Даниил Коцюбинский
Владимир Шацев - один из самых ярких и талантливых педагогов, работавших в Санкт-Петербурге на рубеже 20-21 веков.
Его стиль - это не просто дидактически выверенное преподавание предмета (русского языка и литературы), но тотальное погружение учеников в синкретически нерасторжимый культурный континуум, где органически соединены письменное и устное слово, музыка, художественные образ, интерактивный артистизм учителя и учеников.
Шацев никогда не работал по шаблону, его уроки всегда были воплощением теоретической разработки, сочетающейся с великолепной импровизацией. В годы советской власти его можно было причислить к числу "педагогов-диссидентов", до такой степени инакомыслящими и "либерально-антисистемными" были его начинания.
При этом Шацев всегда стремится увидеть в каждом ученике его особый дар, его "точку роста", опираясь на которую, можно пробудить активный интерес к русской и мировой литературе и, что, на мой взгляд, еще важнее, к нравственно-эстетическим основам культуры как таковой.
Особое место в работе Владимира Шацева занимает школьный театр. Я присутствовал при зарождении этой традиции в работе Владимира, когда во второй половине 70-х в средней школе № 67 г.Ленинграда Шацев (насколько я помню, впервые) попробовал организовать небольшую театральную постановку с участием учеников 7-го класса. Я очень хорошо помню наши репетиции (мы ставили "Кота Мура"), это по сей день остается для меня одним из самых светлых и отчетливых воспоминаний о школе.
Потом мне приходилось не раз видеть спектакли, которые Шацев ставил, работая уже в других школах Санкт-Петербурга. Для учеников, их родителей и для всех, кто присутствовал на этих представлениях, они всегда превращались в настоящий праздник - веселый и в то же время поучительный.
Есть люди, возраст которых существует как бы отдельно от них. Одним из таких "метафизически юных" людей является Владимир Шацев - педагог волею Судьбы, а не жизненных обстоятельств.
* * *
В армии я прочел много книг. Не потому что рвусь читать беллетристику - просто любая греза, фантазия, любой, пусть воображаемый - по ночам, урывками - мир без погон и портянок - это как самоволка. И даже сильней самоволки, ибо там всё боишься нарваться на патруль, а в книге ты свободен по-настоящему. Как на гражданке. Как дома.
Но была одна книга, которую я не читал, однако все время вспоминал - повесть Владимира Шацева, моего учителя литературы, - "Признания Кота в сапогах". И была наша с учителем переписка длиною в полтора года, в которой я то и дело об этой книге упоминал.
"Привет коту в кирзовых сапогах - от кота в юфтевых! Вы, вероятно, знаете, что в ГДР солдатам выдают не х/б, а п/ш (на зиму), не кирзу, а юфть, не "деревянные" ремни, а кожаные; к тому же курящим здесь выдают в месяц 18 пачек 10-копеечных сигарет, а таким, как я - 0, 75 кг сахара. Правда, во Франкфурте, где нас "покупали", мои юфтевые спёрли, и с тех пор я хожу в кирзачах, т.ч. в этом смысле мы с вами - одинаковые коты в одинаковых сапогах..." - так начиналось одно из первых моих писем Владимиру Натановичу - от 10 марта 1984 года.
В письмах я спорил и с книгой, и с ее автором. Мне казалось, что они слишком "кирзовы" - искусственны, скрипучи, дидактичны, и одновременно слишком подслащены, слишком щадят самолюбие "лирического героя", достойного куда более жесткой литературной вивисекции.
"...Труднее всего здесь сопротивляться совершенно диким воплям природного, ядреного эгоизма. Насколько я помню по вашей повести, для вас эта проблема так остро не стояла. А я вот чувствую, что зверею, как кот Леопольд, принявший озверин. Здесь вылезает то, что на гражданке порой можно скрыть, те качества, которые призваны удовлетворить встревоженные позывы инстинкта самосохранения, а также комплекса власти: трусость, жадность, ханжество, вранье, расчетливость в человеческих взаимоотношениях, лень, желание подавить, унизить слабого. Всё это победить я сил не имею пока что. А жалкие психопатские попытки "делать добрые дела" так и остаются жалкими попытками. Из вашей повести я вынес представление о том, как плохо (и почему плохо) интеллигентному человеку в армии. А теперь я вижу несколько другое: то, каким плохим может быть интеллигентный человек в СА; вернее, не плохим, а таким же, как и все остальные (что, впрочем, равнозначно)...
В общем-то, всё то, что я сейчас написал - уже не страшит меня и не ввергает в панику и транс: я уже давно пережевал и рационализировал всё то, что поначалу меня угнетало. Но окончательного ответа на все вопросы пока не нашел...
Я пока что - в подвешенном виде: на гражданке утвердиться не успел, а в армии - не сумел. Я здесь - получмошник, что, конечно, коробит мои прежние амбиции..."
Владимир Натанович нёс встречную ясность, силился направить грязновато булькающую жизнь по сухому руслу высокой художественной правды.
"Насчет эгоизма ты спрашиваешь? Пытайся ему сопротивляться - и то хорошо будет. Будешь сопротивляться - на годы долгие запомнишь затем себя добряком. У меня эта армейщина каждый день в глазах - бараки, забора, столовка, плац. Плохим особенно ты еще не стал, но через год с небольшим должен будешь запрезирать даже друга-одноклассника, попади он к вам в роту "молодым". Попробуй, сдержи себя потом, когда твои забитые сейчас други станут сытыми и самодовольными хамчуками. В общем, как ни цинично это звучит: "Миколка-то прав, в страдании есть идея". Для меня армия была возмездием, я был жертвой судьбы, судьбины - так я считал. Сейчас я то время не заменил бы другим, потому, благодаря тому времени, и сегодня многое открывается... "Страдать надо!" - говорил Достоевский юному Мережковскому. Можешь издалека плюнуть мне в лицо - страдать, мол, рекомендует, но всё-таки, всё-таки "в страдании есть идея", а в фyнкционерстве, в бесовском, суетном, нет ни "h".я (ничего то бишь) хорошего".
Нет, это было решительно не то, что я хотел слышать в тот миг!
"Получил я ваше письмо. Честно говоря, я его ждал долго, и уже думал, что почта меня опять наколола, но вот наш замкомвавода, которому я ставлю горчичники и "прописываю" процедуры и таблетки (их мне присылает мама для нужд моих и общевзводных), выдал мне конверт со знакомым стремительным почерком (остальным он в этот вечер письма не отдал, так как ему самому письмо не пришло). Не стоит, думаю, доказывать, что я был рад этому письму.
"Добряком" я себя не запомню, так как прекрасно здесь вижу, что все (в т.ч. и я) гребут под себя со страшной силой. Разница лишь в масштабах, наглости и ханжестве при этом. Но суть - везде одна и та же. Я - не Иисус Христос, чтобы быть в СА добряком, т.е. пить чашу страдания за весь полк. Единственное, чего я здесь пока не делаю - это не ворую (хотя чужим кремом сапоги порой и чищу) и матом не разговариваю (хотя и думаю им очень часто). Вот и все мои "победы над собой", вот и вся моя жизнь "по Достоевскому"...
Сегодня рота в наряде. А я - шлангую (т.е. сачкую). Каким образом? Самым постыдном. Я всем вру, что еду на концерт с ансамблем (я тут одно время играл в ансамбле при оркестре - готовились к полковому смотру художественной самодеятельности, но он уже давно прошел, и ансамбля уже нет, a я им прикрываюсь, где попало).
А ведь вместо меня кто-то вкалывает! И наряд по роте остался без одного человека: значит, им работать и за себя, и за меня. Я пишу вот вам письмо о высших материях, а они очки "пидарасят". Достоевский там уже, наверное, волчком в гробу вертится. А я вот не страдаю, и всё тут: пусть за меня страдают другие! Пишу сейчас с эдакой бравадой, а сам действительно не знаю, вправе я так поступать или нет... Хорошо это или плохо?.. Или, как поёт Антонов, "Это - жизнь, это - жизнь, наша жизнь" (самая легкая отговорка от любой подлости). Не равносильно ли это воровству? С другой стороны, если быть здесь Христом, то можно смело начать составлять завещание. Значит, надо искать середину... Но где эта скользкая грань? В общем, армия не столько дает ответы, сколько ставит вопросы..."
И вновь Владимир Шацев расставлял суровые апостольские вехи...
"Главное в том, чтобы не оправдывать зверство и не называть отклонения, возведенные в принципы, самой жизнью, тогда мы зло будем называть другими именами, а если нас заставят жрать кал, станем утверждать, что так и нужно, потому-де, что так необходимо, иначе - "не пить же чашу" и т.д. Вывод из этого такой, что "завещание" давно надо было написать. На какой стадии ты взорвешься? Когда поведут на костер? Кого? Меня? Может, тех, кто тебе гораздо ближе?
Мне совершенно не стыдно писать это сейчас, хоть ты гниешь, а я в халате кофии пью-лакаю в окружении книг. Я сейчас отвечаю за свои слова...
Твои взаимоотношения с совестью развернутся на втором году службы, покамест же всё еще ничего и остается мне только, как старцу Зосиме "страданию твоему поклониться". И это серьезно!.."
Беседа писателя со своим "бунтующим" пост-персонажем шла своим чередом, пока, наконец, в отличие от героя повести "Признания Кота в сапогах" - Константина Кисачева - я не перевалил благополучно экватор второго года службы и не подмаршировал к "настоящему" - 730-дневному дембелю.
"Здравствуйте, дорогой Владимир Натанович! Вы что-то стали мне отвечать с большими задержками. Впрочем, в вашем представлении я уже - эдакий хлюст в ушитом "как гандон" х/б, с усиками и ремнем "на яйцах". Вокруг меня - умирающие духи, которые несут за мной страусовые опахала и поют величальную. Увы, это далеко не так. С духами в моем же собственном взводе (я, как известно, целый замкомвзвода) я откровенно не могу справиться. Я ору, умоляю, страдаю, убеждаю - всё без толку. Помните, как вы у нас в 7-8 классе были? Вот так же и я. Один раз мне набили морду, один раз - я набил. Вот какое моё "дедовство". А усики я не ращу - просто не растут и всё. Борода вот растет, а усы - плохо. И вообще от такой жизни я сбежал писарем в штаб полка, подальше от казармы. А в штабе я поссорился с нач.строевой части, и теперь мои дембель может задержаться еще на N-ый срок. Вот такой вот я "сытый и недовольный"...
Это не оправдательное письмо и не апология. Это - пояснение к самому себе..."
Сейчас, когда я перечитал "Признания Кота с сапогах" спустя почти четверть века, я вновь ощутил тот самый, давно забытый подростковый протест против нравственной дидактики. И вновь захотел открыть полемику, но...
Но ведь два года, в течение которых я мысленно противился дидактизму шацевской повести, в конце концов, прошли под знаком этого ежедневного мнимого духовного противоборства. И, может быть, именно в этом, а вовсе не в страдании, таилась моя армейская истина?
Даниил КОЦЮБИНСКИЙ,
ученик 7-8 "б" класса 67 средней школы
г. Ленинграда,
ныне кандидат ист.наук,
зам.главного редактора еженедельника ДЕЛО. |
© Даниил Коцюбинский, 2006-2024.
© Сетевая Словесность, 2006-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
