Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность



        VERBA  ET  VOCES



          АНТАЛОГИЧЕСКОЕ

          1.

          Что произвол сильнее жизни,
          и мы читали где-то, Мнаседика,
          но взглядывая в глаза твои, девушка,
          птичьим зëрнышком лечу я,
          чтоб жизни сильней произвол
          сладкозвучно лабать на кифаре;
          голый мне Марсий стократ милее, чем Аполлон,
          и пред Арахны трудом не раз я челоб склоняла,
          что ж, Мнаседика, так вдруг высохли губы твои,
          как степь, как Великий Каньон
          на картине Дэвида Хокни,
          как путешествие к центру земли.
          Вряд ли удастся теперь их утолить, Мнаседика,
          даже если с небес новый хлынет потоп.
          Наслаждаться произволом,
          перебирать звон пустых украшений,
          розовых камушков стук, страшные тайны свободы.



          2.

          Мнаседика, мы жалуем поиск формальный
          лишь отчасти, довольно маленькой, впрочем,
          о своëм не плачем печально,
          так чего ж мы, милая, хочем?
          Написать бы закат идеальный,
          ну нормальный закат, не мгновенье
          обессмертить, закатик нормальный,
          ежедневно бывает, но зренье
          им не может напиться, и всякий
          новый вечер есть древняя жажда,
          так бывает всегда, не однажды,
          вот поди ж ты, как ново творенье!
          Вот такая должна быть и строчка,
          или даже стихотворенье,
          в общем, аленький это цветочек:
          так подумать - нет проще цветочка,
          а искать его - связано с риском.



          3.

          Златокудрая, ты вечор спросила:
          "Полигимнии что милее - звуки
          или элемент визуальный?"
          Что Эрота дети простанородны,
          говорят на площадях профаны,
          что ни Фидия, ни Швиттерса не могут
          понять совершенно.
          Огради тебя бабушка Мнемозина
          от такого спросу нормандской рифмой
          Бëрнсу приятной.
          Избегай, Мнаседика, спору пустого
          о московской да питерской школе слова,
          посмотри, твоя голова
          совершенством черт превосходит Лотто,
          голосом ты Каллас заткнëшь за пояс,
          а умом на Боткина тянешь едва.






          * * *

          Я и сам себя не сужу, где уж мне,
          только камю себе семь лет на плечах,
          не вполне удобно стоять в огне,
          но от этого только огонь в очах
          километрами киноплëнки, нас
          было столько, что стоит устроить футбольный матч,
          но все горит вселенная освобождëнных масс
          и в любую паузу слышен хрустальный плач,
          потому что кому - культура, кому - с зарëй
          только труд беспробудный да в перспективе - Нил,
          только сердце знает, так спой, басаната, спой,
          по цене какой ты сердце это купил.






          * * *

          Знавший язык, как трава - земляную соль,
          за что учитель честно поставит "тройку",
          за что мне горло готовит только сырую боль,
          ангину по Пастернаку, таблетки, койку?
          Учитель, нелюдь, угрюмый деспот, покой
          недостижим, как смерть, покуда на расстояньи,
          во времени, обезумевшею рукой
          я повторяю молча свои признанья,
          что муза плача жаждет выпить до дна
          из ясных глаз всю жизнь до последней скуки,
          но только зря опять протягивает она
          свои сухие и голубые руки!
          Забрало, щит, что там полагалось, с чем
          связались, знали, переплетясь корнями
          и суффиксами, хоть бы спросить, зачем
          у дездемон и птиц, зависших насмерть над пнями.






          ПАЛИМПСЕСТ

              В. В.
          1.

          Как будто я летела,
          как молния в пыли,
          перемещая тело
          по клавишам земли...
          Ахматовские звуки,
          изысканная речь:
          весëлой нет науки,
          как ветром полем течь,
          чтоб тело звонкой пылью
          расчерчивало путь,
          касаньям эспадрильи
          мешая отдохнуть,
          а кровь кипела в горле,
          и розовой волной
          смело не с этих пор ли
          то, что считалось мной?
          Служи, служи, служитель,
          беги быстрее ног,
          высоковольтный житель
          дорог.



          2.

          Как люблю, как любила глядеть я
          во весь рост - от виска до виска -
          как является что-то третье
          из берроузовского куска.
          Из бессмысленного блаженства
          вместе сдвинуть странное - вдруг
          неизвестное совершенство
          и привычный птичий испуг.

          То ли весть из иной отчизны,
          то ли просто игра задарма,
          развивается череп от жизни,
          но и жизнь от него без ума:
          своего здесь нет, ни чужого,
          так - анархия во весь рост...
          Нет такого нового слова,
          чтобы не было старше звëзд.






          * * *

          Мне - им писать? Да ты сошла с ума.
          Мне их просить? Пред ними унижаться?
          Нет. Нет, я вовсе не себя ценю -
          меня такому в школе не учили.
          Меня незримому учили братству.
          Меня научной честности учили.
          Учили мыслить. Разве изменю?
          Выходит, что приходится сражаться,
          какой ни есть, Арджуна.






          * * *

          Когда от мира отколот кусок,
          я в эфире пасу - тень.
          Одна из моих голов полегла,
          а другая всë напевала:
          "Ах, дребедень, тили-день, тили-день,
          налево - темь, а направо - мгла,
          а прямо такая, как Сфинкс, легла,
          что на это трëх жизней мало."

          "Пророй поглубже, там рой теней,
          порой и ведений рой,
          признай меня, я закопан в ней,
          но я же живой, открой!"
          И я отрываю, похоже, рот,
          и ажно к стопам легла
          волна; по-прежнему, справа - мгла,
          но слева уже - живот!
          И вот фиг, не отдам, ни за что, хоть режь,
          и режет, и жжëт, и вот -
          волна вступает на побережье,
          как кровь, молоко и мëд.






          * * *

          Перебитым кряжем хребет - не плачь.
          Мы сами себе коней и жокей.
          Если в руку возьму - будешь скрипеть, скрипач,
          если лютней завоешь - сжимаю ещë сильней.
          Радуйся! Как я ни устала - благодарила:
          сухие срубы - видела - весной процвели - салат!
          Музыка из листвы вспенивалась, бурлила,
          говорила: мы все - одно, никто здесь не виноват.
          Обрушилось - никому
          не видное, словно падал с горки
          и ловил на лету снег; возьму, подниму,
          обниму тихонько, посажу на закорки
          и пронесу квартал через страшную тьму.
          Смешок, гугнивый и хитрый - впредь
          не забывай, чтобы - нотой выше -
          как захочется до конца помереть -
          надо, чтоб небо бросилось с крыши!
          Радуйся! Не уговаривать я пришла
          за сто вëрст хлебать лаптем зелëный
          твой лепет, и чтобы Венера в небо взошла
          и зашлась в ушах колокольным звоном.






          * * *

          Были часы и говорок английский - вне сознания:
          я ничего не смог, не успел, не знал, оказалось близко
          прочь бежать со всех неуëмных ног
          из-под пьяного неба, коее накалилось низко,
          говорили мне, что, как купол, вспух потолок
          и зверëнком кожа у стула - чуть-чуть потискай,
          чтобы белкой вытек из глаз белок,
          чтоб лопнули вещи, натянутые звонко,
          думавшие, что можно ещë успеть,
          если только взяться за дело тонко,
          если только тонко в ночи звенеть,
          что душа была подвижней ребëнка,
          но любила только любить и петь.






          * * *
                        Е. Г.

          А я думал, что был для тебя, как парад планет,
          как ты для меня, говорил, а вот мой, мол, друг,
          думая в точности говорение, но ведь нет,
          и это нет собралось меня вокруг,
          а суперэго рад, что я заслужил.

          Я служил немало и не мечом
          и слуги были моих целых три:
          на "л", которой даже смерть нипочëм,
          на "н", в отсутствии часто, довольно ныл,
          что, мол, по Нилу сплыло, на "в" - смотри:

          вот нечто меня сравнивало с землëй,
          а я живее неба держу пари
          и Останкинскую перешибу соплëй,
          и господ моих быдло по счëту три.

          Почему же ты всë забыл? Ну, инако плыл
          целый век, что я земного шара делался князь,
          ты забыл, как, ладно уж, диск крутил, подвредил.
          И теперь есть почта. Электронная. И нет связь.






          * * *
            C'est dans une de ces cages vides
            que j'entendis la plus intense
            criaillerie de perruches de ma vie.
                  H.Michaux

          Что, брат попугай,
          тошно?

          Невозможно
          превратить вольеру в рай?
          В юный красками и светом дивный край,
          где - играй
          целый день неосторожно,
          хоть вообще не умирай!

          Слышишь дудочку тоски
          у реки?

          Экзистенцию заставил,
          сняв тугие башмаки,
          бегать без веронских правил,
          точно жечь черновики.

          Как на репинский простор -
          ну хитëр! -
          вывел триста шестьдесят -
          кругозор -
          как дивизию орлят,
          сорок ласковых сестëр,
          пусть летят себе, летят...
          Знаешь, братец, это вздор.
          Это точно запретят.

          Флорентиец голубей,
          воробей
          твой поделит скудный ужин...
          Рай твой никому не нужен,
          пей,
          бей в него, как Дориан Грей,
          чтоб у Лесбии твоей
          мëртвых парочка жемчужин
          выкатилась из ушей.

          Посетители уйдут.
          Рядом - пруд,
          ручеëк журчит и вьëтся,
          и вздыхает, и смеëтся,
          совершив свой тяжкий труд...
          Это-то не отберут?
          Отберут.

          Изумруд,
          изумрудная марина,
          всë вода, что не трясина,
          как Башляр писал, - поют,
          мол, не блуд,
          мол ни дудочка, ни глина,
          ни тростник, ни сосуд, ни доколе, Катилина...

          Помнишь, где он, твой уют?

          Ну-ка, птица, отвечай,
          попугай,
          как дела, да хорошо ли
          есть в неволе, пить в неволе,
          спать в неволе, умирать в неволе
          особенно бы не хотелось.






          КОЛОМБА

          Твоя профессия завидная,
          Коломба, ласточка моя,
          специальность мирная, безвидная,
          возраста небытия,
          для знающих, над открытой
          могилой поднимая вой,
          что лишь тот бывает убитый,
          кто прежде бывал живой.

          Покуда не перевелись ещë
          ни нефть, ни тротил, ни свинец,
          и человек, отчасти мыслящий,
          другому мыслит свой конец,
          есть футуризм как наука,
          как стреляться всерьëз,
          чтоб небо, старая сука,
          поджимало хвост.

          И в самолëте или в танке ли
          лишь, знай, вколачивай сполна
          свой гвоздь. Стохастический ангел
          не спросит "моя вина".

          Мы выйдем в плакальщицы видные,
          голубка-молодость моя,
          тихие, непостыдные,
          ждут нас края,
          ведь с краю, не выбирая
          между редькой и пленом
          египетским, - умирает
          время.






          * * *
                В. К.

          Античный друг теряет чешую,
          его фигуры в тишине растений
          притаились без света, ни тени,
          лепят воздух, который я пью.
          Всë то, в прошлом - лежит на листе
          переломанною и сладкой
          формой каменною, загадкой,
          где закон расположен, ну где,
          непреложный, как линия эта,
          вся распахнутая на себя,
          скорбный вызов без тени, ни света,
          охрой жëлтясь, лазурь голубя.
          Как вино не сливается с маслом,
          отпадают эпохи с холста,
          так что, жизнь, ты ещë не погасла,
          но уже оказалась не та.
          Как воздух застревает, застывает,
          как мëд, чтоб сохранить на донце красоты,
          как страшно так, что красота бывает
          и каменеют милые черты.






          АННЕНСКИЙ СОНЕТ

          В просветы бледные сквозя,
          вдруг защемит между словами
          такое, что сказать нельзя,
          но что как раз случится с вами.

          Воронка щерится, грозя,
          вас тащит, как к развязке в драме,
          и оступается, скользя,
          в ту точку, где уже вы сами,

          как бомба вспарывает ночь,
          никак не сможете не мочь,
          как азбука, вам это ясно,

          и что по выходе из лир
          останется щербатый мир,
          сужающийся, чтоб угаснуть.






          * * *

          Я хочу бежать, Владимир и Анналена,
          от истории Кальдерона, которая больно снится
          что-то долго; и принц, в уме по колено,
          настаивает в стакане с ядом ресницы.

          Полюбить сравнение следует хоть за честность,
          чуждую наглой метафоре "это - то",
          если вообще хоть в грош
          воспринимать словесность,
          подающую Вожеватову кожаное пальто.

          Лучше бежать, чем всемером караулить лавку.
          Семеро - против всех, потому что нельзя же - за,
          тут как король, потерявший в стогу булавку,
          человек, принявший обличье зла.

          Тип, по Дарвину, показавший прочность,
          ловкость, хитрость, гибкость мозга, хребта,
          вкус к современности, некоторую барочность,
          некоторую гертрудность в области рта...

          Из министерства правды поступила заявка,
          и доложили тут же жизнелюбые инженера,
          что, дескать, так и есть, пропала в стогу булавка,
          но король не искал, пива попив с утра,

          так что это безвредно -
          сажать предикаты в грядку,
          думая, может, поможет сделать солëной соль.
          Некуда здесь бежать. Я брюзжу для порядку.
          Ну а ною - от боли. Осталась, знаете, боль.






          * * *
              И станут называть тебя старухой,
              тогда - что скажешь ты?
                      А.Пушкин

          Тогда? Начну на зеркало пенять,
          тем более, что издавна кривое,
          слепое, суетное, разве мною
          вообще пристало это называть?
          Но что они мне скажут! - и сейчас
          о доброй славе я пекусь немного,
          она вам изменяет каждый час,
          сравнить, так дева неги - недотрога;
          и в самом лучшем случае - стяжать
          покой пышноукрашенной гробницы!
          Пусть ручки косметички в кабинете
          для незабвенных так готовят лица!
          Нет, там, где фараонов вся страна,
          надеяться возможно лишь на ветер!!
          Что в том тебе, покойный, если дети
          зубрить забудут наши имена?
          А то, что движет солнца и светила,
          когда мы с ним останемся вдвоëм,
          мне разъяснит, какая скрыта сила
          в неповторимом имени моëм.
          Недолговечен памятник, увы,
          и в этом верен он оригиналу,
          и в этом ветер он для головы,
          в которой мысли много, чувства мало!
          На суд потомков, диких злых детей,
          что выше нас, сколь мы Декарта выше -
          что чужды наших бедных злых страстей,
          я не пойду, ужель я вправду слышу,
          как спрашивают, так, совсем без сердца:
          "Который год тебе?" - "Осьмнадцать лет,
          из них я тридцать лет готовлюсь к смерти,
          но безуспешно, ибо смерти нет."






          * * *
              Я с простëртою рукой
              Пролетел в умов покой.
                  В.Хлебников

          Что же, кузнечик,
          кем выдернутый из плетня,
          грузно, как в тело речи,
          осыпавшийся в меня,
          знает, какая тайна
          окутывает облака?
          оказывается случайно,
          что вот это - моя рука.

          Когда на кромке ли дня
          подскакивающий кузнечик
          тронется выше звëзд -
          затрепещут леса -
          тогда саранча, подобная взвизгивающей картечи,
          заполонит собою смеющиеся небеса -

          правда, что длиться лень, и наступит ли вечер,
          и для чего и жить какие-то полчаса.

          Всë же, зелëный, да, удача мчится нечаянно,
          чем отчасти объясняется, как отчаянно глубока:
          как в предчувствии дня необратимость речи,
          в небе еë следит млечная полоса.






          * * *
              Tu donnera ce qu'on ne peut te prendre
              en ajoutant ce qui te fut volé.
                      R.Sabatier

          Не ходи за мною не стой стеной
          ничего у меня здесь нет
          а когда откроется шар земной
          поглядит не тебя в просвет
          и тогда финикийского льда слюда
          ассирийский крылатый бык
          вдруг проступят через года тогда
          почувствуешь что крик
          и тогда как бельмо не глазу вода
          и неточности дикий вол
          соберутся вокруг тебя вспять когда
          почувствуешь что ушëл
          и тогда финикийского льда эмаль
          и бесполости рысий жар
          проступят сквозь годы и тогда
          почувствуешь что не жаль
          это розовый ветер смеясь принëс
          перепуганный дикий стиль
          или следует глаз направлять взасос
          но не вглубь а скорее вширь
          в общем тело хозяйское дëргать мрак
          за усы или как ещë
          и узнать как крошился его табак
          как увидеть через плечо
          звук чудесный песчинок летящих ниц
          постороннюю чью-то страсть
          неотрывным взглядом из-под ресниц
          прицеливающуюся в пасть
          так как крепость оставленная врагу
          как астматик так на бегу
          как наяды губы знающие что лгу
          упорствующие - могу
          ты ушëл и не чувствуя ничего
          кроме сильного ветра вспять
          так как не было у меня ничего
          и нечего с меня взять






          * * *
              Мы не рабы любви нашей к родине,
              как не рабы ни в чем.
                      А.Герцен

          1.

          Мы не рабы, рамы не мыли,
          рама грязная третий год,
          Кришна, сгибаясь под слоем пыли,
          на плакате Арджуну ждет.
          Что же, сражаться? Последний воин,
          оторопев, открывает рот -
          вот - недеяние? Я спокоен.
          Как? Хоть на веки пыль наметет.

          Будущность видится настоящей,
          подлинной, длинной, как рожный цеп;
          неужели же даже пес лядащий
          видит больше, ужели же я столь слеп?
          Поднимите мне веки, слепые силы
          будущего - заждалась ножа
          ржавчина, мы ли тогда просили
          будущего, чтоб не ела ржа
          и братки не подкапывали - о, всюду
          липкий тлен:
          либо он - либо я, либо я не буду,
          либо он не позволит мне встать с колен,
          чтобы гордо веять, как буревестник,
          или, в крыльях путаясь, альботрос,
          но, позвольте спросить, любезный ровесник,
          вызывали ли вас... простите вопрос.
          Мы не рыбы, революционно-золотые,
          дама в очереди крайняя, за стеклом
          гофманским; множества "мы" пустые
          были, будут, бывали были,
          выи гнули - свобода - гнëм.



          2.

          Мы не рабы, рамы не мыли,
          рама грязная третий год,
          Кришна, сгибаясь под слоем пыли
          на плакате, Арджуну ждет.
          Что же, сражаться? Последний воин,
          оторопев, открывает рот -
          вот - недеяние? Я спокоен.
          Как? Хоть на веки пыль наметет.

          Заинька, замысла нет грибного
          дождичка - подставляй, хоть плачь
          синей слезой, если будем дома,
          то по случайности, не иначе,
          в доме мраморном, цвета не помню, прочный,
          строил Нуф-Нуф, архитектор - Джек,
          чистый, честный и не барочный,
          выстроен, кажется, что навек,
          точно горы, да нет, неточно,
          учеников там воды проточной
          столько, как в океане рек.
          В небе дом, потому что в небе -
          дома, карась, где прохлада, да,
          синяя, и тебе, тебе бы
          только б одно помогло - туда,
          только вообще не думай о хлебе.
          мыле. тряпках. хлорка. вода.

          От динамических медитаций
          будет и вечно всходить, как встарь,
          в белое пламя сухих акаций
          ногу вскидывая - фонарь,
          на котором повеситься бы нехудо,
          как большевик или даже жид,
          то есть, простите, поэт. Посуду,
          Пригов, не портите, пусть лежит.






          * * *

          Услышишь - не скажу, даже в рассветном мрении,
          что возле глаз держу, всегда в раскрытом зрении,
          в распахнутом и - намертво приваренным к виску
          тысячелетним каменным куском свою тоску.
          Ревущими, необъятными, не знающими сна
          зигзагами и пятнами на дне глазного дна -
          объекта трансцендентного потомок непрямой,
          букетами и лентами преследует меня.
          Как фейерверк в провинции горит он, не совру,
          как лица, лица, лица
          и как я не весь умру.
          Не спи, вставай, кудрявая, уже с утра сквозняк,
          и прямо в руку правую - тревожная возня,
          то катарсис, не мыло то и не воды ушат:
          нас на челне и было-то - четырнадцать мышат.




          Оглавление



          © Кароль К., 2001-2024.
          © Сетевая Словесность, 2002-2024.





Словесность