В прошлом тысячелетии здесь было море и рифы.
О них разбивались мысли - и получались рифмы,
о них разбивались чувства - и были верлибры,
и жабры у чувств вырастали, и какие-то странные микрофибры,
плавники и хвосты, и тела сатанинской силы
появлялись у них. И они, разноцветные и красивые,
резвились в соленой воде, ныряли, сбивались в большие стаи,
а потом неожиданно вдруг залегали на дно или истаивали...
Море не знало ни вчера, ни сегодня, ни завтра,
там, где ил, шевелились гигантские водоросли-метафоры,
электричеством бились огромные плоские мыслескаты,
вода пенилась и кипела, и вот уже вынырнули протопернатые
рыбообразы - протоходячие, протопевчие, протолетучие,
разные-разные, скользкие, когтисто-иглистые, жгучие...
Они облепили рифы, и гибельное для мыслей место
стало подобием будущего протоморского текста.
А когда из стихии возник первобытный демон,
море вскинулось всей своей влагой в цунамитемы,
цунамистены, цунамистроки и строфы, цунамимотивы...
Демон метался, но потом обессилел и не противился.
Все следующее тысячелетие море его обнимало,
ласкало, любило его и илом, и солью, но этого было мало:
оно захотело, чтобы в него впадали и выпадали реки,
а еще - когда-нибудь выродить из воды человека.
И вдруг, тысячу лет немое, застывшее и глубокое,
небо над морем разверзлось, и выткалось чье-то Око -
всевидящее, всежаждущее... Дивилось, что эта толща
пронизалась жизнью сама, без божественной помощи.
Господь наблюдал, как реют над рифами рыбоптицы
и ежесекундно рискуют врезаться и разбиться,
как медленно приливают волнообразные годы...
И своей многоперстой дланью провел над водами.
И там, где раньше сновали кистеперые юркие мыслерыбы,
в медленный дрейф легли какие-то камни, какие-то глыбы -
холодные, гладкие, черные, как мертвые кашалоты,
но совсем не плавучие и даже совсем не животные...
Бог подождал, пока все это до самого дна остынет,
волшебным словом высушил море и превратил в пустыню.
Господь милосердный сказал: "Хорошо. Вот так вот мне нравится".
И мысли теперь по пустыне носятся и больше не разбиваются.
беспощаден запах белых азалий
дорогой Зигмунд
давай поговорим об этом
давай хоть раз поговорим
о чаинках на дне офисной чашки
о безопасности в современном мире
о кенгуру и пингвинах
не касаясь их психосоматики
ave maria, моя афродита, ave maria
в правом твоем рукаве - виноградные грозди
в правом твоем рукаве - виноградные лозы
а в левом -
галька морская
и несколько капель прибоя
ave maria, моя афродита, ave maria
след от сандалий твоих прорастает осокой
след от сандалий твоих исчезает мгновенно
как будто
время желает
забрать твое тело и тяжесть
ave maria, моя афродита, ave maria
тень на песке так прозрачна и так одинока
тень на песке так похожа на сон и на чудо
я знаю -
ты не афродита
ты дева мария, рожденная пеной
амарнское лето сжимает в песчаных ладонях виски Нефертари
ей кажется, будто под кожей гудит золотая туманность
ей кажется, множатся соты в испуганных ребрах
и где-то внутри, в глубине притаилась пчелиная матка
колеблется в кварцевом воздухе тень раскаленного дома
немые виски источают тягуче-медлительный запах
медовые реки, медовые губы, медовые пальцы
коснешься стены - и на ней образуется сахар
когда скарабей на груди у соседского сына Сетнахта
шевелuтся во сне, потревоженный частым дыханьем
тогда оживает под сердцем пчелиная матка
вибрирует гулко и в самую душу горячее жало вонзает
Мальчик мой, положи молчание под язык, расшифровывай, как тягучую карамель, как вино и ваниль, как приправленный бешамель - чтоб оно настоялось, как яд во флаконе из бирюзы. Мальчик мой, подержи молчание за щекой, испытай и запомни его, как зубную боль, как диез и диагноз, как в душевный ожог - бемоль - и виниловый скрип тебе принесет покой. Vale, vale, мой мальчик. Винил - подобие сефирот. Шлифуй свой камень, а станешь совсем немым - я сниму библейский новокаин и Слово тебе передам изо рта в рот.
акварельные тени скользя размывают следы
путешествуют вплавь
как пугливые дети хватаются за руки
жмутся к углам
зима
мягкотелая сонная навь
недобудится форточек ветер
безжизненно стелется дым
это все мокрогубый февраль
оживить не спеша
мертвый город целует в подножья его пирамид
замыкает его монохромно в свою круговую поруку
свою водолейную сущность
уже ослабела спираль
и замедлился шаг
далеко ли до мартовских ид?
подслеповатое солнце -
растертая с медом и мелом пастель
в этом мутном зрачке на поверхности штиль
влагу нижнее веко хранит
в лоне верхнего - мель
а на дне
не горит стеариновый стих
обнимая
щедро промытый белилами
утра фитиль
2.
как страны, которые ты никогда не увидишь
как не поставлю по струнке слова
маори, суоми, идиш
тренируем глаз и язык
вертится глобус вокруг оси
кружится голова
журнал бортовой исписан до середины
как гладят пушных зверей
как воет собака динго
свой индиго из-под острых ресниц
выплесни
языком коснись
моего молчания в кобуре
как податливы параллели, меридианы
беззащитно просятся под корму
я - твоя ватерлиния
медиатор
переводчик тихого океана
немой
не спрашивай, почему
никаких камышей, никакой тоски
кто-то внутри тщится почуять
исчезнувшие тиски
вместо них в тебе какая-то пыль,
непонятная взвесь
и в темноту молчишь:
не оставляй меня здесь
без этой боли ты словно бы сирота
словно покинутый дом
обесточена и пуста
была бы постарше - не путалась
в мертвых нервах и проводах
была бы постарше -
сказала бы: вот и все
сказала бы: никогда, никогда
ни озер, ни болот, ни иглы, ни живой воды
память твоя -
смех, сигаретный дым
заклинаешь ушедшую боль:
смилуйся, дай огня
а она тебе:
помяни меня
щиплешь себя,
не в силах расстаться с ней
так умирают нужные сорок дней
так умираешь с ними сама
забывается имя ее,
остается лишь медленный аромат
куришь и слышишь -
явилась благая весть
у тебя внутри
вихрится какая-то пыль,
непонятная взвесь
там смотрят с глубин
тысячи сонных глаз
там вселенная родилась
приближается кто-то другой
снова вживлять тиски,
а в тебе шевелятся
листья и лепестки
тянет руки -
шепчешь: не тронь, не тронь
затягиваешься
выдыхаешь лилию на ладонь
если я выйду за тебя
войду в тебя
в тебя спрячусь
и буду выглядывать изнутри
как дети
которые играют в прятки
и хотят и не хотят чтобы их заметили
если я выйду за тебя
за горизонт
отделяющий меня от
моего - твоего - нашего? -
будущего
буду писать письма
себе - сегодняшней
скучать по своей разомкнутости
вспоминать различные
электричества и в себе замыкания
мычание - замедленное воспроизведение
кошачьих воплей
под подоконником
и глухой шелест одеяла
спадающего всей своей тушей
на пол
все это со мной
уже случилось и не останется
нужно освободить место
для других одеял и котов
ведь ты примешь меня только пустую
заставишь оставить из ста моих лиц
одно-единственное -
самое любимое
и поверх него своей рукой
нарисуешь второе лицо -
оно останется на мне
когда все закончится
наверное мы будем счастливы
пока ты не поймешь внезапно
что жена твоя написана на чужом языке
что в ее голове установлен
транслятор нечеловеческих мыслей
он мешает ей жить
но она пользуется им чаще
чем зубной щеткой
тогда ты испугаешься
бросишься переводить меня и отчаешься
диагноз: декодировать невозможно
наверное мы будем
а потом -
за
твои пределы
выйду
за
тебя
на свободу
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]