Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Конкурсы

   
П
О
И
С
К

Словесность




Часть первая,

правдиво рассказывающая о том, как от станции метро "Чкаловская"
добраться до станции метро "Московские ворота"



"...И вот еще что ... ты слишком-то умных разговоров не начинай ... Ты что-нибудь там полегче. Типа - Сергей Есенин, армянское радио".
С. Д. Довлатов  
"Компромисс"  



Иду я как-то по улице Ладейнопольской. Поскольку улица эта явно не самая известная в Санкт-Петербурге, позволю себе уточнить, что с одной ее стороны расположен один такой не то бульвар, не то сквер, а с другой - автостоянка. Намного приятней, естественно, идти по ней сквером. Тем более, что сквер этот тихий, тенистый и чуть не по щиколотку усыпан сентиментальной палой листвой.

И вот иду я как-то этим сентиментальным тенистым сквером, а навстречу мне ветхий-ветхий старикашка с песиком. Т.е. это старикашка ветхий, а песик - еще ничего себе. Матерый такой ротвейлер килограммов на восемьдесят. Причем гуляет безо всяких ненужных условностей, типа там намордников и поводков.

Аккуратная, в общем, животная.

И взгляд у нее пустой-пустой.

Короче, очень мне вдруг захотелось обогнуть эту парочку не с той стороны, где песик, а с той, где - дед.

Но для этого нужно было специально свернуть и сделать петлю.

Чего, естественно, я, как более или менее уважающий себя мужчинка, себе позволить никак не мог. Более того! В виде своеобразной пени за трусость я решил идти вообще не сворачивая, так, чтоб пройти мимо них впритык. На расстоянии двух или трех шагов.

Но...

Но!

Но в самый-самый последний момент я неожиданно осознал, что вполне смогу себя уважать, даже если пройду шагах в пяти с половиной.



* * * * *


А сразу же за Ладейнопольской начинается Большая Зеленина. Улица эта длинная и красивая. Типа - местный Невский проспект. Ну, и народа на ней, соответственно, полным-полно.

И вот, иду я, стало быть, по Большой Зеленина, приближаюсь к своему любимому дому с выцарапанной на фасаде надписью: Путин - фуфло! - и одновременно слушаю долетающие до меня обрывки чужих разговоров:

- С Пашей случилась хуй-ня! Теперь нам надо мо-олиться, чтобы...

-А я вот не буду ругаться, как ты любишь, Рая, ругаться. Всё Богу молис-с-ся и все черта гладишь по головке...

- Пашку вчера опустили на тонну баксов. Теперь-то ты понял, какая с ним приключилась хуй-ня?

- А папка сказал: без меня все решили, без меня и на свадьбе гуляйте!

- Типа, обиделся?

-Типа, да.

- Не, ты хоть понял? На ТОННУ! БАЧКОВ!!!

- Знаешь, Рая, я вот прямо-таки удивляюсь с тебя... Как же ты, Рая, смерти боис-с-ся! Да чего в этой жизни такого хорошего?

- А нам его деньги и не нужны. Мы без него свою свадьбу справим...

И т. д. и т. п.

Причем - одновременно с этим - я еще и тихонько размышляю мыслю (с ударением на "ю").

Вот авторов книг читатель обычно считает интеллектуалами. И молчаливо предполагает, что, ежели автор идет и размышляет мыслю (с ударением на "ю"), то эта мысля не абы какая, а - умная. Что-нибудь там про Борхеса или Кустурицу. Или, на худой конец, про аллитерацию у Карла Маркса. Или, на самый худой конец, что-нибудь о роли бессознательного в пьесе Корнейчука "Фронт".

Увы, все это не про меня. Девяносто девять процентов приходящих мне в голову мыслей - это мысли на редкость простые и глупые.

Ну, например:

- А хорошо бы найти на дороге бумажник, а в нем - семь тыщ баксов.

Или:

- А хорошо бы трахнуть (желательно в извращенной форме) какую-нибудь кинозвезду.

Или:

- А ведь пора, пора, наконец-то, прославиться. И желательно - на весь мир.

И т. д. и т. п.

Вот и сейчас я как раз иду и размышляю о соблазнах всемирной славы.

Будучи человеком мудрым, я понимаю, что ни президентом России, ни центрфорвардом "Реала" мне, пожалуй, уже не стать. Следовательно, нужно прославиться, как литератору. Ведь так?

Так!

А, чтобы прославиться, как литератору, нужно, как минимум, выпустить книгу. И, скажем, назвать ее...

Ну, например, "Сексуальное подполье гения".

Да!

Именно так: "Сексуальное подполье гения" (психоделические аспекты творчества М. Булгакова, В. Набокова, В. Бокова и Ф. М. Достоевского).

И хотя (будучи человеком мудрым) я хорошо понимаю, что писать подобную книгу - мартышкин труд, и прославиться с ее помощью, ну, никак не возможно, но остановить бесконтрольный полет своей фантазии я уже не могу. Ибо она, фантазия вырисовывает мне пейзажи один прекрасней другого.

Ну, например, вот такой: иду я к метро, приближаюсь к своему любимому ларьку, а там уже пьет пиво Фазиль Искандер.

Увидев меня, он роняет от изумления кружку.

- Постойте! Постойте! - слабым старческим голосом кричит он. - Это ведь вы? Вы?! Михаил Метс?! Знаменитый автор "Психоделических аспектов"?

- Да, - с достоинством отвечаю я старику. - Это действительно я. Вы не ошиблись, Фазиль Абдулович.

- Четвертую ночь не сплю! - продолжает он. - Все читаю взахлеб вашу книгу!

- Что ж, - с достоинством отвечаю я. - Хорошую книжку прочесть не вредно.

- Ве-ли-ко-леп-но написано! Просто бунинский стиль!

- У вас тоже приличный слог, Фазиль Абдулович, - приободряю я старикана и все с тем же нерушим достоинством шествую далее.

А здесь...

А здесь и действительно показалась станция метро "Чкаловская".

Стоящая перед нею страшная, насаженная на тонкий гранитный шест голова навевает на меня мысли о бренности славы...





Мои мысли о бренности славы


Ведь что такое, в сущности, граждане, слава?

Тлен, прах и пыль.

А ну-ка составим мысленный список бестселлеров за последние полтора-два века:

"Юрий Милославский" - "Иван Выжигин" - "Бедные люди" - "Что делать?" - "Тысяча душ" - "Гарденины" - "Мелкий бес" - "Санин" - "Кровавый смех" - "Без черемухи" - "Время, вперед!" - "Кавалер Золотой Звезды" - "Звездный билет" - "Альтист Данилов"- "Дети Арбата" - "Белые одежды" - "Байки кремлевского диггера".

И кто теперь вспомнит, о чем все это? И кто найдет эрудита, способного поименовать хотя б половину написавших все эти шедевры гениев? А ведь в свое время все эти книги гремели. И Дора Абрамовна названивала Изабелле Юрьевне и, придыхая, спрашивала: "А вы читали?". И редактор Пал Палыч ходил королем. И модный автор Василь Василич смотрел орлом, а не мокрой курицей.

И куда все это делось?

Все тлен, прах и пепел.



* * * * *


Я вам больше скажу. Не только слава, но и бессмертие ровным счетом ничего не значит.

Вам требуются доказательства?

Их у меня сколько угодно.

Возьмем, например, Ю. А. Гагарина. Ведь очевидно, что и через пару-тройку тысячелетий благодарное человечество будет чтить это имя наряду с именами Колумба и Гуттенберга. Но так же ясно и то, что, если взять реальный масштаб этой личности, то Ю. А. Гагарин не слишком-то далеко ушел от Белки со Стрелкой.

А вот вам пример еще более вопиющий.

Некогда жил в Петербурге чиновник Фон Зон. Был он на редкость типическим представителем тогдашнего среднего класса и, в частности, очень любил ходить по вертепам. И вот в одном из таких блудилищ его и зарезали. Дело попало в газеты, а из газет - на перо к Ф. М. Достоевскому (см. небезызвестный роман "Б. Карамазовы").

А поскольку тексты Ф. М. Достоевского - судя по всему - бессмертны, то, следовательно, и через тысячу лет люди будут помнить Фон Зона. Представляете? Забудут Путина и Пелевина, забудут Брежнева и Черненко, забудут Зыкину и Газманова, самый русский язык станет языком полумертвым и будет практически полностью вымещен примитивным компьютерным Basic English, а в где-нибудь в г. Кейптауне все равно отыщется чудак-профессор, слыхавший о существовании Фон Зона.

Следовательно, и Фон Зон обрел бессмертие. А фули толку?



* * * * *


Все тлен, прах и пепел.



* * * * *


Между тем я давно уже стоял на лениво струившейся вниз эскалаторной ленте и мыслей в моей голове решительно не было. Т. е. мысли-то были, но совсем уже не годящиеся для увековечения. Они, если честно, были практически полностью посвящены бюстам (и попкам) проезжающих мимо дев и дам.

"Это не дело, - подумал я. - Нужно срочно родить хоть какую-то мысль, достойную звонкого имени автора "Психоделических аспектов".

"Ну!" - понукал самого себя я.

Мысль вроде забрезжила.

Эта была не слишком, быть может, ученая, но по-своему интеллигентная и достаточно скромная мысль.

"Ну! ...Матушка!!" - крикнул я ей.

Мысль подошла чуть поближе.

Но здесь эскалаторная лента кончилась...



* * * * *


Начался подземный перрон. В самом центре перрона возвышался навеки закрытый газетный ларек, покрытый радужной сеткой граффити.

Кстати, в прошлом году, стоя рядом именно с этим навечно закрытым киоском, я стал свидетелем одного... мини-триллера. Рассказать?



* * * * *


Дело было, короче, так.

(Собственно, это даже не триллер, а как бы наудачу выхваченный кусок настоящей жизни: без начала, без конца и без середины).

Дело было, читатель, так. Однажды ночью, часу в одиннадцатом я стоял рядом с этим киоском и ждал поезда. И вдруг (в тот момент, когда поезд уже почти подошел) я увидел следующую картину:

а) зареванного пацана лет десяти,

б) пытающегося войти в вагон коренастого мужчину в спортивном костюме,

в) двух активно препятствующих ему в этом граждан - какого-то бойкого, но крайне физически хилого юношу и старика с костылем.

Бойкий и физически хилый при этом истошно вопил: "Стоять, ты арестован! Стоять, ты арестован!".

"Мань-як!!! - моментально вычислил я. - Чикатило, блин, Чикатило!"

И, с превеликим трудом отодрав себя от уютной стенки киоска, я кинулся на помощь старику и физически хилому.

Итак, я бросился к ним. И стоило мне лишь слегка прихватить коренастого мужчину за шиворот, как он тут же расслабился и капитулировал.

(Я думаю, здесь сыграло главную роль не столько приложенное мной дополнительное физическое усилие, сколько чисто механическое увеличение противостоящих ему людей с двух до трех. Втроем мы стали общественностью. Толпой. Коллективом).

Короче, прихваченный мною за шкирку мужчина капитулировал, и мне на редкость легко удалось выдернуть его из вагона.

На перроне на нас тут же густою толпой облепили желающие поучаствовать в нашей победе, и мужчину (уже без меня) сдали в ментовку.

Вот такая микроистория. Конца я ее, повторяю, не видел.

(И еще такая деталь - к уже спеленатому по рукам и ногам лжеспортсмену подбежал тот самый зареванный пацаненок и, каким-то нехорошим и пристальным взором проверив, достаточно ли крепко мы его держим, вдруг начал лупить его кулачком по лицу, приговаривая: "А на хуя ты это сделал? А на хуя ты это сделал?").

От совершенного мною героического поступка в душе надолго остался привкус брезгливости. Привкус этот в значительной степени усиливался тем, что в процессе вытаскивания странный мужчина облил меня пивом и рукава моей куртки еще очень долго приванивали дешевым "Петровским".



* * * * *


Воспоминание об этой истории, я вам честно скажу, ни капельки меня не развеселило. А здесь еще сквозь раскуроченное местной шпаной жалюзи просвечивали голые внутренности навеки позаброшенного киоска.

(А надобно вам сказать, что ларек этот открылся в 1999 году и проработал ровно одну неделю. В память о том, давным-давно отшумевшем времени к заросшему пылью и грязью стеклу был прилеплен отрывной календарь с довольно похожим портретом Александра Сергеевича).

Под портретом чернели следующие бессмертные строки:

Вот 200 лет уж отшумело,
А он по-прежнему живой.
Своей поэзией чудесной,
Своей курчавой головой.

И здесь копившееся внутри меня раздражение вдруг вскипело и вылилось в...



* * * * *


В хулу.



* * * * *


В хулу на Александра Сергеевича.



* * * * *


Уж такой я отчаянный...

"Культ Пушкина - единственный справедливый и честный культ на свете!" - так, помнится, говорила наша пламенная учительница литературы Ефросинья Петровна.

Вы знаете, лично я - не уверен. Не уверен, что на свете существуют справедливые и честные культы.

Культ хоть Пушкина, хоть Путина, хоть Васи Пупкова - вещь почти одинаково гадкая и мерзкая, ибо стремиться приписать лучезарность и цельность тому, что (по определению) является шипящим клубком противоречий. То бишь - че-ло-ве-ку.

Вот вам, короче, кусочек моей хулы.

Внимайте.





Мое непохвальное слово Пушкину


А, собственно, почему... Пушкин?

Нелепый вопрос.

А почему Луна не из чугуна? Почему Петербург кончается на "ург"? Почему "лотерея" неизменно рифмуется с "гонорея"?

И все-таки: а почему именно Пушкин - первый поэт Империи?

Ну, наверное, потому, что Пушкин - это единственный в русской литературе пример того, как содержание подчинилось форме. Т. е. Пушкин - это как бы и есть осуществившаяся на бумаге Империя.

Содержание Пушкину глубоко безразлично. Единственная лично затрагивающая его тема это - родовитый, но бедный дворянин в крайне стесненном положении. Все остальное зависит от выбранной на сегодня формы. Вот он льет слезы о милом Дельвиге, а вот рассуждает о его смерти, как о вполне постороннем факте. Вот восхищается дерзостью восставшей Польши, а вот добавляет, что с точки зрения чисто практической всех поляков нужно как можно скорее придушить. Вот он с огнем в очах славит свободу, а вот не за страх, а за совесть служит режиму, по степени непоэтичности уступающему лишь нынешнему да сталинскому. Вот в своей "Капитанской дочке" он живописует романтического бунтовщика Пугачева, а вот Пугачев в его же "Истории бунта" - трус и садист, сдирающий кожу с побежденных и кланяющийся в ноги полонившему его Панину. Вот он провозглашает госпожу Керн "мимолетным виденьем", а вот в частном письме равнодушно роняет, что это виденье он буквально на днях благополучно "от..б". Ибо для Пушкина важна только форма.

И вот почему именно Пушкин одинаково люб любому начальству.

Именно Пушкин. И - только он.

Единственный из всех русских классиков.

Автор "Бесов" был ненавистен Сталину.

Автор "Хаджи Мурата" не слишком в чести у нынешнего покорителя Кавказа.

И я, знаете ли, не уверен, чтоб юдофил Ленин питал особо нежные чувства к автору "Тараса Бульбы".

И только Пушкин люб всем и каждому.

Взгляните на памятник Пушкину и хоровод сменяющихся вокруг него начальников. Вот генералы в вицмундирах, вот комиссары в пыльных шлемах, вот наркомы в ядовито-зеленых сталинках, вот товарищ Хрущев с кукурузным початком, вот лично дорогой Леонид Ильич звенит боевыми наградами, вот въезжает осанистый Ельцин верхом на танке, вот входит припорошенный пылью терактов Путин в обнимку с героем России Патрушевым, а вот появляется загадочное лицо еще не названного нам Наследника.

Всех приемлет Пушкин. Ничьего венка не отвергает.



* * * * *


И еще раз о Пушкине.

Так уж случилось, что большую часть 199.. года мне пришлось провести в следственном изоляторе ИЗ 45/1 "Кресты". Обстоятельств этого дела я даже сейчас вспоминать не хочу, но во избежание ненужных кривотолков уточняю: дело было бытовое, а обстоятельства его были таковы, что на суде смеялся конвой. Но - так или иначе - целых полгода из жизни выпали. Но я сейчас не об этом. Я - о Пушкине.

Не знаю... гм - а, в прочем, какие мои годы? - не знаю, как сейчас, а в те далекие времена в российских тюрьмах существовали довольно обширные возможности для чтения. Т. е. имелось главное - свободное время. А вот книг практически не было. Т. е. книги-то были, но несколько... м-м-м... специфические. Перечислим одни названия: "Буденовка для сына", "Верность океану", "Рассказы современных узбекских писателей", "Сыны степей донских".

На этом унылом фоне даже "Как закалялась сталь" Николая Островского проходила за праздник души, и читалась взахлеб, с восторгом. Да что там Островский! Помню, как в упомянутой чуть выше "Узбекской антологии" мне попалась один-единственный не из пальца высосанный рассказ о неком ташкентском чудаке Юсуфе, тоже, кстати, чуть было не загремевшем в тюрьму, и этот рассказ - талантливый и молодой (но, конечно, не более), восхитил меня так, как на воле не восхищали и Мопассан с Флобером. А каким пиршеством мыслей и чувств явился для меня разрозненный том "Фрегата Паллады"! Я даже, ни разу не сморщившись, отмахал восемьсот девяносто страниц писем Чехова (которого не люблю).

И вот, к исходу четвертого месяца моего пребывания в Крестах равнодушный библиотечный баландёр принес к нам в камеру однотомник Пушкина.

Чего там скрывать, ручонки тряслись. Ведь теперь (с почти что любовным восторгом подумал я) теперь я смогу выучить наизусть всего "Евгений Онегина"! Я раскрыл однотомник и...

И...

Ну, что?

Читатель ждет уж рифмы "розы"?

Так вот. В специфических тюремных условиях Александр Сергеевич Пушкин НЕ ПОШЕЛ.

Слишком холодно. Слишком сухо. Слишком все вскользь. Измученная эмоциональным голоданием душа требовала чего-нибудь покорявее и поподробнее. Типа той же "Фрегата Паллады".

Вот такая история. А из "Евгения Онегина" я, как и в школьные годы, помню сейчас наизусть лишь половину первой главы.



* * * * *


Кстати, сегодня у нас в Петербурге праздник.

День ВДВ.

И в нашем полупустом вагоне уже стоит один празднующий - помятый тридцатилетний мужик в тельняшке. На голове у него синий берет. В руках - бутылка пива "Степан Разин".

Выглядит он полным идиотом и где-то в глубине души и сам это понимает. То, что он выглядит дураком, кажется не только мне. Так кажется и находящимся в нашем вагоне барышням (чей голос всегда решающий). Барышни полностью игнорируют супермена в тельняшке.

Десантник пьет пиво. Томится. Скучает. Напротив него сидит одинокий и хилый негр, но наш разговляющийся пивом спецназовец даже и не пытается организовать никаких, почти неразрывно ассоциирующихся с днем ВДВ, лихих кукусклановских мероприятий. Может быть, дело в том, что десантник - тоже один, а в одиночку погромы не устраивают. А, может быть, он (несмотря на берет) попросту человек нормальный.

Вообще-то сегодня, проходя по Большой Зеленина, я уже видел приготовления ко Дню десантника. У нас на Зеленина есть два торговца арбузами: один торгует у самой Чкаловской, другой - чуть подальше. У того, что торгует у Чкаловской, арбузы по восемь, а у того, что подальше, - по семь рублей килограмм. Первый (что отдает арбузы по восемь) торгует талантливо и немного похож на Саддама Хусейна, а второй (что отдает их по семь) торгует с прохладцей и слегка напоминает Аслана Масхадова. Не закрылись сегодня оба. И оба подготовились ко дню ВДВ основательно. У обоих чуть-чуть в сторонке человек по восемь братов и сватов. А у обоих под правой рукой лежит отточенный, словно бритва, ножик. У обоих в глазах - какая-то тщательно спрятанная хищная радость.

Ох, ребята из ВДВ! Лучше бы вам сегодня сюда не соваться.



* * * * *


Оба, ясное дело, ждут погромов. И - не без основания.

Ибо наш родной город давно уже стал почти официальной столицей расизма. А ведь еще каких-то лет пятнадцать-двадцать назад никакого такого расизма в городе Ленина не существовало.

Ну да, не любили евреев. Немного чурались негров.

И - все.

Сейчас же любой брюнет может быть совершенно свободно объявлен "чуркой" и на этом основании затоптан насмерть.

Да, расизм - вещь не слишком приятная. И, в тоже время, ни один, даже самый разлиберальный человек, не может считать себя абсолютно свободным от этой заразы. Чтобы не тыкать пальцем в других, скажу за себя: я очень люблю англичан и армян. Все остальные нации мне неприятны.

Так что расизм - грех настолько всеобщий, что в какой-то мере его даже можно считать простительным. Это некий условный, несмертный грех, вроде супружеской измены или рукоблудия.

По крайней мере, так кажется нам, носителям этого яда. А вот что такое расизм с точки зрения людей, на которых он направлен.



* * * * *


Это было давно, в пионерлагере "Юный Климовец".

В среде либеральной интеллигенции принято вспоминать пионерлагеря с ужасом. А вот я свой пионерлагерь любил. Мне он, уж извините, нравился. Мне нравился наш четвертый отряд, нравилась возможность попросить в столовке лишнюю кашу, нравилась одна очень взрослая девочка с роскошным польским именем Злата Сгущанская, нравилась нестрогая (в сравнении с полутюремной школьной) дисциплина, даже нравились - стыдно сказать - ежеутренние линейки, на которых я проводил трехминутные политинформации, утоляя терзавший меня тогда просветительский пыл. Не нравилась мне одно: в пионерлагере не было библиотеки. Вернее была, но какая-то издевательски крохотная - книг тридцать-сорок. И единственною жемчужиною этого хилого книжного фонда был черный шеститомник Конан Дойла.

Нет, конечно, даже и речи не шло о том, что бы мне - ничем не примечательному пионеру - можно было осмелиться претендовать на тома с Шерлоком Холмсом. Их читала высшая администрация лагеря.

Не светили мне и "Затерянный мир" с "Бригадиром Жераром". Ими зачитывались чудо-богатыри из первых отрядов: Леха Петров, Серега Румянцев и Женя Морин. И еще (во всяком случае, мне очень хотелось так думать) их, скорее всего, читала наша главная лагерная сексбомба - первая красавица первого отряда Наташа Столярова.

Собственно говоря, вообще никакие такие тома конан-дойлевского собрания мне, по моему тогдашнему скромному социальному статусу, не светили, но библиотекарша, сжалившись, все же дала мне на день какой-то дальний, никем нечитаемый том с фантастической повестью "Отравленный пояс".

Для людей, никогда не бывавших в пионерлагере "Юный Климовец", я на всякий случай уточняю, что по сюжету этой повести планета Земля попадает в гигантское облако ядовитого газа, якобы убивающее (а на самом деле - усыпляющее) все живое. И еще одно свойство этого газа состояло в том, что чем выше был интеллект взаимодействовавшего с ним существа, тем дольше газ действовал.

И вот облако этого странного газа накрывает тогдашнюю Австро-Венгрию.

"НАРОДЫ СЛАВЯНСКИХ РАС, - писал сэр Артур - К ДВУМ ЧАСАМ ДНЯ УЖЕ ПОГОЛОВНО ВЫМЕРЛИ, НО НЕМЕЦКАЯ ЧАСТЬ НАСЕЛЕНИЯ ЕЩЕ ДЕРЖАЛАСЬ".

...Вот, собственно, и все.

Вот так я и вылечился от расизма.



* * * * *


До деталей вижу эту картину: в классической замкнутой комнате находятся Пушкин, Чехов, Толстой, и некий почти безымянный г-н Мюллер, владелец перчаточной фабрики "Мюллер и Захер-Мазох". И вот к ним вползает чуть-чуть желтоватое облако газа. Первым слетает с катушек Пушкин (он - полунегр). Потом Антон Павлович, как внук крепостного, хрипит и хватается посиневшей рукой за пенсне. А потом и Лев Николаевич, заблевав бородищу, режет дуба.

"Руссише швайне!" - бормочет лишь чуть-чуть побледневший херр и, аккуратно прикрыв входную дверь, возвращается к себе в офис.



* * * * *


А напротив сидят две барышни.

Мда...

Обычные, вроде бы, барышни (лет по шестнадцать-семнадцать). Одна носатенькая, в меру страшненькая, чуть-чуть похожа на певицу Земфиру. Вторая - кудрявенькая и круглолицая, и похожа... да ни на кого она, собственно, не похожа.

Похожа лишь на свои шестнадцать лет. Губки, глазки, носик.

Сидим мы, стало быть, tete-a-tete и время от времени, хочешь - не хочешь, встречаемся взглядами. И что мы, казалось, друг другу? Я... нет, вы только поймите меня, пожалуйста, правильно: я, конечно, джигит, орел и атлет и любая нормальная женщина именно о таком мужике всю жизнь и мечтает, но... но, давайте-ка взглянем на вещи трезво.

Я:

               а) немолодой

               б) незнаменитый

               в) небогатый

мужчина с весьма заурядной внешностью.

Да и одет не так, чтоб с иголочки.

А барышни... а что - барышни? Барышни шепчутся о чем-то школьном: о контрольной по алгебре, о Витьке из 11-а класса, о мымре-географичке, и о Сидоровой-задаваке.

Итак, что мы, казалось, друг другу? Но я - неохотно спускающийся под гору немолодой самец, а они - неумолимо набирающие силу юные самки. Так что ЭТОТ контекст неизбежен. И буквально через пару минут становится ясным, что носатенькая - не прочь, а кудрявенькой я, увы, абсолютно по фигу.



* * * * *


Вообще-то, гм...

Вообще-то, истинные джентльмены на эту тему не говорят. Но я - увы! - не совсем джентльмен (а, может быть, и совсем не джентльмен). Короче, я говорю на эту тему.

Так что, гм... разрешите продолжить?



* * * * *


Сравнительно недавно (и, опять же, в метро, но не в вагоне, а на эскалаторе) я неожиданно стал объектом довольно настойчивых сексуальных домогательств. Приставала ко мне одна молодая, но уже достаточно потрепанная жизнью женщина лет восемнадцати-девятнадцати. Была она, ясное дело, сильно под газом. И я ее - практически на автомате - в достаточно резкой форме отшил.

Отшил, а потом подумал: а не последняя ли это барышня, которая ко мне пристала?



* * * * *


Здесь я умудренно вздохнул. А потом стал незряче елозить взглядом по не слишком красивым внутренностям метрополитеновского туннеля... Одновременно я размышлял. Мыслей в моей голове на этот раз накопилось изрядно. Я начал вдруг, например, составлять список курьезных фамилий.

Получилось вот что:

а) Шестисоткин

б) Пятихаткин

в) Жаляпин

г) Иванов-Маркетинг.

д) товарищ Экологически-Чистый

ж) товарищ Богобоязненный



* * * * *


А вот странное имя-отчество: Джордано Брутто.



* * * * *


И выкрики чаек, похожие на икоту.



* * * * *


Нет-нет, никаких истошно икающих чаек в метрополитене, ясное дело, не было. Просто мне неожиданно вспомнилась расположенная невдалеке от нашего дома помойка. Место это приметное. Помните, у Ю. Полякова:

Мы с тобою городские чайки,
Мы давно забыли запах моря,
Мы тобой летаем над помойкой
И кричим с тоской: "Мы чайки! Чайки!"

Что правда, то правда. Там этих чаек полным-полно.

И не только чаек.

Там еще много бродячих собак. И бродячих котов. И вконец одичавших представителей Homo sapiens. Пытались прижиться бродячие крысы, но не выдержали конкуренции.

А по ночам туда потихоньку наведываются живущие неподалеку пенсионеры. Днем-то им стыдно, а ночью - ночью не видно. Т. е. ночью, конечно, видно, но, все-таки, не отчетливо. Ну, и стыда, соответственно, меньше.

(К тому же ночью и стыд не такой. Не полновесный, дневной, а как бы ночной - урезанный).

Помню, как пару недель назад мы возвращались с дочкой из цирка. Дочка сидела у меня на плечах, а на голове у нее подрагивали игрушечные, проволочные, купленные в цирковом киоске рожки. Возвращались мы очень поздно и как раз потревожили одного такого вышедшего на ночной промысел пенсионера.

Завидев нас, старичок рефлекторно отпрянул. Тут же вцепился в заранее приготовленное ведро. Ничего, мол, особенного, выношу себе мусор. Потом настороженно глянул: мол, мы - не знакомые? Затем, разглядев, что не только мы не знакомые, а как бы люди, вообще, из какого-то совершенного отдельного мира: мужчина в дорогом пиджаке и сидящая на плечах у него разодетая, словно кукла, девчонка, причем на голове у нее - вот умора! - колышутся игрушечные, проволочные, купленные где-то за дикие баксы-доллары инопланетянские рожки, - короче, заметив все это, старик расслабился и решил прокомментировать то, что увидел.

Он очень долго подбирал какие-нибудь особенные, не затертые в бытовом обиходе слова и наконец произнес, ласково глядя на мою дочку:

- Ну ты просто... какой-то... СКАЗОЧНЫЙ ПЕРСОНАЖ.

После чего бесшабашно махнул рукой и начал, уже не таясь, копаться в помойке.



* * * * *


А на "Спортивной" в наш вагон завалилась парочка нищих. Это были нищие давно устаревшего типа - люди не местные. "Извините-что-к-вам-обращаимся-помож-жите-кто-скока-смож-ж-жит". Вообще-то, в наше циничное время таких допотопных нищих встретишь не часто. Сейчас больше бомбят лихие колясочники в камуфляже.

Ветераны неведомых войн, одинаковые, как всамделишные солдаты.

Опухшие фиолетово-красные рожи. Равнодушный потухший взор. Сзади - деловитая цыганка-провожатая.

Короче - унифицированный и очень-очень серьезный бизнес. Любой безногий колясочник у нас на "Чкаловской" так же неотличим от любого инвалида где-нибудь на "Ветеранов", как Макдоналдс в Москве - от Макдоналдса в Дели.

Так дела обстоят сейчас. А вот раньше...



* * * * *


Раньше тот, взбаламученный Перестройкой мир был намного разнообразней и красочней.

И я, прижавшись носом к стеклу, вспоминаю:





Питерских чудиков эпохи гласности


Начну с продавца газеты "На дне" в вагоне метро.

Внешность его изгладилась из моей памяти начисто (очевидно, она была заурядна). Помню лишь голос и интонацию. Голос был зычный. А интонация - как у тамады на свадьбе:

- КУПИТЕ (скороговоркой) газету-на-дне! ЕДИНСТВЕННУЮ (скороговоркой) социальную-газету-санкт-петербурга. ПОМОГИТЕ бездомным. ПЛОХО нам-на-чердаках-и-подвалах. ПО-МО-ГИ-ТЕ, аль-на-руси ХЛЕБОМ НЕ ПОДЕЛЯТЬСЯ?!!



* * * * *


А вот интеллигентный дворник у станции "Нарвская". Очень строгий. В круглых советских очках.

Подметая, ораторствует:

- Диктатура нетрезвозачатых дебилов! Ха-ха! Какая, на хрен, свобода с куриными мозгами! Ха-ха! Какая такая, на хрен, свобода! Только - диктатура! Диктатура нетрезвозачатых дебилов!

Минуты два покликушествовав, идет себе дальше.

Пусть в ватнике и при метле, зато интеллигентный и трезвозачатый.



* * * * *


Вспоминаю и личность вообще легендарную.

Леню-барда.

Леня был бардом в химически чистом виде. Т. е. явившейся наконец во плоти идеальной Идеей Барда. У бардов, как правило, со слухом не очень, голос, как правило, слабенький и не слишком-то складываются взаимоотношения с гитарой. Редкий из них знает больше пяти аккордов.

А у Лени - как у супербарда - не только совсем не было ни слуха, ни голоса, и он не только вообще не умел играть на гитаре, но даже из текста исполняемых им баллад и саг он помнил, как правило, только пару строчек.

На Невском его собиралась слушать толпа человек в четыреста.



* * * * *


- Америка! - как попало лупя по струнам, выкрикивал Леня. - Не валяй дурака! Отдавай нам Аляску!

Толпа благодарно ржала и кидала в разложенный супербардом гитарный футляр тогдашние огромные желтые сотни с Лениным.



* * * * *


Теперь на месте Лени стоят крышуемые все теми же гореловскими цыганами молодцы в камуфляже и, опираясь на свежеоструганные концертные костыли, спевают песни о том, когда последний враг ничком на землю ляжет.



* * * * *


И - почти что - читатель, последнее. В начале девяностых я зарабатывал себе на жизнь, торгуя газетами и журналами. И вот к моей газетно-журнальной точке периодически подходил один человек.

Тыкнув пальцем в какое-нибудь особо понравившееся ему издание, он неизменно спрашивал: "А это сколько сто-о-оит?", и, никогда не дослушав ответ, гордо приосанивался и сообщал: "А мне ничего не нужно. У меня отдельная квартира! Мне ничего не нужно! У меня о-отдель-на-я квартира!".

После чего торжественно шествовал далее.



* * * * *


Этого же самого чудака я встретил лет через пять. Он (прежде довольно ухоженный) стал небритым и грязным. А его признание-монолог звучало теперь так: "А мне ничего не нужно! У меня отдельная квартира! Мне ничего не нужно! У меня о-отдель-на-я квартира... только ... только у меня мамочка умерла".



* * * * *


И - еще одно - на этот раз действительно последнее воспоминание.

Коротенькая преамбула. Занявшись газетной торговлей, я не долго работал на дядю. В те времена почти любой человек мог довольно легко начать свое дело. Получилось это у меня.

И вот уже к концу девяносто третьего у меня было несколько собственных точек, приносивших мне в месяц чуть ли не триста долларов. Что (по тогдашним масштабам) позволяло мне с полным правом считать себя человеком богатым.



* * * * *


Итак, к концу 1993 у меня впервые в жизни появились хоть какие-то деньги. Я был одинок, бездетен, не очень-то знал, зачем я вообще живу, и, соответственно, пил по-черному.

Вспоминаю, как в первых числах только что наступившего 94-го в городе вдруг начались перебои с алкоголем (продолжал, очевидно, сказываться только-только закончившийся социализм). Во всяком случае в моей любимой разливухе "Коньяк-Шампанское" на углу Фонтанки и Невского подавался только один напиток - ликер вишневый. Ну уж, второго-то января даже и менее, нежели я тогда влюбленный в алкоголь человек вряд ли бы стал выеживаться. И я заказал себе 250 грамм ликера.

...Тонкий чайный стакан был практически пуст, когда невдалеке от меня вдруг зависло какое-то сильно небритое рыло.

- Зе-е-емляк! - прохрипело оно.

- Ну? - высокомерно ответил я.

(Мне было тогда не до рыла: ко мне как раз подступала та самая эйфория-гармония, ради которой мы, собственно, и травим себя алкоголем).

- Зе-е-емляк! - продолжал почти что предсмертно хрипеть мордоворот. - Оставь... чу... точку.

- А на каком... - начал было я и - обессилел.

- А? - осторожно разбудило меня рыло.

- А на каком... я извиняюсь... основании? Я должен? Тебе? Что-нибудь? Оставлять?

-Да я тока-тока откинулся.

- С зоны?

- Ага. С зоны.

- Пиздишь, небось? И не боишься, что предъявлю?

- Какие предъявы, зёма? Вон справка об освобождении.

И он сунул мне мятую справку с лиловой печатью. Такой удивительный документ мне приходилось держать в руках впервые. Но дату выдачи я все ж таки разглядел: 16. 12. 93.

- Ха! - продолжил вовсю изгаляться я. - И трех недель не прошло. Тебе ж еще, минимум, месяц можно пить и гулять на халяву.

- А? - недоуменно спросило рыло.

- Ну, если то, что написано в этой бумажке, - правда, то любой твой друг сейчас тебя накормит, напоит и бабу сверху положит. Чего ж ты ко мне прилип?

- А?! - все силился понять мои, слишком сложные для него речи зек.

- Ну, - помаленечку закипая, продолжил я, - ведь, ежели человек и в правду только-только откинулся, то любые, даже самые что ни на есть говнистые друзья уж пару-то месяцев обязаны поить и кормить его на халяву. Так что-то у тебя здесь не сходится.

- А-а... - ухмыльнулся зек. - Друзья... А у меня нету друзей.

- А ты... - попытался что-то такое еще сформулировать я и вдруг... ПОНЯЛ смысл последней сказанной зеком фразы.

Я взглянул на него. Да. Он не врал.

Какие у него могли быть друзья...

Мне стало вдруг невыносимо больно и стыдно.

Я подошел к окошечку кассы, заказал для него поллитра ликера и, не слова не говоря, вышел на Невский.



* * * * *


...И еще очень долго, при любых конфузах и обломах и, в особенности, тогда, когда мне искренне хотелось считать самого себя самым-самым несчастным человеком на свете, я заставлял себя вспоминать этого зека. Я видел его небритую морду и слышал эти равнодушно произнесенные им слова:

- А-а... Друзья... А у меня нету друзей...

Как же, в сущности, нам с вами легко живется на свете!



* * * * *


Да... жизнь штука сложная. Что, кстати, лишний раз подтверждает и висящий напротив меня рекламный плакатик. Плакатик, опять же, не так, чтоб слишком типичный. Он рекламирует не мобильную связь и не новую сеть супермаркетов, а театральный спектакль. На плакатике широко улыбается средних размеров звезда - московский актер Ростя Хайкин.

Спектакль называется "По барабану", но Хайкин почему-то держит в руках скрипку. Уже побывавшая в этом вагоне питерская шпана расстаралась: под левым глазом у Ростислава Александровича чернеет огромный фингал, в зубах - папироска. Два зуба выбиты.

Но внешность у этой московской звезды столь... м-м... специфическая, что я, положа руку на сердце, просто не знаю, проиграл Ростислав Александрович от происков санкт-петербургской шпаны или же наоборот - выиграл. Порой, если честно, мне кажется, что так - с папироской и прикрывающим половину лица фингалом - он выглядит даже несколько солидней.

Между прочим, звезда хотя и московская, но - с крепкими питерскими корнями. Хайкины - старинный петербургский интеллигентский род. Что-то вроде Лурье. Хотя и, конечно, пожиже.

Рассказывают, что Ростин дед - художественный руководитель Александринского театра Семен Абрамович Хайкин был вызван в послевоенные времена чуть ли не к самому товарищу Жданову, где ему - без особых обиняков - и намекнули, что возглавлять императорский театр с такой несерьезной фамилией как бы... политически неправильно. И что, мол, надо фамилию-то сменить.

Согласно легенде, крошечный Семен Абрамович гордо вскинул свой политически неправильный нос и, приосанившись, отчеканил:

- Фамилию менять отказываюсь. Но согласен пожертвовать второй буквой. Получиться очень по-русски.



* * * * *


Короче, род и древний и славный. И, видимо, именно как представителя потомственной интеллигенции Ростислава Александровича и позвали однажды на встречу с полковником Путиным.

Дело было в 1999 году. Поздней осенью.

Это сейчас полковник Путин может - возникни у него такая блажь - поделиться красотою и обаянием хоть с самой Мэрилин Монро. А вот в те времена именно В. В. Путину приходилось брать на прокат обаяние у любимых народом артистов.

И я на всю свою жизнь запомнил двух таких, сидевших в самом первом ряду знаменитых театральных деятелей - уже упоминавшегося мною Ростю и Мрака Андрониковича Джахарова, главу "Комкона". Помню точеный профиль Джахарова и подвижную, чисто актерскую физиономию Рости. Помню, как с монетного лика Джахарова явственно считывался своеобразный, что ли, аристократизм видавшего виды публичного мужчины. Лицо это как бы без слов говорило: "А мне хоть Путин, хоть Распутин, хоть Брежнев, хоть Горбачев. У меня, товарищи, театр".

(А рядом вовсю хлопотал своею наполовину юношеской и наполовину старческой мордочкой впервые, быть может, позванный на ритуальную случку с властями Ростя. Он как бы без слов кричал: "И у меня театр! И у меня театр!! И у меня театр!!!").

Джахаров в эту минуту выглядел...

Джахаров в эту минуту выглядел, как выглядит пожилая и дорогая великосветская блядь на фоне бескорыстной деревенской давалки.



* * * * *


Я вновь прилипаю взглядом к плакату.

Какое-то время думаю о странных извивах актерской профессии.

Наконец - после долгих раздумий - прихожу к выводу, что роковая зависимость от телепиара и объективно вытекающая из нее беззаветная преданность всем власть держащим - суть неотъемлемые атрибуты лицедейства.

Писатель имеет возможность писать в стол, а актер способен сыграть только в ящик.

Да. Это так.

В Интернете не полицедействуешь.

Писатель имеет возможность писать в стол, а актер способен сыграть только в ящик.

Зо-ло-т-ы-е сло-ва!

Но бывают, все-таки, и исключения.



* * * * *


Мне вдруг почему-то вспомнился виденный в том же далеком девяносто девятом году моноспектакль Сергея Юрского. Спектакль "Евгений Онегин".

Впечатление, дорогие читатели, странное.

Донельзя.

Ведь что такое, собственно, - моноспектакль?

(Т.е. так называемое художественное чтение. То бишь публичное шпаренье заранее вытверженных стихотворных строк наизусть).

Ха!

Старожилы-то помнят, какие лохани, ушаты и ванны вполне узаконенной юбилейной халтуры обрушиваются на нас раз в пятьдесят лет, в каждую круглую дату Александра Сергеевича.

А здесь вдруг ... я извиняюсь!

Мо-но-спек-такль.

Евгений, я еще раз извиняюсь, Онегин.

Да сам Бог велел!

Сам, дорогие товарищи, Бог!

С кавалергардской выправкой, поигрывая сочным качаловским баритоном поведать почтеннейшей публике про дядю самых честных правил, про Татьяну русскую душою и про мальчишек радостный народ.

Однако...

Ни фига подобного.

Ну, во-первых, ничего этого нет. Нету гвардейской выправки, нету раскормленного мхатовского баритона. Голос надтреснутый, тусклый. Лицо располневшее и неправильное. Над лицом возвышается огромных размеров лоб, незаметно переходящий в почти что ульяновских масштабов лысину.

А что ж тогда есть?

А есть лишь оно.

Ис-кус-ство.

Т.е., друг мой читатель, присутствует нечто почти конгениальное дарованию Александра Сергеевича.

Нет, ты понял меня, читатель?

Понял?

В нашем виртуальном и кукольном мире, в наше виртуальное и кукольное время, где самое-самое главное и интересное - это:

а) последняя книга пупкина,

в) сногсшибательный мегапроект залупкина

с) и уничижительный отзыв на них всемирно известного критика малофейкина.

Вдруг произошло настоящее ВЗРОСЛОЕ событие.

Сергей Юрьевич Юрский поставил моноспектакль "Евгений Онегин".

С Сергеем Юрьевичем Юрским у меня вообще связано очень и очень многое. Собственно, почти вся моя жизнь.

Но об чуть позже.



* * * * *


А сейчас вновь о нашем сжимающем скрипку герое. О Ростиславе свет Александровиче.

С ним я ведь много чем связан. Я, например, преотлично запомнил свою самую первую встречу с ним.

Было это лет чуть не тридцать тому назад. На самом-самом излете застоя.

Я учился тогда в сорок пятой физмат школе при ЛГУ, которую - по минутному капризу не желавшего ему актерской карьеры отца - некогда закончил и Ростислав Александрович.

Все-таки странная это была эпоха...

Доносящийся из столовой запах сгоревшей гречневой каши. И идиотская первая любовь. И ничуть не менее дурацкая уверенность в том, что именно ты - гений. И злобные происки новодеревенской шпаны, регулярно бьющей всем этим физикам и математикам ихние очкастые морды и буквально на днях нарисовавшей на пожарном гидранте двух-с-половинометровый мужской орган с крайне обидной подписью: "Это х... вашего директора".

(Надпись держалась на удивление долго. Поговаривали, что ее запретил стирать сам польщенный директор).

Да, это была удивительная и странная эпоха. Злобные происки новодеревенской шпаны. Горьковатый запах сгоревшей гречневой каши. И дурацкая первая любовь. И вполне идиотская уверенность в том, что именно ты - гений. И, наконец, приехавший к нам на денек молодой, но уже вполне знаменитый Ростя.

Выступал он, как помнится, в актовом зале. Нас в этом зале сидело человек где-то сто пятьдесят. А, стало быть, Ростя ... Да, нет-нет, читатель. Боюсь, что ты недопонял. Ведь с нынешней точки зрения в зале сидело человек 150 будущих сторублевых инженеров, а на эстраде стояла, худо-бедно, микрозвезда, уже снявшаяся в двухсерийном музыкальном фильме "Васко де Гама".

Нам, будущим нищим бойцам ВПК полагалось перед нею благоговеть.

Однако же, черта-с два!

Черта-с два мы благоговели перед Ростиславом Александровичем!

Ведь в зале сидели... в зале сидели никакие не будущие инженеры. В зале сидели сплошные будущие лауреаты Нобелевской премии. Ровно 150 грядущих Нобелевских лауреатов.

Каждый из нас слегка изнывал от чувства собственной избранности и всех людей непричастных - чуть-чуть презирал и жалел. Каждый человек, не умеющий интегрировать по частям, казался нам личностью чуть комичной.

А одного-единственного взгляда на крошечную головку Ростислава Александровича было, в общем, достаточно, чтобы понять, что ее обладатель не только никогда не умел интегрировать по частям, но и вряд ли помнил, чему равняется квадрат суммы. Так что мы к нему относились, скорей, покровительственно.

Я, например, будучи человеком, уж извините, добрым, почему-то все время боялся, что, дойдя до неизбежного в те времена Достоевского, Ростя все перепутает и назовет его Михаилом Федоровичем. Но - уф! - пронесло. Дойдя до неизбежного в те времена Достоевского, Ростя поименовал его верно. И не только его. И Чехов остался у него Антоном Павловичем, и практически столь же неизбежный, как Достоевский, Булгаков - Михаилом Афанасьевичем, и даже неведомо как просочившийся в Ростины речи Державин твердо пребывал в Гавриилах Романовичах. Ростя был - молодец, что, в прочем, не помешало мне весь вечер просидеть, как на иголках.

Что было потом? Была поездка в Москву и поход в полуподпольный тогда и весьма знаменитый потом Ростин театр. Был странный "Дракон" Казакова, в котором Хайкин сыграл обе главные роли. Тогда казаковский фильм мне ужасно понравился (наш инкубаторский Ростя играл, как большой), а теперь вызывает целый ворох вопросов.

Что, собственно, Хайкин хотел всем этим сказать? Что он лучше владеет сценической техникой, нежели ряд игравших в этой же пьесе великих актеров? Ну, будем считать, - доказал. (Ростя технарь от Бога). А что дальше?

Ведь театр - не цирк, не балет и не опера, и голая, не подчиненная конкретным художественным целям техника в нем ровным счетом ничего не значат. А какие такие художественные цели ставил перед собой Ростя?

Да, собственно, только одну: доказать, что он технарь от Бога.

Но, в любом случае, Хайкин тогда еще играл хорошо. Да он и сейчас продолжает играть хорошо. И лет через двадцать-тридцать будет играть еще лучше. Но как полноценный художник - кончился.



* * * * *


Что мы этим хотим сказать?

Ну, вероятно, то, что нельзя на минутку вынуть язык из начальственной жопы и тут же начать прожигать сердца людей глаголом.

Что так - не бывает.

И что здесь не спасет никакая техника.

Ибо все будет так, как уже сотни и тысячи раз бывало в долгой российской истории: будет просторная квартира в Доме на набережной, будет черный лоснящийся ЗИМ (ставший теперь "Мерседесом"), будет звездопад стотысячных сталинских премий и неизбежно следующее за ним абсолютное творческое бесплодие.

С которым мы нашего героя и поздравляем.



* * * * *


Размышляя о Хайкине, я вдруг поневоле вспомнил нашу общую с ним учительницу литературы... ну, назовем ее Ефросиньей Петровной. Лет пять-шесть назад я, боюсь, что в последний раз, увидел ее.

Я был у нее в гостях. Тесная комнатка в коммуналке. За окном - еще не охетованный к Зоолетию Невский. На крошечном телеэкране - еще слегка непривычное лицо обожаемого Ефросиньей Петровной полковника Путина.

Я сижу и почтительно вслушиваюсь в ее, как всегда, безупречно выстроенный монолог. Тема монолога одна: что говорил и что делал в свою самую последнюю встречу с Ефросиньей Петровной Ростя.

Я сижу, пью чай (а, если честно, то - водку) и с легкой грустью прикидываю, что во время своих нечастых встреч с Ростей Ефросинья Петровна вряд ли столь же подробно пересказывает ему, что говорил и делал я.


*************************************************************


И вот именно здесь, миновав свою мемуарно-философскую часть, наш разговор выруливает к своей деловой сути. Другая наша учительница... ну, назовем ее Анной Семеновной, очень серьезно больна. У нее инсульт. На лекарства требуется огромная с точки зрения Ефросиньи Петровны сумма.

Целых СТО долларов.

Так вот, не могу ли я...

(Даже самому нелюбопытному взору видно, насколько трудно Ефросинье Петровне - человеку гордому и независимому - на старости лет чего-то просить. Тем более у меня).

Так вот, продолжает Ефросинья Петровна, не могу ли я... нет-нет ... речь, конечно же, не идет обо всей сумме сразу.

И что мне оставалось делать?

Я по-свойски подмигиваю занимающему почти пол-экрана полковнику Путину, вынимаю подкожную сотню зеленых и грустно иду на хуй.



* * * * *


Вор в законе по кличке "Китикет".



* * * * *


Есть версия, что В. В. Путин был внебрачным сыном Юрия Гагарина.



* * * * *


Бесконечное здание "Крестов" - безобразный кирпичный шрам на аристократическом лице Петербурга.



* * * * *


Ах, да, читатель. Прочитав приведенный чуть выше постик, ты вовсе не должен думать, что вот, мол, избалованная суперзвезда побрезговала дать три копейки старушке-учительнице. Хайкин - человек в бытовом смысле этого слова вполне неплохой и, конечно же, дал бы, что нужно.

Если бы хоть кто-нибудь хоть о чем-нибудь его попросил.

Что было исключено.

Абсолютно.



* * * * *


А теперь, как и было обещано, о Сергее Юрском. С Сергеем Юрьевичем Юрским связана вся моя жизнь.

Вот, например, 1962 год - год Новочеркасской бойни и Карибского кризиса. Автор этих строк лежит в колыбели и, за не имением памперсов, гадит прямо в пеленки. Сергей Юрьевич Юрский гремит в БДТ в роли Чацкого.

Родительница автора этих строк - мать-одиночка и интеллигентка во втором поколении смотрит "Горе от ума" в четыре приема. Т.е., укачав колыбель и дав сиську будущему автору, она бежьмя бежит в БДТ, где смотрит акт, скажем, первый. Сразу же по окончанию первого акта она стремглав возвращается домой, к орущему в колыбели М. Метсу. На следующий день с помощью все того же нехитрого приема она смотрит следующий акт - второй. Потом третий и, наконец, четвертый.

А на дворе стоит прекрасный и оттепельный год 1962. (Бог с ней, с Новочеркасской бойней). Партийную организацию г. Ленинграда возглавляет т. Толстиков.

К искусству т. Юрского т. Толстиков вполне равнодушен.

А вот уже - вжик! - и на дворе октябрь 64-го. Пишущему эти строки исполняется ровно два с половиной года и он сочиняет свое первое и, боюсь, что лучшее в жизни стихотворение:

Мимми
          ма-лень-кий,
У
      Мимми -
               валенки.

В далекой Москве с треском слетает с нагретого трона упрямый товарищ Хрущев. Через год это больно аукается сидящему в г. Ленинграде т. Толстикову. Хрущевский ставленник товарищ Толстиков направляется полномочным послом в Китай.

На освободившееся кресло первого секретаря обкома садится Григорий Васильевич Романов.

Кто он такой?

Нет, вы это серьезно?

КТО ОН ТАКОЙ?!

Sic transit gloria mundi, друг мой читатель...

Нет, как же все-таки эта gloria mundi с годами вдруг - вжик! - и transit.

Думал ли я, ничтожнейший из червей, что когда-нибудь мне придется объяснять подросшему за годы разгула свобод читателю, кто такой Романов Г. В.? Т.е. меня, Метса М.С., вы, худо ли бедно ли, знаете, а вот Г.В. Романова - нет.

Ха! Так ведь, глядишь...

Но об этом не стоит.

Итак, честь имею представить: Романов Г.В. - многолетний глава Ленинградского обкома, многолетний член Политбюро и (вплоть где-то до года семьдесят девятого - семьдесят восьмого) без пяти минут Преемник.

Человек-легенда.

Дикий барин эпохи застоя.

(Не проиграй он Андропову и стоявшему за ним КГБ, и ты б, мой читатель, работал бы сейчас на каком-нибудь оборонном заводе, получал бы в год по три продуктовых набора, короче, - в ус бы не дул и горя б не знал).

У каждой эпохи, читатель, свои законы. Это сейчас Ю.М. Лужков может вытворять у себя в Москве практически что угодно. А в те времена добродушный товарищ Брежнев стер бы тов. Гришина в порошок, позволь он себе рядом с Кремлем хоть самую малость посвоевольничать.

А вот Г.В. Романову - ввиду относительной географической удаленности - кое-что позволялось. Конечно, не все. Кое-что.

Некое право на игру с перебором.

И ежели, например, на московском поэтическом пейзаже таки допускалось существование двух-трех либеральных пупырышков в виде и А. А. Вознесенского и Е. А. Евтушенко, то Г. В. Романов равнял ленинградский поэтический пейзаж заподлицо, изводя под ноль всяких там бродских, соснор и разных прочих шведов.

И ежели в общесоюзном масштабе лицам неправильной национальности при получении ими ВО выставлялись серьезные, но, в общем и целом, вполне преодолимые преграды, то Г.В. Романов взял поступление буквально каждого инвалида пятого пункта в буквально каждый мало-мальски приличный питерский вуз под свой личный контроль, так что за все годы лет его правления ни одного потенциального сионюги туда без личной санкции Григория Васильевича не попало.

При этом Г.В. Романов вовсе и не был каким-нибудь там обскурантом или ретроградом. Ему очень нравилась актриса Сенчина. Ему нравился актер Лавров. Даже режиссер Товстоногов (хотя он тоже был инвалидом пятого пункта) ему где-то и в чем-то нравился. Но вот артиста Юрского он (что было, то было) терпеть не мог.

За что?

За то.

За - талант.

Нет, не то что б актриса Сенчина или актер Лавров были бездарны. Но у артиста Юрского этот талант был какой-то ... какой-то блин, не такой! Какой-то чересчур и не там выпирающий.

Талант Сергея Юрского, вообще, очень и очень многих раздражает. Это, кстати, гениально использовал режиссер Говорухин в своем нашумевшем народном телесериале. Как, конечно же, помнит читатель, в этом фильме Юрский играет лепилу-медика - этакую незаконно репрессированную клистирную трубку, которой (несмотря на всю ее сугубо формальную правоту) зритель просто обязан не сочувствовать, иначе весь тщательно выстроенный мир народного сериала рухнет.

Короче, Юрский просто обязан всех нас раздражать.

Он и - раздражает. Чем? Все тем же.

Та-лан-том.

Причем талантом не в смысле: попеть, поплясать, - а в смысле непонятной и странной способности жить в кадре. И ведь опять же! В фильме играют актеры далеко не бездарные: Высоцкий, Конкин, Садальский. Играют вовсю. Пот ручьем. Ребята стараются. Высоцкий рычит, Садальский шепелявит, а Конкин... у Конкина - усики.

А вот Юрский попросту живет в кадре. В двухмерный и плоский мир народного телесериала вдруг входит живой, имеющий объем человек. Он беззащитно визжит, срываясь на писк: "Не смейте со мною так разговаривать, я кандидат наук!". Он странной, неловкой (отвык от больших пространств) походкой выходит из камеры, сжимая в руках говорящую авоську с вещами. Он каждым своим жестом, каждым своим словом и взглядом разрывает некрепкую ткань говорухинского телеповествования и вызывает этим законную ненависть зала.

Поймите и зал. Залу ведь хочется сочувствовать удалым ментам - Глебу Жеглову и Вовке Шарапову. Залу плевать на горькую правду невинно посаженных.

Короче, талант товарища Юрского нормальных людей всегда и везде раздражает.

Чего ж вы хотите от Г.В. Романова?

Он ведь тоже был человек. И в сравнительно небольшом г. Ленинграде их конфликт был почти неизбежен. Неравный и странный конфликт.

С одной стороны - всесильный повелитель второго по значению обкома партии, с другой - безвестный актеришко не шибко-то орденоносного театра.

С одной стороны - простой, как хозяйственное мыло, обыватель, с другой - беззащитный творец, поцелованный в лысеющую макушку самим Господом-Богом.

Конец этого конфликта описан самим Сергеем Юрьевичем в его мемуарах. Вот мой краткий и бледный пересказ.

Дело происходит в самом конце 80-ых в обычном московском троллейбусе.

Вечер. Осень. На передней площадке понуро сидит не старый еще человек лет шестидесяти с небольшим хвостиком. Типичный такой отставник. Чином не выше полковника.

Этот гражданин - бывший секретарь ЦК КПСС Г.В. Романов. Человек, лет десять тому назад считавшийся без пяти минут Преемником.

На площадку входит еще один старик. Внешность его тоже вполне заурядна: двойной подбородок, чересчур крупный нос, наполовину прикрытая синей береткой лысина.

Этот старик - Сергей Юрьевич Юрский.

Старики встречаются взглядами.

Несостоявшийся Преемник смотрит в упор на Великого Артиста.

Великий Артист удивленно смотрит на Без Пяти Минут Преемника.

Этот человек некогда лишил его родного города, любимого театра и, собственно говоря, сломал ему жизнь.

- Здравствуйте, Григорий Васильевич, - говорит, наконец, Великий Артист.

- Здравствуйте... э-э... товарищ из театра, - отвечает ему Без Пяти Минут Преемник.

Он забыл. Все забыл. Он не помнит ни фамилии, ни имени, ни отчества (вещь совершенно немыслимая для профессионального партаппаратчика).

Старики молчат.

- Простите... э-э... товарищ из театра, - глядя куда-то вбок, наконец, произносит Преемник, - но я... э-э... сейчас выхожу.

Он встает и, неловко цепляясь за толстый пластмассовый поручень, спускается по трем ступенькам вниз. Это - полная развалина.

Несостоявшийся Преемник покидает салон.

Троллейбус идет дальше.



* * * * *


А здесь уже и мне настала пора выходить.

Ведь за распахнувшимися дверями вагона вовсю гудит станция метро "Сенная площадь". Станция эта большая, торговая, шумная. Переход на Московско-Петроградскую ветку.

Между прочим, в этом переходе почему-то всегда полно милиции. В самом-самом центре его поднимающегося вверх туннеля находится нечто-то вроде маленького КПЗ, а у входа в него всегда стоит, широко расставив ноги, бобби. Своим профессионально цепким взором он вылавливает из толпы брюнетов. Как там сказал поэт?

Розовые лица.
                  РевОльвер
                              жёлт.
Моя
          милиция
меня
          бережет.

А вот дальше не помню. Что-то вроде: "Иди, направо, покажет жезлом. Пойду направо, очень хорошо!"

А ведь и действительно - хорошо.

В теории. Когда лица розовы и ревОльвер - желт.

А вот что бывает на самом деле.



* * * * *


Случилось это года четыре тому назад. На Апраксином рынке.

Случились все эти события уже после того, как моя, расцветшая было торговля газетами и журналами накрылась большим медным тазом. Пережив неизбежный первоначальный шок, я решил открыть небольшую лавочку на Апраксине.

А, надобно вам сказать, что любой гражданин, делающий свой гешефт на Апраксине, становится как бы законной добычей любого человека в погонах. И, соответственно, подвергается нескончаемой череде поборов.

Раньше или позже все это надоедает. И делающий свой небольшой гешефт гражданин посылает очередных проверяющих на хер.

И вот здесь начинается самое интересное.



* * * * *


Начинается оно в зековозе.

Поскольку пишу я здесь чистую правду, то успокою вам сразу: ничего такого особенного со мною там не случилось. Через два с половиной часа меня выпустили. Более того, за эти два с половиной часа меня не только ни разу не ударили, но даже толком и не обматерили. Но весь (повторяю - ВЕСЬ) этот отрезок времени я прожил с ни с чем не сравнимым чувством, что со мною можно сделать ВСЁ, ЧТО УГОДНО.

Ибо никакие законы - ни Божеские, ни человеческие - меня эти два с половиной часа не хранили.

Запомнился, например, такой случай. В наш зековоз попала одна девица, безлицензионно торговавшая с рук зенитовской атрибутикой. Девица тут же была окружена атмосферой своеобразного полицейского джентльменства (кстати, вполне целомудренного): ее усадили в единственное имевшееся в зековозке свободное кресло и стали развлекать интеллигентной беседой. И я на всю жизнь запомнил, как здоровенный белобрысый сержант, не переставая любезничать, походя хряснул кулаком по лицу одного некстати подвернувшегося туркмена. Повторяю, сержант, как, в общем, и все менты в этот вечер, был, что называется, в духе и ни малейшего зла никому не желал. А туркмен... ну, он толи слишком тесно приблизился к богу-сержанту, толи не так встал, толи не так посмотрел, короче, туркмен выебывался, и сержант слегка поправил ему мозги, и поразило меня, собственно, только то, что ударить человека по лицу было для сержанта движением настолько естественным, что у него не возникло даже крошечной паузы в разговоре.

Потом я увидел, как слегка прессанули шестнадцатилетнего мальчика-спиртоношу. Все тот же сержант сграбастал его могучей ручищей за шиворот и вовсю глотку кричал: "Ты сейчас у меня отсосешь! Понял, сука? Я тебе прямо здесь сейчас в рот дам! Говори, на кого работаешь! Кто твой хозяин? Шептун?"

Даже выпускнице Смольного института было понятно, что белобрысый сержант шутил. Ну, никак не мог он дать пацаненку в рот при трех десятках свидетелей. Понимая все это, пацаненок держался отменно и, как заведенный, твердил, что никакого Шептуна он знать не знает и ведать не ведает, а пять с половиной литров спирта нес для личного потребления.

Поиграв с ним какое-то время, сержант подтолкнул мальчишку к выходу и ласково буркнул: "А ну, давай-ка, уёбывай. За тобою Шептун пришел".

(Т. е. расколись пацан и назови благодетеля, Шептун бы узнал об этом первым).

А потом мы поехали.

Все мы, задержанные, стояли лицом к стене, заложив за затылок руки. Зековоз ощутимо трясло и мы на каждом ухабе с размаху бились лицом о железную стену. Я инстинктивно схватился рукой за какую-то выступавшую из стены скобу. "А этот хули держится?" - тут же рявкнул сержант. "А он русский", - пояснил кто-то из его соседей. "А-а, - равнодушно протянул белобрысый царь и бог зековоза, - ну, тогда пускай держится. Хуй-то с ним".



* * * * *


Будь я настоящим русским интеллигентом, я б отпустил скобу и бился бы мордой об стену наравне с таджиками и туркменами. Но я был интеллигентом советским и втихаря придерживался (за что и сейчас себя не люблю).



* * * * *


...Вот, собственно, и все. Потом нас привезли в отделение и всех через час-другой отпустили.

Вот такое вот "эхо войны".

(Арестовавший меня ОМОН ведь, ясное дело, практически не вылезает из мятежной республики Ичкерия. А эта двухчасовая вылазка на Апрашку была для него так... развлекательно-обогатительной экскурсией).



* * * * *


Что-то слишком грустную ноту мы взяли. Надо б добавить чего-нибудь ... эдакого. Чего-нибудь максимально далекого от нашей безрадостной постсоветской действительности. Ну вот, например, неплохо бы было поговорить о... ну, скажем, о животрепещущей Проблеме Новогодних Елок.

Что это за проблема?

Вот сразу и видно, что в Интернете вы не бываете.

Ибо в ЖЖ (только, ради Бога, не спрашивайте, что такое ЖЖ - т. е. Живой Журнал, - а то я окончательно перестану вас уважать: кто ж, кроме самых отстойных лохов, не знает, что это такой знаменитый сетевой проект, объединяющий сто с лишним тысяч русскоязычных пользователей!), так вот, в этом самом ЖЖ вдруг все - вопреки сезону - неизвестно с чего озаботились новогодними елками. Интерес возник (как и все на свете) в Израиле, а потом пошел гулять по Сети.

В целом Проблема Н. Е. сводится, друг-читатель, к следующему: в героическом государстве Израиль некоторые (преимущественно, конечно, советские) жители соблюдают ужасный христианский обычай - ставят у себя в домах елку под Новый год, что жутко раздражает евреев-ортодоксов.

Вот, казалось бы, не такой уж это преступление, чтобы поднимать из-за него шум на весь на мир. Но не следует забывать, что и евреи-ортодоксы тоже, в свою очередь, жутко раздражают евреев-ассимилянтов. При этом и те, и те совершенно одинаково раздражают довольно многочисленных в Сети антисемитов.

Но и это еще не все!

Раскиданные по Всемирной Сети антисемиты тоже, в свою очередь, делятся на какие-то виды, роды и ранги, и все эти роды, виды и фракции тоже между собой не в ладу. Короче, повод схлестнуться во всепланетной дискуссии есть.

Правда, что сам я, увы, в этой интереснейшей дискуссии не участвую. Ибо мое отношение к Проблеме Н. Е. слишком, увы, банально. Оно, если честно, сводится к тому, что абсолютно любой человек волен соблюдать абсолютно любые обычаи. Например, День Большого Дождя по обычаям племени Манго-Банго. Или День Великого Снега по обычаю хантов и мансей. И остаться при этом евреем. Или калмыком. Или нанайцем. Короче, позиция моя настолько проста, что высказать ее в сетевых дискуссиях я стесняюсь.

(Боюсь, засмеют. Ведь не очень приятно, когда над тобою в три тысячи глоток начнут хохотать и евреи-ортодоксы, и евреи-ассимилянты, и антисемиты всех видов, фракций и рангов, и даже так называемые "русские дворяне" - из тех, что принципиально не пустят в дом жида, но и антисемиту руки не подадут).

Но я сейчас не об этом.

Я о возникших по поводу пресловутой Проблемы Н. Е. воспоминаниях и ассоциациях. Вообще-то, будучи человеком до мозга костей советским, настоящих евреев я в своей жизни, можно сказать, не встречал. Ну, нельзя же всерьез считать таковым, например, нашего военрука Бориса Абрамовича. Или нашего учителя физики Беккера. Или моего лучшего друга Сашку Бернгарда, все десять школьных лет утверждавшего, что он - чистокровный немец.

Ясно, что все они - и Сашка, и Беккер, и Борис Абрамович - принадлежали к богоизбранному народу лишь номинально. У Бориса Абрамовича еврейским был только нос, у голубоглазого блондина Беккера - парадоксальный и мягкий юмор, а что касается Сашки, то у него еврейским было, пожалуй, все - и перетекающий в классическую каплю шнобель, и завитые в мелкий каракуль кудри, и характерный бердичевский говорок, и отвратительная привычка во время любого общения зажимать собеседника в угол, но - как мы уже говорили - все это ничуть не мешало ему выдавать себя за стопроцентного арийца.

Короче, и Абрамыч, и Сашка, и Беккер были обычнейшими homo soveticus, лишь по ошибке ушибленными пятым пунктом. И, если бы вы попытались вдруг посвятить их в животрепещущую елочную проблему, они поначалу вас бы просто не поняли, а потом рассмеялись бы прямо в лицо.

Но одного человека, не справлявшего Новый год, я все-таки знал. Это была моя соседка-старообрядка Раиса Петровна.

31 декабря, поужинав постной пищей, она неизменно ложилась спать. Праздники для нее начинался 7-го. Все седьмое - начиная с восьми-девяти утра - она разговлялась, а, поскольку усохший за время поста желудок, как правило, не мог совладать с вдруг обрушивавшимся на него пищевым изобилием, Раиса Петровна проводила большую часть Рождества, бегая в туалет и обратно.

Примерно тоже самое повторялось на Пасху.

Короче, тетка была - кремень.

(Хотя с развитием перестройки-гласности одну слабинку дала: стала изредка посматривать телесериалы).

Но во всем остальном была, повторяю, настоящий камень. Ни хмельного, ни, упаси Боже, табачного, ни советских, ни православных праздников. Ежедневно слала проклятия Никону-патриарху.

(И сейчас стоит у меня перед глазами вечно торчавшая у нее на кухне огромная банка сушеных грибов, бывших ее почти единственной пищей постами).

И вот о чем я подумал: а не кажется ли вам, друг-читатель, что эта ее воспаленная кержацкая безоглядность - родная сестра иудейской жестоковыйности?



* * * * *


Пока вспоминал я соседку, наш новый, фирменный (с окантованными сиденьями) поезд уже понес меня к станции "Технологический институт". Перегон этот маленький, из-за чего я и постараюсь повспоминать сейчас о чем-нибудь таком компактном. О чем-нибудь таком коротеньком. Страничек на сорок.

Вообще-то, "Техноложка" - это самый что ни на есть центр города и живут здесь преимущественно интеллектуалы. Вот и сейчас невдалеке от меня стоит один такой юный работник умственного труда, одетый ну просто с иголочки: салатного цвета пиджак, кремовой гаммы брюки, нежно-розовый галстучек, голубые замшевые баретки.

Oh, don't step on blue suede shoes!

Помнится, пел незабвенный Элвис Пресли.

Так он, безусловно, имел в виду именно этого юношу.

А ведь когда-то и я был таким же.

Таким же, как этот санкт-петербургский щеголь. И не так уж давно. Тому назад лет одиннадцать.

О, Господи, что делает с нами время! Неужто, взглянув на меня сейчас, кто-нибудь сможет поверить, что когда-то я был молодым, неженатым, безукоризненно выбритым, готовым в любую минуту заговорить по-английски.

А ведь когда-то я был - БЫЛ - таким!

Сейчас я это вам докажу. Слушайте.



* * * * *


Ну-с, я начну-с.

Несмотря на всю свою лужковатость и церетелинку, нынешняя Москва - довольно красивый город. Мне, например, в современной Москве очень и очень нравиться...

Да, нет ведь, не так.

Начнем-ка по новой.

В древней и вечно юной красавице Москве мне, откровенно говоря, более всего пришлось по сердцу...

Гм. Вновь заминка.

Откровенно говоря, в древней и вечно юной красавице Москве мне не пришлось по сердцу вообще ничего. Но надо же было начать свой рассказ хоть с какого-нибудь комплимента.



* * * * *


Я отлично запомнил свой самый последний визит в этот город. Дело было в 1997 году. В середине августа. Ровно за год до Катастрофы.

Безоблачным тихим утром того отчасти уже легендарного года я вышел из скорого поезда. На моих плечах был новый пиджак за два миллиона. С моей накаченной шеи свисал оранжевый галстук за триста тысяч. В моей правой (тоже отчасти знакомой с силовой физкультурой) руке болтался пластмассовый атташе-кейс. У самого пояса чуть топорщилась припрятанная под пиджак кенгурушка с долларами. Там было немного - тысяч восемь.

Я приехал в Москву решить кой-какие проблемы. Я тогда занимался бизнесом. Тогда все занимались бизнесом. В те времена это было модно.

Чиркнув взглядом по сверкающему циферблату часов "Сейко" (увы, паленых) я вновь прокрутил в уме кратенький план действий на сегодня:

Пункт "а" - посещение редакции "Independent Media" и заключение с ними всеобъемлющего договора на прямые поставки их журнальной продукции в Питер.

Пункт "в" - посещение редакции газеты "Московский комсомолец". Заключение аналогичного соглашения.

Почти идентичные по содержанию пункты "c", "d" и "e". После выполнения пункта "e" - маленькая культурная программа.

Спешащей походкой хронически занятого человека я пересек Ленинградский вокзал (кстати, а кто у них там на месте Петра? неужто - дедушка Ленин? а ведь и точно: Ленин!), и, миновав четыре зеркальных киоска, вышел на круглую Комсомольскую площадь.

Вот говорят, что в Москве милиция, мол, свирепствует. Вы знаете, я не заметил. Когда у вас на плечах пиджак за два миллиона, когда с вашей шеи свисает галстук за триста тысяч, а на лице у вас - выражение человека ежедневно (причем, в неплохом ресторане) обедающего, вы ни единой полиции мира не интересны. Это проверено.

Но к делу, читатель. К делу! Business's before pleasure. В редакции "Independent Media", к величайшему моему изумлению, никого не было. Т.е. там никогошеньки не было ровно в восемь утра. И ровно в девять. И даже в ровно десять.

В пятнадцать минут одиннадцатого, наконец, пришла секретарша. Это была удивительно некрасивая и на редкость обаятельная девушка лет двадцати с чем-то. Что меня в ней сразу же поразило - так это какая-то неисчерпаемая доброжелательность к окружающей ее вселенной. Вот, например, на столе у нее стоял телефон, звонивший практически беспрерывно. И секретарша, в сотый, в двухсотый и в тысячный раз снимая трубку, выговаривала ангельским голоском: "Independent Media", доброе утро!", - причем каждый раз она произносила свое приветствие так, как будто все утро жаждала поговорить именно с этим клиентом.

"Вот, Михаил, - от скуки проводил я с самим собой политико-воспитательную беседу, - теперь ты, надеюсь, понял, почему эта московская барышня наверняка зарабатывает больше тебя - самостоятельного санкт-петербургского бизнесмена? Да, потому, что это - Европа. Потому, что это - Культура. Потому, что это уже без пяти минут АМЕРИКА. Ведь ты, Михаил, уже после какого-нибудь пятнадцатого звонка наверняка бы ругался в эту же трубку матом".

Между тем на часах было уже половина первого. Это на моих часах. "Сейко" (увы, паленых). А на электронном табло в редакции было 12-38.

Но в огромной и гулкой приемной по-прежнему никого не было.

Нет, время от времени проходили какие-то элегантно одетые женщины, все примерно одного возраста - ощутимо под сорок. Но по тем перепуганным взглядам, какие бросали они на безупречно выскобленный овал моего лица, и по тому, как смущенно и дружно тупили они после этого взоры, было, в общем, понятно, что никакие это не менеджеры, никакие не бизнес-вумен, а простые офисные сиделицы или хуже того - журналистки.

Правда был среди всего этого, промаршировавшего мимо меня женского легиона и один мужчина - очень толстый, иссиня выбритый, в подчеркнуто дорогом и ужасно заношенном джемпере. Только вряд ли этот мужчина мог оказаться менеджером. Хотя бы и самым незначительным. Мужчина этот (что аршинными буквами было прописано у него на челе) был профессиональным бездельником со смутными обязанностями и безразмерным досугом.

- Independent Media", доброе утро! Independent Media", доброе утро! - поминутно отвлекаясь на телефон, своим ангельским голоском все перебивала и перебивала секретарша чересчур подробный рассказ иссиня выбритого о том, как он месяц назад одиннадцать дней отдохнул в Испании, а потом еще пару недель прихватил на Кипре. - "Independent Media", доброе утро! "Independent Media", доброе утро! "Independent Media", доброе утро!

- О, Господи! - с ненавистью думал я. - Так ведь и жизнь пройдет...в этой приемной.

А на электронном табло в редакции было уже 13-09.

Потом - 13-10.

Потом - 13-11.

И вдруг...

- Господин Хансен! - самым краешком уха услышал я по-прежнему ровный и ангельский голосок секретарши. - Гос-по-дин Хан-сен! К вам господин из Санкт-Петербурга.

Господин из Санкт-Петербурга встал и с не весьма приличной поспешностью понесся навстречу г-ну Хансену.

В свою очередь, неторопливо шествовавший ко мне господин Хансен... выглядел несколько... м-м... необычно. Собственно, он походил на бюджетника. На классического бедолагу-бюджетника, уже лет восемь как не получающего зарплату. Лоснящийся черный пиджак. Короткая неровная стрижка, наподобие той, что некогда делали мне в октябрьском Доме Быта за тридцать копеек. Неуловимый и скользкий взгляд. Отвратительная привычка подхихикивать.

Собственно, из нас четверых именно господин Хансен меньше всего походил на иностранца. Не только я - в своем двухмиллионном пиджаке и галстуке за триста тысяч, не только - ниточка к ниточке, волосок к волоску - причесанная и прибранная секретарша, но даже толстый бездельник в своем дорогущем джемпере - и тот куда больше напоминал человека с Запада, нежели господин Хансен.


*************************************************************


(Вы, кстати, заметили, что к нам, в Рашку шлют иностранцев сплошь завалящих и непородистых? Нет, я бы тоже, естественно, на ихнем бы месте иностранцев получше оставлял бы себе, но чтобы вот так - откровенно и внаглую? Да посмотрите любое западное кино: мужики под два метра, бабы - красавица на красавице. А кого они шлют в СНГ? Господина Хансена?)


*************************************************************


- Каков ваш вопроска? - отрывисто спросил меня господин Хансен.

- О, донт трабл! Ю мэй изили спик инглиш, - ослепительно улыбнувшись, ответствовал я.

- Каков ваш вопроска? - все тем же отрывисто-лающим голосом повторил господин Хансен. - Будемте говорить по-русску.

Через пару минут выяснилось, что я совершенно зря убил в этой редакции целое утро. Всего содержимого моей кенгурушки было мало, чтобы иметь дела с господином Хансеном.

Не хватало и двух кенгурушек.

И даже трех.

Таких кенгурушек нужно было иметь по меньшей мере четыре, а еще лучше - пять или шесть.

Расставшись по-западному: господин Хансен обещал серьезно подумать над мои предложением, а я, в свою очередь, тоже пообещал на досуге детально обмозговать все предложения и возражения господина Хансена, мы разошлись.

Господин Хансен отправился в свой кабинет, а я начал спускаться по гулкой мраморной лестнице нетвердой походкой отвергнутого ухажера.

- "Independent Media", добрый день! - несся мне вслед не утративший ни грамма задушевности голосок секретарши. - "Independent Media", добрый день! "Independent Media", мы вас слушаем.



* * * * *


К вечеру, получив отлуп в семи, примерно, местах и похоронив примерно семь бизнес-планов, я гулял, а, вернее, пытался гулять по центру города Москва.

Исторический центр столицы нашей Родины производил впечатление странное.

Он был АБСОЛЮТНО безлюдным.

Сплошные закрытые офисы.

Сплошные белые бельма приспущенных на ночь жалюзей.

(В памяти возникал старинный советский плакат "Последствия применения нейтронной бомбы").

Но вдруг - чу! Блеснул огонек кафе.

Я стремглав помчался к нему, вошел, уткнулся в равнодушно-презрительный взгляд официантки, сдуру сделал заказ и за рюмку прескверного коньяка и наперсток моментально остывшего кофе выложил ровно пятнадцать долларов.

Т. е. минуту назад было у меня в бумажнике лишних пятнадцать долларов, а сейчас никаких таких лишних пятнадцати долларов в бумажнике у меня нет.

Честно говоря, немного обидно...

Ну, да - Бог с ним!

Ровно через квартал от кафе располагалась церковь. Народу у церкви для этих безлюдных мест собралось довольно порядочно: человек семь или восемь.

Какая-то высохшая от древности бабулька.

Какой-то дореформенный интеллигент в квадратных очках, заклеенных на переносице коричневой изолентой.

Какой-то косящий под казака неврастеник в лампасах.

Две нестарых монашки в кокетливых черных платочках.

Два каких-то полубомжа-полугеолога.

И - наконец - Он, выделявшийся в этом сборище лузеров, как выделяется мерседес в сплошном ряду запорожцев: Господин в Зеленом Пиджаке.

Господин стоял близ зеленого (под цвет пиджака) "Вольво" и с улыбкой смотрел на выходящего из церкви отпрыска (Господин в Пиджаке был в этой церкви вместе с сыном).

Сын - мальчик лет семи-восьми, в точно таком же, как у папы, зеленом костюмчике, выходил из церкви, как и положено, спиною вперед и мелко-мелко крестился. Хорошенький, как херувимчик, он крестился и пятился, пятился и крестился, осеняя частыми крестными знаменьями свой младенчески чистый лоб, свою аккуратно подрубленную битловскую челочку, свою идеально выглаженную кремовую сорочку, свой безукоризненно повязанный розовый галстучек и свой - уже, боюсь, слегка поднадоевший читателю - зеленый клубный пиджак, точно такой же, как у папы.

А папа при каждом новом взгляде на сына сладко жмурился и урчал, словно гигантский сибирский кот, вдоволь поевший сметаны. Елейная доброта и безграничная благостность заливали сейчас жутковатую физиономию папы.

- Э! - вдруг мысленно выкрикнул я. - Дорогой вы наш Папа! А... а ведь профессия ваша достаточно ясно прописана у вас на морде. Да вы ее, профессию вашу, не очень-то и скрываете. Скажите! Э... А скольких, я извиняюсь, человек вы сегодня, выражаясь по-нашему, по-интеллигентному, ПРЕССАНУЛИ? Скольких ОПУСТИЛИ на тонну-другую баков? А скольких... э-э... нет-нет, я, естественно, понимаю, что вы этого очень не любите и по мере возможности стараетесь избегать... скольких вы ЗАМОЧИЛИ наглухо?

А вот ближе к вечеру вы вдруг полностью счастливы.

И батюшка местный вам всегда очень рад.

Да и вы никогда не откажите в помощи местному батюшке.

И неведомый мне святой здешнего храма по-отечески ласково благословляет с иконостаса ваш с местным батюшкою духовный союз.

Вот ведь оно как... Ку-ку, Папа!



* * * * *


А где-то часа через два ночной скорый поезд понес меня из этого огромного и бесформенного, словно пролитое тесто, города в славный град святого Петра.

Я кемарил на верхней полке, время от времени рефлекторно проверяя кенгурушку с деньгами.

Ну, что тебе сказать на прощанье, г. Москва? Наверное, нам нужно встречаться пореже. И, наверное, нам, петербуржцам - бедным и больным, лучше не осуждать тебя - такую здоровую и богатую. Ведь в каждом таком суждении (как замечательно выразился один великий москвич) всегда припрятана волосатая гусеница зависти.

И, учитывая все вышеизложенное, я, пожалуй, ограничусь тем, что разложу свои впечатления о тебе на две составляющих.

С одной стороны это - квадратное рыло Папы.

А с другой - очаровательно-некрасивая мордочка незабвенной твоей секретарши: "Independent Media", доброе утро!



* * * * *


Солженицын рассуждает о женщинах, как горожанин о сельском хозяйстве.



* * * * *


Он вылез из чеховского ружья и застрелился из гоголевской шинели.



* * * * *


Россия - страна не столько воюющая, сколько не навоевавшаяся.



* * * * *


Откровенно говоря, меня почти что не раздражает обилие и сверхблагополучие семьи Михалковых. Меня волнует иное: почему совершенно не видно сыновей и внуков Александрова?



* * * * *


И - немного о снах.

Мне часто снится райцентр Большие Посады, в котором провозглашен культ личности Билла Клинтона.

Культ этот возник в городке искони. Ещё на самой-самой заре Перестройки и Гласности, когда Б. Клинтон был простым арканзаским губернатором, главный большепосадский олигарх, владелец семи ларьков и колбасной фабрики господин Бялый любил повторять: "Все они там, в Америке суки да бляди. Но есть там один Клинтон... Билл. Вот этот - за нас".

А когда начался знаменитый сексуальный скандал с М. Левински, в райцентре стихийно возник еще один культ - святой Моники. Культу, правда, одно время пыталась препятствовать старуха Акимовна, публично называвшая св. Монику "бесстыжей", но большепосадский батюшка отец Никодим (впавший, как впоследствии выяснилось, в жесточайшую ересь) провозгласил с амвона догмат о непорочном оральном зачатии, якобы соединившем св. Монику с преподобным Биллом и даже подбил городского художника Лифшица изобразить непорочное это соитие на некой зело богохульной картине, впоследствии вывешенной в фойе кинотеатра "Октябрь".

Нужно ли уточнять, что отец Никодим за такие художества был из лона церкви немедленно изгнан, но разбросанные им семена - увы! - проросли, и сменивший отца Никодима отец Акакий еще долго (и тщетно) боролся с тоталитарными сектами билликианцев и моникийцев и сумел побороть их лишь годы спустя, когда к этой борьбе подключился райуполномоченный ФСБ Бурлюк.



* * * * *


Вот что значит задуматься. Я машинально вышел на "Техноложке".

Но ничего. Подожду.



* * * * *


Кстати, здешний район называется: "Семенцы".

(В честь бывших рот Семеновского полка).

Семенцы - это город контрастов.

С одной стороны - до блеска вылизанный Московский, с другой - какой-нибудь Клинский проспект, выглядящий так, как будто пару минут назад его подвергли прицельной бомбежке. На Московском (по-народному - Путинштрассе) вас могут арестовать за слишком резко вынутую из кармана сигаретную пачку, а на Клинском вы можете, в принципе, не только убить человека, но даже поперчить, зажарить и съесть, и никто не почешется.

Ибо Семенцы - это... (подымитесь выше на два абзаца).



* * * * *


Не угодно ли вам по ним погулять?

Что-что? Не расслышал.

А-а... да вы не любитель трущоб?!

Ну, что ж... вполне законные предпочтения.

Но только - зачем вы тогда пришли к нам в садик? В смысле - зачем распахнули книжку, честно озаглавленную "Записки лузера"? Читали б какую-нибудь... ну, я не знаю... какую-нибудь там "Исповедь олигарха". Или - "Записки любимца дам и личного друга полковника Путина". Вот там бы и было: о Константиновских дворцах, о рублевских коттеджах и о восьмикомнатных отдельных квартирах с видом на Английскую набережную.

А у нас, уж извините, про Семенцы.

Которые, как известно, город контрастов.



* * * * *


...Итак, ежели вы доедете до станции метро "Технологического института", а потом вдруг подымитесь на поверхность, то вы попадете не просто в центр города. Вы попадете на правительственную трассу.

О том, что трасса правительственная, напомнит вам все. Это и подчеркнутая целомудренность торговой рекламы. Это и сторожащие буквально каждую подворотню милиционеры. Это и особая (почти европейская) шелковистость и ровность асфальта.

Короче, в этом районе наш родной Питер напоминает какой-нибудь средней руки восточногерманский город, типа Дрездена или Ляйпцига - маленький, чистенький, экономящий каждую марку. Но... стоит вам свернуть и пройти с десяток шагов и - сразу начнется Рязань да Казань. Лет тридцать не крашеные фасады. Асфальтовые тротуары, доведенные до такого состояния, что поневоле задумываешься: а какая из двух сторон улицы наиболее опасна при артобстреле? Нервно разгуливающие то туда, то сюда местные жители.

Во время этих гуляний большинство из них напряженно решает одну из трех непростых задач: либо как вылечить голову после вчерашнего, либо (для уже подлечившихся) как достигнуть настоящей уверенности в самом себе, либо (для уже достигших) как бы плюнуть на все и загулять по-полной.

Среди озабоченных дневными заботами аборигенов вы обязательно увидите двоих-троих уже достигших блаженства. Они, как правило, лежат на асфальте. Милиция их не трогает. Во-первых, таких, чересчур хорошо отдохнувших граждан, вокруг до хрена, а вытрезвитель - он не резиновый. А, во-вторых (что тоже немаловажно), толку-то с них, как, извините, с племенного козла алиментов. Граждане эти сплошь безработные, штрафов не платят, и - кроме того - подавляющее большинство из них моется в среднем раз в месяц, и трогать их, даже дубинкой, - противно.

Вот и сейчас один такой приобнявший мать-сыру-землю богатырь лежит, похрапывая, возле парикмахерского салона "Велла". Росту в богатыре - ровно полтора метра, а весу - сорок кэге с ботинками. Однако дежурящие неподалеку милиционеры предпочитают с ним не связываться. Дело в том, что во сне богатырю стало так хорошо, что он не выдержал и описался. Судя по всему, достигая блаженства, пил он исключительно пиво и выпил его литров десять - мутный ручей, перегородив тротуар, растекся в изрядную лужу.

Само собой, работа парикмахерского салона парализована. Однако робко выглядывающие из его сияющих недр девчонки-мастерицы оттащить богатыря, ясное дело, не могут, а мужчины-охранника в валютном салоне нет.

Приходиться ждать естественного развития событий.

Проходит минут сорок. И вот - богатырь наконец просыпается. Присаживается на мокрый асфальт. Обводит Клинский проспект мутным взором. Чуть-чуть отодвигается от созданного им искусственного водохранилища. Через пару минут постепенно приходит в себя и начинает испытывать естественную потребность - закурить. К счастью, початая пачка "Примы" была предусмотрительно спрятана в нагрудный карман его смокинга и не пострадала во время неконтролируемого диуреза. Там же лежит и истёрханный коробок спичек.

Богатырь достает удивительно жирненький, едва на четверть початый хабарик. Ловко чиркает спичкой. Со смаком прикуривает.

Минут восемь кайфует.

Потом встает и, подтянув потемневшие сзади штаны, шествует дальше по Клинскому.



* * * * *


Да! Широк.

Широк русский человек.

Я бы сузил.



* * * * *


А вот, наконец, и мой поезд. Войду. Навалюсь спиной на боковую стенку сиденья у самой двери.

Садиться не буду. Осталось всего-то два перегона.

И, да, - возвратившись домой - обязательно запишу вот такую только что пришедшую мне в голову мысль.

Нищета - это не только лохмотья дехканина. Нищета - это еще и переливающиеся алмазы раджи. Кричащая, выставляемая на показ роскошь - малиновая подкладка нищеты.

К чему это я?

Ну, вероятно, к тому, что в Питере есть не одни Семенцы. Есть еще, например, и станция метро "Автово".

Имели удовольствие лицезреть?

И как вам она?

Да-а...

Автово - это Автово.

Автово - это рай. Парадиз. Вот нашего брата-литератора нередко винят в очернительстве.

И - не без оснований.

Я и сам им грешу, но написать хотя бы единое худое слово о станции метро "Автово" - это... это, уж я и не знаю, каким надо быть литературным власовцем.

Лично я могу говорить о ней только стихами. И то, что вы прочитаете ниже, по большому счету - стихи.

Или, ежли по-англицки: poems.





Лир. отступление о ст. метро "Автово"


Покойник-генералиссимус город наш не любил. Неприязнь его была довольно глубинного свойства. Ведь в выстроенной им почти идеальной управленческой пирамиде: столица нашей необъятной Родины - столицы союзных республик - районные центры - деревня Большие Грязи, наш город-герой Ленинград выпирал никому не нужной оглоблей. А любые излишества вождь терпел только в архитектуре.

Итак, покойник-генералиссимус город наш не выносил на дух. Вследствие чего и обделил его шедеврами Большого Стиля 1 . Собственно, за исключением пары чахлых высоток да недостроенного Дома Советов у нас есть лишь один шедевр настоящего, зрелого сталинизма - станция метро Автово.

(Да, станция была выстроена году в 1955. Но спроектирована-то она еще при Хозяине! И я абсолютно уверен, что поперек ее генерального плана мелко начертано пожелтевшей от табака августейшей лапкой: "Быть по сему". Во всяком случае по мысли, по лепке, по замыслу станция сия - стопроцентно сталинская).

И какие же впечатления вызывает у нас она?

Впечатление первое: станция вызывающе не функциональна. Никакой это, братцы, не транспортный узел, а сооружение явно культовое. На эту мысль, как ни странно, наводят выстроенные в эпоху ельцинского волюнтаризма ларьки. Так и тянет взять в руки бич и изгнать торгашей из храма 2 .

Впечатление второе: просто не вериться, что станции чуть более полувека. Одно из двух - либо ее в позапрошлом году открыл Лужков, либо она выстроена пару тысячелетий назад в эпоху фараона Аменхеттепа III. Ведь в граните и мраморе станции явно скрыт языческий бог.

Бог безжалостный, алчный, жестокий.

Это на соседней, облицованной скромным пудожским камнем станции метро "Нарвская" то же языческий бог патриархален и благостен. Это уютный и мирный господь пузатеньких профессоров, полногрудых пионерок, мускулистых пожарников и даже каких-то совсем уже буколических лошадок в ночном. На станции же метро "Автово" оно (божество) пребывает в своей боевой и ощеренной ипостаси. И я попросту вижу, как каждую ночь - сразу же после закрытия станции - к нему подводят козлобородого троцкиста и оно жадно пьет его кровь.

Вот такие впечатления вызывает у меня ст. метро "Автово".



* * * * *


И еще об этой же станции. Человек, проектировавший ее, заботился лишь об одном: чтобы было красиво. Поставив дюжину хрустальных колонн, он понял: недостаточно красиво. И поставил еще две дюжины мраморных. И вышло - великолепно.

Я отнюдь не шучу. Приведите на эту станцию дикаря или ребенка, и они ошалеют от ее красоты и не заметят после нее ни игрушечных завитков Эрмитажа, ни худосочной иглы Петропавловки. Ибо человек, гениально придумавший эту станцию, таки умел делать КРАСИВО.



* * * * *


Ну-с, каково?

Сам знаю, что получилось. Я же вам говорил: будут стихи. А вы мне не верили.

Так я бишь о чем? А... о станции метро Автово. И еще о пресловутых Семеновских ротах. Которые, как всем известно, - город контрастов. Между прочим, еще Семенцы знамениты тем, что здесь расположено продвинутое петербургское издательство "Лимбус".

Найти его просто. Сверните на Владимирский проспект, минуйте растроповичевскую гимназию, увешанную семиметровыми портретами маэстро и самокритичным лозунгом "Слава Славе!", и прямо за ней в таком довольно уютном полуподвальчике вы и отыщите пять или шесть комнаток, гордо именуемых "Лимбусом".

Между прочим, это было первое мое издательство. Именно сюда энное количество лет тому назад, заикаясь от ужаса, я принес только что написанную рукопись свого романа. И там мне через какой-нибудь месяц сказали: "Все. Молодец. Напечатаем. Жди".

А потом подумали-подумали, помурыжили год и - вернули.

И я еще года два кочевал с этой пачкой листов по редакциям, пока наконец не пристроил ее в Москву.

Так о чем бишь я? А, о продвинутом петербургском издательстве "Лимбус"... и о горькой судьбе начинающего литератора... А так же о ничуть не более сладкой судьбе литератора продолжающего. Да, собственно, и - заканчивающего.

Ибо я вам, читатель, признаюсь: в разношерстном строю литераторов труднее всего приходится в - серединке.

Хорошо быть любимцем муз, к которому, отложив недоеденный бутерброд, пулей выскакивает из кабинета главный редактор.

Неплохо быть и известным всем издательствам города величественным седым графоманом, которого все тот же главный редактор отечески похлопывает по плечу и просит не забывать и заходить почаще.

И, пожалуй, хуже всего быть рядовым, не брендовым литератором, которого заскучавший главред, торопливо сунув два пальца, непременно назовет в разговоре "человеком, безусловно, талантливым", а потом - как-то очень вскользь и неясно - пообещает "заключить договорчик": к сентябрю-октябрю, январю-февралю, или, в крайнем случае, к апрелю-маю.

И вот идет такой горемыка-текстослагатель по сырому и темному г. Петербургу и, глотая промозглый питерский ветер (припахивающий, как заметили еще классики, аптекой), яростно бьет себя в грудь и торжественно самому себе обещает раз и навсегда завязать с писаниями, отлично при этом зная, что слова своего не сдержит и бумагу марать не перестанет, и так и убьет свою единственную, данную Богом жизнь, стуча, как дятел, по клавиатуре компьютера.

Ну, а потом (русский ведь человек!) заворачивает с горя в кабак и за какой-нибудь час надравшись в дым, в дарбадан, в лоскутья, начинает на полном серьезе уверять официантку, что это именно он написал роман "Мачо не плачут".



* * * * *


А вот и станция метро "Фрунзенская". Станция эта такая же незнаменитая, как и подаривший ей свое имя первый советский министр обороны. Скажите, а что вы знаете об этом якобы легендарном командарме? Да - ни хрена.

Вот так же и эта станция, чья единственная достопримечательность - Фрунзенский универмаг и та умудрилась сгореть и лет пятнадцать простоять заколоченной.

Второе же здешнее более или менее известное место - расположенный на противоположной стороне Московского пивной бар "Выборг" тоже - по нынешним временам - потерял свое геополитическое значение и я, в общем, не удивлюсь, если там давным-давно торгуют женским нижним бельем или, скажем, столь нежно любимыми простым постсоветским народом сотовыми телефонами.

Ну чем еще знаменито это Богом забытое место? Да, пожалуй, тем, что во дворе местной бани некогда располагался один из немногих пощаженных горбачевским полусухим законом пивных ларьков. До второго такого было верст десять, и ларек задолго до двух часов начинали штурмовать многотысячные толпы страждущих. Помню, как году в восемьдесят пятом я стоял в такой огромной, четырежды опоясывавшей двор и вылезавшей на улицу очереди и от скуки посматривал за одним развлекавшим толпу пожилым алкашом. Помню, как, разговаривая с милиционером, он сперва отдал ему честь, а потом, шутовски схлопотнув лицом (ведь "к пустой голове не прикладывают!"), торопливо прикрыл багровой ладонью лысину. И как благодарно заржала очередь, и как я, разглядывая этого сорокапятилетнего пьяницу, вдруг с каким-то тайным страхом прикинул, что где-нибудь лет через пятнадцать-двадцать тоже стану таким.

Если не брошу пить.

Что ж, двадцать лет уже минуло. Пить я практически бросил. В алкаши не качусь. В добровольные шуты - тем более. Чему, если честно, не так уж и радуюсь.

Ведь в самой глубине души мне бы хотелось отведать и той судьбы: скатиться на самое дно, покупать в аптеках настойку боярышника, похмеляться по утрам огуречным лосьоном, вконец сгубить свою жизнь, а потом об этом о всем написать. А после переменить участь и прожить еще одну жизнь - жизнь завсегдатая светских салонов, никогда не имеющего ни гроша, но ежедневно пьющего "Henessy".

А потом написать и про это.

А потом... а потом неожиданно вспомнить, что жизнь у человека может быть только одна. Приходиться выбирать. И что я уже выбрал.

Мне придется провести остаток жизни прикованным к письменному столу, стуча, как дятел, по клавиатуре компьютера.



* * * * *


Праздник войны и труда.



* * * * *


Опера Даргомыжского "Ай лав ю, май тэйбл".



* * * * *


Картина Репина "Приплыли".



* * * * *


Символом советской империи для меня навсегда осталось лицо Ю. Гагарина.

Этого человека живым я не помню. Я помню его лишь в гробу.

Смерть Гагарина - одно из самых первых моих воспоминаний. Помню траурные флажки на трамваях, помню море черно-белых цветов в телевизоре, помню всеобщую зависть к летчику Серегину, так удачно разбившемуся на пару с национальным героем и потому на халяву оказавшемуся в Кремлевской стене, помню охватившее меня недоумение, когда полгода спустя умер Корней Чуковский, а никаких таких траурных флагов в нашем городе не было.

Собственно, смерть Гагарина - это первая моя смерть.



* * * * *


Меня наебли на четыре рубли.



* * * * *


Непременный участник веселых драк и дружеских поножовщин.



* * * * *


По-советски плохие зубы.



* * * * *


Встретились как-то Николай Гаврилович Чернышевский и Виктор Степанович Черномырдин.

- Что делать? - тревожно спросил Николай Гаврилович Чернышевский.

- А ни х... не делать, - спокойно ответил Виктор Степанович Черномырдин.



* * * * *


Да... Я здесь вдруг подумал, что за всю мою жизнь мне еще ни разу не попадался человек, не считавший себя и двух-трех ближайших друзей элитой, а все прочее человечество - быдлом.

Мои знакомые из секции бодибилдинга презирают всех прочих братьев по полу - карикатурных пузатиков, уткнувшихся носом в телевизор, спокойным презрением настоящих мужчин к ненастоящим мужчинам.

Мои друзья-бизнесмены презирают всех, зарабатывающих в месяц меньше трех тысяч долларов и обидно зовут их "совками".

Мои полупризнанные друзья-литераторы презирают всех признанных литераторов за конформизм, всех непризнанных - за бездарность, а ничего не пишущих обывателей - за полное равнодушие к изящной словесности.

Все сидевшие в тюрьме презирают не сидевших в тюрьме.

Все служившие в армии презирают не служивших в армии.

Рабочий класс презирает интеллигенцию.

Интеллигенция презирает рабочий класс.

И рабочий класс и интеллигенция вместе дружно ненавидят разворовавших страну олигархов, символом коих для них является владелец ближайшего ларька Тигран Израилевич.

Владелец коммерческого ларька Тигран Израилевич искренне презирает всех сидящих у него на шее нищих бюджетников, предпочитающих сдохнуть с голоду, нежели ударить палец о палец.

Ошивающийся близ ларьков участковый Илья вообще презирает всех не носящих погоны граждан, и даже местный, страшный, сплошь покрытый темно-лиловыми лишаями бомж со странным прозвищем Петя-Вася тоже всю кишащую вокруг него мелкоту неизвестно за что, а - презирает.

Вот такая у нас страна, ребята...



* * * * *


Почему бездарны фильмы Бондарчука, почему безвкусен гамбургер, почему так уродливы здания, возведенные под надсмотром Лужкова?

Почему настоящий успех почти всегда - некрасив?

Никто не знает.



* * * * *


А вот и конечная станция. Но на одну историю у нас еще времени хватит.



* * * * *


По-настоящему богат я был в жизни только однажды. Мне было тогда семь с половиной лет. Я разбогател ровно в десять утра, а где-то к половине двенадцатого окончательно разорился.

Все началось с того, что в самом центре двора появился очень большой и не очень знакомый мне мальчик. Обойдя наш чахоточный сквер, он направился прямиком ко мне. Мальчик что-то сжимал в руках. При ближайшем рассмотрении это что-то оказалось здоровенной железной банкой.

- Что там у тебя? - спросил я его. - Гвозди?

(В точно такой же красивой железной банке из под бразильского кофе мой дядя держал набор сапожных гвоздей).

- А вот и не гвозди, - презрительно хмыкнул мальчик. - Сам ты - гвозди! У меня там ... вот ...

Он бережно приоткрыл банку и, не дыша, протянул ее мне.

По белому круглому днищу банки ползало больше десятка блестящих и черных жуков.

- Это еще что! - все так же чуть-чуть снисходительно продолжил малознакомый пацан. - У меня еще есть жук-плавунец и жук-носорог.

И он достал из кармана штанов еще одну плоскую баночку: в ней ползали жук-плавунец и темно-агатовый жук-носорог.

- Можно потрогать? - спросил его я. - Ну, Сла-авик ... Ну, ра-азик ... Ну, можно?

- Ну, трогай, хер-то с тобой.

И я благоговейно потрогал пальцем острый, как шильце, рог.

(Темно-агатовый, неправдоподобно большой, о, Боже, как этот жук был прекрасен!)

- Откуда знаешь, что я - Славик? - подозрительно спросил меня владелец жуков.

- Тебя все знают, - подхалимски ответил я и снова чуть укололся пальцем об острый, словно иголка, рог. - Тебя все-все знают. Тебя зовут Славик, ты с заднего двора и твой папка пьет.

- Точно, - согласился польщенный Славик, - мой папка алкаш.

И здесь он сморозил нечто совсем несуразное:

- А хочешь... продам?

- Что?

- Жуков.

- Все-е-ех?!!

- Ну, да. Всех.

- За сколько?

- За рубель.

Я рос в небогатой семье и денег мне не давали. И я даже не очень-то твердо знал, много это или же мало - "рубель". Но я был твердо уверен в одном: мне его не дадут. Так что с мечтой о жуках приходилось расстаться.

Я повернулся к жукам спиной, горько-горько вздохнул и ... и здесь вдруг увидел его.

Рубель.

Он лежал вверх гербом на черной земле газона. Не веря своему счастью, я быстро-быстро его поднял, перевернул и увидел бесконечно любимый профиль вождя.

Точно.

Рубель.

- На!

Я протянул его Славику.

Славик как-то странно замялся

(Он явно подумывал, как бы просто отнять его у меня).

Итак, Славик как-то странно замялся, нехорошо кашлянул и ... и здесь вдоль двора своей шикарной матросской походочкой прохилял Павлик Перебаскин.

Славик (он был не из нашего дома) снова чуть-чуть стушевался. Соотношение сил резко изменилось.

Это раз.

А во-вторых, сверкать юбилейным рублем при Павлике мог только законченный идиот. Славик ловко спрятал монетку за щеку и произнес:

- Вадно.

После чего торопливо всучил мне обе банки и осторожно, бочком-бочком-бочком прошмыгнул мимо вальяжно развалившегося на садовой скамейке Павлика.

Так, благодаря хулигану Павке, я стал обладателем сказочного богатства. Радость моя была безмерна. Ни один человек старше двенадцати лет никогда не сумеет понять масштаб этой радости.

Радость моя была двоякой: это была радость обладания дорогой дефицитной вещью и радость диктатора крохотного народца. Когда я был простым обладателем, то два продолговатых клопа-пожарника равнялись для меня двум комодам красного дерева (голубая мечта моей бабушки), а гордо плававший в отдельной стеклянной банке жук-плавунец был вещью куда как более ценной и, пожалуй, тянул на трехкамерный холодильник - вещь, о которой бабушка и мечтать не смела, и наяву которой владел лишь самый богатый из наших родственников - инспектор горторга дядя Жора.

Ну, а что касается темно-агатового жука-носорога, то он являл собой ценность уже совершенно немыслимую... ну... что-то вроде цветного (sic!) телевизора или трехкомнатной отдельной квартиры, коих живьем я, естественно, ни разу не видел и знал лишь из подробных бабушкиных рассказов о жизни засекреченных академиков и популярных киноактеров.

Ну, а когда жуки начинали казаться мне населением или, лучше сказать, войском - тогда клопы-пожарники моментально превращались в служак-майоров, жук-плавунец - в гроссадмирала Денница, рядовые жуки - в царицу полей пехоту, ну, а жук-носорог становился, естественно, маршалом-генералиссимусом-наполеоном.

А когда - полчаса спустя - мне вдруг приходила охота переместиться в древность, клопы становились пращниками, рядовые жуки - тяжеловооруженными гоплитами, гроссадмирал - тысячевесельной триерой, а жук-носорог превращался во всамомделишного носорога, на котором восседал я - Владыка Вселенной.

Часа через два (мне и сейчас неприятно писать об этом) моя цезарианская дурь зашла так далеко, что я решил казнить за трусость двух самых невзрачных жуков-обозников. В самом начале казни я еще соблюдал какую-то видимость законности и старался честно выполнить свой собственный приговор: "усекновение капуты", - но, когда после первого же тычка булавкой из под хрупкого черного панциря брызнула жирная белая лимфа, я тут же осатанел вконец и стал вонзать острие куда ни попадя...

..........................................................................................

...Как и все тираны и деспоты, я погорел на любви к реформам. Я решил облегчить жизнь своего народца и устроил ему в обувной коробке прогулочный дворик. Главное, что стенки в коробке были очень высокие: будучи под присмотром, ни одна жучинная сволочь не могла проползти в высоту даже трети картонного ограждения. Все положенные ему пятнадцать минут мой народ гулял чинно-спокойно: гроссадмирал смешно волочил свои длинные красные ноги, жук-носорог потешно скворчал, будучи взятым на руки, остальное жучинное простонародье бестолково шарахалось из стороны в стороны, тщетно ища тени. А потом меня срочно вызвала бабушка.

И, когда я вернулся...

..........................................................................................

В КОРОБКЕ НИКОГО НЕ БЫЛО.

Жуков не было рядом, на подоконнике. Их не было в пыльной щели за батареей. Их не было в дальнем углу, за секретером. Все они, даже неповоротливый гроссадмирал, куда-то исчезли.

Горе мое описывать бесполезно.

Это было горе сверженного диктатора.

Это было горе брошенного любовника.

Горе хозяйки, расколотившей любимый сервиз.

Горе вконец разорившегося бизнесмена.



* * * * *


С тех пор прошло лет тридцать-сорок. Моя, протекавшая после этих событий жизнь не была ни особенно удачливой, ни особенно несчастливой.

Были люди, до смерти мне завидовавшие. Были люди, искренне считавшие меня недотепой.

Короче, это была самая что ни на есть обычная жизнь. Но я твердо знаю одно: ни такого космического везения, ни такой сногсшибательной катастрофы в ней больше не было и не будет.



    ПРИМЕЧАНИЯ

     1  При нынешнем руководстве этот недостаток Санкт-Петербурга будет, судя по всему, исправлен.
     2  Здесь тоже многое переменилось к лучшему.



© Михаил Метс, 2005-2024.
© Сетевая Словесность, 2005-2024.





Прейскурант салонов Киева - цены на прокат костюмов.

mi-parti.com.ua

ОБЪЯВЛЕНИЯ
Словесность