Оседлая жизнь до постыдных седин.
А в мыслях - кочевье, а в сердце - бродяга.
Возьмите меня в обновленный Берлин -
прибиться к стеклянной кормушке Рейхстага.
Здесь, в нашей глубинке - снег, суржик, орда.
В бубенчатых тройках - ловцы и медведи.
О, в лето Германское! К Рейну. Туда,
где Райнер Мария и Рильке - соседи.
Легко ли до Праги рукою подать,
где тело не ведает бренности веса? --
Легко надышаться, трудней не дышать
хрустальною дымкой богемского леса.
Хоть смыслы расставь, хоть шагать перестань,
нигде не отыщется русское слово.
Немецкая речь, птичий клекот в гортань
вернувшийся в поисках пищи и крова.
Протянуть колею бы до взлетной твоей полосы,
дотянуться к тебе через время, и реки, и горы.
Битломан и бродяга, к чему нам плодить расставанья,
бороздить расстоянья, вымаливать встречи на миг?
Но уедешь на Остров, что сам по себе - мирозданье,
бесконечный в тумане, зачерпнут тобою из книг.
Мой вокзал для тебя -
лишь пролог в предстоящую повесть,
где плывет Ливерпуль по реке,
как отвязанный плот.
Здесь бронзовый Ленин меня провожает на поезд.
Там бронзовый Леннон приветствует мой самолет.
Все спешат на вокзал. Даже тучи в Европу плывут.
Неужели случится и нам? Неужели придется
оставлять доморощенный свой, домотканый уют,
где заботливой Паркой суровая нитка прядется?
Существует Италия только в рассказах друзей.
Затяни наважденье потуже, как в талии - пояс.
Палиндромный мой быт: дом - базар - стадион - Колизей -
Колизей - стадион - дом
и мимо промчавшийся поезд.
За оседлую жизнь не по силам назначена дань.
Не в печной ли трубе удержать собираешься тягу
к перемене значений, мельканью названий и дат,
где усталые львы на лазурные стекла прилягут?
Неужели и нам суждено? Неужели и нам
собираться однажды велят милосердные боги?
К чужеземным мирам, к черноземным доплыть берегам,
как гадальные карты Европы - раскинуть дороги.
Поэзия опять проходит мимо
руки, которой вечное перо
привычней топора, приятней дыма
с горчинкой летних гречневых костров.
Что слава? То в петлице, то на шее.
На каждое "хочу" приходит час.
Поэзия сложнее и страшнее,
чем немота, настигнувшая нас.
Всякий труд - повивальный
(рождать и рождаться - больно).
В готической готовальне
зреет чертеж колокольни.
Станет ли посохом ветка?
Плод ли к Земле отпустит?
Станет грудная клетка
бронзовым - в сквере - бюстом,
там где полы - поляны?
Видящий все не подскажет
стать ли песку стеклянным
куполом или пляжем.
Судеб искусный резчик
суть мастерства не выдаст.
В замысле каждой вещи
час плодотворных мытарств.
В ночи близки огни на небесах.
Звезда к звезде льнет, как любовник пылкий.
Сон разума рождает чудеса.
Уснула роза в горлышке бутылки.
Ищи спасенья среди книг. Их мир
реальнее, чем наш, что только снится.
О, сон! Ты - миг...
О, Вильям! Ты - Шекспир,
сраженный в спину сновидений спицей.
Бессмысленно чужие голоса
укладывать в прокрустовы страницы.
Пора самой летать под небеса...
Как окрыленно загнуты ресницы!
Офелия, голубка, ты ли это?
дождинка в мокром клювике сонета.
Нет образа во мне. Чтоб высечь фразу,
разверстываю пропасть шириной
в десяток слов. И нехотя, не сразу
приходит ожидаемое мной.
Пусть наши нерастраченные судьбы
в потомках вызывают интерес.
Но образы минувшего, как судьи,
в потемках ждут с ружьем наперевес.
Нет образа. Есть цвет его и запах.
Еще не роза - только лепесток.
Как долго Солнце катится на Запад, -
толкни его и канет в водосток.
Теперь гляди внимательнейшим оком,
пока глаголы рвутся напролом,
как образ отшелушивает кокон
и машет недоразвитым крылом.
Может так напророчишь творчество,
зацепившись зрачком за мглу?...
Репетиция одиночества -
ожидание на углу.
Под часами, в шестнадцать с четвертью,
за лесами, за стройкой, за
полнолуньем
кошачьей честностью
загорятся твои глаза.
Пусть невнятное оправдание
как целебный течет бальзам, -
беспросветное ожидание
ты однажды узнаешь сам.
Вихри веют косые, куцые.
В ожидании стих затих.
И октябрь, как революция,
назревает в умах людских.
Есть на всякую мудрость избыток печали.
С каждой буквой чуть ближе развязка, чем смерть.
Я смотрю на тебя, как на свет, а вначале
я смотрела в тебя, как в зеркальную твердь.
То ли демоны шутят над памятью спьяну,
то ли ангелы видят на миг наперед:
я смотрю на тебя, как целитель на рану, -
будет больно сперва. А потом заживет.
Расступится тьма и проклюнется тема -
всем неоперившимся темам чета.
Я долго корпела над азбукой тела,
но только к весне научилась читать
тебя по губам, облаченным в улыбку,
как светская куколка в кокон одежд.
Пока наважденье не схватит за юбку,
узнаю твой рот,
род, число и падеж.
Я скоро осилю грамматику улиц.
Сквозь абрисы зданий дворы различу,
где бравые дворники с пылью схлестнулись,
метлу, словно штык, прижимая к плечу.
Сетчатка, как невод для ловли сюжета,
зрачок, настороженный, словно паук,
готовы помаяться в кузнице лета,
где хватит работы для глаз и для рук.
Тебя, мой учитель, тебя, мой учебник,
держу при себе, и твержу, и зубрю:
от пламенных "Ох" до "Увы, но..." плачевных.
Читаю взахлеб. А писать не люблю.
Октябрь блаженный куполами рифм,
каскадами дворцов и переходов
подземных, катит Солнце, как Сизиф,
по крышам от заката до восхода.
Еловою щетиною к щеке
прилипший месяц, пасмурный и горький...
Но хлебный мякиш раскатать в руке
и вылепить Владимирскую горку.
Доспехи и мечи пустить на слом.
Коней ретивых сдать на перековку.
Но выбрать наугад одно из слов
и обозвать равнину Борщаговкой.
Открыть лицо навстречу небесам,
когда нахлынут слезы половодьем.
Но каждый вечер этот Город сам
творит себя по моему подобью.
Осваивая новые места
и занимая земли своевольно,
он пролегает складкою у рта
и морщит лоб устало и довольно.
К твоим ногам дары несут волхвы.
К твоим стопам прикладываю губы.
Архангелы настраивают трубы.
Бредут по небу сонные волы.
Еще венец не падал с головы
и первый слог не источали губы...
Но дни пройдут, как по реке волы.
Весы качнутся. Год пойдет на убыль.
Стрелец проверит прочность тетивы.
Весы качнутся. Год начнется снова...
К твоим ногам я возложу дары -
родную речь и ласковое слово.
Когда успокоятся руки,
дремота окутает лоб -
забудешь и горы, и реки,
и первый осознанный слог.
Над елкою вертится бойко,
играет гирляндой сквозняк -
прокравшийся в щели разбойник,
проросший без спросу сорняк.
Пути сновидений случайных
сплетутся под утро в клубок -
вернешься в свой первый Сочельник
по каждой из этих дорог.
Куда еще напрячь свою стопу?
В каком овражке девственного леса
укрыться и нашаривать тропу
крадущимся зрачком лесного беса?
Когда еще останемся вдвоем
и насладимся досыта друг другом...
Ручей, как Дафна, входит в водоем
и тонет в ряби первого испуга.
Мохнатый зверь усталое чело
склоняет над прозрачною водою.
И если в мире существует зло,
оно пройдет над нами стороною.
Твой прижизненный сон - вспоминать незнакомую местность,
даму в розовой шляпке в осеннем плаще Фонтенбло.
Вечный мальчик Амур потерял свою прежнюю меткость:
целит в сердце, но тычутся стрелы то в пальцы, то в лоб.
Мальчик, дай мне любви из парижских романов Ремарка,
но лукавый ребенок со смехом опустит лук.
Будешь долго смеяться, малыш, досмеешься до марта,
до пощечины ветра, набросков, чернильных луж.
Боже, дай мне Париж, приручи, прикорми его, Боже,
пусть он в узел затянется, кошкой свернется у ног...
Запах сыра и сырости, запах фиалковой кожи
пропитает стихи, как повидло - парадный пирог.