ГОРОД МЕРВЫХ
У инженера Александра Ивановича Зуева умерла теща.
Оформив в похоронном бюро необходимые документы, Зуев отправился на кладбище, чтобы осмотреть место для будущей могилы.
При жизни покойная Валентина Федоровна, маленькая, вертлявая и злая старушка, вечно совала свой длинный, по птичьему тонкий носик во все мыслимые и немыслимые семейные и общественные дела, и теперь как-то странно было видеть ее в гробу без движения, со сложенными на груди костлявыми руками и смиренно поджатыми тонкими лиловыми губками...
Жена в черном платье и с заплаканным лицом и их четырнадцатилетняя дочь Ксюша, девочка-подросток с большими и тревожными, как у бульдога, глазами, остались в этот день дома.
"Ступай на кладбище один, - устало попросила жена. - Мы с Ксюшей посидим возле бабушки..."
После духоты и трупного запаха, стоявшего в доме, на свежем воздухе дышалось легко и свободно.
Была весна, середина мая, - та особенная прелестная пора года, когда зима насегда отступила, а лето еще не успело опалить, высушить молодую зелень. В садах по-весеннему свежо благоухала сирень, солнце светило ярко и весело. После двух дней скорби, печали и слез Зуев вдруг почувствовал такой прилив жизненных сил, что даже засмеялся от охватившего его чувства беспричинного счастья. Он был немолод, жизнь свою, как он считал, давно прожил и последний раз радовался ей, когда у них родилась дочка, - то есть, очень давно. А потом - он и сам не понял, как это случилось, - в его жизни начались одни огорчения. Покупала жена новое платье - Зуев бурно негодовал, шумно выражая свое недовольство то покроем, то цветом платья. Окончила дочь седьмой класс гуманитарного лицея без троек - опять ему было нехорошо: а почему не на одни пятерки? Он разучился радоваться всему, что раньше доставляло ему удовольствие: солнечному свету, ясному летнему утру, щебету птиц рано утром за окном... По ночам он иногда плакал без причины, уткнувшись лицом в подушку. А днем, устыдившись ночных слез, вяло и бестолково шутил, зло посмеиваясь то над замученной домашним хозяйством женой, то над начальником технического бюро у себя на радиаторном заводе, - и старый, мол, и бестолковый, и нерасторопный... И жена, успокаивая его, утверждала, что он может быть очень даже обаятельным, когда захочет...
Так и жил себе Александр Иванович изо дня в день, более печалясь о скором неизбежном конце, чем отдаваясь обольщениям повседневной жизни.
Но сегодня, после горьких жениных слез у изголовья матери, свечного смрада, стоявшего в квартире и унылого созерцания усопшей тещи, ему было хорошо на воздухе. В кустах звонко щелкали и посвистывали молодые соловьи, зеленые деревья, дымчато-просторные поля были полны весенней прелести и новизны. В душе Александра Ивановича словно открылись давно закрывшиеся поры, и в них широко и привольно вливалось жадное осознание себя молодым и здоровым.
Несмотря на солидный возраст и немалый жизненный опыт, Зуеву никого в своей жизни не приходилось хоронить и провожать на кладбище. На похоронах знакомых или родственников он обычно отделывался присутствием на церемонии выноса тела из дома. На кладбище никогда не ездил, со страхом опасаясь, что перед свежевырытой могилой у него закружится голова, и он на людях, как испугавшийся ребенок, потеряет сознание и упадет в обморок. Он знал, конечно, что люди - одни раньше, а другие позже - имеют склонность навсегда оставлять этот суетный мир. Можно даже сказать, что вся жизнь Зуева прошла в атмосфере ожидания скорой и неизбежной смерти. То внезапно постучит почтальон и вручит ему телеграмму, извещавшую о смерти какой-нибудь далекой, неведомой родственницы. Телеграмма многозначительным умолчанием приглашала немедленно приехать и принять участие в торжественном погребении усопшей - "отдать ей последний долг". На что он, деловито и вместе с тем подчеркнуто-сокрушенно говорил жене, уговаривавшей его немедленно написать на работе заявление на свой счет и отправиться на похороны, примерно следующее: "Ты же знаешь, с каким уважением я всегда относился к Марии Ивановне (или Екатерине Петровне - имена в столь печальных обстоятельствах не играют ровным счетом никакой роли). Но ты сама подумай: не сегодня- завтра шеф спросит полугодовой отчет, а у меня ни листочка еще не написано. Из-за похорон наверстывать упущенное будет некогда. Поверь: мертвым мертвое, а живым - живое..."
После такой безукоризненной аргументации жена скорбно умолкала и печально покачивала коротко стриженой - под Мирей Матье - головой. Действительно, жизнь так сложна, что даже на проводы мертвых в мир иной не всегда удается выкроить время... А то вдруг, - вспомнит Александр Иванович, - ни с того, ни с сего умрет преклонных лет сосед, которого он смутно припоминал гуляющим с блестящей тросточкой и пепельным, коротко остриженным, как летний газон, пуделем Патриком... Или соседка из близлежащего дома, - немолодая, рыхлая, но довольно деятельная крашеная брюнетка. Она приходила к ним с подписным листом в ЖЭК по поводу распила и вывоза со двора упавшего после удара молнии и заслонявшего ей выезд из гаража огромного старого дуба. Упавший дуб жэковские рабочие в малиновых жилетах после нескольких часов суетливо-усердной работы в конце концов исправно распилили громко визжавшими электропилами и вывезли по частям со двора. А вот сама соседка после эпопеи с дубом, загородившим ей гараж, внезапно - умерла. От пережитых волнений и потрясений? От какой-то своей, невидимой постороннему глазу молнии, поразившей ее мгновенно и безжалостно?.. Как много, оказывается, вокруг неожиданных, непредсказуемых смертей!
Но в молодости Зуев только усмехался этому непреложному факту и снисходительно пожимал плечами: настолько древними, исчерпавшими свой жизненный ресурс казались ему и жалкий сосед с пуделем, и незнакомая старушка-родственница, и громкоголосая, принципиальная соседка... А ведь она, - вдруг с ужасом подумал он, - умерла совсем не старой, в сорок девять лет. "То есть, - рассуждал Зуев, идя на кладбище ровной загородной дорогой, - ей было столько же лет, сколько и мне сейчас. Следовательно, возраст у меня вовсе не "цветущий", как уверяет жена, когда в иные минуты слабости он принимался хныкать и рассуждать о неминуемом приходе смерти, - а самый предельный, приближающий его к скорой и неизбежной кончине".
Мысль, что каждую минуту он может умереть, поселилась у него в душе совсем основательно. А теперь вот еще и Валентина Федоровна...
Вытирая внезапно вспотевший от нахлынувших страшных мыслей лоб, Зуев с испуганным видом поднялся на крыльцо кладбищенской конторы.
Угрюмый смотритель записывал что-то в конторскую книгу.
- Документы, - буркнул он, не поднимая головы.
Просмотрев свидетельство о смерти и квитанцию об уплате похоронных расходов, смотритель полистал толстую амбарную книгу.
- Ваше место в сорок пятом секторе. Могила уже вырыта, можете осмотреть, если пожелаете.
Он равнодушно взглянул на Зуева, снова уставился в книгу и наконец вздохнул.
- Да, именно сорок пятый сектор. Я вас провожу, если хотите, - добавил он, приподнявшись, - одному вам будет трудно найти дорогу...
Смотритель поправил перед зеркалом галстук, пригладил короткие редкие волосы и встал. Был он худощав, мрачен, как и подобает человеку его профессии, и такого высокого роста, что его худоба казалась неестественной. Всем своим суровым, сдержанным обликом - сухостью, подтянутостью и собранностью - он производил впечатление человека строгих правил и неукоснительно соблюдаемых привычек.
"Наверное, отставной офицер", - подумал Зуев.
Городское кладбище оказалось огромным, красиво ухоженным и благоустроенным парком, по странной случайности разбитым посреди широкой, бескрайней степи. От ворот вела широкая, обсаженная акациями аллея, а справа белели свежевыкрашенные памятники, черная весенняя земля была бела от лепестков отцветающего жасмина. В бесчисленных, буйно заросших разнообразной зеленью оградках пламенели налитые алым соком тюльпаны и желтели высокие ромашки.
- Тут у вас как в раю, - вздохнул Александр Иванович.
- Да, красиво, - согласился смотритель. - Ваше место, - то есть, место для вашей родственницы, - деликатно поправился он, - к сожалению, не здесь, а на окраине. Вон там, видите, на пригорке?
На возвышенности, куда показал смотритель, чернели груды свежевырытой земли.
- Там, конечно, еще все голо и пусто, но со временем образуется такой же прелестный уголок, как и в центре. Тут вообще-то давно уже не хоронят, - добавил он. - Свободных мест почти не осталось. Все давно улеглось: и люди, и надгробные плиты... Все обустроилось. Покойники, надо полагать, между собой перезнакомились и весьма неохотно допускают новеньких.
Смотритель криво усмехнулся и сорвал травинку.
- Полынь, - пояснил он. - Хорошо помогает при хронической простуде, настоятельно рекомендую.
Он растер пальцами траву и втянул в обе ноздри, морщась и забавно крякая.
Николай Павлович Лозенко, именно так представился Зуеву смотритель, действительно оказался бывшим строевым офицером. Он служил в мотострелковых частях на Дальнем Востоке, заработал там хронический бронхит и, выйдя в отставку, поселился на юге, поближе к теплому солнцу.
Оживившись, Зуев пожаловался на свою гипертонию:
- Мне доктора, напротив, советуют избегать солнца, лето для меня чистое мучение.
- Мы можем только взаимно утешать друг друга, пока не пришел наш срок, - подхватил, улыбаясь, Лозенко. - И вот вам пример такого... как-бы несоответствия.
Лозенко свернул в густые заросли и остановился у могилы с высокой мраморной стелой. С фотографии на них смотрело красивое доброе лицо юноши с густыми кудрями.
- Славный мальчик, кто это? - спросил Зуев. - Ему бы жить да жить...
- Да, жить, конечно, - вздохнул Николай Павлович, - чтобы под старость стать совсем другим человеком. Люди на протяжении жизни так основательно меняются, что через двадцать или тридцать лет не узнают сами себя, вы не замечали?
И, словно отбрасывая тяжелые и неприятные мысли, он слегка тронул Зуева за рукав.
- Пойдемте отсюда, слишком тяжелое зрелище. Никак не могу к нему привыкнуть. Этот мальчик, - кивнул он в сторону памятника, - покончил с собой на второй день после свадьбы. Его молодая жена изменила ему тут же, на свадебном ужине. Кажется, с его же лучшим другом, шафером... Напрасно, разумеется, он сделал это, - заключил со вздохом смотритель, - то есть, покончил с собой. Со временем все плохое забывается, но тут уже ничего не поделаешь.
Он опять вздохнул и замолчал. С видом человека, говорящего, что объяснять тут особенно нечего, и так все должно быть понятно.
- Сюда, пожалуйста, - после некоторого молчания указал провожатый на аллею, уводившую еще дальше, в самую глубь пахучего кладбищенского леса. В этом самом месте в виду его укромности, казалось, и обитали души давно умерших. Их легкие, трепетные тени словно сопровождали Зуева и его спутника, прислушиваясь к каждому их слову.
- Я часто здесь бываю, провожаю клиентов к их сектору. Или же наблюдаю за порядком, особенно, когда цветет амброзия и нужно ее уничтожать, - заговорил Лозенко. - И знаете, на что вольно или невольно обращаешь внимание? - Он суховато кашлянул, чему-то одобрительно кивая. - Здесь все улыбаются. Все - в смысле покойники. Да-да, взгляните на фотографии на памятниках. Вон видите, женщина в буклях, Нефедова. Сколько неприкрытого счастья в ее глазах и улыбке, а ведь она погибла страшной смертью. В автомобильной катастрофе. Ее легковушка столкнулась с мчавшимся навстречу с бешеной скоростью Камазом, - озабоченно и буднично, как будто речь шла о погибшем во время боя солдате, сказал Лозенко. - Столкновение было страшным. Ее так изуродовало, что родственники с трудом могли ее опознать. И что в ее положении может быть такого уж радостного? - продолжал негромко рассуждать Лозенко.- Жил себе человек на белом свете: страдал, радовался, трудился. Рожал детей. Посещал профсобрания... А потом попал под машину и скончался в страшных мучениях... Все ее родственники - муж и двое детей - живы и здоровы. Живут и радуются жизни. А вот она не уцелела... А на памятнике счастливая, улыбается... Неужели там, где она оказалась после смерти, живется лучше, чем здесь, у нас? - с легким недоумением спросил он, словно он спрашивал сам у себя и не верил напрашивавшемуся ответу. В его практическом сознании никак не укладывалась мысль, что в иных эмпиреях человеку, или тому невидимому, что после него остается после смерти, жить может быть лучше и счастливее, чем на земле. Если вообще можно предположить, что священные книги всех народов мира и служители самых разных религий, бесконечно ссылающиеся на некое загробное царство, были правы, и эти самые "эмпиреи" действительно существуют. Где-то в небесных высях... И ждут не дождутся нашего с вами туда переселения...
Конечно, и советский атеист, майор в отставке Лозенко, и воспитанный на институтском курсе диамата Александр Иванович в глубине души не верили ни в какие "эмпиреи". "А там - кто его знает, - с сомнением в собственных знаниях и с присущим всякому человеку суеверным ужасом перед тем непостижимым, что сулит ему смерть, подумал Александр Иванович. - Недаром же древние греки твердили о какой-то "энтелехии". Будто бы она обитает внутри нас и управляет человеком. Типа - душа... Неужели древние были глупее нас и верили во всякую чепуху? - с сомнением покачал головой Александр Иванович. - Значит - действительно что-то такое в природе существует", - со вздохом согласился с древними Зуев. А попутно и с Николаем Павловичем, обуреваемым сложными метафизическими переживаниями, и со своими собственными неясными предчувствиями. - Или вот еще один случай, - постепенно оживляясь, словно читать человеческие судьбы и сообщать о прочитанном Зуеву доставляло ему огромную радость, охотно заговорил Лозенко. - Видите - вон там, за старыми ивами - мемориал из красного гранита? Похоронены о-очень уважаемые люди: народная артистка СССР Роза Подьякова и ее муж, заслуженный артист Михаил Шейко. Оба драматические артисты... Роза Ивановна - актриса, - поспешно уточнил Лозенко, - а Михаил Иосифович - режиссер. Главный режиссер, они оба были приглашены в наш город из Минска по особому решению обкома партии. Поднимать культуру в индустриальном регионе... Выделили им квартиры по партийной разнарядке. То есть, вне очереди. Положили зарплату выше установленной... И что интересно - даже засмеялся от удовольствия ничего этого не видевший, но знавший по многочисленным рассказам местных жителей, - рассказам, давно превратившим чужую, незнакомую и, очевидно, непростую и нелегкую жизнь в подобие легенды, апокрифа, Николай Павлович. - С их появлением на наших подмостках горожане, не бывавшие нигде дальше городского рынка, валом повалили в театр!
И Николай Павлович долго и увлеченно, не жалея ярких красок, стал рассказывать о двух приезжих знаменитостях, жене и муже. Рассказывал он о них так, словно они дружили с с детства, и он, Николай Павлович, несказанно радовался каждому их успеху и искренне огорчался их семейным горестям и служебным недоразумениям.
- Конечно, - рассудительно повествовал Николай Павлович, раздвигая перед утомившимся от жары и долгого блуждания по кладбищу Александром Ивановичем густую поросль молодой и старой сирени, бузины и боярышника. - Конечно, в театре им многие завидовали, как и во всяком коллективе. Нашлись и такие, кто наводил на них порчу. Когда "блистательная Роза" - так ее прозвали местные завсегдатаи-театралы, сыграла сначала Медею по Софоклу, а потом роль матери Ленина в спектакле "Семья", злопыхатели не выдержали. Посыпались подметные письма в горком, что Подьякова, мол, проститутка, и всем мужчинам в театре дает. Потом - этого им показалось мало - что она лесбиянка. И совратила всех наших добропорядочных актрис. Я этого, конечно, не знаю, человек я в городе новый и за кулисы не хаживал. Но по опыту знаю, - украдкой испытующе глянул он на потного, с трудом пробиравшегося по заросшим кладбищенским тропинкам Зуева, - по опыту знаю, что в жизни может быть всякое. Не исключено, что авторы доносов говорили правду. Но ведь Роза Ивановна была не просто человек. Она была - ак-три-са, да еще какая! - выразительно проговорил Лозенко, и Александру Ивановичу показалось, что когда-то Лозенко, очевидно, был влюблен в красавицу-актрису и городскую знаменитость и до сих пор не может говорить об этой женщине без волнения. - От ее монологов в "Медее" зал буквально рыдал, - продолжал настойчиво рассказывать о "блистательной Розе" Лозенко. - И все-таки... Все-таки ее вызвали однажды к секретарю горкома по идеологии и потребовали объяснений. Она, конечно, оправдалась, это само собой разумеется. Но ее репутация навсегда оказалась подмоченной. Вызовы в горком партии так просто ни для кого не проходят. Вокруг Розы в театре и в городе сразу образовался холодок, вакуум. Ей уже не так безраздельно, как раньше, доверяли, она получала все меньше ролей и постепенно некогда гордая красавица стала сникать, стихать, пока не превратилась в стареющую, вечно брюзжащую неудачницу. А потом - болезнь, онкология. И, сами понимаете, быстрая и мучительная кончина... Муж пережил ее всего на два года. Он тихо скончался в городской больнице от открывшейся у него чахотки... Здесь они лежат вместе, как и работали в театре...
Мемориал из старого, кирпично-алого цвета, гранита был огромен. Просторная площадь в окружении плакучих ив и черно-белых берез, изображала театральную сцену. А гранитная стела была похожа на сворачивающийся, весь в тяжелых складках, театральный занавес. Но не окончательно свернувшийся, словно еще подразумевалось некое продолжение начатой пьесы, а навеки застывший, словно раскрытый рот у человека, поторопившегося сказать "а", но не успевшего произнести "б"...
На стеле были изображены два лица, два выписанных на ней человеческих облика. Они были обращены с улыбкой друг к другу и в то же время лукаво и неуловимо косились на нас. Лица были прекрасны, как все живое... И чему-то вечно улыбающиеся. Казалось они день ото дня становятся моложе и чище. И Александр Иванович подивился сказанному на этот счет Зуевым и своим собственным неопределенным догадкам. Страдания, связанные со смертью и уходом из земной жизни преходящи, - казалось, говорили они. Они мелки и несущественны на фоне того бесконечно-счастливого, что ожидает нас за гробом. Александр Иванович часто слышал об этом от самых разных людей, но все эти навязчивые и надоевшие аксиомы никогда им не переживались лично, как собственное духовное открытие. Как догадка, внезапно озарившая всю его жизнь, настоящую и прошлую. И в ее свете земная жизнь вдруг стала представляться ему иной, наполненной новым смыслом. Поселила в его душе неведомые прежде смирение, терпение и - странную внутреннюю легкость. Как в тех житейских случаях, когда вдруг по счастливому стечению обстоятельств удается отдать давний, мучивший тебя денежный долг. Ты его отдал - и сразу стало легко, как после хорошей бани...
- Вот, обратите внимание, - остановился Николай Павлович и хозяйственым (и величественным) жестом повел рукою, как Наполеон, обозревающий поле грядущей битвы. Только в отличие от Бородина или Ватерлоо с их суетой и крикливым человеческим столпотворением вокруг царили тишина и печаль, как, должно быть, в любом месте, где только что завершилось ужасное, невиданное побоище.
- Видите, сколько их здесь? Целый город. Не меньше нашего, а то и больше, только тихий очень, - сочувственно усмехнулся он.
Александр Иванович, отдуваясь и вытирая пот - становилось не на шутку жарко! - смущенно обозрел окружавшие их зеленые, пахучие заросли. И памятники, памятники... Белые, свежевыкрашенные, они обступали их со всех сторон, словно рой живых людей. Он чувствовал себя среди них гостем, которого радушные хозяева не знают, куда посадить.Только недавно прошла Радуница, день поминовения усопших. А перед этим праздником обычно родственники наводят порядок на могилах, убирают накопившийся за зиму сор и сажают в оградках цветы. Кругом царили тишина, красота и порядок, каких так не хватает в земной жизни...
Отовсюду на них смотрели с кладбищенских фотографий лица, лица... Молодые, беспечно улыбающиеся, они радовались жизни, ставшей для них одним смутным воспоминанием. И, вероятно, представляли ее себе как вечный праздник, торжество не плоти, а духа, чему, по правде сказать, при жизни они не придавали особенного значения...
Александр Иванович вспомнил покойную тещу с ее вечным брюзжанием и жалобами, привычные неприятности по службе... Всплыли в его памяти тяжелые и безрадостные многолетние будни, слившиеся в один огромный унылый день и, отвернувшись, он вытер платком внезапно заслезившиеся глаза.
Нет, очевидно, не ушедшей жизни, а чему-то другому, радостному и светлому, улыбались с кладбищенских памятников все эти молодые и красивые мужчины и женщины. Но додумывать и решать, в чем же все-таки состоит счастье, Александру Ивановичу не хотелось. Он устал и ему хотелось побыстрее закончить осмотр места для могилы тещи и вернуться домой. В привычную городскую и домашнюю суету и маету... И, вздохнув, он робко оборотился к немного отставшему Лозенко:
- Далеко еще, Николай Павлович?
-Да нет, считайте, что пришли... Пошли уже совсем свежие захоронения, - кивнул он на все чаще и чаще встречавшиеся им по пути кучки свежей глины пополам с густым черноземом. - А на некоторых памятниках нет еще даже фотографий. Да что там фотографии, - сокрушенно махнул он рукой.- Надгробия и то поставлены не везде, а вместо них торчат дощечки с именами усопших, - с хозяйской озабоченностью рассказывал Николай Павлович. - Жизнь сейчас, сами знаете, - тяжелая, памятники стоят дорого, вот люди и не торопятся их возводить. Простой деревянный крест - самое предпочтительное украшение... До лучших времен, конечно. А может и для всяких, - добавил он с грустной усмешкой. - Так что соглашайтесь, Александр Иванович, место здесь уютное, тенистое, не пожалеете.
И Николай Павлович со скучающим видом, давая понять Зуеву, что торопиться в таком серьезном и важном деле не следует, отвернулся и стал смотреть в сторону. Александр Иванович немного для приличия помолчал, делая вид, что он раздумывает. А потом, притворно вздохнув, словно предложенное смотрителем место хоть и, безусловно, хорошее и уютное, но все же обладает некими мелкими недостатками, делающими его не вполне комфортным для капризной тещи, сдержанно согласился.
- Хорошо, остановимся на этой, - кивнул он на свежий бугорок, с опаской заглядывая в желтоватую, с неширокой черноземной прорезью недавно вырытую могилу.
- Вот и хорошо, - облегченно согласился Лозенко; новый клиент начинал ему немного надоедать. Ему уже не терпелось вернуться снова в контору, к своей амбарной книге и прохладному ветерку, приятно дувшему в растворенное окно. Да и Зуеву надоело бродить в компании с разговорчивым смотрителем среди могил, от одного вида которых ему в голову приходили печальные и странные мысли. У живых они не задерживаются в памяти надолго, а вот у мертвых... Но об этом Алескандр Иванович уже не думал. Попрощавшись с Николаем Павловичем, он вышел за гостеприимно распахнутые настежь железные ворота кладбища и сосредоточенно зашагал ровной, до блеска прибитой дорогой. Он спешил в город, к заждавшейся его, должно быть, семье и к покойнице-теще. От мысли, что ее завтра уже не будет у них в доме, ее похоронят, и жизнь вернется в прежнее привычное русло, он почувствовал прилив свежих сил и бодрости. Он весело поглядывал по сторонам. На пустом каменистом взгорье желтело и переливалось под жарким солнцем бескрайнее море цветущей сурепки. А над ним, в голубом бездонном небе, радостно чирликали, трепеща и замирая от неведомого счастья, маленькие юркие жаворонки.
18 апреля 1997 г.
© Анатолий Николин, 1997-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2011-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
