натужно что-то перехватил, и жесткий ребристый дядькин портфель всю дорогу царапался ей в бок, будто приготовленный на нее капкан. А выпроставшейся рукою Ленин "хрячок" (это в пузе у него хрипело что-то) тужился и пыжился половчее подлезть к ней, страдательно пыхтя (сдерживая зачем-то легкие, словно не хотя случайно сдуть свою вермишель), поясняя то и дело быстрым шепотом невидному спутнику: "Уф-у, до чего же духота". Лена-то, по шкодливым рассказикам товарок, давно поняла, что к чему тут делается, но на цыпочках было бы не устоять долго, если б она решилась помогать, да и забавляло, что "медведь" неуклюжий долапывается-досапывается только до складок платья: теребит и трет, обирая с него рисованные шоколадки, а до самого медка никак толстой лапой не влезть - собственная животина уперлась ревностным бампером. Потом от спертости голова стала пустяково подкруживаться, и за остановку от дома - хорошо, недлинную! - Леночка бежала. Юркнув в позвавшую, плеснувшую в ноздри улицей щель между взросляками, - выкинулась опрометью, порская во всю Ивановскую: как стрельнув у дядьки что-то недорогое, какую безделушку, греющую его объемистое пузо.
Квартал она промчала, руками размашисто загребая ветер в нос и раскрытый рот, чтоб лучше задышалось, потом обозвала дядьку гнусным предателем ("слизняк" и не порывался за нею), плювнула по-девчоночьи за кустики шиповника, задрожавшие блеклыми цветками. И прямо завышагивала домой: мимо старушек на подлиповой скамеечке, прикармливающих воробушков, мамаши, волочащей колясочку c выбитой из обода блестящей спицей, мальчишек, пинающих в пыли рваный мяч, соседа, отирающего страстно бочка автолюбимицы. Как они не чуяли разгоряченной щебенки, жгущей сквозь подошвы, трепета мириадов одуванчиков, готовых положиться на клятвы ветра, щекота капелек пота, пробирающихся из тела на волю? (Ах, во сне все ощущалось даже ярче, чем когда-то наяву!)
Так Лена металась во сне, понимая и не понимая, что все - лишь разметавшиеся кудри дремы, лишь подброшенная внезапным вихрем сохнущая листва, щекочущая прохожих, лишь редкие, всплеснувшиеся над ликом вечных вод капельки прошлого, чуть оросившие воспаленный лоб. Да и, опять, где же она? Дома ли, с теплым Васей, посапывающим под боком, то ли грезит в редакции, распустив локоны по столу, и их тихо теребит сквознячок, либо в детстве, дрожа после горячей улицы, ждет лифт в пустом сером подъезде?..
Дома все тельце Леночкино, от головы до пят и поперек, от бока к боку, вдруг зашелушилось, запросилось назойливо: растереться посильней влажным вафелем полотенца. Когда же, как вошло в привычку, трепеща еще, Лена принялась подмывать - там, ну внизу, - она как-будто подхватила с чешущегося тела туда цепкое зужение: неуловимо-хитрое, быстро-быстро перескакивающее от волоска к волоску, словно пускающее корешки. И от возбуждения и духа горячей промышленной воды (нынче аж бурой) на душе у Леночки сделалось бесновато: она за вечер раз семь еще пробиралась в ванную - ей все думалось, что виноваты пылинки нового пахучего мыла, которые она пожалела смыть. Лена ведь не желала ничуть этого скверного зужения: велела ему, - вся собравшись в комок, как пойманная пичужка, не знающая границ стеклянной клетки, - рассыпаться, потом уговаривала-заговаривала, обещая и не смотреть на паршивых мальчишек (разве что в школе - на учителей?), ходить всюду с прикрытыми ладошкой глазами, одеваться в неглаженое, постричься от соблазняющих кос. Укладываясь, Лена почти что уверилась, что не заснет всю жизнь (и собиралась особенно долго: разглаживая от каждой морщинки простынку, любовно взбивая подушку). Или, если уж отмучается, уснет к петухам (в соседней квартире старушки, изгнанные из деревенских снесенных домов, держали на балконе петуха), то не проснется светлым утром. Тошнило всерьез, горло хватали противными лапами судорожки-осьминожки, волнами трепал тело озноб - Лена на глазах становилась старой, некрасивой, костлявой себе обузой и просилась умереть и тут же до смерти завидовала девчонкам, которых уже тыщу раз основательно поджали, для которых в этом уже ничего свеженького.
И утром, сырым и смурым (пробуждение вышло безрадостным - уж лучше бы сразу очутиться в Раю), веретясь то на тот, другой бочок, спину, живот, на спину опять, согнув ноги в шалашик, прижав коленки друг к дружке самыми ладошками вытянутых рук (горести вчерашние сидели в ней, словно скрючившись, мешали ей вытянуться всласть), - нет, Лена никак не могла воспрять. К ванной доплелась нога за ногу (даже приходилось подвигать эти деревяшки руками), с больной головой (из-за того, что в ней сидело и билось изнутри), вся разбитая на члены: отдельно руки (каждая), ноги (так же), да конечности еще разделялись в суставах, тело в поясе, - и неизвестно еще, когда ей было плоше: когда стучалась накануне птицей о невидную стекляшку, разбивая грудку и головку в кровь, или от удручительной, пригожей белизны ванной комнаты, обложенной до пояса салатистым кафелем, от вида своей красивенькой зубной щеточки, рдевшей язвительно на изогнувшейся вальяжно раковине голубых кровей.
С годами реже и реже, но все-таки мерещился иной ночью ей тот "рыжевислый" (это сам, а днем мог скрываться в чьем-нибудь облике, выказываясь только осторожным придыханием, хлынувшей на брыла кровью с молоком). И становилось душе немножко стесненно - как бы норовил вскрыться старый рубец, обнажая затянувшиеся было грязь и пустоту. Будто крутило живот от проглоченных с голоду несвежих кислых бр-р-щец с вываренным шпигом, да похлебанных еще и жирною ложкой (которую и салфеткой не отереть, да и "салфетка" - кусок зеленой рулонной ленты, в какую уличными торговками заворачивается горячая собачатина), - не столько даже от щец этих, сколько от попущения себе. (С стиснутыми зубами - а, авось пронесет на этот раз! Одна радость - зубы хороши: не треснут и даже не скрипнут, - красивые зубы, перламутровые. Лена и любила улыбаться, но далеко не всякому: с чего зря дарить рублем?)
Теперь противно становилось вымахавшей, разошедшейся в кости и плоти разумнице-Лене, что та загнавшаяся в безысходный дурелом рёва - когда-то была она. К привставаньям к ней в общественном транспорте она легко притерпелась, увидев, до чего покладисто на это смотрит большинство. И сама бывала порою (при ленивом настрое) снисходительна в мелочах, но буде смелели - пальцами цепляла ловко (с неким благодушием сочувствия, но необходимости), резко, что налезшего червя, отстраняла назойливую чуждую конечность, - будто блестящая плотвичка, нос воротящая от безвкусной наживки! С такими-то мущинками было весело и вольно управляться!
С толстым же главрединой Каюмовым все было как в немудреной поговорке: можно убежать, нельзя спрятаться. И давешняя сцена ("Неплохо весьма для столь молодой особы") во сне словно распахнулась, заиграла подлинными красками и нотами...
"Неплоха тесьма для столь молодой соловы", - вот что сказанул Каюмов! Невольно заалев что спелое солнышко-яблочко, которое близящимися руками вот-вот оборвут, ласково ототрут от воска и схрумкают, Лена схватилась оттолковывать загадку: верно, это про соловушку-душку... Или это масть лошадки: желтоватой, с светлыми хвостом и гривой-игривой - соловой? Да-да, лампа люминесцентная истощена была, горела одна настольная, и кожа на открытых руках (не для него, честное слово!) и правда увиделась им желтоватой (ну и пусть!). Ах! и платье тогда носила желтенькое, а по нему лютики-цветочки - курья-дурья слепота.
Нес в себе Каюмов несколько жизней - набивался ими про запас, этакий опасливый купец-скупец. Вот он - мечтательный краснобайственник, блестящий очками, засевшими на переносице. Стремящаяся вещать о вещах сова: затушил совоей тушей полсвета, но ослепил, ожег нутряным солонцом, резкими бликами на немигающих кругах очков. Вот он - молодящийся барин-гуляка, заправивший "на тройке с бубенцами" в дальнее свое имение (чуть не с бражного, брудершафтного спора, с закладом на знатную крепостную девку). Потоптал, присвистывая, рясочную, взволновавшуюся гладь линолеума - то доски подложные, русалки-молодки зашебуршились, прогибаясь, подстилаясь под мягкоступчивые ножки, жалобя, голося о свободе. Метанувшися за нею, бабочкой-игруньей, он был невинный котенок-шалун. "Пошатнувшись сердцем", чуть не зашибив, он был больной, но хитрющий иезуит: с долгими, мелодичными извенениями не отпускал от себя, задержав в уголке. Вот он - потный, талый совершенно от трудов праведных и ждущий минутки расслабить ширинку северянин-колонизатор: обнаружив чье-то общество, выправляясь разочарованно, сунул полированным носом англицкого туфеля-фуфеля в самую седую голову пыли у застывшего горбылем плинтуса. Был электрическим, могущим прямо тут же "вздернуть" скатом-скотом - полноводным, просоленым (новой волной пота) - с добряцким соседским видком зарулившим в лагунку-лунку малой рыбаньки-рабыньки: мелкое лилипутье как раз-то под бочком, само (а-ам!) примыкающее к расставленым поигрывающим пальцам-пяльцам. Был и красовчик-матадор, и сам же бычок, наскакивающий на "тряпку" - пытался поджаться поближе: хлестанул, вышаривая за что уцепиться, по ручке дверной, а та и поддайся с шалым скрипом-смешком незадачливой соперницы. И стушшевался в корридор поверженный смелец.
А вдобавок прорезали все сполохами северного сияния - как ведьминское таинство! - собственные Ленины мысли: "Или нарочно - да ну! Нарочно так улизнул - чтоб прозрела смятенье, бабье лето плавящегося аж, так и зовущего свою чертовочку-чревоточинку заветного плода с самой верхушки! Вот шанс разыграть пай-девочку - выскользнуть из шуршащей шелковой одежки, как из шкурки змеи: послушно открыться для посвящающего в королевны мужского ярила."
Она и дышала-то лихорадочно - сердце так колотилось, что все тело, сквозь сон, вздрагивало от гулких его тумаков. Голова подвернулась немощно: и рот, округлившийся рыбьи, и нос, некрасиво подкурношенный снизу полным сгибом локтя, не могли добыть свежего воздуха. Могильная немота захватывала Лену, заляпывала кожу рыжими пятнами-картофелинами - сырыми, безвкусными картофелинами, наливающимися из соков плоти ее. Но! Пятна-картофелины, омытые душевным движением, были и светло-коричневыми воздушными шариками, наполненными легким веселым газом, к которым по-детски хотелось тут же задрать взор! И на длинных серебряных нитях - будто звезды растянулись и сотклись в невесомые паутинки - скользнули книзу какие-то ангелы, голова Ленина некрасиво дерганулась и отвернулась с обессиленной руки.
Свобода навалилась так нехорошо, круто перехлынувшей все внутренние барьеры волной, так ожгла сольцой запресневелый мозг, что Лена - ей чудилось во сне - резко тряханула головой, как бы отбрасывая искрящимися брызгами избыток жгущего кислорода в ту тинистую яму, куда сгонялось в душе все лишнее, - за ряску рутинности, затянувшую давно всю ее жизнь. (Да! В детстве, на задах колхозного сада, таился за яблонями такой илистый пруд: раз, от развеселых криков, разошелся бурой зеленью, плесканул мягко-беззвучно на Ленины огольцовые ноги, расщекоченные травою и теплой землей, - хладной тиной из незримости омута, будто облизнувшись!)
И гордостный Ленин self-control8 - взращенный любовно бурьян на пути к детским страхам! - нашел самым действенным, конечно, пригонку калейдоскопической чехарды ее мыслей к более мелковатому руслу, поток в котором ему спокойней, безошибочнее править.
V.
Чудесное все-таки дело сон - слова налетают откуда-то цветастым вихрем (так бабочки оживляют пестрый луг крылатым трепетом), скачут и звенят, как рассыпавшиеся с маков (все вдруг - одним махом) головки-бубенчики...
Порхаем дальше: четыре стула припадочных (жертвы творческой лихорадки); раскалошные календари, захлебнувшиеся в перечислении праздников, канувших в Лету, - кой-как приляпанные предшественниками к стене, чтоб укрыть потеки (большие - карими стволами упершиеся в зелень линолеума, меньшие - оплетшие родню серыми змейками); выше - бутыли люминесцентных ламп, исчерневшие у краев (болотные гнилушки, синюшными пятнами тлеющие в ночи). Лишь батарея скалится ржавыми клыками под плачущим копотью окном (тает наледь). Смеется. Смеет смеяться.
Ирочка-завирочка, красуля-красутуля, сгорюнилась над машинкою забуксовавшей (а напросишься помочь - обернется с стылым смехом, с замерзавеющей улыбкой, легко, капризуля, найдя повод запустить низачтошным снежком), как на живую дышит: ленту вплетает, чепчик-крышку поправляет. И не свести с нее дрожащего оглупленно взора, сама в роток к ней запросишься рабкой птахой, осмелелой вдруг, прыгануть! Провлиться теплою струйкой птичьего молочка, - чтоб расщекотала-расчмокала вкусно-липкими от помады губками, разнежила до ломких хрящичков молочковыми, ярче заблиставшими зубиками, чтоб помяла-потолкла язычком-пестиком, прополаскала, певунья, в гладком горлышке! Сама от восторга, на скулках вызаримого, заголосишь, когда тебя же, чайной ложечкой отщипывая и выбирая по кусочку, выкушивать начнет - с выраженьем прелести на круглом личике! Ах, Ирочка-лирочка, с розойвеющими ямочками-улыбочками, с распустившимися серьгами-сережками, пухлыми мочками-почками; с потупленными, с налетевшей жаровой поволокою - с жаворонками очес в просветах перистых облаток-облачков (клееных высоких ресниц)! Ирочка, солнышко весеннее - раннее, да жалящее, едва расположишься погреться, - вытанцовывающая свежими гибкими кустиками, пальчиками-мальчиками, обутыми в лаково-лакомо цветастые сапожки, по зачерствелым пруткам клавиатуры!
Лена-то печатать всеми пальцами толком не умела. А пыталась понукать себя - мол, в лучшую сторону отразилось бы на ее же профессионализме! - сразу приходили на ум невеселые сравненья с призовыми кобылицами: еще клеймо в дело, еще и так научена скакать! Какая-то не дающая буквально ноготком в ухе ковырнуть, держащая приклеенно на разваливающемся вдрызг стуле слабость буквально накидывалась на нее. Как пелена на клетку с птицей: все вопросы мировые, только что живые, меркли за тряпичным небосводом, а естественным-то было охорошиться, почистив днем заляпанные перышки, повечиряться с милым дружком (но, вчирпрочем, недолго - время тоже ужималось, скукоживалось), да и улечься баиньки, курлыкая, нежась на пуховой подстилке. И очень забавно отмирали угрызения совести: как бы морские звезды втягивались в себя лепестками, оставались убогие злючки-колючки, чистые окаменелости! Лишь pour le prince du coeur9, когда принц допекал однажды, Лена разгорячилась. На его логические доводы она бессмысленно отнекивалась, потом, будто солдатик выскакнул в порыве самонадеянной храбрости из самого нутра каре, шибануло ее: потому следует пальчикам гнуться ловчее и привычнее, что тем-то и дастся легкость цепляться за гнущиеся, нарочито стряхивающие неосторожных, самые плодовитые веточки.
Тут Лена почему-то вообразила себя сохнущим на корню деревцем (может быть, с ободранной корой - грубым лесорубом Каюмовым, ставившим свои пометы), и машинка также была частью ее - пеньком рядышком, но все-таки именно ее, а Ирочка-семенирочка оказывалась запавшим в раскол и разжившимся чужим семенем, жадным и неразборчивым на место. И каково было Лене - очерствелой, высыхающей - наблюдать отекаемым уже смолою взором двух лупел-дупел эту взбушевавшую яркой зеленью повилику? Но тут живо вспомнилось о действительной скорой весне и о южном море, на которое они с Васей взяли путевки в самую сердцевину апреля (а там уже в блузке и шортах одних можно ходить, да в сандалетах на босу ногу). Кстати пришлась и картинка-календарь, что напротив: озеро Рица - голубая водица, скопившаяся в диком лесу (сведущие люди объясняли: снимок сделан с глухого конца, а есть и приличный ресторан за мысом). Что же, вот и ее сохлое деревце налилось влагою: распустилось позднее, зато пышнее, как и по возрасту подобает, само затемняя кудлатой кроной подвядшую ярь соседки (побежденной, и потому прощенной). Соленая влага будущих теплых морей уже дружески щипала Лене глаза: все мы бывали молоды!
В продолжающемся растале строгого строя мысли, так необходимого "отличницам труда", как бы пробиваясь сквозь шум жизненной сутолоки, прорастая сквозь белый лик размягченной проявителем фотобумаги, - выцветилась прямо на облаках глубокая, с смазывающимися постоянно гибкими гранями меж очертаньями людей и прочего, недвижного мира живая картина. Снова пустил кто-то, обмакнув бесполезную пыль в вспыхнувшие, натянувшиеся нити света, заскучавший киноаппарат, вызвал неустанным, воспламеняющим мановеньем его луча игру свежих, мягких улыбок на морщинистой коже зимнего неба...
Вспомнилось: скупо сложив локотки на подпирающую в грудь закинутую крышку парты, выслушивала Лена урок физики. Помнит ли кто теперь такие парты? Чтобы затиснуться в них, как ручке в пенал, и правда нужна была маленькая откидывающаяся крышка, - напрочь изъязвленная бритвочками придурочных мальчишек: урок выкропатывали какую гадость, с поражающим учителя тщанием выколупывали в наслое ежегодных окрасок ступенчатые кратерчики, шумно перепихиваясь и споря, выйдет ли новый цвет, младше ли них парта. Ранок этих открытые края, сквозь истрепанные ими рукавчики, болезненно ощущались Леночкой: стоило огоньку интереса к учению сбиться - тут же толстокожая деревяшка напоминала о себе методичным покалываньем в локотки, которым не находилось к звонку покойного места. Учитель, с высохшим, по-птичьи стянутым к носу лицом, седенький как лунь, вечно в быту щурящийся, схожий слабо (первый черновой набросок или, напротив, штампованная серая копия) с чьим-то знаменитым портретом на боковой стене, - учитель, казалось, из вежливости только выказывал вяло-недовольными, скованными привычностью жестами вниманье к ученикам - ces cochons-si de lait glapissants10, - из которых Леночка единственная хоть как-то косилась на его опыт. На длинной и уже обшарпанной, а потому по виду узкой и хлипкой зеленой кафедре (красили всегда, чтобы дети не отвлекались на разнобой, весь класс с потрохами - нынче год выдался "зеленым") красовались во весь ее размах выставленные на обозрение тупой толпы бесстрастно-прозрачные, что бы там ни переливалось-переваривалось у них в брюхе, хрустальнейшие колбы. В них учитель разбалтывал, скача то и дело от одной неприступницы к другой, нахохлившись и выговаривая им что-то втихомолку, разнородные жидкости - мутные и осветленные, клейкие и лейкие: те не каждые желали сочетаться, кой-где сами невоспитанно буркали на его приворотную болтовню, разрожались вдруг, буквально меча икру, лопающимися учителю в лицо пузырьками. Учитель всему, все под нос, по-детски совершенно радовался и, суше-таки обращаясь к классу, говорил о различной, voyez-vous11, вязкости розлитых жидкостей - тут же сам выдумывал себе каверзные вопросы и бойко себе отвечал, как послушный первый ученик. Увлеченно демонстрируя свое хозяйство и искусство, не опуская проясненных сейчас глаз, устремленных в залу, он попытался выбрать наощупь любую ему колбу, чтоб нагляднее доказывать свое - все научные успехи мира принадлежали сейчас только ему! Пальцы его судорожно подцепили несчастную: жидкости вот только что смешались в ней, и колбочка, как бы смешавшись от девствий над нею, зажглась гневливым румянцем, ожгла руку старукана, выскользнула, прокатилась перед ногами блестящих, фигуристых сестер и разбилась, пав, о помост кафедры, где из осколков ее долго еще уходил, прощаясь, чистый румянец. Учитель снисходительно встряхнул кистью, даже ласково прижмурился: сильно ли та пострадала? - впрочем, с легкой, самоизвиняющей скромной улыбкой продолжал речь (в смысле глаголить). Плавно ухватил подружку погибшей за хрупкое горлышко - эта уж не билась, а с смирением, даже спокойно предалась его руке...
Парты, стены, кафедру и за нею новенькую стеклянную доску с иззелена-темным отливом - все сугубо материальное, но и воздух весь, - переползали-перебредали лениво полозы-полосы солнца - заставляющие жмуриться! потеть! чихать! - разделенные бледными рамными перегородками и тянущимися из ссохшихся кадок к раскрытым ртам форточек тоже светло-перечеркнутыми пластинами "щучьих хвостов". И на всех этих, обесцвеченных излишнею яркостью света местах, зримы становились тени от переливающихся друг в друга радужных воздушных пузырьков, подмигивающих любопытно, зыркающих по сторонам из дневных каких-то струй, - комната вся, пронизанная сими радушными лучами, начинала, едва они особенно, осами били, представлять просторный аквариум, где резвящиеся в беспечности, вроде и повернутые друг к дружке шевелящимися бесперебойно кораловыми ротиками светло-подсиненные рыбки с красноватыми шейками и разноцветными головками - увы! - никого не слышали.
Опыт
совсем не захватил Леночку: локотки саднило, едва она поглядывала на них, и хотелось, между прочего, о чем мечталось в параллель с уроком (о красавцах розовощеких рыцарях и хитроумных принцессах, правящих балами и направляющих на гибельные битвы), - хотелось еще изловчиться слинять с "продленки"... Но когда она отчаянно-мальчишески, раскрасневшись от славной пробежки ("славной пробежки" было славным папиным выражением - выраженьем неуемных чувств), неведомого злодея вызывая на бой, ногой распнула-распахнула из смутного коридора свою дверь и сразу попала под пронзительные пики солнца, палящие в нее от окон, прячущиеся в мясистой зелени обезъяних деревьев и в вьющихся змеями комках алоэ, когда лучи эти, прямо кожей, ощутились будто взгляд стоокого великана, устремленный на нее из-под листьев-бровей, - тогда Лена вообразила зачем-то, как живого, бедного одинокого учителя, и здесь, средь экзотического, вообразильного буйства весны, все посмеивающегося себе под нос. Нет, ей приторно аж сделалось от удачного с "продленки" побега! Не переодев платья, она тоже схватилась экспериментировать, и учитель все погонял ее жгучим взглядом в спину, облепившуюся этой противной синей робой, и щекотом за пристыженно заалевшей (даже ярче галстука!) шеей.
Первой жидкостью легко взялась свежая вода из крана; по поводу второй Леночка долго нешуточно затруднялась - плюхнулась, подкинув небрежно подол, прямо на пол, жалостно приткнувшись к скрипнувшему разок, подхватывая ее, но крепящемуся еще, ужасно закоснелому буфету. Поплакавшись вдосталь ему и потолкав капризно в бок, чтоб и он постанывал с ней и подкачивал ее, Леночка, развеселяясь, вытянула из низу хоронимую от нее банку сахарной сгущенки...
"Ах, - воскликнула Лена сквозь дрему, - надоел и сон мне, и сама я себе наскучила!" И мгновенно картина сна зарябила, зашелушилась, обсыпалась цветовыми блестками: где-то слой краски еще держится, а где-то... Снова Ирочка-таратирочка неслась куда-то на пущенной вскачь машинке: только и слышен постук литер по нескончаемой ленте! Снова прокрадывались в Ленины заботы, мягко возникши в дверях, голова и улыбка, чешширские, самые натуральные: "А Каюмова мне где поймать, девчата? Не подскажете? Нет?" (Возникли усистым пушистым благоуханьем на миг и испарились, словно скользнув сквозь венецианское стекло.) А заботы были все те же: "Надо же к выпуску что-то написать. Пока что-то пусторуда одна, пустоцвет - за вдохновением хоть в Венецуэлу езжай! В Венецуэлу-елу-пелу!"
И случилось чудо. Только что буровили мозги разные скабрезные мыслишки, впивались жадной мошкой в отмахивающиеся глаза, в пятнышки румянца на щеках, в измазанные сластью (не той ли детской сгущенкой?) губы... а вот уже Лена на лесной полянке с закинутыми повсюду блеснами солнца, полной трепещущих плавно, на слабейшем течении ветра, мелких цветков, льющих в легкие букеты душицы и медуницы, и кузнечики прямо под рукой прицокивают и припрыгивают от восторга, а за кустами детски чмокают и хнычут язычки родника - чуть картавят, выговаривая "р-р"! На радостно, по-детски припухлом лице ее все ширилась благодатная улыбка, игриво и льстиво задирающая увлажненные слюнкой кончики губ: Вася, Васенька, Васенек, Васенечек - васильков голубее с любимым денечек!
Почему же, пока в институте толклась-пеклась, не бралось, дурочке идейной, в толк, как это сокурсники режут глубже и глубже на столах ну слезливневые прямо, мещановские какие-то глупости? Теперь первая готова вы-гра-ви-ро-вы-вать - высунув пылкий язык, капелька пота щиплется на носу, - ну впрямь по золоту свадебному, ей-же-ей, даже на ненужной самой "рвакле". Вот, интересно, важная очень рукопись? А! можно на снежном-нежном обороте, покуда Ирка занята. Остреньким, твердым карандашом: "Лена + Вася = Любви и крепкой дружбе!"
Примечания
1staccato - Музыкальный термин, означающий отрывистость, раздельность звуков. 2name (англ.) - Обычное значение имя, название, в данном контексте может также пониматься как брань. 3belliзна - Приставка belli в сложных словах означает драчливость, задор, воинственность. 4Но вы уверены с этим voglio – Фраза из "Уллиса" Джеймса Джойса. Вопрос о произношении "voglio" и всей фразы (Voglio e non vorrei (итал.) - Хочу и не хотела бы) прочно связывается для героя с чувствами его жены. 5"Lucky Strike" - Известный сорт сигарет. Можно перевести как Удачный перекур. 6love (англ.) - Любовь, любовная интрига. 7амант - Друг сердца. От французского amant. 8self-control (англ.) - Самообладание. 9pour le prince du cæur (франц.) - Ради князя сердца. 10ces cochons-si de lait glapissants (франц.) - Этих вот визгливых свиненышей. 11voyez-vous (франц.) - Видите ли.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
