ПОПЫТКА ВСТАВИТЬ СЛОВО
В РАЗГОВОР ГЛУХОНЕМОГО С ПОКОЙНИКОМ
1. Эстетика как составная часть политики
Любой монолог - это диалог, поэтому в названии статьи нет натяжки. А вот зачем одному Нобелевскому лауреату понадобилось тревожить прах другого, когда столько раз можно было выяснить отношения еще при жизни последнего - это для меня загадка. Признание в любви, разумеется, уместно. Изливать же чувства противоположные по отношению к покойнику не принято. На Руси всегда считалось, что это не по-христиански.
Сразу же замечу, что в статье Солженицына речь идет не о поэзии вообще и не о поэзии Бродского в частности. Это - публицистика, а не литературоведческая или критическая статья. Солженицын излагает и отстаивает в ней свои идеи и взгляды, в том числе и от посягательств на них, как ему кажется, Бродского. Читая стихи, комментируя их, он видит и слышит своё. Он приписывает автору то, чего у последнего вовсе не было. Солженицыну не нравится не поэзия Бродского, а он сам, его личность, идейно-политические взгляды.
В разгар перестройки - в конце 1980-х гг., мне в руки попалась маленькая книжка изданная, кажется, в "Молодой гвардии", состоявшая из критических очерков. Среди прочих была и статья о поэзии Бродского. Неизвестный мне автор с юношеской резвостью презирал, обличал, иронизировал 1 . Он не нуждался в солженицынской толерантности, не утруждал себя поиском достоинств анализируемой поэзии, не экономя на черной краске. Его идейно-политическая и национальная платформа была очевидна. В то время подобные авторы уже стали учиться бить одних ненавистных оппонентов, щеголяя именами других не менее идейно чуждых, вроде М. Бахтина.
Вполне осознавая комичность ситуации - защита слона, к тому же тогда еще вполне живого, от Моськи - я все же затеял написать ответную статью, ибо находился (и остаюсь) под сильным впечатлением от личности и поэзии Бродского. Наметив некоторые тезисы, я статью благополучно забросил. Однако, обнаруженный мной с большим опозданием критический очерк А. Солженицына в журнале "Новый мир" (12, 1999 г.) заставил-таки к ней вернуться. Удивительна же эта история тем, что куда более маститый автор, в сущности, повторяет мысли своего безвестного предшественника. Такой вот идейный плагиат: писатель, который по оценкам мировых литературоведов должен быть, если продолжить аналогию с басней, никак не меньше по размерам слона, тявкает как Моська. Есть логика любви, и есть логика ненависти. Первая заставляет прощать недостатки, вторая требует строить на них обвинение. Так по одинаковому написать можно лишь одинаково ненавидя.
Среди опередивших Солженицына в его начинании еще один "специалист", бродсковед и бродсколюб - Николай Славянский. Этот вообще "отравился" Бродским, поэтому в статье "Из страны рабства - в пустыню", с удовольствием забывает про "любовь, восхищение и благодарность" и пишет о поэте с "неприязнью, разочарованием и отвращением". Остается допустить, что Солженицын не читал эту заметку, ибо тезисы обоих сочинений идентичны: обвинения в крайнем эгоцентризме, в разрушении этим "выразителем распада и хаоса" картины мира, в антихристианстве и атеистическом пессимизме, в подрыве основ классического стихосложения, в прозаизме стихов. Два автора сходятся даже в таком тезисе, который мог бы явиться предметом спора - о изобретательности и разнообразии рифм Бродского. Известно, что некоторые поэты старшего поколения, в целом доброжелательно относившиеся к его творчеству, именно в этом ему отказывали. Совпадение мнений, однако, уже не удивляет. Единомыслие далеко не всегда свидетельствует об истинности суждений.
Сама затея литературоведческой статьи, какой старается представить свое сочинение Солженицын, в данном случае провальна. Как может объективно написать певец русской соборности о стихах завзятого западника и индивидуалиста, каковым он заведомо считает автора "избранных стихов"? Это столь же невыполнимая задача, как и та, которую он поставил перед собой в "фундаментальном" труде "200 лет вместе" - написать объективно о сосуществовании двух народов.
На самом деле, предмет спора давно устарел. Раньше десятилетия на три, возможно, еще был смысл ломать копья. Сегодня масштаб фигуры Бродского очевиден. Дело, разумеется, не во всемирном признании, выраженном, в том числе, и Нобелевской премией. Слава богу, значение стихов Бродского было мне ясно задолго до этого знаменательного события. Кстати, я не уверен, что этот автор на самом деле понят Западом. Мне доводилось читать о мнении одного известного британского профессора-русиста, который честно признался, что, выбирая между поэзией Бродского и Высоцкого, он отдает предпочтение последнему. Думаю, что он не одинок и среди такого уровня специалистов. Что уж говорить о рядовом читателе. Вообще, я думаю, сравнение русиста не корректно. И Высоцкий, и Окуджава, и Гребенщиков - замечательные поэты, чьи стихи часто не теряют своей прелести в напечатанном виде, но все же песни - это другой жанр.
Солженицын критикует Бродского за прозаизмы, пишет о сдвиге его стиха в сторону прозы. Удивительно, с какой легкостью писатель, всю жизнь писавший прозой, причем далеко не набоковской, берется судить о поэзии. Даже язык этой его статьи изобилует неудобоваримыми фразами и словами: "неравно" (вместо неровно), "уморчиво" (вместо уморительно), "отклоны" (вместо отклонения), "разительный" (вместо поразительный), "излюбленная им" (вместо полюбленная им), "бессомненно" (вместо несомненно), "рассудливость" (вместо рассудительность), "перетёк" (вместо переток). Выражения, вроде, "невдолге вослед", "утишить", "весьма отдает отчет", "высказал ему так", "слова мелькают в странных формах мыслей" и т.д. Зачем нужно подобное утяжеление языка?
Зато выход Бродского из "рамок силлабо-тонического стихосложения" его искренне беспокоит. Забегая вперед, отмечу, что путь музыки 20 века лежал через создание 12-тоновой музыкальной системы к атональности. Лучшие композиторы, однако, либо никогда не порывали с тональностью, либо вернулись к ней. Таков и путь Бродского в поэзии. Он никуда не выходил. Он просто расширил возможности, модернизировал и обновил традиционную систему поэтического письма. Любой бездарный стихотворец с удовольствием остается "в рамках", ибо ничего другого делать не умеет. Каждый подлинный художник решает вопрос о технике, исходя из своего понимания художественных задач. И сегодня есть прекрасные поэты, пишущие в соответствии с классическими канонами. Вовсе не обязательно, что стихотворение, написанное в традиционной манере, будет звучать старомодно; но значительная масса стихов сегодня оставляет ощущение, что на дворе 19 столетие. Писать сейчас так, как это делал даже Пушкин, нельзя.
Между тем, поэту удалась удивительная вещь: он сумел сохранить рифму во времена, когда верлибр практически полностью охватил мировую поэзию. Конечно, Бродский в этом не одинок. Россия едва ли не единственная страна, где большинство поэтов все еще используют рифму. Говорит ли это о нашей отсталости или особенности русского языка? Видимо, справедливо и то, и другое. Последнее доказывает опыт Бродского. Сохранив рифмованную поэзию, Бродский придает ей совершенно иное качество. Для западных специалистов Бродский старомоден именно потому, что он пользуется рифмой и традиционным размером.
Отечественному же читателю видно, как далеко он ушел от среднестатистической рифмованной продукции, наводняющей наши толстые журналы. Его поэзия для русского уха звучит не менее современно, чем хваленый западный белый стих, но сохраняет при этом нечто необычайно важное. Не только традицию. Она сохраняет самый мощный инструмент в руках поэта - способность к соединению ассоциативно-иррационального и логического мышления. Именно рифма способна рождать эту специфичную поэтическую мысль. С новой строчкой приходит новый ее поворот, который удивляет, прежде всего, самого автора. Технология же производства верлибра совершенно иная. Это, правда, не исключает возможности создания хороших стихов.
Именно поэтому "Бродский не соблазняется верлибром", как пишет Николай Славянский (Новый мир, 12, 1993 с. 238), а не потому, что, как критику кажется, Бродскому "нужно сопротивление материала". Какая блестящая догадка: чтобы что-то разрушить, надо это "что-то" иметь в наличии! Логика - железная. Все по-армейски просто и доступно (автору, правда, хватает ума признать "грубоватую концептуальность" собственных суждений). Соображение о том, что "строфы порождаются своей эпохой", Славянский считает верным по отношению к кому угодно, кроме Бродского.
Молодому автору, любящему поэзию Бродского очень трудно обрести собственный язык. Т. Бек и С. Чупринин ("Арион", 1998, No3) пишут о парализующем влиянии его творчества. Рано или поздно появятся новые поэты, которые, пользуясь метафорой Бродского, построят новую ступеньку. Они возьмут у него все лучшее и великодушно простят недостатки. Но сам характер подобного воздействия его поэзии о многом говорит.
При всей важности международного признания, главное значение творчества Бродского в реформировании русского поэтического языка, в его влиянии на отечественных поэтов. Сотни других людей претендовали на эту роль. Лавры новаторства не дают покоя тем, кто открытое им (порой поверхностное и случайное для его поэзии) доводит до абсурда. С приходом долгожданной свободы, которая оборачивается вседозволенностью, появились писатели (некоторые из них удостоились почетного титула тусовочных критиков "культовый"), которые в погоне за сенсационностью и за неуловимой модой, стремясь к известности - что сегодня означает и большие деньги - забывают о гуманистической сути искусства, причем делают это сознательно, ибо они далеко не дилетанты. Свету они предпочитают тьму, Богу - его библейского оппонента. Вместо того, чтобы апеллировать к сознанию людей, они, по совету одного венского чудака, предпочитают копаться в грязи их подсознания. Возможно, их самих убеждают ссылки на постмодернистские эстетико-философские обоснования своего "творчества", меня - нет.
Кому-нибудь эти рассуждения покажутся ретроградством. Как же в таком случае должен выглядеть Солженицын, не видящий любви к человеку и к жизни в стихах замечательного поэта? Как он может в наши дни не чувствовать истинной опасности для традиционных ценностей искусства, которые в широком смысле (то есть когда не садится на своего любимого конька, противопоставляя общечеловеческие ценности национальным) отстаивает и сам. Кстати к постмодернизму я отношусь нормально, как к любой другой идее, ставящей целью объяснить мир культуры. Я просто не люблю некоторых отдельно взятых постмодернистов. Высказываться по их поводу Александр Исаевич не желает, считая в данном случае себя, очевидно, дубом. Между тем, почему бы ему не подискутировать, скажем, по поводу чтения на сон грядущий производимого Мамлеевым? Ну что ж, если мэтру не хочется бодаться с живыми, то у нас есть надежное оружие против разрушительных тенденций в искусстве; это - наследие Бродского.
2. Ваша ирония неуместна
Чтобы опровергнуть первый тезис автора, касающийся иронии, которой якобы "все просочено и переполнено", достаточно было бы просто подсчитать количество "ироничных и серьезных" стихов. Хотя любому нормальному читателю ясна абсурдность такого математического подхода. Без шутки (часто совсем не ироничной, а порой и грустной) и юмора искусство Бродского, как и любого другого автора, много потеряло бы. Но если бы ирония была "сквозной чертой", он был бы писателем-юмористом.
Солженицын предлагает относиться ко всему существующему всерьез. Разумеется, когда речь идет о проблемах Бытия или родины, юмор неуместен. А почему, собственно? А как же быть с Пушкиным, Заболоцким, не говоря уж об ОБЭРИУтах и многих других? Не кажется ли Александру Исаевичу что какому-нибудь серьезному господину в первой трети 19 века в пушкинских строках слышался именно "скептико-иронический и эпатирующий тон", а отнюдь не предпочитаемый им добродушный юмор? Сегодня Бродского часто сравнивают с Пушкиным. Для этого есть много оснований. Одно из них - искрометность, заразительность его смеха.
Наконец, при всей подчеркнутой отстраненности поэта от еврейской традиции, его творчество, разумеется, не может не нести в себе национальные черты. Замечательной стороной характера этого народа является колоссальное чувство юмора - неизбежное следствие высокой интеллектуальности. Примеры можно найти и в религиозных течениях и в светской жизни. Это и хасидизм, и одесские корни многих юмористических жанров в советском искусстве.
Солженицын верно пишет об ироничности как одной из главных черт литературы 20 века. Впрочем это очевидно и лежит на поверхности. Но это отнюдь не мода, как он считает, а глубинная, сущностная характеристика искусства, призванного противостоять напору идеологии, оболванивающей не только массы, но часто и самих интеллектуалов, что хорошо видно на примере советских интеллигентов-шестидесятников. Кроме того, мне кажется сильно преувеличенным акцентирование на иронии как отличительной черте постмодернизма и его предшественников от Честертона до Борхеса. Ведь существует раблезианско-свифтовско-гоголевская линия в литературе. И в претендующих на новаторство произведениях 20 века будущие историки литературы, возможно, увидят лишь ветвь этого большого дерева.
Точка зрения Солженицына на этот вопрос отражает патриархальный, присущий средневековому сознанию, взгляд на смех, как дьявольское искушение. Это хорошо показал Умберто Эко в своем романе "Имя Розы". Для тех, кто знаком с идейно-религиозными воззрениями Солженицына, истоки которых лежат именно в предшествующей Новому времени формации, аналогия эта очевидна. А наблюдая за тем, с каким достоинством он носит титул учителя нации, нетрудно догадаться, что за этим стремлением к серьезности лежит та степень назидательности, которая граничит с занудством. Тут лекарство одно - ирония, а еще лучше - самоирония.
3. А ты такой холодный
Однажды в редакции одного провинциального литературного журнала я распинался в любви к поэзии Бродского. На это местная поэтесса воскликнула: "Ну что вы! Он такой холодный!". Не надо быть великим писателем 20 века, чтобы измерить температуру этих стихов. Но вряд ли аптечный градусник здесь уместен.
Холодный и непонятный - вот следующий тезис оппонента поэта. Это все равно, что упрекать Хичкока в том, что его фильмы страшны или художника-модерниста в том, что он изобразил бутылку кривой. То в чем Бродский первооткрыватель и ставится ему в вину. Напишите так, как нам нравится, так как мы привыкли, так как мы сами пишем, чтобы было по-нашенски, душевно. Вот оно массовое российско-советское сознание, обывательское, по сути: делай как я.
Отказ от сентиментальности и уход от линии сентиментализма в русской поэзии - вот это действительно сквозная черта поэзии Бродского. Можно назвать это холодностью, а можно - мужественностью, стремлением убрать с глаз вековые шоры, мешающие посмотреть на жизнь именно рассудочно, а не только воспринять её чувствами. Да, рационализм. Но разве Бродский первый, кто пытается прибавить толику трезвого мышления эмоциональной российской стихии?
Однако все это не означает, что его стихи не лиричны. Недаром кто-то из старших современников назвал его "замечательным лириком". Просто это новая лиричность. Это можно сравнить с новой мелодичностью в музыке, о которой говорил в молодости Шостакович (кстати, ему в лиризме тоже отказывали). Проблема в том, что современники часто не слышат и не признают этой мелодичности. Но приходит время и все становится на свои места. Солженицын, как человек сильно озабоченный судьбами страны, скорее историк, чем деятель искусства или культуры. Такого рода люди всегда живут прошлым, а не настоящим. Они не слышат ветра современности, хотя он дует под ухом.
Сомневаюсь, что Солженицын любит Шостаковича, тем более Шнитке. Скорее уж Свиридова. Что тоже замечательно. Конечно, это личное дело каждого, и привязанность исключительно к классическому искусству никак не может быть свидетельством дурного вкуса. И все же, мне кажется, что есть определенная ущербность в том, что человек, живущий в 20 веке не чувствует и не понимает нового искусства. Это не значит, что надо "на ура" принимать любой модернистский хлам, но обновление языка искусства в соответствии с требованиями эпохи, тоже вряд ли стоит принимать в штыки. Между тем, все, что является современным, отвечающим духу времени, в стихах Бродского, Солженицын склонен объяснять его "снобистской позой".
Стремление избежать временного, случайного, преходящего в стихах приводит Бродского и к метафизичности, которую старательно карикатуризирует Солженицын, и к освоению культурного пространства Древнего Рима - колыбели европейской цивилизации. Но, даже подражая в размере и интонации античным авторам (от них и его знаменитая удлиненная строка), он, тем не менее, остается поэтом 20 века, он создает новую лирику, адекватную мировосприятию современного человека.
Солженицын трактует понятие классицизм в узком смысле - как следование традиции античности. С этой точки зрения, лишь некоторые, отдельно взятые стихи подпадают под это направление. А после разбора увенчанного лаврами критика, из них вообще остаются единицы заслуживающих внимания. Для меня же классичность Бродского в усвоении им и переосмыслении всего русского и мирового классического наследия. А неоклассицизм, в таком, широком понимании, - это органическое соединение классики и модернизма. Как и у Пикассо, в творчестве Бродского порой чередуются классические и модернистские произведения. Но в лучших его вещах наследие и поиск, соединяясь, создают единое, с точки зрения содержания и художественных задач, полотно.
Бродского не назовешь модернистом. Да, он революционизировал искусство, как правильно пишет Солженицын, но сделал это парадоксальным образом - вернувшись назад, к классическим истокам. Он строил мост в двух направлениях - и вперед, и назад. Этот мост нависал над обрывом советского времени. Близкое знакомство с Анной Ахматовой не только означает личную дружбу, но и представляет собой один из ключевых узлов этого технического сооружения; ибо Ахматова символизировала оставшийся за обрывом край. Бродский иронизирует над собой, когда пишет, что был обычным советским молодым человеком, не отдававшим отчета в значении этой встречи. Он совершенно определенно проявлял интерес к акмеизму и игнорировал футуризм. Он стремился к воссоединению с той культурой, которую авангард начала 20 века считал чужой и бесполезной. В способность искусства изменить социальное устройство общества Бродский не верил. Художественное наследие серебряного века он оценивал с точки зрения литературы, социально-философские же идеи его представителей ему, как и Мандельштаму, были чужды. Модернизм Бродского не означает разрушения предшествующей культуры. Он созидатель времен новой цивилизации, упорно ищущий связи с предшествующими эпохами.
Эпатирующий тон некоторых стихов Бродского, который так возмущает критика, тоже требует пояснения. Когда мне сегодня попадаются на глаза сочинения ширяновых, я понимаю, что хочет сказать Солженицын. Во мне даже просыпается незнакомая доселе тоска по упорядоченности культурной жизни образца 1937 г. На страницах интернетовских журналов, да и обычных тоже, представители интеллектуальной элиты чередуют русский мат со ссылками на философские размышления Мишеля Фуко. Это и грустно, и смешно. Хочется напомнить им, что моду материться в кругу коллег завел главный пахан страны по кличке Коба. И в текстах Бродского, к сожалению, промелькивает крепкое словцо; за что он заслужил публичный упрек из уст одного из своих близких друзей Александра Кушнера. И то, что он был первым, что пытался это делать в стерильных условиях беззубой инфантильной советской литературы, когда надо было доказывать право писателя на свободу, его не оправдывает.
Но само стремление затронуть читателя за живое, растормошить его, даже потрясти - это сознательная позиция, которая появилась не в результате желания произвести внешний эффект, завоевать популярность, а в силу внутренних художественных потребностей. В этом Бродский близок к точке зрения Эзры Паунд, который считал, что искусство 20 века должно отбросить всякое "сюсюкание", быть жестче, естественней "пробирать до костей", вызывать у читателя шок. Такое понимание современного искусства нельзя абсолютизировать, но оно имеет право на существование.
Солженицын пространно сожалеет по поводу "звукового однообразия" стихов Бродского и его "многоречия". Конечно, оно есть. Подобно тому, как медаль имеет две стороны, так и находки неотделимы от потерь. Да, Бродский - графоман, но графоман гениальный. Как всякий автор, он не всегда объективно оценивал свое творчество, считая, например, едва ли не важнейшим своим сочинением раннюю поэму "Горбунов и Горчаков", которую, думается, даже его ярым поклонникам трудно прочесть от начала до конца. Поразительно другое - преобладающее количество выдающихся произведений при такой колоссальной производительности.
Что же касается "однообразия", то его нельзя рассматривать как недостаток стихов, ибо это то, к чему поэт сознательно стремится. Он - певец севера, с его, порой, однообразными, монотонными пейзажами. Звучание "богатое и значительное" можно поискать у других авторов. А вот по поводу того, что "качество стихов не должно зависеть от авторской манеры чтения", можно поспорить. Один из основных признаков большого поэта - наличие собственного голоса. Манера чтения не в последнюю очередь влияет на "звучание стихов с бумаги". Именно поэтому Бродский не любил, когда его стихи читали профессиональные актеры, иронично замечая: "И это при живой-то жене". При таком чтении как раз теряется авторский голос. Сам поэт читал свои стихи монотонно и однообразно, в полном соответствии с солженицынским восприятием их в напечатанном виде. И это доказывает мою правоту. Стихи с бумаги звучат, только звучат они так, как этого хочет Бродский, а не его оппонент.
О современности стилистики языка Бродского говорит и свободное обращение с мировым культурным наследием, реминисценции, скрытые и явные цитаты, которыми изобилуют его тексты. Все это свидетельствует о том, что его творчество уже осваивало то пространство культуры, которое принято называть постмодернизмом. Любой неоклассик подпадает под некоторые сущностные характеристики этой новейшей парадигмы культурологии, ибо стремление охватить всю культуру целиком естественно для современного художника. Впрочем, само перебрасывание шутками, полемика с художественными произведениями минувших эпох и их авторами - все это выдумано отнюдь не сегодня.
В этой связи, вновь неизбежно обращение к музыке самого близкого к Бродскому композитора - Шостаковича. Не потому только, что солженицынское определение "режущая фонетика" очень напоминает выражение "сумбур вместо музыки", придуманное другим известным "критиком" несколько десятилетий назад; и не потому, что стиль поэта, как считает Солженицын, основан на "резких дисонансах" - что всегда вменялось в вину композитору его наиболее поверхностными слушателями; а в силу внутренней близости произведений двух авторов, не только с точки зрения формы, но и содержания.
Как и сочинения Бродского, многие произведения Шостаковича содержат цитаты. Композитор свободно обращался с многовековым музыкальным наследием. А гротеск и ирония пронизывали его музыку, особенно раннего периода. Титул постмодерниста, однако, заслужил лишь его ученик Альфред Шнитке. Последний, действительно, отдал дань тому, что сам он называл полистилистикой, однако в лучших своих вещах, был, конечно же, неоклассиком. Один из самых радикальных модернистов, Кшиштоф Пендерецкий, сегодя преклоняется перед Шостаковичем и сочиняет в духе произведений последнего 1940-х гг. Это свидетельство жизнеспособности центрального по значимости направления искусства 20 века - неоклассицизма, и, одновременно, доказательство относительности всех культурологических и эстетических теорий.
Концепция постмодернизма спорна и неоднозначна, но ее положительной стороной является взгляд на искусство, как на поле свободной от идеологических шор игры, уход от догматизма. Для нее характерна поликультурность. Ироничность по отношению к вечным вопросам человечества - и сила, и слабость нынешних художников. Здесь все зависит от чувства меры и вкуса, нравственной позиции и идеалов создателя художественного произведения. Солженицын предпочитает монокультурность, традиционный взгляд на художественное наследие - снизу вверх, с неизменным преклонением колен. Классики - это иконы, а не живые собеседники. Такой подход - экстраполяция политических идеалов государственного устройства, приверженцем которых является автор анализируемой статьи, на мир культуры.
При всей своей любви к русской изящной словесности и глубоком знании ее, Бродский не ограничивается её достижениями, а делает новый шаг, тем самым, расширяя ее возможности, обогащая ее выразительные средства. Среди читателей же всегда были и будут те, кто предпочитает устоявшиеся, классические произведения и кто воспринимает все новое в штыки. И это замечательно, ибо если бы все поклонники поэзии в 20 веке полюбили лишь одного Маяковского, как этого очень хотелось его великодержавному фанату, не было бы ни Бродского, ни поэзии как таковой. И все же нужно представить себе критика, воспитанного в духе реалистической школы 19 в., посетившего выставку современной живописи, чтобы понять, насколько различаются эстетические взгляды Солженицына и поэта.
Однако, если бы речь шла о личных поэтических пристрастиях Александра Исаевича, не было бы смысла писать эту статью. Моя цель показать связь между эстетической глухотой мэтра русской литературы и его общественно-политическими взглядами. Кстати, Иосиф Александрович скорее всего моего рвения бы не одобрил. На вопросы о Солженицыне он неизменно отвечал: "Разговаривать об этом господине я не хочу".
Отстраненная позиция поэта, которая так не по душе его критику, разумеется, сознательна. Бродский не сразу пришел к этому, он это в себе выработал. В его ранних стихах еще много романтизма, если не сентиментальности. Чего стоят лишь слова, которые сейчас, в связи с проектом возведения ему памятника, звучат особенно часто: "На Васильевский остров я приду умирать". Зрелый Бродский такого никогда бы не написал. Впрочем, одну романтическую идею юности он почти осуществил: идею умереть в Венеции. К счастью это не было самоубийство, грезившееся ему когда-то, но место для могилы он выбрал именно там. Поэт и личность нерасторжимы. Бродский смолоду стремился к самостоятельности мышления, стремясь даже в ни к чему не обязывающих беседах не говорить банальностей. Лишь проделав эту процедуру, возможно, культивировать это в стихах. Сам не будучи диссидентом он не без брезгливости относится к любым реверансам знаменитых поэтов москвичей-шестидесятников - Евтушенко и Вознесенского - в сторону власти. Сейчас, когда свобода дана бесплатно - подобно воздуху, получаемому с рождением, трудно оценить ту степень независимости Бродского от официальной догматики уже в ранние 1950-е годы.
Допускаю, что столь же трезво смотрел на вещи тогда и Солженицын. Да он написал книги эпохи. Для того времени это были передовые произведения с точки зрения содержащейся в них правды о жизни в стране, о чем напомнил в своем приветствии на страницах того же выпуска "Нового мира" Сергей Аверинцев. Однако при этом Солженицын оставался на позициях традиционного российского преклонения перед государственностью. Роль же Бродского не только в формальном обновлении поэтического языка, но и в его новом для советской поэзии взгляде на отношения личности и государства, проповедовании независимости индивидуума. Это-то и не по душе бывшему диссиденту Солженицыну, ибо он боролся со сталинским коммунизмом, а отнюдь не с русской традиционной социальной философией, краеугольным камнем которой является именно подчиненность личности обществу (пресловутая соборность) и государству.
Об этой центральной для Бродского общественно-политической позиции Солженицын пишет вскользь, однако, в этом расхождении суть непримиримости их позиций. Старательно разбирая особенности стихов, именно это он имеет ввиду, а не тонкости рифм, метрики или ритма. Возможно, есть частичка истины в словах Солженицына о чуждости поэта русской литературной традиции (насчет ее духа, как и духа народа - это уже из области мистики, я в ней ничего не понимаю). Но это только в том случае, если воспринимать эту традицию как нечто герметично закрытое от внешних влияний, как нечто застывшее. Когда дерево растет, оно меняется, у него вырастают новые ветви. Это сравнение условно, литература - не естествознание. И в данном случае у одного растения могут быть и зеленые, и сиреневые, и голубые и какие угодно листья. Все новаторы ломают что-то в предшествующей литературной традиции, но благодаря им она и живет.
Внешне бесстрастная манера помимо прочего еще и способ де-идеологизировать отношения между писателем и читателем. Наряду с прямой пропагандой, советская поэзия стремилась эмоционально воздействовать на читателя, манипулировать его сознанием. "Холодная" же поэзия Бродского оставляет читателю возможность самому думать и свободно сопереживать автору. Житейский опыт подсказывает нам, что с горячей головой и эмоциями трудно дойти до истины. А к ней-то и стремится поэт. Мне еще представляется, что, как многие другие гениальные художники, Бродский был невротиком. По многим свидетельствам, у него были глаза на мокром месте. Эта "холодность" - не есть ли еще и полудетский способ скрыть или преодолеть, как уже было сказано, эту врожденную склонность к сентиментальности.
Поверхностно оцениваемая как "холодная" интонация Бродского на самом деле единственно возможная при разговоре индивидуума-одиночки с колоссом государства, где все измеряется "человекоднями" и "человекометрами", где личность не значит ничего. Взяв любую другую тональность, он неминуемо бы сфальшивил. И если вернуться в лоно эстетики, то именно то, что для одних звучит так непоэтично, для других поразительно красиво, а действительно северные по мироощущению стихи эти дарят удивительное тепло. Гордый одиночка показал нам путь к подлинному единству. Не через объединение всего и вся - может быть это и было, может быть это и можно назвать Золотым веком (хотя, скорее всего это миф) - но возврата к этому уже не будет. Он верил в возможность единения и душ, и разума, но видел пресловутую духовность как личное достояние индивида, а не коллектива.
Иными словами вместо духовного колхоза он предлагал фермерское возделывание душ. И если продолжить сельскохозяйственную метафору, подобно тому, как в России сейчас делаются робкие попытки возродить столыпинские реформы, создать класс фермеров, так и в духовной жизни наряду с так называемыми традиционными ценностями появляются общечеловеческие. И как непросто идут экономические реформы, точно так же нелегки преобразования душ. Россия, скорее всего никогда не станет фермерской, душам россиян тоже вряд ли грозит вестернизация. Ведь именно этого и боятся радетели и пастыри народные. Думаю, за этим скрывается запрятанное глубоко неверие в мудрость собственных сограждан, в их разум. Бродский в свой народ верил, верил в будущее России. Он об этом прямо говорил в 1980-е гг.
Если бы он был писателем 19 века, он бы, подобно Достоевскому и Толстому, тоже пытался ходить в народ и учить его. Но он художник пост-тоталитарный, пост-гулаговский. Он уже знал, чем заканчивается заигрывание с "массовым человеком". Классики русской литературы, полемизируя с рассудочным индивидуализмом европейской цивилизации, недооценили опасности "коллективного сознания", хотя именно Достоевский одним из первых предвидел опасность манипулирования им.
Послесталинское российское общество, несмотря на всю свою советскую специфику, было модернизированным; и индивидуализм неизбежно пускал свои корни. Было создано индустриальное, урбанизированное общество, в котором создавались предпосылки для смены массового коллективного сознания на индивидуальное. Некоторые современные социологи и экономисты видят в хрущевском и брежневском СССР черты капиталистических отношений, частной собственности (например, выдаваемые государством квартиры) или предпринимательской деятельности (теневая экономика).
Кроме того, Бродский принадлежал большому городу - Петербургу/Ленинграду, он был из тех, кто пытался принять эстафету его великой культуры, которая всегда была космополитична; в том смысле, что общечеловеческое в ней преобладало над сугубо национальным. Как вспоминают очевидцы, например Алексей Козлов, за карикатурным образом стиляги 1950-х гг., подражавшего западной, американской прежде всего моде, стоял глубокий интерес к современному иностранному кино, литературе, музыке. Друг молодости Бродского Андрей Битов говорил о влиянии Хэмингуэя на его поколение, сам поэт увлекался джазом, и это видно из многих его стихов. Советское общество созрело для восприятия западной культуры. И именно Бродский явился тем человеком, который сумел соединить русскую традицию с западной.
4.... и непонятный
Что же касается упрёка в непонятности его стихов, то тут мне только остается теряться в догадках. О чем идет речь? Разумеется у столь непростого автора, оперирующего свободно культурным наследием человечества, создающего собственные темы и образы, есть стихи, которые можно трактовать неоднозначно, есть вещи с не ясным до конца содержанием, но их - единицы. Казалось бы столь просвещенного человека как Солженицын невозможно удивить сложностью поэзии 20 века. Конечно у каждого может быть свое мнение. Вот и Заболоцкий высказался в стихотворной форме по этому поводу. Но разве стихи его самого назовешь простыми? А Ахматова, как вспоминают современники, обожала короткие и непонятные стихи. Дело вкуса.
Суть, однако, в том, что Бродский никогда не стремился к искусственной сложности, к созданию ребусов и головоломок, как пишет Солженицын. Напротив, он отстаивал идею непременной смысловой нагрузки стиха, дидактики, как он это называл. По его мысли, она должна находиться в определенной пропорции с интуитивным, чувственным элементом стихотворчества. Ясное содержание для него гораздо важнее красивости формы и интуитивных догадок. Стало уже общим местом утверждение, что Бродский - поэт-мыслитель, поэт-философ. Да и сам Солженицын неоднократно подчеркивает рассудочное, умственное начало его поэзии, пишет об обдуманной аналитичности ее. Действительно, в ней есть элемент интеллектуальной игры, но что в этом плохого? Однако, Бродский - подлинный художник, и, вопреки воле самого автора, интуитивное, подсознательное начало конечно же неизбежно обнаруживает себя.
И последнее, в связи с непонятными стихами: не знаю мнения Солженицына о стихах Мандельштама, но думаю, что ему лучше в них не заглядывать.
5. Вам мало дали
"Почва" - сердцевина российской общественно-политической мысли. Почвенниками называют последователей славянофильства. От отсутствия почвы страдали литераторы первой эмигрантской волны, многих из которых в почвенничестве не упрекнешь. В любых рассуждениях на эту тему, однако, заметна определенная доля идеализации. Разные почвы встречаются в нашем обширном отечестве.
Человек тоталитарного общества подобен картофелю, выросшему в глинистой почве: в том месте, где на него давили, у него образовалась вмятина, там, где он чувствовал послабление - выпуклость. Можно спорить о вкусовых качествах идеально округлого продукта либерального демократического общества, возможно, там свои изъяны, появившиеся в результате отравления какими-нибудь духовными пестицидами. Но и знаменитая "русская душа" не застрахована от уродств. Бродский не мог не коснуться русской почвы, как пишет автор, просто он не деформировался столь кардинально, как многие другие.
Солженицын писал о том, что "большевики планомерно меняли русский характер, издергали его, искрутили" (Солженицын 1998). Однако, со своим характером, видимо, он это никак не соотносит. Между тем, Солженицына в округлости душевной формы не обвинишь. Иначе, чем же другим, кроме влияния ненормальных общественных условий развития личности, можно объяснить некоторые положения анализируемой статьи, такие, например, как скрупулёзное взвешивание соотношения борьбы поэта с коммунизмом и полученного срока?
Считая себя специалистом по лагерям, Солженицын не только не чувствует нравственной чудовищности таких подсчетов, но и не понимает, что попадает таким образом в замкнутый круг. Завтра и к нему подойдут с карандашом и начнут подсчитывать. Это и есть тоталитаризм. Кстати, кто-то из бывалых зэков-литераторов уже утверждал, что солженицынский Иван Денисович, жил чуть ли не в санатории по сравнению с сидевшими в других лагерях.
С наивностью и простодушием Солженицын оценивает стихи, в которых отразились некоторые факты биографии Бродского, с точки зрения соответствия стихотворных строчек действительности. Стихами он подтверждает свою аргументацию. Неудобно ему даже напоминать, что в любом произведении реальность отражается опосредованно, в нем допускаются домыслы, вызванные его художественными задачами. Именно этим объясняются некоторые "преувеличения" в стихах Бродского, а отнюдь не желанием автора приписать себе побольше заслуг в борьбе с режимом. В лирике великого поэта "я" всегда шире его собственной личности. Ни в одном стихотворении и ни в одном выступлении Бродский не пытался представить себя борцом и диссидентом. Более того, он был склонен преуменьшать свои заслуги в той единственной области, в которой он с тоталитаризмом действительно боролся - литературе.
6. Разговор на равных
С государством Бродский говорил надменно, в этом состояла его принципиальная позиция. И это мы уже выяснили. В отношении же к бытию поэт не был так категоричен, как это рисует Солженицын. Последний не жалеет эпитетов для характеристики мировосприятия своего оппонента: по нему, Бродский смотрит на мир со снисходительностью, брезгливостью, неприязнью, отвращением. Так ли это? Разумеется, нет, это видно любому непредвзятому читателю. Любовь к жизни и бытию питает все творчество великого поэта. Но это не любовь идиота или незрелого подростка. Это не слепое обожание. Это чувства, контролируемые разумом. С точки зрения обыденной жизни, тут нет ничего нового. Мы в своей жизни, в сущности, только этим и занимаемся. Считается, что поэзия для того и существует, чтобы быть формой исповеди. Бродский в этом смысле не отличается от любого другого значительного поэта. Он просто нашел другие слова, взял другой тон. Лишь при поверхностном и недоброжелательном взгляде может показаться, что его творчество пронизано презрением или ненавистью к миру.
Как у всякого большого художника, у Бродского непростые отношения с бытием и Богом. Разве они были простыми у Толстого, которого Солженицын ему противопоставляет? Бродский не религиозный писатель. Не надо забывать в какое время он вырос. Но он не был и стихийным советским атеистом. Безусловно, поэт проделал огромную работу, осваивая духовное наследие человечества. Несомненна и его принадлежность и верность христианским идеалам. Но его отношения с Богом не строятся на безусловном принятии христианского учения как у истинно верующего человека. Именно поэтому творчество Бродского отражает мироощущение современного человека, человека пострелигиозной эпохи.
Известно, что и Ахматова, и Пастернак - великие предшественники поэта, были людьми глубоко верующими. Но они и не пытались ставить в стихах те вопросы, которые не дают покоя Бродскому. Нельзя утверждать, как это делает Солженицын, что у него в поэзии нет благодарности миру. Но наряду с этим, есть и сомнение, метания души, ищущей собственного ответа на вечные вопросы, не согласной на общепризнанные истины. Именно поэтому, как правильно пишет Солженицын, нельзя говорить о его определенном христианстве.
Сегодня стало модным бравировать антихристианскими выпадами. Неуважение к Богу, выказываемое в стихах, у многих поэтов стало едва ли не общим местом. У Бродского этого нет. Его разговор с Творцом на равных - не столько результат атеизма, сколько способ философских размышлений о жизни и смерти. Это разговор на равных с вечностью. Диалог с ней еще более трагичен, чем с государством: от машины последнего еще можно увернуться, в борьбе с первой исход предрешен заранее.
На протяжении всей статьи Солженицын сожалеет о том, что Бродскому не удалось, как ему кажется, преодолеть сложность и издерганность века. Парадокс, как мне думается, заключается в том, что только такой художник и может служить зеркалом эпохи. Был ли Достоевский при всей его религиозности самоуспокоенным человеком? Поэт не должен заниматься утешением. Подобная психотерапия скорее прерогатива церкви. Благочинный покой души еще не создал ни одного великого произведения.
Солженицын прав, когда пишет, что, столкнувшись лицом к лицу с загадкой смерти, человек оказывается в тупике. Религиозный человек находит выход в вере. Поиск выхода из тупика атеистом, человеком современной эпохи - не об этом ли стихи Бродского? Кстати, один современный автор точно заметил, что "мыслить лучше всего в тупике". Абсолютно неправ Солженицын, считающий, что мысль о смерти держала якобы его под постоянным угнетением. Этого ощущения в его стихах как раз нет. Не слишком оптимистический тон многих его произведений вызван тем, что он замечал, чем, по его же знаменитой шутке, кончается жизнь. Но наряду с этим есть много и жизнеутверждающих стихов. Поэзия для Бродского имела сакральное значение. Через нее, а не через церковные ритуалы и обряды, он осуществлял свою связь с Богом. Чтение стихов Бродским напоминает молитву.
При всей цельности его своеобычной манеры письма, Бродского нельзя упрекнуть в монотонности и однообразии. Унылый пессимизм просто не мог быть доминирующей нотой. Если бы это было так, его поэзия утратила бы свою привлекательность. У всякого нормального человека дни светлого настроения сменяются более мрачными днями. У поэтов эти чувства выливаются в стихах. Какие бы фразы по поводу рассматриваемой темы не промелькивали в текстах Бродского, на их основе нельзя делать выводов о мироощущении поэта. Главным доказательством его жизнелюбия является красота стихов. К сожалению, не каждому дано ее видеть.
Для разговора на равных со Всевышним у Бродского имелся мандат, выданный последним. Это - его дар. Поэт, конечно же, догадывался о мере своего таланта. У человека, с помощью пера создавшего свой мир, есть право назвать себя демиургом. Однако Бродский не питает иллюзий в отношении общественной роли творческой личности. Солженицын считает, что художник должен показать людям путь, укрепить их в вере, найти и указать другим "осветление катарсиса". Бродский смотрит на это куда более трезво. Он считает художника частным лицом, и уж никак не служителем народа. Видимо в столь категорично отстаиваемом праве творца на независимость есть определенная доля полемичности, противопоставления излишне педалируемой в советские времена, да и в российской традиции в целом, общественной функции писателя.
Какими бы знаниями в области философии (известна его увлеченность Шестовым, например, а также античными авторами) Бродский не обладал, он не философ, а поэт. Философская глубина его мысли имеет стихотворную форму. Дело не в излишне прямолинейном порой высказывании о Пространстве и Времени, которое дало повод Солженицыну поиронизировать над метафизической сущностью его поэзии. Мельком проскользнувшее ревнивое замечание прозаика по поводу того, что главнее - поэзия или проза (Бродский считал, что первая; Солженицын, взяв в союзники поэта Гёте, полагает, что вторая) - разумеется, можно расценить как курьёз. Однако ход рассуждений писателя об анализируемой поэзии, его понимание ее метафизической сущности вынуждают затронуть казалось бы ясный вопрос. А именно - проблему специфичности поэтического мышления.
Поэзия как никакая другая творческая деятельность обладает креативной функцией - каждая строка несет новый поворот мысли, и удачные стихи способны родить идеи, о которых человек, писавший их, до этого не подозревал. При всем том, что Бродский считал интеллектуальную насыщенность стихов их важнейшей характеристикой, он не был бы поэтом, если бы использовал только логическое мышление. Интуитивно-ассоциативный строй его поэзии не менее мощен. Именно поэтому он говорил о том, что ведомо любому настоящему поэту: начиная стихотворение, он никогда не знает, чем оно кончится. Такова специфика стихотворной мысли. И метафизичность, и трансцендентность поэзии Бродского не в "тормошении Времени и Пространства", как пишет Солженицын, а в отказе от сиюминутности в стихах, взгляде на человека и его жизнь с точки зрения вечности.
Меня смущает сам термин "философская лирика", к которой некоторые специалисты, помимо Бродского, относят, например, Тютчева. Это понятие, по-моему, столь же бессмыслено, как "лирическая философия", до которой, кажется, еще никто не додумался. Метафизика в философии - это одно, а метафизика в поэзии - другое. Люди, придумавшие термин "философская лирика" хотели сказать, что поэт обращается к тем же проблемам - время, бытие, пространство - что и философ. Допустим, что это так: какой истиный художник не дает своей интерпретации вечных вопросов? Но ведь и подход к ним, и осмысление, и ответ на эти вопросы у художника и философа различны. Существует лирика и существует философия. Их смешение может привести к коктейлю сомнительного качества.
Ценность любого хорошего стиха в том, что это - художественное произведение, а отнюдь не в наличии философских идей. Философ и художник постигают суть бытия и человека своими специфичными средствами, поэтому философия в поэзии - понятие весьма и весьма условное, так же как поэзия в философии. В гениальных стихах никогда не проскользнет ничего подобного солженицынской фразе "эволюция времени" (с. 185). Она возможна лишь в сиюминутной публицистике не лучшего пошиба.
Упрек в отсутствии общественной страсти может быть справедлив в отношении какого-то отдельного стиха, но бесстрастным Бродского может назвать лишь человек, наивно обманувшийся его, уже обсуждавшейся нами интонацией. С другой стороны, если бы поэт сочинял стишок к каждому событию, случившемуся в мире, его фамилия была бы Евтушенко.
7. Вернись в клетку, соловей
В отличие от Солженицына, триумфально вернувшегося в отечество, Бродский вернуться не пожелал. Причины этого он пытался объяснить во многих интервью. Солженицын же выбирает самый ни к чему не обязывающий, горько-ироничный ответ назойливому журналисту, данный с явной целью отвязаться от него. Невозвращение поэта на Родину, тяжелое решение, вызванное трагическими обстоятельствами, автор преподносит в качестве доказательства нелюбви к отечеству. Опять простое объяснение сложной проблемы.
Невозвращение - это не просто внешний жест, это внутренне мотивированный поступок большого поэта, для которого любовь к родине никак не связана с перемещением в географическом пространстве. Родина до последнего дня оставалась в его сердце. Как и поэт в живописи, Марк Шагал, когда-то, Бродский не захотел вернуться даже на побывку именно из-за великой любви к отчизне. Шагал, всю жизнь писавший родной Витебск, знал, что приехав туда в 1970-е гг. не найдет своего города. Бродский так же понимал, что в Ленинград своей молодости ему не вернуться. Приехать в качестве туриста в места, которые больше всего любил, он не захотел.
Поступки поэта недоступны прозаически настроенному оппоненту. Однако для любого непредвзятого человека ясна драматичность и неоднозначность ситуации. Ежегодные посещения Венеции и пожелание быть похороненными там - разве это не свидетельство мучительности для поэта разрыва с местом, где он родился и вырос? Сравнение Ленинграда с замечательным итальянским городом уже стало общим местом. Нельзя, конечно, примитивно расценивать Венецию лишь как суррогатный заменитель Ленинграда. Бродский, несомненно, любил этот город и посвятил ему много замечательных стихов. И Венеция, в конце концов, стала для него не менее дорогой и близкой. Но изначальный импульс этих вояжей очевиден. Кстати, Бродский не единственный русский эмигрант, регулярно навещавший Венецию. Бывший ленинградец, художник Михаил Шемякин, тоже замечен в не равнодушном к ней отношении.
Солженицын - человек одной, но пламенной страсти. Он мучительно любит родину. Забота о судьбе собственной нации затмевает для него все остальное. Не благими ли намерениями в отношении народа была вымощена дорога в ад сталинских лагерей? У Бродского и в стихах, и в высказываниях содержатся резкие и несправедливые суждения. С ними вовсе не обязательно соглашаться, даже любя его творчество. Мне, например, претят выражения, вроде, "чучмек", выпады по отношению к мусульманским народам. Все это, однако, не режет глаз его оппонента. То, что Бродский иронизирует по поводу других наций, например, мексиканской, и их истории, ему глубоко безразлично. Более того, он хвалит "Мексиканский дивертисмент". Хвалит справедливо. Но случись ему родиться в Мексике, как бы он тогда заговорил?
Россия долгое время не была обычной страной, откуда люди уезжают и куда возвращаются. Из нее люди "сбегали". Сам этот термин красноречивее всего свидетельствовал, что страна была превращена в тюрьму. Известна история возвращения семьи любимого поэта Бродского - Марины Цветаевой в 1930-е гг. Конечно, арест и расстрел вряд ли ему грозил, но историческая память поэта сильнее, чем у обычного человека; и ассоциация родины с клеткой, откуда поэт, словно певчая птица, однажды улетел, не должна нами недооцениваться. При всей любви к родине, чувство самоуважения Бродский ценил выше. Как и Солженицына, его вытолкали из страны, выбросили как ненужный хлам. Его не пустили попрощаться с родителями. Автор "Архипелага Гулаг" понял и простил отчизну. Это его право. Не ясно, однако, почему он обязывает других следовать его примеру.
Борис Хазанов, другой известный эмигрант, незадолго до смерти Бродского, в своем эссе "Изгнание" категорически высказался против идеи возвращения (Новый мир, 12, 1994 с. 156). Он считает, что эмиграция - это не только кораблекрушение. Мир велик и, покинув в годы железного занавеса родину, человек получал возможность расширить доступный зрению горизонт. Истинным отечеством, пишет Хазанов, в этой ситуации становится русский язык. Думается, что примерно так же рассуждал и Бродский. Он был едва ли не единственным значительным русским поэтом, огромный кусок жизни прожившим на Западе. Этот опыт обогатил не только его лично, но, через его творчество, всю русскую поэзию.
8. Чьи ракетчики лучше?
За безобидным требованием к покойнику вернуться на родину стоит уверенность, что причина нежелания сделать это - в преклонении последнего перед Западом и в изначальной чуждости России. Сам Солженицын, побывав в Америке, и не просто побывав, а прожив там многие годы в комфорте и будучи окруженным нежной заботой ничего не подозревающих американцев, увидел в этой великой стране одни изъяны.
Поразительно обывательские взгляды можно обнаружить в публицистике великого писателя! По Солженицыну, любовь Бродского к Америке доходит до предательства родины, выраженного в предпочтении американских ракетчиков русским - тезисе, целиком принадлежащем самому мэтру русского реализма. "Вон оно все откуда!", - воскликнем и мы вслед за автором. Вот они те дрожжи, на которых выросло это сочинение.
Бродский не был обывателем, он не искал спокойной жизни, он не следовал расхожему "рыба ищет, где глубже...", он никого и ничего не предавал. Поэт искал свободу, стремился к духовным ценностям, в которые верил. Он был чужд идеологии, в том числе идеологии патриотизма, в том виде, как это понимает его оппонент. Все, что он хотел - это свободно заниматься своим искусством. Солженицыну этого мало, он - работник идеологического фронта, фанатик идеи - утопической, вечной идеи всемирно-исторической миссии России. Поэтому и в замечательном эссе "Путешествие в Стамбул" не увидел ничего кроме русофобии.
Обвинение в антипатриотизме плавно переходит в следующий пункт приговора - чуждость русской литературной традиции. Тут комментарий простой: Бродский чужд русской традиции не более и не менее, чем Пушкин; ибо оба певца Невских берегов были реформаторами художественного слова. Любой писатель, стоящий у истоков новой эры в литературе, пересматривает устоявшиеся каноны, разрушает многолетние наслоения литературной традиции, мешающие ей свободно дышать, создавая этим условия для ее дальнейшего развития. Однако, достаточно прочесть некоторые эссе и критические очерки Бродского, вчитаться в его стихи, чтобы понять насколько глубоко он чувствует и знает русскую поэтическую традицию.
Да, он чужд столь милым Солженицыну общественно-политическим взглядам Толстого и Достоевского, но отнюдь не чужд духу их художественных сочинений. Оба эти писателя стали крупнейшими мастерами художественного слова европейского уровня вовсе не благодаря консервативным идеям, высказанным в публицистических работах, не благодаря попыткам интеллектуального хождения в народ (их, подобно матрешкам и самоварам, лишь недалекие почитатели могли всерьез принять за выражение русского духа); а благодаря тому, что и Толстой, и Достоевский поставили вопросы, актуальные не только для России, но и для всей современной цивилизации и сумели их художественно выразить. В этом, к слову, и проявилась реальная, а не мифическая "всемирная отзывчивость русской культуры". Не может быть "отзывчивой" душа полуголодного и полураздетого народа. Чтобы выдумать такое, надо быть супер-циником. Да, подавали хлеб, сами голодные, пленным немцам. Но такой же отзывчивостью обладают и представители других наций.
Дух народа или его истории, как пишет Солженицын, - понятие мистическое. А вот служить народу писатель может только, создавая талантливые и яркие произведения. Пора бы после двух веков выяснения взаимоотношений интеллигенции и народа понять это. Поэт не должен быть больше себя самого, он должен писать хорошие стихи, так же как порядочный столяр делает хорошую мебель, а программист - компьютерные программы. Секрет того как нам обустроить Россию прост: поэты должны сочинять стихи, учителя народа должны работать в школе, школьники сидеть за партой, крестьяне работать в поле, а чиновники писать бумажки, служа им всем, а не руководя ими. Тем, кто судил Бродского за тунеядство в 1960-е гг., казалось, что он может принести пользу стране, стоя за токарным станком. Оказалось, что его настоящее место - за письменным столом.
Бродский не ограничивается в своем творчестве узконациональной тематикой. В своих стихах он отражает мир человека современной цивилизации. Проблема, однако, в том, что восприятие русской поэзии западным читателем, в силу специфики жанра и языкового барьера, чрезвычайно осложнено. Там знают, что Пушкин - великий поэт, но вряд ли ценят столь же высоко, как, скажем, Байрона. Хотя Бродский блестяще освоил английский, писал на нем и сам переводил собственные сочинения - и этим создал предпосылки для своей известности и успеха на Западе - ценность его творчества в полной мере осознается лишь русским читателем. Поэт подобен пчеле: собирая нектар на дальних полянах, она неизбежно несет его в улей. Именно так, создав гениальные произведения, обогащенные мировой культурой, Бродский навсегда вернулся в Россию.
9. Мир розовый и реальный
Намек на элитарность поэта содержит уже само заглавие статьи Солженицына. Однако, прежде чем обвинять Бродского в элитарности, следует вспомнить, в каком обществе он вырос. В мире, где все подлежало унификации, где все, вплоть до мыслей, должно было быть общим, думающий человек неизбежно должен был прийти к идее обособления, отделения себя от других. Для Бродского народ никогда не был толпой, человеческой массой. Этим он отличался от подлинных элитаристов, для которых люди, жившие в этой стране, были "кадрами", "контингентом" или, в, лучшем случае, "населением".
С другой стороны, мне лично всегда было трудно понять как можно любить народ в целом. Это значит, что нужно полюбить всех подонков и негодяев, живущих в стране. Любовь не может быть абстрактной. Умозрительной может быть лишь идеология. Подлинная любовь всегда конкретна. Надо быть Ильиным, чтобы влюбиться в "дух народа". Гораздо легче признаться в любви к Петру или Ивану, чем ко всему народу. А, если Борис или Глеб того заслуживают, то русский поэт вовсе не обязан с ними любезничать в стихах. Собственная нация, по моему глубокому убеждению, - единственная, которую ты имеешь моральное право критиковать. Но в том то и дело, что те, кто любят порассуждать о русских как сверхнации, объединяющих все народы, готовы к этому до тех пор пока дело не доходит до того "меньшинства", к которому они относят Бродского.
Почти все критики сходятся в неприятии "Представления" и "Наброска". О причине я уже сказал. Отсутствие самоиронии - очень опасный признак закомплексованности, его нельзя долго оставлять без внимания. Допускаю, впрочем, что я могу ошибаться в вопросах патриотизма, но вряд ли меня обманывает эстетическое чутье. Без подобных вещей, творчество Бродского было бы неполным. Соглашусь с Солженицыным, что в использовании советского жаргона и сквернословия автор перегибает палку, но не могу не видеть, что стихи эти положили начало целому направлению нашего андеграунда, стилизованного под наивное искусство - от Митьков до Гребенщикова.
Нельзя по отдельным высказываниям, вырванным из контекста, судить об истинной позиции поэта. Бродскому принадлежит много фраз, которые вроде бы свидетельствуют о его элитарности и даже антинародности. Солженицын же постоянно клянется в любви к народу. Почему мы должны делать выводы на основании этих субъективных высказываний? Народ - не шекспировский король Лир, обманутый лестью своих дочерей и отвергнувший единственную, действительно любившую его. Никогда нет гарантии, что радетели интересов народа понимают их правильно. Единственный критерий народности писателя - находит ли его творчество путь к сердцу людей. Несмотря на то, что социальное расслоение российского общества усилилось, умение читать все еще доступно практически всем. А это значит, что "элитарные" стихи Бродского могут проникнуть в головы и души всех сословий.
Деятели искусства любят кокетливо признаваться в своей неосведомленности в политике. Бродский не был политически наивным человеком. Он прекрасно видел недостатки западной демократии, но отдавал себе отчет, что она все же лучше деспотии. Он не был склонен поэтизировать социально-политические системы тех стран, в которых жил. Более того, он понимал опасность этого. Бродский трезво смотрел на мир. Он не понаслышке знал, чем кончаются политические утопии. Солженицын же не любит красный цвет, но обожает розовый. Ибо, лишь, надев очки этого цвета, можно искать Россию, "которую мы потеряли". Идеализация своей страны, общества и народа неизбежно ведет к ксенофобии и ненависти по отношению к другим странам и народам. Ни в своих стихах, ни в публицистике Бродский не нуждался в розовых очках. В полной мере усвоив уроки модернистсой поэтической школы 20 века, он, в этом смысле, до конца своих дней оставался подлинным реалистом.
P.S.
Я давно заметил, что, со страстью работая над какой-нибудь темой, неизбежно попадаешь в некое почти мистическое информационное поле - приходя в библиотеку, берешь в руки первый попавшийся журнал и находишь то, что тебе именно сейчас нужно. Примерно так я набрел на статью Солженицына о Бродском.
Когда мой ответ на нее был готов, я, открыв очередной свежий номер главной финской газеты "Helsingin Sanomat" от 10.07.2002, обнаружил в нём небольшую заметку о новом произведении Владимира Войновича "Портрет на фоне мифа". Поскольку дело касалось Солженицына, я не мог оставить этот факт без внимания и заглянул на соответствующую страничку Интернета.
Прочитав сочинение Войновича, я впервые узнал о многолетних попытках последнего разоблачить миф о Солженицыне. То, что я оказался не первым, меня не слишком разочаровало, ибо писал я вовсе не с целью сбросить кого бы то ни было с пьедестала. Как и Войнович, я пытался защищать правду от кривды, и, поэтому, найдя у автора "Портрета" много мыслей, совпадающих с моими, воспринял это как должное.
Совпадение взглядов происходит от того, что и им, и мною не ставилось мелких, личных целей. Он защищает постперестроечное российское общество от культа личности писателя, я признаюсь в любви к стихам Бродского и тоже защищаю его наследие от нападок. Я далек от мысли, что моя скромная заметка может как-то подтвердить выводы известного писателя. Хотя мне-то как раз абсолютно нечего делить с Солженицыным: я с ним не встречался, не переписывался, не ссорился, никаких советов от него не выслушивал. Боюсь, что даже с творчеством его я знаком отнюдь не досконально.
"Портрет на фоне мифа" отличается глубиной психологического анализа и знанием души человека, на которые я не претендовал, тем более, что и не писал специально о Солженицыне. Я с удовольствием прочел эту умную вещь. Совпадающие мнения, как я уже писал, не всегда свидетельствуют об их истинности. Но бывает, что и свидетельствуют. Рост рядов критиков маститого писателя не говорит об увеличении числа его врагов, как это, видимо, кажется Александру Исаевичу, а о прозорливости и правоте его бывшего почитателя - Владимира Николаевича.
4.04.-3.07.2002, 2015
Источники:
Солженицын А.И. Иосиф Бродский - избранные стихи. Новый мир, №12, 1999;
Славянский, Н.. Из страны рабства - в пустыню. Новый мир, № 12, 1993;
Бек Т. и Чупринин С. Здесь Родос - здесь и прыгай! // Журнальный зал "Арион", № 3, 1998 (http://magazines.russ.ru)
Солженицын А.И. Россия в обвале. М.: Русский путь, 1998, с. 170-171
ПРИМЕЧАНИЕ
1 В оригинале этой статьи я не счел нужным даже упомянуть имя этого критика. Делаю это сейчас. Не испытывая желания копаться в домашнем архиве, я просто набрал в поисковом сайте "Павел Горелов". Оказалось, что человек сделал головокружительную карьеру на телевидении и не так давно возглавил телеканал "ТВ Столица". Статус вполне "либеральный". Интересно, претерпели его взгляды на Бродского с тех пор изменения или нет?
© Александр Изотов, 2002-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2015-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
