Сбивая пыль, не чувствуя подвоха,
несётся август между городов.
До следующих выдоха и вдоха,
пока в просветы пенных облаков,
растягивая лето, смотрят люди
и, опрокинув головы назад,
по дереву стучат:
– Зимы не будет!
Ну, разве только лёгкий листопад.
И шепчутся, и молятся, как дома,
не веруя в осенний беспредел;
где времени ушедшего симптомы
никто в себе самом не разглядел.
Смотрящий в небо видит нотный стан,
сидящих птиц и музыку на ветках;
натянут провод (медный диверсант)
над тротуаром.
Камешком старлетка
прицелится и кинет в молоко,
белеющую пену меж деревьев...
Спасибо, что сегодня далеко
унылое дождливое кочевье,
и солнечные падают лучи
на плечи для горячих поцелуев.
Мы, как мотив, когда-то отзвучим
и растворимся в звуках "аллилуйя".
Пусть до небес над тихой головой
всего лишь жизнь, предельная до часа;
трамвай бежит по строгой кольцевой,
и пёс за ним хромает седовласый.
Проведёшь ладонью – к небу
тянет голову пшеница.
Если много будет хлеба –
значит, девочка родится.
Если дождь – родится мальчик,
льнёт к ногам подол на платье.
Если любишь – всё без фальши!
Вышиваешь чепчик гладью.
А внутри тебя водица
напевает втихомолку:
– Знаю, брови и ресницы
будут, как у Ярополка.
Янтарный дворик, патио, цветы;
заходишь ты – изнежен, обезвожен.
Бросаешь взгляд на стулья, где коты
устроились лениво.
Непреложен
синопсис описательных картин:
вот шаткий столик с парой табуретов,
морковный сок в графине (каротин),
во имя и во здравие воспетый.
А что же ты, мой дивный Гераклит,
уставший от полуденного солнца?
В пастозной дымке бликами размыт
неявный контур бритого чухонца.
Садись в шезлонг и, ноги протянув,
прости меня за слог витиеватый,
где с языка снимает стеклодув
осеннее, как модный литератор.
Склонённые деревья – божий храм,
и птицы, словно ангелы на ветках.
Я чувствую, что их певучим ртам
ни музыки не жалко, ни подсветки,
которая нисходит с высоты
на нашу землю горестных пророчеств.
На улицах, почти полупустых,
где жмутся безымянные, без отчеств
озябшие дома, чуть слышен звон
стремящихся из клювов птичьих песен,
и кажется мне –
город удивлён,
что до сих пор живой он с небом вместе.
В осеннем голосе дождей
есть неразборчивые ноты.
И чем погода холодней,
тем беспокойнее длинноты
стучащих клавиш и воды,
летящей вниз с особой силой,
где перебежчики дрозды
взлетают над землёй остылой.
Так птицелов сгоняет их
с ладоней медленного сада,
пичужий щебет приутих
перед готовящимся спадом
листвы, стремящейся к корням,
священнодействуя покорно...
Ссыпает прах по сторонам,
с высот небесных и соборных
на бесприютный божий скит
унылый ставленник простуды,
где мокнуть саду предстоит
и горевать без птичьих дудок.
Прошу, настрой на мирный лад,
на материнский зов и сына.
В глубоком сне заговорят
те, кто на стылом тракте сгинул.
Закопан в снег лежащий на
просторах сумрачной долины.
О, если б только ночь смогла
их вспомнить всех.
Горчит полынью
язык – мой враг и божий дар,
и нет покоя с этой мукой
среди бесчисленных казарм
и убывающего звука.
2
Вот зонтик падает в Неву,
а ты стоишь и в жизнь не веришь,
ворона шепчет:
– Подниму.
А у воды песчаный берег,
нет, вру – там камень и гранит,
бывает, что гуляют дети
и Бог, который нас хранит,
чей взгляд так сокровенно светел,
как богомола и сверчка,
как лица наши на рассвете,
и смерть стекает свысока,
но, я надеюсь, с ней не встречусь.
В моём саду рябина на сносях,
её плодам пора бы примоститься.
Но, путаясь в осенних волосах,
она на пару с суетливой птицей
растягивает хмурые часы
до первого морозного блаженства;
и кажется, возьми сейчас, рассыпь –
садовое возропщет духовенство.
Здесь ягоде налиться каждой – срок,
с горчинкой, пусть и лёгкой, всем на радость:
дрозды и свиристели на зубок
рябиновую снимут с веток сладость.
Искусство быть,
ложиться на суглинок,
на воду, отплывающую в сны;
лавировать меж тысячью снежинок,
слетающих с высот за полцены.
Не ждать простуды,
света,
чёрной мессы,
мессии в лодке и мессии без,
челночниц нововетхого замеса
эпохи всеобъемлющих чудес.
Скрестить смиренно руки на грудине,
смотреть на птицу,
слушать голоса
и костью встать в небесной горловине,
остыв с водой всего за полчаса.
Пройти дворами торопливо
так, словно ты судьбой ведом,
где только изредка – крапива
да подорожник под углом
каким-то чудом притулился
среди колодезных Помпей...
Туманный морок расступился,
сквозных достигнув плоскостей,
и сгинул напрочь вместе с дымом,
вдали забрезжил тусклый свет.
И стало явственно и зримо
виденье прожитое лет!
И одиночество, и страхи –
боязнь ступить не с той ноги,
но ты, одёрнув край рубахи,
себя напутствуешь:
– Беги!
